Александр Дюма
Две Дианы
XXXIX. Дом оружейника
Дом Пьера Пекуа стоял на углу рыночной площади и улицы Мартруа. Был он трехэтажный, да еще и с жилым чердаком. Дерево, кирпич и шифер как бы переплетались на его фасаде в любопытные арабески. Оконные косяки и потолочные балки поддерживали причудливые фигуры животных, обвитые зеленой листвой. Все это было наивно и грубовато, но не лишено выдумки и своеобразия.
Над застекленной дверью лавки красовалась вывеска с изображением чудовищно выписанного воина, который, по всей вероятности, представлял бога Марса,[42] ибо надпись на вывеске гласила: «Богу Марсу – Пьер Пекуа, оружейник». Висевший в дверях полный набор доспехов – шлем, панцирь, латы – служил своеобразной вывеской дворянам, не умевшим читать.
Сквозь витрину в темноватой лавке можно было разглядеть и другие доспехи, а также всякого рода оружие нападения и защиты.
Двое подмастерьев, сидевших у двери, зазывали прохожих, соблазняя их разнообразным и прекрасным качеством товара.
Сам же оружейник обычно находился в задних комнатах, выходивших во двор, или же работал в кузнице, в глубине двора, а в лавке появлялся в тех случаях, когда заходил какой-нибудь важный покупатель и выражал желание потолковать с самим хозяином.
Пьер Пекуа принял виконта д’Эксмеса и Жана Пекуа с распростертыми объятиями и настоял, чтоб гости заняли второй этаж. Сам же он с детьми и сестрой Бабеттой перебрался на третий. На втором этаже был помещен и раненый Арно дю Тиль. Подмастерья спали на чердаке.
Мы застаем Габриэля и Жана Пекуа за столом в тот момент, когда обильный ужин, который давал в их честь достопочтенный хозяин, подходил уже к концу. Гостям прислуживала Бабетта. Дети почтительно сидели поодаль.
– О господи, как вы мало едите, монсеньор! – говорил оружейник. – Видать, вы чем-то крепко озабочены, да и Жан что-то задумался. Лучше-ка отведайте вот этого винограда, в наших краях его не скоро сыщешь. Слышал я от своего деда, а тот – от своего, что когда-то, еще при французах, виноградников вокруг Кале было видимо-невидимо и виноград был крупный, золотистый. А с тех пор как город стал английским, лозы, должно быть, вообразили, будто они попали уже в Англию, где виноград вообще никогда не созревает.
Габриэль не мог не улыбнуться столь неожиданным патриотическим выводам хозяина.
– Выпьем, – сказал он, поднимая рюмку, – за то, чтобы зрел виноград в Кале!
Вполне понятно, что тост его доставил немалое удовольствие обоим Пекуа. После ужина Пьер прочитал молитву, и гости стоя выслушали ее. Затем отослали спать детей.
– Ты тоже, Бабетта, можешь идти, – сказал сестре оружейник. – Позаботься о том, чтоб подмастерья не шумели наверху, и загляни с Гертрудой к оруженосцу господина виконта. Узнай, не нужно ли ему чего.
Миловидная Бабетта зарделась, присела и вышла.
– Теперь, дорогой мой кум и родич, – сказал Жану Пьер, – нам никто не мешает, и, если вам нужно сообщить мне что-нибудь секретное, я готов вас выслушать.
Габриэль с удивлением взглянул на Жана Пекуа, но тот ответил с полной серьезностью:
– Да, я говорил вам, Пьер, что мне надо потолковать с вами о важных вещах.
– Тогда я уйду, – сказал Габриэль.
– Простите, господин виконт, – удержал его Жан, – ваше присутствие будет нам не только полезно, но и необходимо, потому что без вашего содействия невыполнимы замыслы, которыми я собираюсь поделиться с Пьером.
– В таком случае слушаю вас, друг мой, – проговорил Габриэль, снова впадая в свою грустную задумчивость.
– Выслушайте меня, монсеньор, – сказал ткач, – и тогда, может быть, радость и надежда засветятся в ваших глазах.
Габриэль страдальчески улыбнулся, подумав, что, пока он оторван от борьбы за освобождение отца, от любви Дианы, радость для него – то же самое, что отсутствующий друг. Тем не менее он повернулся в сторону Жана и жестом предложил ему приступить к делу.
Тогда Жан торжественно обратился к Пьеру:
– Брат мой, первое слово за вами: вы должны доказать виконту, что мы по-прежнему любим свое французское отечество. Расскажите же нам, какие чувства к Франции внушал вам отец? Скажите нам, были ли вы, закабаленный француз, хоть на минуту англичанином в душе? Скажите нам, наконец, кому бы вы помогли, если бы вам пришлось выбирать: старой родине ваших отцов или родине новой, навязанной вам англичанами?[43]
– Жан, – ответил оружейник так же торжественно, как и его брат, – я хорошо знаю по себе: жизнь под чужой властью так же тяжела, как рабство, и томительна, как изгнание. Мой предок, видевший, как пал наш город, говорил со своим сыном о Франции не иначе как со слезами на глазах, а об Англии – не иначе как с ненавистью. И это чувство тоски и ненависти передавалось из поколения в поколение. Поэтому-то живший двести лет назад Пьер Пекуа возродился в Пьере Пекуа, живущем ныне. В моей груди бьется сердце француза. Позор и боль поражения я чувствую так остро, словно случилось это лишь вчера. Так что не говорите, Жан, что у меня две родины. Есть и всегда будет только одна. И если бы пришлось выбирать между страной, навязанной мне чужеземцами, и страной, уготованной мне богом, поверьте, я бы не стал колебаться.
– Вы слышите, монсеньор? – воскликнул Жан, поворачиваясь к Габриэлю.
– Слышу, друг мой, слышу, и это поистине благородно, – рассеянно ответил тот.
– Но вот что, Пьер, – продолжал Жан, – должно быть, не все ваши соотечественники думают, как вы. И вполне возможно, что вы – единственный сын Франции в Кале, доселе не утративший благодарности к своей матери-родине.
– Вы ошибаетесь, Жан, – ответил оружейник. – Я говорил не только о себе. Большинство горожан по-прежнему любят Францию и тоскуют по ней. Вот и в рядах гражданской гвардии города Кале, в которой я поневоле состою, тоже немало найдется людей, которые бы скорее сломали свою алебарду, чем подняли ее на французского солдата.
– Примем к сведению, – пробормотал, потирая руки, Жан Пекуа. – А скажите, кум, у вас, наверно, и чин какой-нибудь есть в этой вашей гвардии?
– Нет, Жан, я отказался от всякого чина.
– Тем хуже и тем лучше. Что ж, эта служба, к которой вас принуждают, очень тяжела, Пьер? Часто приходится стоять на часах?
– Да, частенько, и это, признаться, весьма утомительно. Ведь такой крепости, как Кале, гарнизона всегда не хватает, и меня лично вызывают на пятый день каждого месяца.
– Именно на пятый? Каждый месяц в один и тот же день? Неужели англичане так неосторожны, что заранее сообщают, кто и когда должен заступить на пост?
– О, после двухсотлетнего владычества это не опасно, – покачал головой оружейник. – А кроме того, так как они все же не слишком доверяют гвардейцам, то ставят их только на посты, которые сами по себе неприступны. Я, например, всегда стою на площадке Восьмигранной башни, которую море охраняет лучше меня. С той стороны, по-моему, приблизиться к нам могут только чайки.
– Вот как? Вы пятого числа каждого месяца несете караул на площадке Восьмигранной башни?
– Да, с четырех вечера до шести утра. Я выбрал это время потому, что утром можно полюбоваться восходом солнца в океане, а это поистине божественное зрелище.
– Выходит, – понизил голос Жан, – что если бы какой-нибудь отчаянный смельчак попытался с той стороны взобраться на вашу Восьмигранную башню, то вы, уйдя в созерцание восхода, не заметили бы его?
Пьер озадаченно поглядел на родственника.
– Я не заметил бы его, это верно, – ответил он после минутного колебания, – и потому не заметил, что знал бы: только француз отважится проникнуть в город этим путем, а поскольку я свободен от всякого долга по отношению к насильнику, то не только не помешал бы, а, пожалуй, даже помог бы французу войти в город.
– Хорошо сказано, Пьер! – воскликнул Жан Пекуа. – Вы видите, монсеньор, что Пьер – настоящий француз, – прибавил он, обращаясь к Габриэлю.
– Вижу, – вяло ответил тот, едва следя за нитью разговора, который казался ему совершенно бесцельным. – Вижу, но для чего нужна эта преданность?
– Как для чего? – изумился Жан. – Теперь моя очередь говорить. И я объясню вам, для чего! В Кале, как я уже упоминал, господин виконт, мы должны взять реванш за Сен-Кантен. Мнимая безопасность усыпляет здесь англичан. Эта же беспечность должна их и погубить. У нас, как видите, налицо добровольные помощники в самих стенах крепости. Давайте разработаем план. Только пусть нам помогут, господин виконт, ваши влиятельные друзья – из тех, в чьих руках власть. Чует мое сердце, что внезапное нападение позволит нам стать хозяевами города. Вы слышите, что я говорю, монсеньор?
– Да, да, конечно, – растерянно встрепенулся Габриэль, неожиданно оторванный от своих мыслей, – да, ваш родственник хочет вернуться в наше славное отечество, переселиться в какой-нибудь французский город, например в Амьен… Ну что ж, я поговорю об этом с лордом Уэнтуорсом, а также с господином де Гизом. Все это можно устроить, а в моем содействии, о котором вы просите, сомневаться не приходится. Продолжайте, друг мой, я весь к вашим услугам. Разумеется, я вас слушаю.
И он опять ушел в свои мысли.
Нет, он не слушал Жана Пекуа. В ушах его звучал иной голос, – голос Генриха II, приказывавшего немедленно освободить графа Монтгомери. Потом раздался голос отца, который с горечью и ревностью подтверждал, что да, Диана действительно дочь его венценосного соперника. Наконец он услышал и голос самой Дианы, которая шептала ему поистине божественные слова: «Я люблю тебя!»
Эти сладостные грезы увели его так далеко, что он даже и не слышал, как доблестный Жан Пекуа излагал свой смелый и дерзкий план.
Вполне понятно, что почтенного ткача покоробила та небрежность, с какой Габриэль отнесся к его замыслу, и он произнес не без горечи:
– Если бы монсеньор соблаговолил выслушать меня более внимательно, он бы понял, что мы с Пьером руководствовались не личными мотивами, как он предполагает…
Габриэль не ответил.
– Он же вас не слышит, Жан, – сказал Пьер, показывая на позабывшегося опять Габриэля. – Может, у него есть свой план, своя цель…
– Его цель, во всяком случае, менее бескорыстна, чем наша, – съязвил Жан. – Я бы даже сказал, что она слишком эгоистична, если бы не видел в Сен-Кантене, как сей дворянин шел на смерть лишь для того, чтобы спасти меня. И все-таки он обязан был меня слушать, когда я говорил о благе и славе отечества. Ведь без него, несмотря на все наше рвение, мы только бесполезные орудия, Пьер. У нас – увы! – нет власти. Что ж, откажемся на время от своей мечты или, по меньшей мере, отложим ее исполнение… Ибо что может сделать рука без головы, народ – без знати?..
И с загадочной усмешкой прибавил:
– Разумеется, лишь до того дня, когда народ станет одновременно и рукой, и головой.
Часть вторая
I. Глава, в которой весьма искусно соединены многие события
Прошло три недели, приближались последние дни сентября, а никакого изменения в положении действующих лиц нашей истории пока еще не произошло.
Жан Пекуа действительно выплатил лорду Уэнтуорсу ничтожную сумму, в которую он сам себя оценил. Кроме того, он получил разрешение обосноваться в Кале, но не слишком торопился приступить к работе. Этот добрый горожанин оказался вдруг человеком ужасно любопытным и весьма легкомысленным: он целыми днями слонялся вдоль укреплений, болтая с солдатами не хуже любого бродячего проповедника о чем угодно, но только не о ткацком деле. Однако его кажущееся безделье вовсе не отразилось на кузене, который в это же время усердно ковал свое великолепное оружие.
Габриэль же с каждым днем становился все печальнее и печальнее. Из Парижа до него доходили лишь скудные сведения. Англичане и испанцы упустили драгоценное время, и Франция поэтому успела отдышаться и собрать свои силы: король и страна были спасены.
Подобные сообщения, конечно, радовали Габриэля, но он не знал ничего ни о Генрихе II, ни о Колиньи, ни о своем отце, ни о Диане. Эти мысли тяготили его и мешали ему по-настоящему подружиться с лордом Уэнтуорсом.
Общительный и приветливый губернатор и в самом деле питал нежнейшую дружбу к своему узнику. Тем более что вечно скучающий лорд за последние дни стал еще грустнее, и это обстоятельство, вероятно, усугубило его симпатию к Габриэлю. В мрачном Кале общество молодого и неглупого придворного француза представляло собой величайшую ценность. Лорд Уэнтуорс непременно посещал виконта через день и не менее трех раз в неделю звал его к себе на обед. Подобная благосклонность несколько стесняла Габриэля, хотя губернатор и говаривал, что он расстанется со своим заключенным только в крайнем случае и, если уж так суждено, откажется от такого хорошего друга не раньше, чем будет выплачен выкуп.
Габриэль невольно чувствовал, что под этими изящными и благородными словами таится некоторое недоверие к нему; поэтому он ни на чем не настаивал, ни на что не жаловался и только с нетерпением ждал выздоровления Мартен-Герра, которому, если вы не забыли, надлежало ехать в Париж за выкупом.
Но Мартен-Герр, или, вернее, Арно дю Тиль, поправлялся медленно. Однако через несколько дней врач, лечивший плута от раны, объявил, что миссия его закончена, а больной вполне здоров и для полного выздоровления достаточно одного или двух дней покоя при добром уходе миловидной Бабетты, сестры Пьера Пекуа. Поэтому Габриэль объявил своему оруженосцу, что послезавтра ему надлежит двинуться в путь. Но на следующее утро Арно дю Тиль принялся жаловаться на головокружение и тошноту, утверждая, будто каждый его шаг грозит ему падением. Так прошло еще два дня. А потом, как назло, какая-то общая слабость охватила беднягу, и, чтобы облегчить его немыслимые страдания, пришлось прибегнуть к ваннам и строжайшей диете. Но этот режим снова ослабил его организм, и ему снова пришлось задержаться, дабы восстановить свои силы всякого рода микстурами и добрым винцом. В то же время его верная сиделка Бабетта со слезами на глазах клялась Габриэлю, что если Мартен-Герр отправится в путь, то он просто свалится в изнеможении на дороге.
День за днем пробежали еще две недели. Но так продолжаться дальше не могло. Габриэль потерял все свое терпение, да и сам Арно дю Тиль наконец беспрекословно объявил заплаканной Бабетте, что не смеет больше перечить своему господину и чем скорее он уедет, тем скорее и возвратится. Но по красным глазам Бабетты, по ее убитому виду можно было понять, что доводы эти для нее не были слишком-то убедительны.
Накануне отъезда Арно дю Тиля Габриэль ужинал у лорда Уэнтуорса. В тот день губернатор скучал больше обычного, и, чтобы встряхнуться, он пытался веселиться до безумия. Наконец он расстался с Габриэлем, проводив его до внутреннего двора замка, освещенного тусклым фонарем. Молодой человек, закутавшись в плащ, направился было к выходу, но в эту минуту дверь приоткрылась, и к Габриэлю подбежала женщина, в которой он узнал одну из служанок. Она протянула ему сложенный листок бумаги и, приложив палец к губам, шепнула:
– Для французского кавалера, который часто посещает лорда Уэнтуорса… – И прежде чем пораженный Габриэль успел ей задать вопрос, она скрылась.
Неожиданное приключение разожгло любопытство молодого человека. Забыв всякую осторожность, он рассудил, что прочесть записку у себя в комнате он сможет не раньше чем через четверть часа, и этот срок показался ему слишком долгим для такой соблазнительной тайны. Поэтому, решив не откладывать это дело в долгий ящик, он оглянулся, убедился, что кругом никого нет, подошел к коптящей лампе, развернул записку и не без волнения прочел нижеследующее:
«Милостивый государь! Я вас не знаю и никогда не видела, но одна из моих служанок сказала мне, что вы, как и я, находитесь в плену и что вы француз. Это совпадение дает мне силы обратиться к вам в моем горестном положении. Вы скоро выплатите выкуп и, по всей вероятности, возвратитесь в Париж. Там вы сможете повидать моих близких, которые ничего не знают о моей судьбе. Вы могли бы им сообщить, что я здесь, что лорд Уэнтуорс, задерживая меня, не подпускает ко мне ни одной живой души и, злоупотребляя моим положением, осмеливается ежедневно говорить мне о своей любви, которую я с ужасом отвергаю, но именно мое презрение и сознание безнаказанности могут довести его до преступления. Как благородный человек и притом соотечественник, вы не можете отказать мне в помощи в такой ужасной крайности; если же вы узнаете, кто я такая, то ваш долг…»
На этом месте письмо обрывалось, подписи не было. Должно быть, какое-то препятствие, какая-то неожиданность оборвали фразу на полуслове. Видимо, автору письма не хотелось упускать удобную оказию, и она отправила его в таком неоконченном виде. Впрочем, в письме было все, что хотели сообщить, кроме имени женщины, которую столь позорно угнетают.
Имени Габриэль, разумеется, не знал, почерка, дрожащего и торопливого, тоже не узнал, но, несмотря на это, какое-то непонятное смятение, необъяснимое предчувствие проникло в его сердце. Побледнев от волнения, он подошел ближе к фонарю, чтобы перечесть письмо, и в это же время из другой двери появился в сопровождении своего пажа лорд Уэнтуорс. Заметив Габриэля, которого он сам проводил пять минут назад, губернатор остановился.
– Вы все еще здесь, друг мой? – удивился он. – Что же вас задержало? Смею надеяться – не беда и не расстройство здоровья?
Честный молодой человек молча протянул лорду Уэнтуорсу только что полученную записку. Взглянув на нее, англичанин стал бледнее, чем Габриэль, но сразу же овладел собой и, сделав вид, будто читает, придумывал, как ему вывернуться.
– Старая дура! – пробормотал он наконец, скомкав и бросив письмо с превосходно разыгранным пренебрежением.
Никакое другое слово не могло скорее и сильнее разочаровать Габриэля. Он только что утопал в чудесных грезах, и вдруг – такая неожиданность! И он тут же охладел к незнакомке. Но, не желая сразу отступиться, он все-таки недоверчиво спросил:
– Однако, милорд, вы не говорите, кто она, эта пленница, которую вы держите здесь против ее воли?
– Против ее воли, еще бы! – развязно ответил Уэнтуорс. – Это родственница моей жены, несчастная помешанная; родные ее увезли из Англии и поручили мне приглядывать за ней. Коли уж вы, дорогой друг, проникли в нашу семейную тайну, я сам раскрою вам до конца всю суть. Помешательство леди Гоу, начитавшейся рыцарских романов, заключается в том, что, несмотря на свои пятьдесят лет и седые волосы, она считает себя героиней, угнетенной и преследуемой. Каждого встречного кавалера, молодого и галантного, она стремится влюбить в себя при помощи каких-нибудь придуманных фантазий! Мне сдается, виконт, что сказки моей престарелой тетушки тоже растрогали вас! Ну, признайтесь, мой бедный друг, это слезливое послание вас разжалобило?
– Н-да… История несколько необычная… – холодно ответил Габриэль, – и к тому же, насколько я помню, вы мне об этой родственнице никогда не упоминали!
– Совершенно верно, – согласился с ним лорд Уэнтуорс, – не в моих привычках посвящать посторонних в семейные дела.
– Но почему же ваша родственница называет себя француженкой? – спросил Габриэль.
– Должно быть, чтобы вас заинтриговать, – натянуто улыбнулся Уэнтуорс.
– Но эта жажда любви…
– Старческие бредни! – нетерпеливо перебил Габриэля Уэнтуорс.
– И вы держите ее под замком, вероятно, во избежание насмешек?
– Хм!.. Сколько вопросов, однако же! – нахмурился лорд Уэнтуорс, едва сдерживая раздражение. – Вот уж не считал вас таким любопытным! Однако без четверти девять, и я предложил бы вам вернуться к себе до сигнала к тушению огней; ваши льготы почетного пленника не должны нарушать установленные в Кале правила безопасности. А если леди Гоу так вас интересует, мы завтра можем вернуться к этому разговору. А пока прошу вас воздержаться от разглашения наших семейных тайн и вместе с тем желаю вам, господин виконт, доброй ночи.
После этого губернатор поклонился Габриэлю и ушел. Нет, он отнюдь не желал ронять собственное достоинство в глазах Габриэля и больше всего боялся, как бы не вспылить при продолжении разговора.
Габриэль покинул наконец губернаторский особняк и направился к дому оружейника. Но лорд Уэнтуорс все-таки был заметно возбужден и не смог окончательно рассеять подозрения Габриэля. По дороге молодого человека снова охватили сомнения, усугубленные каким-то неясным предчувствием. Он решил не вступать в разговоры с лордом Уэнтуорсом на эту тему, но потихоньку понаблюдать и порасспросить, что это за таинственная незнакомка. Интересно знать, кто она такая – англичанка или его соотечественница?
«Но боже мой, если даже все будет доказано, – говорил себе Габриэль, – что же я смогу предпринять? Разве я не такой же узник, как и она? Я связан по рукам и ногам, черт возьми! Нет, надо с этим кончать! Мартен-Герр должен выехать завтра же, и об этом ему нужно сказать немедленно».
И, войдя в дом оружейника, Габриэль не пошел в свою комнату, а поднялся на верхний этаж. Все в доме уже спали; очевидно, спал и Мартен-Герр. Однако Габриэль решил его разбудить, дабы объявить ему свою волю, и осторожно подошел к двери комнаты оружейника.
В первой двери торчал ключ, но вторая была заперта, и Габриэль услышал за нею сдавленный хохот и звон стаканов. Тогда он постучал и громко назвал себя. Там сразу же стало тихо, и не успел он снова повысить голос, как Арно дю Тиль поспешно открыл дверь. Но именно по причине такой поспешности Габриэль успел заметить женское платье, молниеносно юркнувшее в боковую дверь. Он сразу догадался, что Мартен приятно проводил время с какой-нибудь служанкой, и, не будучи добродетельным ханжой, добродушно пожурил своего оруженосца.
– Эге! – сказал он. – Сдается мне, Мартен, что ты несколько преувеличил свою слабость. Накрытый стол, три бутылки, два прибора. И второй собутыльник, как я вижу, обращается в бегство! Этих доказательств вполне достаточно, чтобы поверить в твое выздоровление, и я могу без зазрения совести завтра же отправить тебя в Париж.
– Таково было, сударь, и мое намерение, – довольно кисло ответил Арно дю Тиль, – и я, как видите, прощался…
– С другом? Это прекрасно, – молвил Габриэль, – но ради дружбы не забывай и меня. Я требую, чтоб завтра на рассвете ты уже был на пути в Париж. Пропуск от губернатора у тебя есть, снаряжение твое уже несколько дней готово, твой конь отдохнул, как и ты, кошелек полон. Итак, если завтра поутру ты выедешь, то через три дня будешь в Париже, а там ты знаешь, что нужно делать.
– Конечно, ваша милость, я первым долгом направлюсь в ваш особняк на улице Садов Святого Павла, успокою вашу кормилицу, заберу у нее десять тысяч экю для вашего выкупа и три тысячи на расходы и уплату здешних долгов, а для верности предъявлю ей ваше письмо и ваш перстень.
– Излишняя осторожность, Мартен, ведь моя кормилица хорошо знает тебя. Но если ты хочешь, пусть будет так. Ты только поторопи ее с деньгами, слышишь?
– Будьте покойны, ваша милость, денежки соберу, письмо вручу адмиралу и приеду обратно еще быстрее, чем ехал туда.
– И главное, никаких потасовок в дороге!
– Не извольте беспокоиться, ваша милость!
– Очень хорошо! Итак, прощай, Мартен, счастливой удачи!
– Через десять дней мы снова свидимся, ваша светлость, а завтра, на заре, я буду уже далеко…
На этот раз Арно дю Тиль сдержал свое слово. На следующее утро Бабетта проводила его до городских ворот. Он в последний раз обнял ее, дал ей обещание, что скоро вернется, пришпорил коня и скрылся за поворотом дороги.
Бедная девушка поторопилась домой, чтоб прийти до пробуждения своего сурового братца, и, пробравшись наконец в свою комнату, тут же сказалась больной и дала волю слезам.
Трудно было сказать, кто с большим нетерпением ждал возвращения оруженосца: она или Габриэль.
Но им обоим долго пришлось его ждать.
