Александр Дюма
Две Дианы
XII. Роковой турнир
Мрачный и торжественный вид графа де Монтгомери поразил короля. Чувство удивления и ужаса пронизало все его существо. Однако, не желая сознаться в нем, а тем более выказать его перед другими, он тут же подавил в себе это не подобающее храбрецу ощущение и, вконец озлившись, повел себя более чем безрассудно.
Медленно и раздельно Габриэль повторил:
– Я прошу, ваше величество, не настаивать на своем желании.
– А я все-таки настаиваю, господин де Монтгомери! – отчеканил король.
Генрих, охваченный самыми противоречивыми чувствами, прекрасно видел, что слова Габриэля никак не вяжутся с его тоном. Жгучая тревога вновь закралась в его сердце, но, восстав против собственной слабости и желая разом покончить с этими позорными для короля опасениями, он упрямо тряхнул головой:
– Извольте, сударь, выйти против меня.
Габриэль, потрясенный и удивленный не меньше, чем король, молча поклонился.
В этот момент де Буази, главный оруженосец, торопливо подошел к королю и сказал, что королева заклинает короля во имя любви к ней отказаться от поединка.
– Передайте королеве, – бросил Генрих, – что именно во имя любви к ней я намерен преломить это копье!
И, обратившись к де Виейвилю, добавил:
– Скорей! Господин де Виейвиль, наденьте на меня доспехи!
Второпях он обратился к Виейвилю за услугой, которая входила в число обязанностей де Буази – недаром тот был главным оруженосцем. Де Виейвиль почтительно напомнил об этом королю. Генрих хлопнул себя по лбу:
– А ведь и верно! До чего же я рассеян!
Но, встретив холодный, застывший взгляд Габриэля, он тут же добавил:
– А впрочем, я так и хотел. Господину де Буази надлежит, выполнив поручение королевы, немедля вернуться обратно и передать ей мой ответ! Я знаю, что говорю и делаю. Одевайте меня, де Виейвиль!
– Если ваше величество непременно хочет преломить последнее копье, – медлил де Виейвиль, – то позволю себе заметить, что эта честь принадлежит мне. Я настаиваю на своем праве. Графа де Монтгомери не было в начале турнира, и явился он на поле под самый занавес.
– Вы совершенно правы, сударь, – встрепенулся Габриэль, – я удаляюсь, уступая вам место.
В этом отказе Генрих усмотрел оскорбительную снисходительность врага, уверенного в том, что он, король, испытывает тайный страх.
– Нет, нет! – гневно топнул ногой Генрих. – Я желаю преломить копье с графом де Монтгомери и ни с кем другим! И довольно! Одевайте меня!
И, надменно взглянув на Габриэля, не сводившего с него бесстрастного, пристального взора, он молча наклонил голову, чтобы Виейвиль мог надеть на него шлем.
В эту минуту явился герцог Савойский и повторил просьбу королевы. Когда же король не пожелал его выслушать, он тихо добавил:
– Государь, госпожа Диана де Пуатье просила передать вам, чтоб вы остерегались вашего партнера.
Услышав это, Генрих вздрогнул, но тут же овладел собой. «Мне ли выказывать страх перед моей дамой?» – с раздражением подумал он и высокомерно промолчал.
Между тем де Виейвиль, надевая на него доспехи, шепнул ему:
– Государь, клянусь богом, вот уже три ночи мне снится, что нынче с вами произойдет какое-то несчастье!
Но король, казалось, не слышал его слов. Облачившись наконец в доспехи, он схватил копье. Габриэль поднял свое и вышел на поле.
Оба рыцаря вскочили на коней и стали в позицию.
Все зрители затаили дыхание, и над полем нависла напряженная, глубокая тишина.
Поскольку коннетабль и Диана де Кастро отсутствовали, никто, кроме Дианы де Пуатье, даже и не догадывался, что между королем и графом де Монтгомери были свои, далеко не безопасные счеты. Ни у кого и в мыслях не было, что это условное сражение может привести к роковой развязке. И тем не менее буквально всё – и загадочное поведение графа де Монтгомери, и его упорное уклонение от поединка, и такое же слепое упорство короля – было таким необычным, таким пугающим, что все замерли в томительном ожидании. В воздухе повеяло ужасом.
Любопытная деталь усугубила зловещее настроение толпы. Согласно обычаю, каждая схватка сопровождалась ревущими звуками труб, флейт и оглушительными фанфарами. Это был как бы голос турнира – веселый и раскатистый. Но на сей раз, когда король и Габриэль показались на поле, все инструменты сразу смолкли. Никто не смог бы объяснить, чем это вызвано, но, как бы то ни было, от непривычной тишины страшное, тревожное напряжение накалилось до предела.
Габриэль больше ни о чем не думал, ничего не видел… Он почти не жил… Он двигался будто во сне и делал все, что надлежало делать в подобных случаях, словно повинуясь не своей собственной воле, а чьей-то другой, таинственной и всемогущей.
Король тоже был рассеян и неловок. Глаза у него заволокло туманом, и ему самому казалось, что он живет и действует в каком-то фантастическом, доселе неведомом мире…
И вдруг сознание его мгновенно прояснилось, и он вспомнил предчувствия королевы и гороскоп Форкателя. Волна леденящего холода окатила его с ног до головы. На какой-то миг ему захотелось покинуть поле и отказаться от поединка. Но нет! Тысячи глаз смотрели на него, будто пригвоздив его к месту.
Наконец де Виейвиль подал знак к началу боя. Жребий брошен! Вперед – и пусть свершится воля господня!
Кони рванулись…
Габриэль и король поравнялись на середине поля. Копья их столкнулись, обломались, скользнув по кирасам, и противники разошлись безрезультатно.
Значит, ужасные предчувствия не оправдались.
У всех вырвался вздох облегчения. Королева обратила к небесам признательный взор. Но радоваться было рано!
Всадники были еще на поле. Доскакав до противоположных концов ристалища, они двинулись вновь к исходным позициям, чтобы снова вступить в единоборство.
Какой же беды можно было опасаться? Ведь в первый раз они встретились, даже не коснувшись друг друга…
Но, возвращаясь к месту поединка Габриэль не отбросил обломок копья, как велят правила турниров. Он ехал, держа его наперевес. И вот на полном скаку, поравнявшись с мчавшимся ему навстречу королем, он неосторожно задел этим обломком шлем Генриха II. Забрало шлема сдвинулось, и острый конец сломанного копья вонзился в глаз королю и вышел через ухо! Вопль ужаса вырвался из груди потрясенной толпы.
Генрих выпустил повод, припал к шее коня, успев доехать до барьера ристалища, и там рухнул на руки де Виейвиля и де Буази.
– А! Я умираю… – проговорил он и добавил еле слышно: – Монтгомери… здесь ни при чем… Так было нужно. Я его прощаю…
И потерял сознание.
Трудно описать то смятение, которое охватило очевидцев всего случившегося. Раненого короля, не пришедшего в себя, поместили в Турнелльском замке.
Габриэль, спешившись, неподвижно стоял у барьера, как бы сам пораженный своим ударом.
Все уже знали о последних словах короля, и поэтому Габриэля никто не потревожил. Некоторые о чем-то шептались, некоторые со страхом искоса поглядывали на него.
Один только адмирал Колиньи, присутствовавший на турнире, осмелился подойти к нему и сказать вполголоса:
– Ужасное событие, друг мой! Я твердо верю, все это – дело случая. Ла Реноди говорил мне, что вы посетили собрание на площади Мобер, но те замыслы, те речи, которые там произносились, – ничто по сравнению с таким ударом судьбы! Но все равно! Хотя вас никто не может обвинить, будьте все-таки осторожны. Я советую вам покинуть Париж и даже Францию и вообще исчезнуть на время. Вы можете всегда рассчитывать на меня.
– Благодарю, – сказал Габриэль, и грустная улыбка тронула его губы.
Колиньи кивнул ему и удалился. Через несколько минут к Габриэлю подошел герцог де Гиз.
– Поистине ужасный удар! – шепнул он. – Но никто не станет вас обвинять, вам можно только сочувствовать. Подумать только! Если бы кто-нибудь подслушал тот наш разговор в Турнелле, он бы мог прийти к страшным выводам. Но это все равно, важно то, что теперь я всемогущ и что я, как вы знаете, ваш друг. Вам нужно несколько дней нигде не показываться, но Парижа не покидайте. Если же кто-либо дерзнет возбудить против вас обвинение, всегда рассчитывайте на меня.
Габриэль ответил тем же тоном и с той же грустной улыбкой:
– Благодарю вас, монсеньор.
Было очевидно, что оба они – и герцог де Гиз, и Колиньи – подозревали, что случайность эта была отнюдь не случайностью.
В глубине души оба – и честолюбец, и вероискатель – истолковывали происшедшее каждый по-своему: один полагал, что Габриэль воспользовался удобным случаем, дабы расчистить дорогу почитаемому покровителю; другой думал, что молодой гугенот хотел избавить угнетенных братьев от их притеснителя.
Вот почему каждый из них счел своим долгом подойти к своему тайному преданному союзнику и сказать ему несколько ободряющих слов. И вот почему Габриэль, видя их обоюдное заблуждение, принял их слова с такой горькой усмешкой.
Габриэль наконец огляделся, заметил, с каким боязливым любопытством смотрят все на него, глубоко вздохнул и решительным шагом двинулся к своему особняку на улице Садов Святого Павла. Его никто не задержал, никто не остановил.
В Турнелльском замке в покои короля допустили только королеву, детей и врачей. Но Фернель и прочие доктора вскоре признали, что положение безнадежно и спасти Генриха II невозможно. Правда, Амбруаз Парэ находился в Перонне, но герцог де Гиз не собирался за ним посылать.
Четыре дня король лежал без сознания. На пятый день он пришел в себя и даже отдал несколько приказаний, причем особенно настаивал на немедленном бракосочетании своей сестры.
Он призвал к себе королеву и говорил с ней о будущем детей и о государственных делах. Затем лихорадка возобновилась, начался бред.
Наконец, 10 июля 1559 года, на следующий день после скоропалительного бракосочетания его сестры Маргариты с герцогом Савойским, Генрих II в тяжких страданиях скончался.
В тот же день герцогиня де Кастро удалилась или, вернее, укрылась в знакомом нам бенедиктинском монастыре Сен-Кантена.
XIII. Новые порядки
Опала для фаворитки или для фаворита короля означает не что иное, как истинную смерть.
Сын графа де Монтгомери посчитал бы себя в полной мере отомщенным за страшную гибель отца, если бы оба виновника – коннетабль и Диана де Пуатье – были лишены своего могущества и отправлены в ссылку. От блеска – в забвение.
Вот этого-то и ждал Габриэль, пребывая в мрачном одиночестве в стенах своего особняка, куда он вернулся после рокового дня. Он знал, что его могут казнить, но это его не волновало. Габриэля страшило другое: если Монморанси и его сообщница останутся у власти, значит, они не получили возмездия!
И он ждал!
Пока Генрих II лежал на смертном одре, коннетабль пустил в ход все средства, дабы сохранить свое влияние в управлении государством. Он писал принцам крови, настоятельно приглашая их принять участие в делах Королевского совета. Особенно рьяно он наседал на Антуана Бурбонского, короля Наварры, ближайшего претендента на престол. Он усиленно торопил его, говоря, что малейшая проволочка может дать такие преимущества противникам, что их трудно будет преодолеть. Он слал гонца за гонцом, запугивал одних, уговаривал других и ничем не брезговал, пытаясь сколотить сильную партию, способную противостоять партии Гизов.
Диана де Пуатье, несмотря на свою скорбь, деятельно помогала ему, ибо хорошо понимала, что судьба ее тесно связана с судьбой старого коннетабля. При нем она еще могла властвовать, если не открыто, то хоть исподволь.
10 июля 1559 года старший из сыновей Генриха II был провозглашен королем Франции под именем Франциска II. Юному принцу едва исполнилось шестнадцать лет, и, хотя он считался по закону совершеннолетним, он был наивен, неопытен и слаб здоровьем; ввиду этого ему надлежало на некоторое время доверить ведение дел какому-нибудь министру, который, действуя от его имени, станет сильнее, чем он сам.
Кто же мог быть таким министром или, скорее, опекуном – герцог де Гиз или коннетабль, Екатерина Медичи или Антуан Бурбонский? Этот жгучий вопрос предстал перед всеми на следующий же день после смерти Генриха II.
В этот день Франциск II должен был принять в три часа депутатов парламента и представить им своего первого министра.
Итак, поскольку намечалась большая игра, утром 12 июля Екатерина Медичи и герцог де Гиз, каждый по своему почину, явились к юному королю, дабы выразить ему якобы свои соболезнования, а на самом деле – преподать свои советы.
Ради этого вдова Генриха II даже нарушила этикет, предписывавший ей не появляться в свете сорок дней.
Екатерина Медичи, нелюбимая, угнетаемая супругом, только теперь ощутила в себе пробуждение необычайного, ненасытного честолюбия, которое заполнит всю ее дальнейшую жизнь.
Но поскольку регентшей при совершеннолетнем короле быть она не могла, она надеялась править через преданного ей министра.
Коннетабль де Монморанси таким министром быть не мог. В прошлое царствование он сделал все возможное и невозможное для того, чтобы в угоду Диане де Пуатье лишить ее, законную королеву, всякого влияния.
Антуан Бурбонский мог бы стать послушным орудием в ее руках, но он исповедовал кальвинизм, а кроме того, его жена, Жанна д’Амбре, отличалась крайним честолюбием; наконец, он был принцем крови и, облеченный властью, мог быть опасен.
Оставался герцог де Гиз. Но согласится ли Франциск Лотарингский добровольно признать моральный авторитет королевы или просто откажется от всякого раздела власти? Вот что Екатерина Медичи страстно хотела бы знать. Поэтому она охотно пошла на эту встречу в присутствии короля: ведь, столкнувшись лицом к лицу с Франциском Лотарингским, она получала счастливую возможность выведать у него самого, чего он хочет и к чему стремится. Но, увы, герцог де Гиз, далеко не новичок в политике, держался с величайшей осторожностью.
Таков был пролог перед спектаклем, который разыгрывался в Лувре, где в качестве исполнителей выступали Екатерина Медичи, герцог де Гиз, Франциск II и Мария Стюарт.
По сравнению с холодным и расчетливым честолюбием Екатерины и герцога молодой король и его супруга казались милыми детьми, наивными и влюбленными. Они искренне оплакивали смерть царственного родителя.
– Сын мой, – так обратилась королева-мать к Франциску, – вам должно оплакивать память отца, ибо его кончина для вас – огромное горе. Вам известно, что я разделяю вашу великую скорбь. Однако подумайте и о том, что вам надо выполнить не только долг сыновний. Ведь вы сами отец, отец своего народа! Отдавши дань сожаления о минувшем, обратитесь лицом к будущему. Вспомните, что вы король!
– Увы, – грустно склонил голову Франциск II, – скипетр Франции слишком тяжел для шестнадцатилетнего, я и не предполагал, что такое бремя отяготит мою юность!
– Государь, – сказала Екатерина, – примите со смирением и благодарностью тот груз, который на вас возложил господь, а близкие люди наверняка помогут вам достойно нести это бремя.
– Государыня… благодарю вас… – смущенно пробормотал юный король и, не зная, как ответить, невольно взглянул на герцога де Гиза, как бы испрашивая совета у дяди своей жены. И герцог де Гиз, не в пример племяннику, не растерялся.
– Да, государь, вы правы, – уверенно заговорил он, – поблагодарите, горячо поблагодарите вашу матушку за ее добрые, полные бодрости слова, но не ограничивайтесь одной благодарностью. Скажите ей без стеснения, что среди родных и близких первое место принадлежит ей и что вы рассчитываете на ее материнскую поддержку в том трудном деле, к которому вы призваны.
– Дядя совершенно правильно выразил мои мысли, – обрадовался юный король, – и повторяться, пожалуй, не следует. Считайте, матушка, что сказал их я, и обещайте мне свою драгоценную опору.
Королева бросила на герцога признательный взгляд.
– Государь, – обратилась она к сыну, – немногими познаниями я располагаю, но они всецело принадлежат вам, и я сочту за счастье помочь вам советом. Но я только слабая женщина, а вам необходим верный защитник с мечом в руках. Эту сильную руку, эту мужскую силу вы, ваше величество, обретете среди любящих вас родственников.
Итак, услуга за услугу. Таков был безмолвный пакт, заключенный между Екатериной Медичи и герцогом де Гизом.
Юный король понял намек матери и, подбодренный взглядом Марии, робко протянул свою руку герцогу.
Этим рукопожатием он как бы вручил ему управление Францией.
Но в то же время Екатерина не хотела связывать по рукам и ногам сына, пока герцог не даст ей определенные заверения своего благорасположения. Поэтому она подошла вплотную к королю и, опередив его слова, которые бы узаконили это рукопожатие, сказала:
– Но перед тем как вы назначите министра, государь, ваша мать обращается к вам не с просьбой, а с требованием.
– Приказывайте, государыня, прошу вас.
– Сын мой, речь идет о женщине, которая причинила много зла мне и еще больше – Франции. Не нам порицать слабости покойного государя. Его уже нет, к несчастью, в этом дворце, а между тем эта женщина, имя которой я не намерена называть, все еще пребывает в нем. Ее присутствие для меня – смертельное оскорбление. Когда король был уже в беспамятстве, ей дали понять, что ей неудобно оставаться в Лувре. Она спросила: «Разве король скончался?» – «Нет, он еще дышит». – «Кроме него, никто не может мне приказывать». И она осталась…
Герцог де Гиз, почтительно перебив Екатерину, поспешил вставить свое слово:
– Простите, государыня, но я, кажется, догадался о ком идет речь.
И без дальнейших разговоров он дернул звонок. На пороге вырос слуга.
– Передайте госпоже де Пуатье, – приказал герцог де Гиз, – что король желает с ней немедленно говорить.
Слуга поклонился и вышел.
Юного короля не удивляло и не тревожило самоуправство матери и дяди. Напротив, он был просто счастлив, что избавлен от труда приказывать и действовать.
Однако герцог де Гиз посчитал необходимым придать своему поступку видимость королевского волеизъявления.
– Скажите, государь, – спросил он, – не превысил ли я свои полномочия, говоря о намерениях вашего величества относительно этой женщины?
– Нет, ничуть, – поспешил ответить Франциск, – так и продолжайте! Я заранее соглашаюсь со всем, что вы сделаете.
Екатерина с жадным нетерпением ждала дальнейших действий герцога. Но в то же время, чтобы подчеркнуть свое непременное желание, она добавила:
– Эта обеспеченная красавица может найти кров и утешение в своем роскошном замке Ане, с которым по блеску и великолепию не сравнится мой скромный дом в Шомоне-на-Луаре.
Герцог де Гиз ничего не ответил, но понял и запомнил этот намек.
Говоря по правде, он не меньше Екатерины Медичи ненавидел Диану де Пуатье. Ведь не кто иной, как госпожа де Валантинуа в угоду своему коннетаблю всячески противодействовала успехам и замыслам герцога: она – и в этом не было ни малейшего сомнения – обрекла бы его на забвение, если бы копье Габриэля не лишило жизни короля. Но вот пришел наконец день расплаты и для Франциска Лотарингского.
В этот миг слуга доложил:
– Герцогиня де Валантинуа!
Вошла Диана де Пуатье. Она была взволнована, но держалась еще более высокомерно, чем обычно.
XIV. Плоды мести Габриэля
Госпожа де Валантинуа слегка поклонилась молодому королю, небрежно кивнула Екатерине Медичи и Марии Стюарт и совсем не обратила внимания на герцога де Гиза.
– Государь, – сказала она, – вы повелели мне явиться…
Она замолчала. Независимый вид бывшей фаворитки поразил и разгневал Франциска II. Он смутился, покраснел и наконец сказал:
– Герцог де Гиз счел для себя возможным изложить вам, сударыня, наши намерения.
Диана медленно повернулась к герцогу и, увидев на его губах тонкую, издевательскую улыбку, попыталась ей противопоставить самый властный из взглядов разгневанной Юноны.[62] Но герцога не так-то легко было смутить.
– Сударыня, – низко поклонился он Диане, – королю известно, в какое глубокое горе поверг вас удар, поразивший всех нас. Он благодарит вас за сочувствие. Его величество уверен, что предвосхищает ваше заветное желание, предлагая вам сменить двор на уединение. Вы можете удалиться, когда сочтете для себя удобным.
Диана погасила пламя ярости, бушевавшее в ее испепеляющем взгляде.
– Ваше величество идет навстречу моим сокровенным мечтам. И в самом деле: что мне делать? Для меня нет ничего милее изгнания. Будьте уверены, сударь, я не стану задерживаться!
– Тем лучше, – небрежно заметил герцог, поигрывая кистями своего бархатного плаща, и добавил: – Однако, сударыня, ваш замок в Ане, подаренный вам покойным королем, – слишком светское, слишком шумное и суетливое убежище для такой, как вы, обездоленной затворницы. Вот почему королева Екатерина полагает, что ее собственный дворец в Шомоне-на-Луаре, несколько более отдаленный от Парижа, будет лучше соответствовать вашим нынешним желаниям и потребностям, и я с ней согласен. Он будет передан в ваше распоряжение, как только вы пожелаете.
Госпожа де Пуатье прекрасно поняла, что подобный вынужденный обмен есть не что иное, как настоящее насилие. Но что делать? Как воспротивиться этому? Она же лишена всякой власти! Надо было уступить, и она с мукой в сердце уступила.
– Я буду счастлива, – глухо произнесла она, – предложить королеве роскошное владение, которое действительно досталось мне от щедрот ее благородного супруга.
– Я удовлетворена, – сухо ответила Екатерина Медичи, метнув герцогу одобрительный взгляд, и, помолчав, добавила: – Отныне дворец в Шомоне-на-Луаре – ваш, и он будет приведен в порядок для встречи новой владелицы.
– Там, в тишине, – с легкой усмешкой заключил герцог, – вы сможете отдохнуть от тяжких трудов последних дней, когда вы вели вместе с господином де Монморанси такую огромную переписку…
– Я думаю, что я сослужила добрую службу покойному королю, согласуя все необходимые вопросы с великим государственным мужем и лучшим полководцем Франции.
Но, торопясь уколоть герцога де Гиза, госпожа де Пуатье упустила из виду, что сама дает оружие в руки противника: она ненароком напомнила Екатерине о другом ненавистном ей враге – о коннетабле.
– Совершенно верно, – жестко отчеканила Екатерина, – господин де Монморанси потрудился на славу добрых два царствования! Настало время, сын мой, – обратилась она к королю, – отправить его на почетный отдых, который он всецело заслужил.
– Господин де Монморанси, – с горечью заметила Диана, – так же как и я, был подготовлен к награде за свою многолетнюю службу. Сейчас он как раз у меня. Вернувшись, я сообщу ему о ваших добрых намерениях, и он поспешит принести вам свою благодарность и откланяться. Но он все-таки мужчина, он – один из могущественных вельмож королевства! И нет сомнения, что рано или поздно он еще найдет возможность проявить свою признательность не только королю, который так свято чтит заслуги прошлого, но также и новым его советникам, которые не без пользы служат делу общего блага и справедливости.
«Она еще угрожает! – подумал герцог. – Гадюка под пятой, а голову тянет. Что ж, тем лучше! Это я люблю!»
– Король всегда готов принять господина коннетабля, – побледнела от негодования королева, – его выслушают и воздадут ему должное.
– Я тотчас же направлю его сюда, – пренебрежительно ответила госпожа де Пуатье и, высокомерно поклонившись королю и обеим королевам, вышла из комнаты.
Да, она вышла с гордо поднятой головой, но была опустошена и повержена.
Если бы Габриэль ее увидел, он был бы удовлетворен своей местью.
Однако Екатерина Медичи обратила внимание на то, что при упоминании имени коннетабля герцог де Гиз замолчал и перестал отвечать на дерзкие выпады Дианы.
Неужели он боится Монморанси? А может, он намерен заигрывать с ним? Уж не способен ли он при нужде пойти на сделку с заклятым врагом Екатерины?
Ей необходимо было знать, чего держаться, прежде чем передать всю полноту власти в руки Франциска Лотарингского. И чтобы проверить его, а заодно и самого короля, она как бы вскользь заметила:
– До чего дерзка эта госпожа де Пуатье! И как крепко держится за своего коннетабля! Однако не секрет: если вы, сын мой, вернете коннетаблю хоть какую-то власть, то влияние Дианы сразу же наполовину восстановится.
Герцог де Гиз по-прежнему молчал. Екатерина продолжала:
– Я прошу ваше величество лишь об одном – не разбрасываться, не дробить свою единую королевскую волю между несколькими лицами, остановите свой выбор либо на господине Монморанси, либо на герцоге де Гизе, либо на другом вашем дяде, Антуане Бурбонском. Но только на одном, а не на нескольких! Как вы думаете, герцог?
– Так же, как и вы, ваше величество, – как бы со снисхождением ответил герцог де Гиз.
«Вот оно что! Значит, я угадала: он все-таки хочет связаться с коннетаблем. Тогда пусть выбирает между собой и им! И долго колебаться ему не придется», – подумала Екатерина, а вслух сказала:
– Вам, герцог, действительно стоит разделить мое мнение, поскольку оно всячески благоприятствует его величеству. Королю известен мой план: ни коннетабля де Монморанси, ни Антуана Наваррского я не прочу ему в советники. И если я возражаю против некоторых лиц, то вас я при этом не имею в виду.
– Ваше величество, поверьте мне, – отозвался герцог, – я вам глубоко признателен за это и буду верен до конца.
Тонкий политик, он подчеркнул последние слова, как бы молча указывая, что выбор им сделан и теперь он отдает коннетабля на растерзание Екатерине.
– В добрый час! – кивнула Екатерина. – Когда эти господа из парламента явятся сюда, они увидят перед собой удивительно редкостное единство взглядов. И это совсем неплохо!
– А я доволен больше всех! – захлопал в ладоши король. – С такой советницей, как матушка, с таким министром, как дядя, я могу примириться даже с королевской властью, как она ни страшна мне была поначалу.
– И править мы будем всей семьей! – весело добавила Мария Стюарт.
Екатерина Медичи и Франциск Лотарингский с улыбкой глядели на молодую королевскую чету, витавшую в облаках. Каждый из них считал, что достиг того, чего добивался: герцог де Гиз полагал, что королева не будет возражать против облечения его полнотою власти, она же надеялась, что он в качестве министра разделит эту власть вместе с нею.
Тем временем доложили о приходе коннетабля де Монморанси.
Коннетабль, нужно отдать справедливость, держался более спокойно и хладнокровно, нежели госпожа де Валантинуа. Очевидно, он был ею подготовлен.
Он почтительно склонился перед Франциском II и начал сам:
– Государь, я ни на минуту не сомневался, что старый слуга вашего отца и деда не может рассчитывать на вашу милость. Посему я отнюдь не сетую на превратности судьбы и безропотно удаляюсь. Если же когда-либо я понадоблюсь Франции или королю, меня найдут в Шантильи, и я еще послужу вашему величеству.
Подобная выдержка тронула молодого короля. Он смутился и растерянно оглянулся на мать. Но герцог де Гиз хорошо знал, что малейшее его вмешательство в разговор вызовет взрыв бешенства у старика, поэтому он к нему и обратился с изысканной любезностью:
– Поскольку господин де Монморанси покидает двор, я полагаю, он пожелает перед отъездом вручить его величеству государственную печать, которая была ему доверена покойным королем. Она сегодня же понадобится.
Герцог не ошибся. От этих простых слов ревнивый коннетабль вышел из себя.
– Вот она! – в сердцах выкрикнул он, вынимая печать из кармана. – Я надеялся, что смогу ее вернуть молодому королю без напоминаний, но вижу, что его величество пребывает в окружении лиц, которые внушают ему желание унизить некоторых достойных особ.
– О ком изволит говорить господин де Монморанси? – высокомерно спросила королева.
На что коннетабль, отдавая должное своей прирожденной грубости, выпалил:
– О тех, кто окружает его величество!
Но коннетабль плохо рассчитал. Екатерина только и ждала повода, чтобы разразиться гневом. Она вскочила с кресла и, утратив всякую сдержанность, принялась отчитывать коннетабля за все: за неуважение и за пренебрежение, с которыми он всегда к ней относился, за его враждебность ко всему, что исходило из Флоренции, за то, что он открыто выказывал предпочтение фаворитке перед законной супругой. Она знала, что именно от него исходили все унижения, которые претерпели ее соотечественники, последовавшие за ней. Ей было также известно, что он подло на нее клеветал, что в первые годы ее замужества он уговаривал Генриха даже отослать ее обратно якобы из-за отсутствия у нее детей!..
Коннетабль, не привыкший к подобным упрекам, пришел в ярость и отвечал на ее речи злобным хохотом, намеренно взвинчивая ее до крайности.
Тем временем герцог де Гиз, переговорив вполголоса с королем, тоже обрушился на соперника, к великому удовольствию Екатерины Медичи.
– Господин коннетабль, – сказал он с убийственной вежливостью, – ваши друзья и приверженцы, заседавшие вместе с вами в Совете – Боштель, л’Обепин и прочие, – несомненно, пожелают последовать вашему примеру в поисках уединения. Король поручил вам передать им свою благодарность. С завтрашнего дня они могут считать себя свободными. Их заменят другие.
– Прекрасно, – процедил сквозь зубы Монморанси.
– Теперь относительно вашего племянника, адмирала де Колиньи, который управляет Пикардией и Иль-де-Франсом. Государь считает, что быть губернатором двух провинций несколько утомительно, и предлагает господину адмиралу освободиться от одной из них по своему выбору. Не сочтите за труд поставить его в известность.
– Уж конечно же, – согласился коннетабль, криво улыбаясь.
– Что же касается вас лично, господин коннетабль… – так же спокойно продолжал герцог.
– Уж не отнимут ли у меня и жезл коннетабля?! – язвительно перебил его Монморанси.
– Увы! Вы прекрасно знаете, что это невозможно, ибо звание коннетабля дается пожизненно. Но разве оно совместимо со званием великого магистра, которым вы облечены? Его величество считает, что вам надлежит отказаться от этой тяжкой обязанности и передать ее мне.
Монморанси заскрежетал зубами.
– Все к лучшему! Это все, милостивый государь?
– Думаю, что так, – ответил герцог де Гиз, снова занимая свое место.
Коннетабль чувствовал, что не в силах справиться со своей яростью, что может разразиться гневом и, нарушив почтение к королю, превратиться из опального вельможи в мятежника. Он не хотел доставить ликующему противнику такую радость и, резко поклонившись, направился к двери. Но перед тем как уйти, он будто о чем-то вспомнил и обратился к королю:
– Государь, последнее слово, последний мой долг в память вашего доблестного родителя. Тот, кто нанес ему смертельный удар, возможно, повинен не только в неловкости. По крайней мере у меня есть основания так думать. По-моему, он вышел на поле с преступным намерением. Человек этот – мне доподлинно известно – считал себя оскорбленным королем. Ваше величество, несомненно, назначит строжайшее следствие…
