Евгений Гончарик
Вампиры: Тени прошлого
Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, оставалась под присмотром Катерины. Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.
– Что случилось? – шепнул я Катерине.
– Ровно ничего, доктор, – ответила она. – Графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная невиданная птица. Я хотела её прогнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и всё.
Что за птица? Не выдумывает ли Катерина? Я не стал расспрашивать больную, боялся её взволновать.
Прошло три дня. Мы с Фредом сидели на площадке, графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне. Солнце уже закатилось, но она попросила дать ей ещё немного полежать на свежем воздухе. Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали. Вдруг через площадку замка пролетела огромная летучая мышь. Чисто черная, таких я раньше не видел. Вдруг больная приподнялась, протянула руки и с криком: «Ко мне! Ко мне!» – упала на подушки. Мы бросились к ней, но она уже была мертва. Мы были готовы к этому, но когда наступил конец, мы остались как пораженные громом. Первым опомнился граф.
– Надо позвать людей, – сказал он глухо и пошел прочь. Шел, покачиваясь, как под тяжестью.
Я опустился на колени в ногах покойницы. Не знаю, сколько прошло времени, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни, и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что пролетела несколько минут назад. Описав круг над площадкой, она исчезла в темноте.
О вскрытии трупа графини я и не думал. Фрэд никогда бы этого не допустил. Меня как врача удивляло то, что члены её тела, холодные как лёд, оставались достаточно гибкими, будто жизнь ещё не совсем покинула её. Покойницу поставили в капеллу, и я стал свидетелем той странной тишины, которая царила вокруг неё.
Читать над ней явился монах из соседнего монастыря. Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый оттенок на его лице сразу выдали его приверженность Бахусу. Он сразу же привлёк внимание своей странной, как бы излишней настойчивостью.
После первой же ночи, когда все, казалось, было спокойно, он потребовал прибавления платы и вина, утверждая, что «покойница неспокойная». Его требования не остались без внимания, и ему были удовлетворены.
На другую ночь мне не спалось. Что-то тяжёлое и неведомое давило на моё сердце, заставляя чувствовать себя как будто в плену какого-то невидимого страха. Я не мог больше оставаться в постели, и решил встать, пройти к гробу. Попасть в капеллу можно было через хоры, и я направился туда. Когда я подошёл к перилам и взглянул вниз, меня охватил холодок.
В капелле царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали, едва давая свет, а свеча у аналоя, где читал монах, была почти вся расплавлена и трещала, как будто от напряжения. Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, а на его груди лежала белоснежная простыня, как бы накрывая его, не давая понять, что произошло.
В ту же минуту, случайно взглянув на гроб, я застыл от ужаса. Гроб был пуст! Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка, а самой графини не было…
Я пытался прийти в себя, думал, что всё это мне снится. Протёр глаза, но нет, как бы ни был неверен свет этих тусклых свечей, как бы ни менялись тени, гроб по-прежнему пуст. Я не мог поверить своим глазам, но это было истиной. Словно от радости и ужаса одновременно, я бросился к маленькой тёмной лесенке, что вела с хор в капеллу. Я заметил подвижность в теле, но это, наверное, лишь летаргический сон… мелькала эта мысль у меня в голове. Слава Богу, слава Богу.
Едва ли, но как-то я, полностью ослеплённый темнотой, скатился с лестницы. Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу… Боже мой, что же это! Покойница лежит на месте, руки скрещены, глаза плотно закрыты. Даже розы, которые я положил на подушку, слегка откатились в сторону, не нарушив общей картины. Я снова протираю глаза, снова стараюсь понять, что со мной, не верю… всё равно она лежит там, как и прежде.
Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась. Мелькает мысль: где же простыня? И… исчезает. Не доверяю своим глазам… в висках стучит….
Нет, это не в висках – стучат в дверь. Стучат сильно, настойчиво. Вздрогнув, я подхожу к двери и снимаю крючок. Свежий ночной воздух моментально освежает меня, пробуждая разум.
– Что случилось? – спрашиваю я, открывая дверь. Входит ночной сторож с двумя рабочими, явно испуганными.
– Ах, это вы, доктор! – восклицает сторож, облегченно вздыхая. – Я-то думал, что уж напугали. Иду, значит, по двору, а за окнами капеллы что-то шевелится, думаю, не воры ли? Боже, думаю, не приведи Господь. Слышал, на графине бриллианты – говорят, на сто тысяч крон стоят! Подхожу ближе, а там – шелест, шаги, да как заохает, застонет… Ну, я сразу бегом, парней позвал, а то одному совсем жутко было! – закончил сторож, глядя на меня с тревогой в глазах.
– Вы пришли как раз вовремя, – говорю я, – с монахом дурно, надо его на воздух вынести.
– Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из рабочих, поднимая монаха. – Да и тяжел же старик! – прибавил он, качая головой.
В этот момент из рукава монаха выпала пустая винная бутылка, покатившись по полу с характерным звоном. Рабочие не сдержались и рассмеялись.
– Отче-то напился, да еще как! А потом давай буянить без меры, – с усмешкой прокомментировал сторож. – Недаром он и стонал так, ребята, не на шутку!
Мы вытащили монаха во двор и положили его на скамью. Начали приводить в себя. Это не было легким делом. Явное угарное опьянение тяжело подействовало на старого человека. Наконец его глаза приоткрылись. Он смотрел вокруг, дико бегая глазами, не узнавая нас.
Я приказал налить ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил его, тяжело крякнув. Через мгновение, его губы еле шевельнулись:
– Неспокойная… неспокойная, – прошептал он, и снова откинулся на скамью.
Начало рассветать. Где-то вдали прозвучал звон церковного колокола, зовущий на раннюю службу. Я пошел к себе, решив все обдумать. Но как только я уселся на кровать, меня мгновенно захватил сон. Весь день прошел как обычно, хотя монах вполне оправился и не забыл просить двойную порцию вина «за беспокойство». Я видел, как Пепа подавала ему жбан с вином и, шутя, сказал ей:
– Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
– Что вы, доктор, да разве они постольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, – ответила она с улыбкой.
Ночью я часто просыпался, но решал не вставать. Рано утром раздался нетерпеливый стук в мою дверь. «Несчастье!» – сразу пришло мне в голову. Я быстро поднялся и открыл. Передо мной стояла Пепа, бледная как смерть.
– Доктор, доктор, монах… монах умер… – заикаясь, произнесла она и рухнула на стул.
Я поспешил за ней. Монах лежал на той же лавке, что и вчера. Он был мертв. Его глаза широко открыты, и все его лицо выражало смертельный ужас. Вокруг толпилась вся дворня.
– Кто его нашел? – спросил я.
Оиветил комнатный лакей.
– Господин граф велел вставить новые свечи к гробу графини, я и зашел в капеллу, а он лежит прямо у дверей.
– Верно, выйти хотел, смерть почуял, – раздались голоса.
– Да не иначе как почуял, через всю капеллу потащился к дверям.
– В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк ими засыпали.
– Верно, беднягу покачивало, он и зацепил их, – продолжали рассказывать слуги.
– Хорошо еще, что покойницу не столкнул, – добавил кто-то из толпы.
Я слушал, и в голове у меня гудело, и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.
Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего. Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть. Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки – ранки.
Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор, не придавая им значения, я их почти не осматривал.
Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы. Кто же и чем наносил их?
Пока я решил молчать.
Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.
И в день похорон члены ее оставались мягкими, и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.
Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
На выносе тела было много народа.
После погребения, как того и требовала традиция, устроили большое угощение как в замке, так и в людских.
Когда прислуга подняла тост «за упокой графини», начался шум. Все стали выражать недовольство старым американцем. Он ни разу не пришел поклониться покойнице и, что самое странное, на утреннем выносе тела его тоже не было видно. Напротив, многие заметили, что дверь и окно его сторожки были плотно заперты.
Под влиянием вина посыпались упреки, а потом и угрозы в адрес американца. Смельчаки сразу решили разобраться с ним. Толпа, во главе с самыми громкими, направилась в сад к его сторожке.
Американец, как обычно, сидел на крылечке.
Толпа, ругаясь и потрясая кулаками, окружила его.
Он вскочил, глаза его злобно загорелись, и прежде чем кто-то успел что-то предпринять, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
– А так-то ты, американская морда! – крикнул молодой конюх Герман. Он прыгнул на крылечко и мощным ударом ноги выбил дверь.
Ворвались в сторожку, но она была пуста. Не было даже смысла искать – в единственной комнате стояла только кровать, стол и два стула.
– Наваждение, – пробормотал Герман, пугливо оглядываясь.
Все ощутили зловещую тишину. Все словно сжались, шарахнувшись от сторожки.
Выбитую дверь поставили на место, и молча, один за другим, покинули сад.
В людской снова возобновился шум.
Обсуждали, куда мог исчезнуть старик. Предположений и догадок было множество.
Многие заметили, что комната в сторожке выглядела нежилой. Стол и стулья были покрыты толстым слоем пыли, а кровать – не заправлена. Где же жил американец, и как, и куда он мог исчезнуть?
И снова слово «наваждение» пронеслось через толпу. Чем больше говорили, запивая горло вином и пивом, тем более запутанным становился вопрос. И вскоре слово «оборотень» начало передаваться из уст в уста.
Прошла неделя.
Фрэд почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.
Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.
Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, – видимо, жилец ее назад не явился.
Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда на несколько дней.
На другой день его отъезда снова разразилась беда.
После обеда кучер прилег на солнышке отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.
К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.
– Чего он там балует, черт, – проворчал кучер и пошел в конюшню.
Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите!» Слуги бросились.
Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его ничком лежал Герман.
Кучер рассказал, что, зайдя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.
– Ну, я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажется, мертвый!
Германа вынесли.
С приходом людей лошади успокоились, только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.
Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо!
Что Герман мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.
Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии – я сделал вскрытие трупа. Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.
Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.
Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.
Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.
Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом – помочь семье деньгами.
Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову. Зловещие ранки были на шее!
Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь наваждение!
Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…
И она не замедлила.
Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад не дождались…
Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.
Наконец вернулся граф. Ему рассказали о случившемся; он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.
Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только ответил:
– А, так же, как у покойницы жены, – и ушел на свое дежурство в склеп.
Я опять остался один перед ужасной загадкой.
Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Петро: хотя ранее и предполагалось, что он останется в Нюрнберге.
За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и нелюдим.
В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.
Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались.
Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка.
Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.
По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других – большие уши; кто говорил, что это змея, кто – что это птица. И после многих споров и криков решили:
– Дракон, так дракон и есть!..
Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.
На другое утро Петро долго разговаривал с графом, о чем – никто не знает. Только после разговора он вышел из кабинета, кликнул двух рабочих и именем графа приказал разбирать сторожку американца. Люди повиновались неохотно.
Сняли крышу и начали разбирать стены. При ярком дневном свете еще яснее выступило, что сторожка была необитаема.
Скоро от сторожки остались небольшая печь и труба.
Доски и бревна, достаточно еще крепкие, Петро распорядился пилить на дрова и укладывать на телеги.
Печь и трубу он приказал каменщику ломать, не жалея кирпича. Когда повалили трубы, мы с твоим отцом стояли в дверях склепа.
Из трубы вылетела большая черная летучая мышь и метнулась к нам. Я замахнулся палкой, тогда она, круто повернув, исчезла за стеной замка.
– Ишь, паскуда, гнездо завела, – проворчал каменщик.
Теперь мне стало ясно, откуда взялась черная летучая мышь на груди твоей матери в день ее смерти. Всем известно, что летучие мыши любят садиться на белое; вот ее и привлекло белое платье покойницы.
А что мышь была черная, а не серая, как обыкновенно, и что бросилась мне тогда же в глаза, объяснялось теперь тем, что она пачкалась о сажу в трубе.
Телеги с дровами Петро отправил в церковный двор для отопления церкви как дар от графа. Кирпич вывезли далеко в поле.
Площадку Петро сам вычистил и сровнял, ходя как-то по кругу и все что-то шепча.
На другой день из деревни привезли большой крест, сделанный из осины, конец его был заострен колом.
Крест вколотили посредине площадки. Петро кругом старательно разбил цветник, но, к удивлению и смеху слуг, засадил его чесноком.
На мой вопрос, что все это значит, граф махнул рукой и сказал:
– Оставьте его.
В один из следующих дней граф, спускаясь по лестнице, оступился и зашиб ногу. Повреждение было пустячное, но постоянное сидение в затхлом, сыром склепе и неправильное питание заставили уложить его в постель на несколько дней.
В тот же день, после обеда, когда я читал ему газеты, прибежал посыльный мальчик и просил меня спуститься вниз.
Сдав больного на руки Пепе, я спустился в сад. Там был полный переполох!
Подняли без памяти садовника Павла. Он тихо и жалобно стонал, и казалось, вот-вот замолкнет навеки.
Я приказал перенести его в мою аптеку. Все слуги, кроме моего помощника, были удалены. Смотрю, роковые ранки еще сочатся свежей кровью! Тут для оживления умирающего, хотя бы на час, я решил употребить такие средства, какие обыкновенно не дозволены ни наукой, ни законом. Я хотел во что бы то ни стало приподнять завесу тайны.
Влив в рот больного сильное возбуждающее средство, я посадил его, прислонив к подушкам. Наконец он открыл глаза. При первых же проблесках сознания я начал его расспрашивать.
Вначале невнятно, а потом все яснее и последовательнее он сообщил мне следующее.
По раз заведённому обычаю, после обеда все рабочие имеют час отдыха.
Он лег под акацию, спать ему не хотелось, и он стал смотреть на облака, вспоминая свою деревню. Ему показалось, что одно облако, легкое и белое, закрыло ему солнце. Повеяло приятным холодком… смотрит, а это не облако уже, а женщина в белом платье, точь-в-точь умершая графиня! И волосы распущены, и цветы на голове.
Парень хотел вскочить. Но она сделала знак рукою не шевелиться, и сама к нему наклонилась, да так близко, близко, стала на колени возле, одну руку положила на голову, а другую на шею… «И так-то мне стало чудно, хорошо! – улыбнулся больной. – Руки-то маленькие да холодненькие! А сама так и смотрит прямо в глаза… глазищи-то, что твое озеро – пучина без дна… Потом стало тяжело. Шея заболела, а глаз открыть не могу, – рассказывал больной, – потом все завертелось и куда-то поплыло. Только слышу голос старшего: «Павел, Павел». Хочу проснуться и не могу, – продолжал Павел. – На груди, что доска гробовая, давит, не вздохнуть! – и опять слышу: «Рассчитаю, лентяи!» Тут я уже открыл глаза. А графиня-то тут надо мной, только не такая добрая и ласковая, как бывало, а злая, глаза, что уголья, губы красные. Смотрит, глаз не спускает, а сама все пятится, пятится и… исчезла… а… Голос его все слабел, выражения путались, и тут он снова упал в обморок.
Употребить второй раз наркотик я не решился, да и зачем, я узнал достаточно.
Сдав больного помощнику, я поспешил в сад, к обрыву: мне нужен был воздух и простор…
Немного погодя, туда же пришел Петро.
Помолчали.
– Это не иначе как опять «его» дело! – сказал Петро как бы в пространство.
– Кого «его», о ком ты говоришь? – обрадовался я, чувствуя в Петро себе помощника.
– Известно, об этом дьяволе, об американце.
– Слушай, Петро, дело нешуточное, расскажи, что думаешь?
– Ага, небось сами тоже думаете… а ранки-то у Павла на шее есть? – спросил он меня.
– Есть.
– Ладно, расскажу, слушайте. Как приехал американец в первый-то раз да Нетти, бедняга, на него бросилась, начал Петро, – так и у меня сердце екнуло: «не быть добру», что это, с покойником приехал, а лба, прости Господи, не перекрестит, глаза все бегают, да и красные такие. И стал я за ним следить… и все что-то неладно. Ни он в церковь, ни он в капеллу. Не заглянет, значит. Живет в сторожке один, ни с кем не знается, а свету никогда там не бывает. Да и дым оттуда не идет: не топит, значит. Как будто и не ест ничего, а сам полнеет да краснеет. Что за оказия? А тут все смерти да смерти… доктора… Вот и вы тоже, мол, крови в покойниках мало. Тут мне и пришло на ум – оборотень он, по-нашему вурдалак. Это значит, который мертвец из могилы выходит да кровь у живых людей сосет. Принялся я следить пуще прежнего… – Петро замолчал.
– Ну и что же ты нашел?
– Да тут-то и беда, батюшка, доктор. Ничего больше-то не нашел, на месте, с поличным ни разу не поймал. Хитер был! А так всяких мелочей много, да что толку, сунься расскажи, не поверили бы, – горестно говорил Петро. – Одна графинюшка, покойница, смекала кое-что, недаром же она просила и потребовала, чтобы увезли Карло да подальше. Какое такое ученье в семь-то годков! – закончил он.
Снова молчание.
– Вернулся я, а графини уже и в живых нет! Может, и тут без «него» не обошлось? Вы, доктор, не уезжали, так как думаете?
Я предпочел промолчать.
– Знаю я от старух, – продолжал Петро, – что «он» не любит осинового кола и чесночного запаха. Колом можно его к земле прибить, не будет вставать и ходить. А чесночный запах, что ладан, гонит нечистую силу назад, в свое место. Говорят еще старухи, что каждый вурдалак имеет свое укромное место, где и должен каждый день полежать мертвецом, – это ему так от Бога положено, вроде как запрет. А остальное время он может прикинуться чем хочет, животным ли, птицей ли. На то он и оборотень, – ораторствовал Петро. – Сторожку я уничтожил, свез на дрова, в церковь; кол забил, чеснок скоро зацветет, а «он»… все озорничает… – печально окончил старик.
– Что делать? Привез дьявол из Америки старого графа да проклятое ожерелье, с которого и болезнь к нашей графинюшке прикинулась; нет ли тут закорюки? Как по-вашему, доктор? – Петро пытливо посмотрел на меня.
– Не знаю! – пожал я плечами.
– Вот что я надумал, – продолжал Петро. – На каменный гроб старого графа положу крест из омелы, говорят, это хорошо, да кругом навешу чесноку, а вот вы, от имени графа, скажите всем слугам, что склеп будет убирать один Петро, и ходить туда запрещено-де, а то озорники все поснимут, да и разговоров наделаешь. А надо все в тайне, чтобы «он» не догадался да не улизнул.
Я обещал.
Петро усиленно принялся за изготовление креста.
За те дни, пока он возился, на деревне умерло двое детей и у нас на горе мужик-поденщик.
Наконец все готово.
На утро в замке царила напряженная тишина. Оставшиеся слуги говорили мало и избегали лишних глаз. Петро не выходил из своей комнаты, оправляясь от перенесенного потрясения. Граф, всё ещё прикованный к постели, ничего не подозревал о происходящем.
Я же не мог ни есть, ни спать. Мысли метались, и я лихорадочно искал объяснения тому, что произошло. Что бы мы ни сделали, зло продолжало творить своё дело, будто бы насмехаясь над нашими жалкими попытками остановить его.
К вечеру я решился зайти к Петро. Старик сидел у окна, его глаза были устремлены вдаль, на сгущающиеся сумерки.
– Петро, ты что-то понял? – спросил я, чувствуя, что его молчание таит что-то важное.
Он повернул голову ко мне, и его взгляд показался мне совершенно другим – глубоким, каким-то пророческим.
– Оно сильнее нас, доктор, – пробормотал он, словно разговаривая с самим собой. – Графа тут больше не спасёшь, как и слуг…
– Но ведь есть способ! Ты же знаешь, что делать! Скажи мне!
Петро медленно поднялся и взял меня за руку:
– Единственный способ – уничтожить «его» укрытие раз и навсегда. Укрытие, где оно скрывается днём.
– Ты думаешь, мы знаем, где оно?
– Оно в склепе, доктор. Там, где началось всё это.
Слова Петра обрушились на меня, как гром. Если он прав, то склеп – не просто место для покоя мертвецов. Там зреет источник всей этой беды.
– Мы должны попытаться, – сказал я решительно.
Петро молча кивнул, но в его взгляде я увидел страх. Страх перед тем, что может случиться, если мы ошибёмся.
К вечеру Петро объявил, что не отойдет от двери склепа, пока не выследит «проклятого дьявола»…
Ночь прошла тихо. Даже утром и днем Петро отказался сойти со своего поста. Он взял у меня только кусочек хлеба. И день прошел хорошо.
Минули еще сутки. Что делать с добровольным сторожем? Он ест один хлеб и совсем не спит. Долго ли он выдержит?
Еще сутки.
Никакие уговоры, никакие доводы не помогают.
Я решился оставить упрямца еще на ночь, а утром подсыпать сонного порошка в вино и заставить его выпить.
Приготовив покрепче снотворное, я сидел у себя в комнате. Пробило два часа.
Вдруг в комнату, пошатываясь, входит Петро. Он иссиня-бледен, точно мертвен, волосы всклокочены, сам весь дрожит. Беспомощно опустившись на стул, он залился слезами.
Первых его слов разобрать было невозможно, до того стучали его зубы.
Наконец я уловил:
– Графинюшка… ужас… наша графинюшка ходит… мертвец…
– Успокойся, Петро, расскажи все по порядку, я и сам думаю, что виноват не американец, а графиня, – сказал я, стараясь казаться спокойным.
– Наша графинюшка, это ангел-то во плоти и вурдалак, вампир… – И он снова зарыдал.
Когда припадок прошёл, Петро, дрожа, начал говорить:
– И в эту ночь, как и прежде, сидел я на скамейке напротив входа в склеп. Глаз не спускал с двери, ключ у меня в кармане лежал. Ночь была лунная, светлая, всё видно, как днём.
Он замолчал, сглотнул, будто заново переживая случившееся.
– И вдруг смотрю: перед дверью стоит она… графиня. В белом платье, нарядная, локоны по плечам рассыпались, цветы в волосах да бриллианты сверкают. Точь-в-точь как наряжалась, когда на бал ехала…
– …Я забыл всё! – продолжал Петро, глаза его широко раскрылись. – Подумал, она живая… Бросился к ней и говорю: «Графинюшка, милая!»
Он замолчал на миг, потом продолжил:
– А она посмотрела ласково, тихо так говорит: «Петро, за что ты меня преследуешь?»
Петро сжал кулаки.
– Тут я понял… понял, что она мертва! Отскочил назад, а она за мной идёт. И говорит: «Оставь меня в покое, и я тебя не трону…» Голос у неё нежный, будто раньше…
Петро с трудом перевёл дыхание.
– А я ей: «Бог с вами, графиня! Вы же умерли… Вас похоронили!»
– А она мне в ответ: «Умерла… и всё-таки живу. Не мешай же мне». И рукой так… мягко отодвигает меня с дороги.
Петро судорожно обхватил голову руками и замолчал.
– Я хотел перекрестить её, – продолжал Петро, голос его дрожал. – А она как бросится! Схватила меня за плечи, сильная такая, словно не женщина, а мужик здоровенный. Глаза злые, лицо совсем чужое. Хотел вырваться – не могу, вот-вот повалит…
Он закрыл глаза, словно заново переживал ту страшную минуту.
– Мы всё пятились, пятились… и тут дошли до грядки с чесноком. Я запнулся, упал прямо к подножию креста. Она тоже повалилась. Думаю, всё, сейчас загрызёт меня… Но Бог помиловал!
Петро перекрестился и, на миг замолчав, добавил:
– Почуяла чеснок, соскочила, застонала так, что кровь в жилах застыла, и… исчезла.
Он уронил голову на руки.
– Долго я лежал там, не смел пошевелиться. А потом, с трудом поднявшись, к вам пришёл, доктор…
Я молчал, чувствуя, как по спине пробегает холод. Петро поднял на меня глаза, полные слёз.
– Что нам делать? Ведь графинюшку я колом не могу, доктор… Рука не поднимется! – прошептал он, и вновь разрыдался.
Мы сидели до утра, обсуждая, как быть. Надо было обезопасить замок и деревню, но и имя графини, ради Карло и старого графа, нельзя было запятнать перед народом.
Но едва мы начали обдумывать план, как пришёл посыльный.
– Доктор, сынишка кучера… умер… – сообщил он, с трудом выговаривая слова.
– Мальчику ведь всего десять… – прошептал Петро, сжав кулаки.
А затем, словно лавина, один за другим потянулись слуги, прося расчёта. Причина была у всех одна:
– У нас в замке нечисто.
Не было смысла уговаривать их остаться. Пришлось отпустить всех, кроме двух-трёх человек, которым некуда и не к кому было идти.
Понимая, что дальше скрывать происходящее невозможно, я решился посвятить в дело графа.
С большими предосторожностями и намёками, постепенно, я сообщил ему всё.
К моему удивлению, и на этот раз он остался почти спокоен. Он только задал один вопрос:
– Кто, кроме вас с Петро, знает об этом?
Узнав, что никто, он заметно облегчённо вздохнул.
Глядя на его реакцию, я понял: граф давно знал страшную тайну покойной. Возможно, именно поэтому он и проводил так много времени в склепе.
Сразу же по его приказу были проданы лошади, коровы и вся остальная живность, требующая ухода. Почти все комнаты замка заперли, а оставшихся слуг щедро отпустили с наградой.
Затем граф распорядился нанять поденщиков из города, чтобы подготовить новый склеп в скале, рассчитанный на два гроба.
Мы не решились приглашать священника. На восходе солнца, когда из деревни доносился чистый, тихий колокольный звон, мы сами перенесли гроб с графиней в новый склеп. С максимальными предосторожностями он был заделан в стену.
После этого граф взял с нас с Петро страшную клятву молчать обо всём случившемся. Взамен он щедро обеспечил нас.
Петро, как преданный слуга и друг, выпросил позволения остаться с графом в замке. Граф, немного поколебавшись, разрешил.
Какие планы граф строил относительно сына Карло, оставалось загадкой. Он редко упоминал его, а потом и смерть настигла графа внезапно, без предупреждения.
Мы с Петро похоронили его в новом склепе, в том самом месте, которое он заранее для себя приготовил. Покойный граф покоился рядом с гробом своей немертвой жены.
Женя тяжело захлопнул дневник, и, проводя ладонью по лицу, произнес с усталостью в голосе:
– На сегодня всё.
Вова, недовольно потирая шею, добавил:
– Хватит, хватит, столько страхов наслушались, а ночуем в таком месте…
Остальные молчали, обменявшись взглядами, полными тревоги. Пора было ложиться.
Часы показывали два ночи. Будильники были установлены на восемь, чтобы хоть немного поспать, хоть шесть часов. Но никто не чувствовал себя спокойным.
Тихо, в полумраке, они начали разворачивать свои спальные мешки, растягиваясь на холодном полу старого здания. Женя еще долго лежал, погруженный в мысли о том, что они только что прочитали. Образы, в которых переплелись реальность и вымысел, не покидали его сознания. Постепенно его мысли становились туманными, и, наконец, он уснул.
