Евгений Салиас де Турнемир
Петербургское действо. Том 1
© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010
© ООО «РИЦ Литература», 2010
* * *
ПОСВЯЩАЕТСЯ АЛЕКСАНДРУ АЛЕКСЕЕВИЧУ НАРЫШКИНУ
…а совершилось оное действо с общего от всех состояний согласия и восторга; и самое происхождение всего было без единой капли пролитой крови.
Из частного письма современника переворота
Mais c’est un conte de nulle et une nuits!! – Разумеется, это сказка из «Тысячи и одной ночи»!!
Восклицание Людовика XV при чтении депеши посла о воцарении Екатерины II
Часть первая
I
Зима, мороз трескучий, полночь, но светло как днем!..
Вдали от жилья, среди густого леса, укрываясь среди чащи, где топырятся и переплетаются голые сучья и ветки, обсыпанные серебристым снегом, стоит человек.
Среди глуши и дичи леса, среди тиши ночной, ярко озаренный лунным светом, так что лиловатая тень пятном лежит за ним на сугробе, – он один здесь – шевелится, дышит, живет… Все окрест него мертвец немой и бездыханный, увитый белым саваном.
Мороз все убил, и всё зарыли, будто кованые и закаленные, снеговые глыбы.
Круглый месяц сияет среди ясного, синеватого неба, и только изредка укрывают его низко и быстро несущиеся округлые и крепкие облака. Как клубы дыма, облака чередою на мгновение застилают месяц и желтеют от сквозящего света… Но тотчас же месяц, будто сам прорезав их, вылетает из облачной паутины и могучим взмахом стремительно идет прочь, будто несется победно в беспредельной и многодумной синеве ночи.
И каждый раз только легкая и мгновенная тень скользнет по белым глыбам снегов и исчезнет… Будто таинственный призрак безмолвно, бесследно пронесся по земле и умчался в свой неведомый путь!..
А ясный месяц в небе, холодно-веселый, будто тоже льдистый, равнодушно глядя сюда с великой заоблачной шири, только и находит, что голую, серую, шероховатую чащу лесную да белые глыбы. И все здесь серебристо, лучисто и мертво… Только синие и пунцовые огоньки и искры вспыхивают, сверкают и меркнут, будто бегают и играют по стволам, ветвям и сугробам.
Незнакомец стоит на самой опушке леса, полуукрытый сосной, а перед ним маленькая прогалина лесная, и бела она… Бела и чиста, как только может быть бела снежная полянка среди дремучего бора, по которой нога человечья не ступала еще ни разу с начала зимы. Ни пятнышка, ни соринки, ни единой точки темной. Ясная и гладкая глыба, как бы сахарная, вся усыпана алмазными искрами и серебрится, играя в лучах месяца; а утонет он на мгновение в облаках – то синевой отливать начнет глубокий сугроб.
Человек этот – охотник. Близ него, на подачу руки, стоят, у ствола дерева, короткий мушкетон и длинная, здоровая рогатина о двух стальных зубцах. Но охотник забыл, видно, про оружие и, прислонясь спиной к большому обледенелому дубу, откачнулся на него, засунув руки в карманы мехового кафтана, закинул голову в меховой шапке, и все задумчивое лицо его в лучах месяца. Высокий ростом, плотный, могучий в плечах, удалый по лицу и взгляду, он или забыл, зачем стоит в ясную полночь среди дикого леса, или просто усыпило его – дело привычное. Или просто скучно стало, потому что давно уж он здесь. Во всей фигуре его есть что-то осанистое и гордое, что-то простое и важное вместе и в лице, и в позе, и даже в одежде. Молодое выбритое лицо, без усов и бороды, красивый профиль чистого лица, большие темные глаза, задумчиво следящие за игрой месяца с облаками, – все говорит, что это не простой охотник-зверолов из-за куска хлеба.
Тишь полночная не нарушается уже давно ни единым звуком, и немудрено было задуматься ему и заглядеться на небо. Долго стоял он так, не двигаясь и опрокинув голову, но, наконец, шевельнулся, тихо опустил голову, опустил глаза на серебристую полянку и вымолвил шепотом:
– Эх, моя бы воля…
Он вздохнул, зашевелился, передвинул ногами на утоптанном им снегу и стал озираться.
Оглядел он полянку, голую сеть стволов, ее окаймлявшую, потом глянул около себя на оружие, но, казалось, не вполне еще сознавал окружающего. Мысль его была еще слишком далеко и еще не вернулась сюда, в глушь, где топырится кругом этот обмерзлый лес, где этот мороз трещит и где стоят, прислоненные к обледенелой коре, рогатина и мушкетон, для любимой забавы, для боя один на один со страшным и сильным, но всегда побеждаемым врагом.
Однако он взял машинально сильной большой рукой тяжелую рогатину, откачнулся от дерева и оперся на нее – ради перемены положения и отдыха тела.
Полупрерванная движением его мысль снова овладела им.
– Да, моя бы воля! – вдруг вслух сказал он, и его собственные слова разбудили и его самого, и окрест молчащий лес.
Вдали раздался едва слышно какой-то звук. Не то хрустнуло что-то, не то звякнуло. И после одинокого робкого звука снова воцарилось то же затишье, тот же застой… Только и жизни что в облаках, а на земле все замерло, все недвижно.
– Что ж, однако… Тоска какая… Да и морозно! Ныне, должно быть, незадача от немцева глазу, – пробормотал он едва слышно и повел плечами.
Он начинал чувствовать, что сильный мороз стал, наконец, пробираться и под его меховой кафтан, опоясанный ремнем с серебряными насечками. За ремнем торчал большой турецкий пистолет и висел длинный кривой кинжал. Но, однако, охотник тотчас же снова поднял голову лицом к месяцу, снова забыл про мороз, лес и свою затею.
– Да. Лейб-кампанцы… в одну ночь все действо произвели! – вымолвил он снова вслух, но вдруг тотчас же как бы опомнился, огляделся на дикий лес и задвигался, окончательно разбуженный собственными мыслями.
Не сказанного вслух оробел, конечно, молодец, а тех мыслей, что наплывали, бились, роились и, не укладываясь в голове его, бежали и сменялись другими. Одна только из них постоянно будто резала остальные, пропускала их все, а сама оставалась в голове; точь-в-точь как вот этот месяц пропускает мимо себя встречные причудливые кучки облаков и режет их… Они бегут прочь, дальше, неведомо куда, по далекой синеве и исчезают в полночном небе, а месяц хоть будто и плывет, а все тут, на месте, и снова светит, и снова сияет.
Мысль эта тоже, как месяц в небе, давно ясно и несменяемо воцарилась в голове его. Мысль эту неотвязную он и выразил вслух, словно в ответ на все остальное, что наплывало в молодую голову и смущало ее образами и картинами, которые, одна ярче другой, одна заманчивее другой, были все вполне чужды всему окружающему. Чужды и окрестному дикому лесу, и его вооружению. И, знать, не забавит его та затея, которая привела его сюда: мерзнуть терпеливо на морозе и, озираясь, прислушиваться ко всякому шороху или звуку, ко всему, что может ожить вдруг среди этой немоты ночной, среди глубоких снегов и помертвелой чащи.
– Времена не те были… Да!.. – снова отдался он своим грезам. – Зато в одну ночь… Простые рядовые, гренадеры… Теперь они лейб-кампанцы да дворяне, а то Ваньки да Васьки были. А лекарь-то этот, француз, да еще с французскими же и деньгами, был тут ни при чем. Эдакого дела одними деньгами не купишь!.. Сама государыня, сказывают, только вздыхала да робела… Лесток чуть не силком свез ее в казарму… Божье изволенье все сотворило. Глас народа – глас Божий. А не будь его, какие тут французские червонцы что сделают. А ныне глас народа воистину слышен. И черный народ, и наш брат, дворянин, и гвардия… Только клич кликни кто… первый! Да, но кто?! Кто?.. Моя бы воля… Эх, все пустое! Мысли одни!!
Раздался шорох среди чащи направо от полянки, и охотник привычным глазом быстро и зорко окинул оружие за поясом, крепче обхватил рогатину и стал глядеть пристальнее в чащу. Что-то хрустнуло звучнее и ближе, и шорох приближался… Охотник выдвинулся слегка из-под дерева и стал на краю опушки, весь освещенный луной. В ту же минуту на противоположной стороне тоже появилась фигура человека и раздался голос:
– Эй! Не медведь. Смотри, не пальни!
– А я уж было думал и он! – отозвался этот.
Появившийся на опушке был тоже охотник и будто двойник первого. Такого же могучего роста, такой же плечистый и молодец с виду. Оба они были к тому же и одеты и вооружены одинаково, только у второго не было рогатины.
Охотники-богатыри, увязая в снегу по колено, сошлись на ясной полянке. Это были братья Орловы: первый – Григорий, вновь подошедший – Алексей.
II
– Что, Алеханушка?.. Видно, чухонец-то во сне видел мишку… Должно, медведей тут и не бывало никогда с тех пор, что мы целую семейку об Рождество ухлопали.
– Не может статься, Гриша, – отозвался младший брат. – Тут на сто лет хватит и лосей, и медведей, и всякого зверья. Просто незадача. Говорил я – сглазит нас этот проклятый Будберг. Знамо дело! Молодцы едут на охоту, а он пути желает да удачи… Ну и сглазил окаянный голштинец.
– Видишь ли, по-ихнему, из вежливости так след. Да это и вздор… глаз-то, – вымолвил Григорий Орлов.
– Вздор… Толкуй. У тебя все вздором стало после заграничного житья. Это российская примета – самая верная.
Братья помолчали. Алексей снова заговорил:
– А меня, брат, мороз стал одолевать с тоски. Пора бы уж в Красный. Поужинаем – да и домой. Ей-богу! Мало ль что?.. Может, даже нужда в нас случится. Да и морозина тоже чертовский, всю ночь не выстоишь. Как, Гриша, на твой рассудок?
– Обидно с пустыми руками.
– Наших-то не слыхать. Словно померли все… Надо думать, они за версту уползли. Если и поднимут мишку, не нам достанется. Пойдем-ка к лошадям? А?..
– Пойдем, коли хочешь, – равнодушно отозвался Григорий.
– У меня поистине и не то на уме. Не так, как бывало прежде. Какие теперь забавы да охоты… – тише сказал Алексей Орлов.
– Да. Ныне не такой медведь из Немеции пожаловал вдруг да на шею сел! – весело рассмеялся вдруг старший брат, потрясая могучими плечами, и звонко раздался его смех богатырский среди серебристой чащи.
Несколько снежинок от смеха и от движения его посыпались с ближайшей сосенки и засверкали при беззвучном падении.
– Тише… Чего горланишь…
– В лесу-то? Господь с тобой, Алеханушка.
– В лесу? При Биронове, сказывал родитель, опенки из лесу бегали доносить про все, что толковалось в чаще.
– А тут теперь и опенок нету. Зима! – шутил Григорий Орлов.
– Береженого Бог бережет. Да, времена ныне пришли. Два месяца, как померла Лизавет Петровна, а что уж воды утекло… А все этот принц. Все он. Государь тут, ей-ей, ни при чем. Не приезжай он…
– Да этот принц Жорж не то что вон лесной Михаил Иванович Ведмедев, – тише вымолвил брат. – Этот не нас одних сомнет своими порядками.
– Нас?.. Как бы всю гвардию не помял, – отозвался Алексей. – Да что гвардия! Все может поломать и вверх ногами вывернуть. А мы будем смотреть да моргать! Да! – как-то странно и желчно выговорил он. – Мы будем в кустах сидеть, да ворчать, да шиш показывать за версту. И не робость помехой делу. А стыд сказать что… Лень! Да, лень… Все как-то через пень колоду валим. Погодите, да обождите, да отдохните… Да эдак вот два месяца и годим. Устанем от сиденья – на охоту… А то за бабьем ухаживать… И как, право, не наскучит? Все бабы да бабы, да все разные. Что ни неделя, новая зазнобушка. Чудно, право. Да и тому ли теперь на уме быть?
Алексей замолчал и будто слегка приуныл.
Григорий заговорил первый после минутного молчания, и голос его зазвучал как-то нежнее, будто он винился. Упрек брата прямо относился к нему, и он мысленно сознавался в правоте его.
– Что ж, Алехан. Я не отпираюсь. Правда твоя. Да ведь это с тоски. А начните, поведите дело по-еройски. И все я брошу. И охоту, и вино, и картеж… А барынь-то ваших я и без того порешил бросить. Ну их…
– Толкуй! – усмехнулся недоверчиво Алексей. – Бросишь? Ты? Да тебе без них дня не прожить. Ты с колыбельки бабий угодник уродился.
– Угодник? Никогда я им не бывал. А по пословице: на ловца и зверь бежит. Я только не зеваю. А искать, я не ищу.
– Почему бы это так? – веселее заговорил Алексей. – Я зачастую вот думал: ведь не краше же ты других наших молодцов. А ни за кем из них наши франтихи так не бегают. И чем ты берешь?.. Наговор, что ли, какой ведаешь? У немца за границей купил?
– Наговор? На кофейную гущу натощак дую. Угольки по воде пускаю да причитываю, – рассмеялся Григорий. – Нет, брат. Мое колдовство простое, да невдомек вашим молодцам, хоть они и прытче меня. А нет проще дела.
– Что же? Приворот, что ль, какой из трав заморских?
– Мой приворот тот, что у меня любовное дело – мертвое дело!
– Поясни!
– Да, мертвое. Такое дело, что про него я один знаю да она одна знает. А это ныне в Петербурхе для всякой молодицы – чужой жены и довольно. Когда дело какое ни есть – мертвое, так тут все одно, что есть оно, что нет его.
– А Апраксина? Всему Питеру, брат, ведомо, что ты из-за нее чуть не по трубе водосточной лазил да по крыше.
– Это одно дело с оглаской и было. И то потому, что она сама хотела на всю столицу нашуметь. Ее воля была. Зато полсотни было таких, об коих ты, брат родной мой, никогда и в уме ничего не держал. Да что, Алеханушка!.. Коли к слову пришлось! – Григорий Орлов оживился, и глаза его блеснули ярче. – Может, и теперь вот… Может, со мною теперь такое приключается, такое на душе легло, что кабы ты ведал, так ахнул бы… Какое тут ахнул? Заорал бы благим матом на весь вот этот лес.
– В принцессу, что ль, какую влюбился? – рассмеялся Алексей. – Их теперь с принцем Жоржем много приехало из Голштинии.
– Нет. Что мне твои принцессы? Невидаль! Повыше их!
– Не ври.
– Зачем врать… Мы здесь не в трактире, – грустно вымолвил Григорий. – Да и не ради похвальбы я речь завел. А ради тяжести душевной… Вот уж неделю камнем лежит оно у меня на душе.
– Кто ж такая твоя новая ворожея? Такой и нет в столице. Русских принцесс у нас в Питере теперь нету! – весело говорил Алексей, но вдруг, глянув в лицо брата, запнулся и прибавил взволнованным голосом: – Гриша, балагуришь? Во сне видел…
Григорий Орлов махнул рукой и прошептал:
– Ох нет, в яви, брат. А и рад бы в ину пору, чтоб мне та явь сном обернулась!
Алексей Орлов схватил брата за руку и замер в движении.
– Гриша, да господь же с тобой… – шепнул он, почти задохнувшись.
– Алеханушка, я не говорил… а коли ты сам по догадке дошел, то молчи.
– Молчать… Я?.. Что ты, Гриша? Да тут Иуда промолчит, а я тебе брат… Ты сам-то… Сам молчи. Себе самому в горнице не сказывай!.. Гриша… Зачем? Ведь это нашему делу только помеха! И как это все? Ах, Гриша… Ведь это смертью пахнет.
– Любовь что пьянство, Алеханушка! Себя не помнишь… Да и сердце нешто спрашивается? А что смертью пахнет, мне всегда любо было, – воскликнул Григорий Орлов чуть не на весь лес. – Чудны вы, погляжу я. Ты вот в трактир ломишься, где Шванвич со всей своей компанией буянит и где тебя могут кием или кулаком убить зря… В битве на пушки да на завалы лезешь, где тебя самый лядащий немец может из пистоли уложить как муху… Ночью опять, бывает, проселком где едешь, зная, что весь тот путь грабители заставили и, того гляди, ухлопают из-за забора или из-за пня… Ну? А ведь не робеешь, лезешь на смерть!.. А тут, в любовном деле, трусить, об опаске думать!.. Тут, когда, бывает, тебя ждет твоя… твоя… Уж не знаю, как и назвать-то… Вся-то жизнь твоя и душа-то твоя там будто осталась с вечера да опять поджидает… Так тут, видишь ли, раздумывай да опаску соблюдай… Что ты, брат!.. Тебя, знать, еще ни одна не ждала. Смертью, говорит, пахнет. Тогда и любо, брат, как в ночь-то вы втроем на свидании: ты, она да смерть за плечами.
Алексей Орлов стоял понурившись и не шевелясь и уныло глядел в чащу лесную.
– Что?.. Не по-твоему?.. Эх, брат, право, тем жизнь и мила, что смерть есть.
– Ох, Гриша, Гриша…
– Чего?..
– Ох, Гриша… Что ты мне сказал! Ведь за это хочь прямо на площади голову снимай.
Григорий Орлов выпрямился.
– Голову! За что? Любовь никому не обида! А если б и так. Пускай!.. Ты, Алеханушка, знать, еще не любливал никого, как я теперь. Голову, говоришь? Да десять, сто их сымай, тыщу… Голову! Да я сам себе, коли нужно, оторву свою обеими руками да брошу ей в ноги. На, мол! Чем богаты, тем и рады!!
Григорий смолк и, сдвинув шапку на затылок, проводил рукой по горячему лбу. Алексей тихо поднял голову и задумчиво глядел на круглый месяц, сиявший в небе.
III
Прошло несколько минут молчания. Григорий Орлов собрался было снова заговорить, но младший брат вдруг поднял на него руку и стал прислушиваться. Оба вдруг притаили дыхание. Особый шорох послышался невдалеке от них; что-то хрустнуло и зашуршало, потом все смолкло… потом опять хрустнуло что-то… Других охотников, кроме них, вблизи быть не могло.
Братья поняли, переглянулись и усмехнулись. Страсть к любимой забаве сказалась сразу. И все было забыто! Оба лица, за мгновение унылые, просветлели.
– Мишенька! – почти нежно и страстно шепнул Григорий Орлов.
– Твое счастье. На тебя вышел, – отозвался брат тоже шепотом.
Шорох близился, и наконец шагах в двадцати от них показалось за прогалиной, на противоположной опушке, что-то круглое, темное, и странно двигалось оно, будто катилось клубком по снегу.
Алексей Орлов быстро достал из-за спины мушкетон.
– Палить? – шепнул он вопросительно брату. – Я на тебя поднять… а не бить.
– Да, пугни! Нет, бей по лапам. А то на двух, пожалуй, не выйдет.
Раздался выстрел. Животное рявкнуло и повернуло было в чащу, но Алексей Орлов крикнул, затопал и, достав пистолет, выпалил снова наудачу.
Медведь, матерый, темно-рыжий и огромный, вернул на охотников. Поднявшись в тени, среди голых стволов, он зашагал на задних лапах и вышел на свет, отчетливо рисуясь на освещенной луною прогалине. Длинная синяя тень легла перед ним на сугроб и двигалась вместе с ним на охотников.
Григорий Орлов, готовый на бой, будто преобразился, будто вырос еще на аршин. И от него немалая тень шевелилась на хрустящем снегу. Ухватив рогатину наперевес, он шагнул широко на медведя и гаркнул весело:
– О-го-го, миша, здорово! Вишь ты, какой почтенный! Стоит погреться с тобой.
Медведь, испуганный выстрелами и криками двух врагов, злобно сопел и нес себя высоко на ногах.
Орлов шагнул еще ближе к самому животному и привычной рукой размашисто ткнул в него рогатиной, глубоко всадив зубцы. Медведь заревел.
– Раз! – весело крикнул сзади Алексей и прибавил крепкую шутку, от которой брат рассмеялся; но дикий рев заглушил и слова и смех.
Медведь ударил лапами по рогатине, вонзенной в его живот, и обхватил ее. Оружие дрогнуло от этих ударов в руках охотника; он быстро вырвал лезвие и тут же снова вонзил. Кровь, дымясь, хлестнула из раны на серебристый снег.
– Два! Мишенька! – крикнул он весело, чуть не на весь лес. – Ой! Шибко бьет, разбойник! Придержи, Алеханушка.
Оба брата с одушевленными лицами уперли толстую и длинную рогатину в землю и держали. Медведь все ревел, все более налезал на лезвие, рвавшее его внутренности, топтал под собою окровавленный снег и, уже хрипло завывая, слабее бил по рогатине, напрасно стараясь достать удалых врагов. Пар легкими клубами валил от него и дымкой вился на морозе вокруг мохнатой шкуры…
– Сядь, миша, сядь! – весело крикнул Григорий.
– Полно хлопотать-то, садись. Гостем будешь, – прибавил и Алексей.
Животное, ослабевшее наконец от потери крови, осунулось и слегка опустилось, поджимая задние лапы. Только дикий рев оглашал лес.
– Валить? – сказал Алексей, придерживавший рогатину.
– Чего? Не слыхать. Ишь орет…
– Валить, говорю? Не встанет небось…
– Рано. Ну, да вдвоем-то осилим. Не здоровее же он Шванвича! – крикнул Григорий.
Оба брата при этом имени громко расхохотались. Медведь с испуга приподнялся снова от дружного взрыва смеха, но осунулся опять и совсем сел. Братья вырвали из снега свой конец рогатины, уперлись в нее оба и с усилием повалили животное навзничь. Медведь слабо забарахтался среди окрашенного сугроба и затем, несмотря на вырванную рогатину, не поднялся.
Григорий Орлов достал длинный кинжал из-за пояса, быстрым движением нагнулся над животным и, размашисто вонзив весь кинжал, распорол горло. Медведь зашипел и, зарывая горячую морду в снег, только судорожно подергал задними лапами и распластался во всю свою длину.
– Ладно, миша. Так-то лучше… – весело сказал Григорий. – Погрелись, однако, знатно, – обратился он к брату и, сняв меховую шапку, обтер себе лоб.
– Да, силен был покойник Михайло Иваныч.
– Будь один с ним – пришлось бы палить. Сдался бы ты, мишутка, не инако как на немцев лад. А то ли дело эдак… Побарахтаться да погреться! Ишь ведь здоровенный!.. – нагнулся Григорий над медведем.
– Пожалуй, даже посильнее Шванвича, – усмехнулся Алексей. – Того мы вдвоем легче одолеваем.
Братья рассмеялись.
– Ну, теперь надо звать Ласунского и своих чухон.
– Вряд дозовемся. Коли на зов горластого мишки не прибежали, стало, так далеко, что и не докличешься.
Алексей Орлов достал из-за спины охотничий рог и стал трубить. Потом прислушался.
Все было тихо, и не только ответного звука другой трубы, ни шелеста, ни шороха не слышно было кругом среди морозного затишья и застоя.
– Вот что, брат, нечего даром-то за музыкой время терять, – сказал он. – Берись! Впрягемся мы в мишку, как парой в сани, да за задние лапы и потащим к лошадям. Тут более версты не будет.
И два богатыря, ухватив распластавшуюся лохматую махину, легко потащили ее, бодро шагая рядом.
Кровавый след багровой лентой вился за ними по серебру снегов.
– Эх, кабы нам, братец, дела наши все так же вот лихо вершить, как на охоте!
– Кабы суметь управиться так же споро, как мы вот с мишками справляемся, – договорил Григорий Орлов на ходу.
– Там не сила, а рассудок да смекалка дело вершат… А главное и первое всему начало – согласье… – отозвался Алексей.
– Я все тут стоял в лесу… Ждал вот этого… А прозевал бы непременно, потому что все в голове у меня лейб-кампанцы прыгали… Вот кабы эдак-то!.. В одну ночь… Без шуму, без драки… без убивства своего брата офицера какого иль солдата.
– Вишь чего захотел! Нешто можно? Статочное ли это дело? Ведь тут не тетушка Леопольдовна да шестимесячный младенец на престоле… Да оба немцы… Да и охраны никакой…
– А ныне-то кто ж? Все то же…
– То же, да не то. Те же щи, да с говядинкой… Голштинское-то войско глядеть, что ли, будет?.. Да что голштинцы!.. Вон свои измайловцы да семеновцы по сю пору никаким голосом не откликаются. Э-эх. Все это… сновиденья одни наши! – вздохнул Алексей Орлов.
– На мой толк, Алехан, прежде всего рогатиной нам хохлацкой заручиться. Тогда все как по маслу пойдет.
– Какой рогатиной?!
– Хохлацкой. В ней вся сила! – смеялся, шагая, Григорий.
– Что ты приплетаешь? Какая хохлацкая рогатина?
– А гетман! Граф Кирилл Григорьевич.
Алексей Орлов усмехнулся и тряхнул головой:
– Мудрено. К Разумовским и ворот не найдешь; не знаешь, с какой стороны и подъехать к ним. Они оба доки мягко стлать.
– Говорю – пустите меня!
– Пустите! Рано. Что зря в петлю лезть! – отвечал серьезно младший брат. – Они по первому слову велят тебя арестовать и поедут к государю… Нам за тобой вслед и пересчитают всем головы. Да и зачем? Мы еще и не знаем сами, с какого конца взяться.
– Гетман не таков человек, чтобы доносить. Да и хитер. Он, поди, давно носом чует, чего вся гвардия желает.
– Вся гвардия! Вся ли, Гриша? Кабы вся-то желала, так мы с тобой не болтали бы зря, а дело делали.
– Ну а не в пример мудренее, говорю, начать, коли гетмана не достанешь себе.
– Начинать-то, Гриша, покуда нечего, а то и без него обойдемся. Что тут гетман?.. А тяжел ведь, проклятый. Руки обломаешь об него.
– Гетман-то? Да, ленив на подъем; как все они, сказывают, хохлы.
– Вот этот гетман тяжел, говорю! – рассмеялся Алексей Орлов и бросил лапу животного.
Братья остановились отдохнуть и молча стали над медведем.
– А вот что, Гриша, – выговорил вдруг Алексей. Веселый и бодрый голос его понизился и звучал иначе. – Ты подумал ли о том, братец, что ныне пост идет? Не за горами и Страстная да говенье. Как же теперь быть, если священник на духу что-либо такое к нашему делу подходящее спросит вдруг?
– Не спросит, не бойсь.
– Не спросит? Ты всегда так. Ну а спросит, говорю?..
– Да с чего ж?..
– А хоть с того вот, что уж месяц целый то и дело у нас спрашивает всяк: что у тебя на дому за сходбища да что мы засиживаемся за полночь? Пить не пьем и спать не идем.
Григорий Орлов глянул на брата и молчал.
– А лгут, Гриша, на исповеди только перекрести из татарвы.
– Вестимо. Но и открыться на духу, Алеханушка, хоть бы малость – избави бог. Не можно. Поп из-за камилавки – из мухи слона сделает и в набат ударит.
– Вот то-то и есть! Я вот эдак и думаю все: как быть?.. – тихо выговорил Алексей.
И два молодца-богатыря задумались, стоя над мертвым мишкой. Огромное лохматое животное, сраженное в пятиминутной борьбе, было для них дело заурядное, над которым думать не пришлось. А говеть или нет, лгать на духу или нет – это был вопрос далеко не заурядный. Было о чем молодецкие головы поломать.
– Что ж? Отложи говеть до времени, – вымолвил наконец Григорий Орлов. – Бог простит!
– А ты, Гриша? – с изумлением воскликнул брат.
– Вестимо, тоже… Я, ты знаешь, завсегда за тобой. Как ты… А попадемся в чем после, так в Березове уж и отговеем, – усмехнулся он. – И времени-то там у нас, Алеханушка, много будет, Богу-то молиться. Молись себе да молись – никто не помешает; хоть Четью-Минею там на память себе вычитывай.
– Где?
– А в Пелыме, в Березове иль в Соловках.
Алексей Орлов в свою очередь весело рассмеялся, но тотчас стих и, раздумывая, вздохнул.
– Так, стало, не говеть? – сказал он наконец, как бы решаясь.
– Не говеть… Что ж? Бог простит.
– Ну ладно… Берись-ко.
Братья снова ухватили медведя за задние лапы и снова легко поволокли лохматую махину по сугробам… Широкое темно-багровое пятно осталось на месте, где лежал медведь, и снова узкий кровавый след ложился по их следам на лесных сугробах…
