Евгений Салиас де Турнемир
Петербургское действо. Том 1

Полная версия

XXVII

Граф Кирилл Петрович вернулся в Версаль и тотчас начал расплачиваться с долгами. Цифра вышла очень значительная, так как ему теперь пришлось заплатить втрое более того, что он когда-то брал, будучи под опекой деда. Треть суммы, вырученной через продажу русских имений, пошла на уплату.

На этот раз Кирилл Петрович недолго остался во Франции. В то же лето он отправился в Вену, о которой много слышал с детства как о самом веселом городе после Парижа. Однако кесарская столица ему не понравилась, тем более что он не знал ни слова по-немецки.

Между тем вся его недавняя жизнь в Версале, беспорядочная и распущенная, благодаря распущенности нравов двора короля донжуана, теперь начинала сказываться. Кирилл Петрович, будучи только двадцати четырех лет, стал сильно прихварывать, и на вид ему казалось уже за тридцать лет. Особенно дурно вдруг почувствовал он себя в Вене и, посоветовавшись с докторами, воспользовался летними месяцами, чтобы полечиться водами в красивом и уже знаменитом местечке – Карлсбаде.

Здесь-то неожиданно долженствовала решиться его участь, здесь простой случай должен был иметь влияние на всю его жизнь. В числе немногочисленных посетителей вод он встретил еще очень молоденькую женщину, которая даже его, избалованного красавицами Версаля, поразила своей замечательной красотой, благородством и грацией в малейшем движении. Ко всем прелестям незнакомки присоединялась еще одна, имевшая высокую цену в глазах графа Кирилла как всякого праздного волокиты. Красавица, которая не могла иметь более девятнадцати лет, была вдова.

Граф тотчас же познакомился с своей очаровательницей. Она оказалась немка, уроженка Баварии, по мужу баронесса Луиза фон Пфальц. Она, по словам ее, будучи круглой сиротой, выдана была насильно замуж за богатого старика барона и тотчас овдовела.

Кирилл Петрович, привыкший к легким победам при версальском дворе, тотчас же мысленно решил покорить себе сердце красавицы баронессы. Однако через месяц вдова-кокетка, очень умная и тонкая, но с замечательным характером, не только не была побеждена версальским ловеласом, но, напротив того, относилась к нему хотя мило, но холодно и сдержанно. Он же наоборот – без ума влюбился в нее. Первая в жизни неудача в ухаживании превратила простую влюбленность в серьезное чувство.

Видались они всякий день, вместе гуляли, вместе объездили все окрестности Карлсбада, и наконец однажды, после страстного искреннего объяснения в любви со стороны графа и его оскорбительного предложения сердца без руки, баронесса попросила его прекратить свои посещения.

На другое утро граф получил письмо на плохом французском языке. Это был единственный язык, на котором они могли объясняться. Баронесса говорила в письме, что она отлично понимает его положение, что он, знатный русский вельможа, не может жениться на бедной вдове, хотя и старинного рода. Но так как она сама глубоко привязалась к нему и теперь считает всю свою жизнь разбитой, то надо скорее положить всему конец и разъехаться, чтобы никогда не видаться. Она прибавляла, что, конечно, никогда теперь не выйдет снова замуж ни за кого, а, всего вернее, поступит в монастырь, где одна ее тетка по матери уже давно аббатисой.

Конечно, Кирилл Петрович все принял за чистую монету и, влюбленный до безумия, через несколько дней стал женихом баронессы Луизы. Граф хотел венчаться тотчас же, но красавица объявила, что это невозможно, что нужно будет послать поверенного в Баварию, дабы выправить разные необходимые документы. И действительно, она нашла ходатая по делам и, по совещании с ним, отправила его в Аугсбург.

В ожидании возвращения поверенного прошло два месяца, а жених и невеста продолжали, уже в ненастную осень, жить в том же опустевшем Карлсбаде. Баронесса ни за что не хотела ехать в Вену, где было у нее, как говорила она, много родственников покойного мужа, которым ее вторичный брак мог не понравиться.

За это время Кирилл Петрович окончательно сделался полным рабом своей невесты. Она была вдесятеро умнее его, кроме того, слишком хороша и кокетлива, чтобы не завладеть им совершенно. Вдобавок при скучной и однообразной обстановке маленького городка они видались всякий день и были наедине в полном смысле от зари до зари, а между тем баронесса вела себя со своим женихом как пуританка, и тем более разгоралась страсть Кирилла Петровича. За все это время она только утром и вечером, здороваясь с ним и прощаясь, снимала не покидаемые никогда душистые перчатки и затем позволяла будущему мужу поцеловать свои красивые ручки с тонкими пальцами, будто выточенными из слоновой кости.

Ходатай не писал и не ворочался. Однажды показалось графу, что он в сумерки встретил на противоположном конце Карлсбада фигуру, очень похожую на этого ходатая, который предполагался теперь в Аугсбурге. Но баронесса только рассмеялась над этим, называя его шутя иллюминатом и духовидцем.

Наконец однажды в один очень тихий, теплый осенний день, когда царствовали полный мир, тишь и гладь и в маленьком городишке, и в синих небесах, ясных и глубоких, а равно и в сердце влюбленного жениха, по соседству, на одном дворе с ними, разыгралась трагедия. Была зарезана неизвестными людьми старушка, хозяйка дома. Тотчас же явилась полиция. Убийцы не оказалось налицо, но зато громовой удар разразился над Кириллом Петровичем.

Полиция, производя следствие, опрашивала всех жильцов и, извиняясь перед именитыми аристократами, попросила и их к даче показаний, попросила и у них их паспорта. Кирилл Петрович тотчас же предложил все документы, какие только у него были, и их перевод на немецкий язык. Баронесса тоже передала свой паспорт, настоящий немецкий, хотя помеченный не мюнхенской королевской печатью, а выданный ей в Букареште.

В тот же самый вечер баронесса была видимо взволнованна, вероятно, потрясена убийством, которое совершилось рядом с их квартирой. Весь вечер и всю ночь до утра не отпускала она от себя ни на шаг своего жениха. И теперь, в эту страшную ночь, в первый раз она отдалась ему… И без конца уверяла она его в своей глубокой страсти, в вечном беззаветном чувстве к нему, с которым сойдет в могилу. Граф чуть не потерял рассудок в эту безумно чудную ночь под ее лаской, под ее жгучими поцелуями.

Наутро двое полицейских чинов появились в доме, в той половине, которую занимал граф, и стали снова допрашивать его. Но дело шло уже не об убийстве старушки хозяйки, а о том, что знает он о баронессе. Кирилл Петрович, изумляясь, отвечал все, что было ему известно, и прибавил, что она его невеста.

Один из полицейских счел, однако, своим долгом поставить его в известность, что паспорт, данный баронессою, фальшивый и что ввиду совершившегося на дворе события всякое сомнительное лицо делается еще более сомнительным. Одним словом, полицейский объявил, что если через час времени он не получит от дамы, именующей себя баронессой Луизой фон Пфальц, настоящего неподдельного паспорта, хотя бы и с другим именем, то она будет арестована и отвезена в тюрьму.

Кирилл Петрович, вполне убежденный в каком-то глупом недоразумении, попросил дождаться полицейских у себя, а сам направился в половину дома, где жила баронесса Луиза. Он ее нашел на том же месте, где оставил на заре, в пеньюаре, в кресле у открытого окна, с головой, опущенной на руки. Графу показалось, что она плачет. Он подошел к ней, назвал ее, наконец отнял руки от лица. Красавица вздрогнула, лицо ее было страшно бледно, глаза горели странным лихорадочным огнем, но были сухи. Даже какая-то злая усмешка пробежала по красивому лицу. Приходилось тотчас же сказать ей правду, хотя бы и оскорбить недоверием.

– Здесь у меня полиция опять, – начал Кирилл Петрович. – Они говорят… Право, не знаю, что такое… Говорят про ваш документ… – И граф запнулся, не зная, как выразиться.

– Что? – выговорила красавица резко, звонко и с презрительной усмешкой. – Что они говорят? Они говорят, что вид мой фальшивый? Не так ли?

– Да… – как-то даже оробел Кирилл Петрович.

– Ну, что ж? Мне это не новость. Я это давно знаю. Я сама помогала его подделывать!..

И тут произошла между женихом и невестой такая сцена, от которой Кирилл Петрович едва окончательно не потерял рассудок.

Красавица невеста, которую он теперь уже давно боготворил, созналась во всем, рассказала целую историю, где было, быть может, много и правды, горькой, ужасной, но было, быть может, и много новой лжи. Она объяснила, что видела его мельком еще в Вене, подкупила людей, чтобы знать, куда он поедет, и выехала за ним, чтобы иметь случай, при более скучной и скромной обстановке Карлсбада, ближе познакомиться с ним. Затем, чтобы заставить его сильнее и глубже привязаться к ней, она придумала оттянуть время и сочинила посылку ходатая в Аугсбург. Но вместе с этой исповедью красавица исповедалась в страстной любви к нему и просила лучше сейчас убить ее, чем бросать на произвол судьбы.

Эта неожиданная и бурная беседа, со слезами, обмороком, чуть не с конвульсиями, окончилась тем, что граф попросил у нее хотя какой-либо вид, настоящий, чтобы представить его немедленно полицейским.

Вид, по счастью, нашелся, и невеста Кирилла Петровича оказалась мещанкой местечка Течен, на границе Саксонии и Богемии, оказалась по происхождению даже не немка, а чешка, Маркета Гинек. Чешский язык, более немецкого близкий ей и родной, сразу объяснил графу, каким образом она так легко училась у него русским словам и быстро усваивала себе самые из них трудные по произношению. В действительности самозванка могла выговаривать русские слова, конечно, лучше самого Кирилла Петровича, прожившего всю жизнь во Франции.

Разумеется, когда разразился этот громовой удар, уже было слишком поздно вернуться назад. Три дня сряду Кирилл Петрович просидел безвыходно в своих горницах и, не видаясь с самозванкой, повторял в ужасе:

– Баронесса Луиза фон Пфальц – мещанка Маркета Гинек!!

И наконец, эта мещанка Течена осталась все-таки невестой его и через несколько времени в одной из церквей Праги сделалась графиней Скабронской. И только одно пожелал изменить граф: узнав, что Маркета по-чешски значит Маргарита, он попросил жену отныне называться немецким именем. Страсть Кирилла Петровича к авантюристке зашла так далеко, что этот брак состоялся сам собой. Окажись Маркета, или Маргарита, не только простой мещанкой-чешкой, но даже простой жидовкой или хоть настоящей, неподдельной ведьмой с Карпат, то и тогда бы капризный, праздный и легкомысленный боярин не поколебался бы ни минуты и назвал бы ее графиней Скабронской.

Тотчас после свадьбы молодая пожелала повеселиться и объехать разные европейские столицы. Зиму провели они в Париже и в Версале, где графиня Маргарита познакомилась с некоторыми из придворных и, благодаря своей замечательной красоте и уму, не ударила лицом в грязь. Она даже удостоилась быть замеченной первейшим, но уже и дряхлейшим волокитой всей Европы, самим Людовиком XV.

Между тем состояние графа Кирилла Петровича таяло не по дням, а по часам. Он начинал задумываться на этот счет, жена его тоже, и затем вдвоем они решились на предприятие многотрудное, почти безнадежное, но предприимчивая и ловкая красавица не отчаивалась в успехе. Было решено ехать в Петербург и поселиться там, чтобы сойтись и обворожить богатого и бездетного деда, который может, даже должен не нынче завтра умереть.

– Все его состояние будет наше! – говорила Маргарита. – Я за это берусь.

Кирилл Петрович меньше надеялся на успех и, кроме того, боялся теперь ехать в страну снегов и морозов, так как здоровье его окончательно пошатнулось и ему следовало бы теперь, более чем когда-нибудь, поселиться на юге. К тому же доктора, к которым граф обратился за советом, объявили, что он может убить себя, если при настоящем слабом здоровье поедет на дальний север; но Маргарита решила, что муж все-таки поедет с ней, познакомит ее с дедом, а затем оставит ее в Петербурге одну и вернется на юг.

– За одну зиму, – говорила она, – что ты проведешь хотя бы в Италии, а я на берегах Невы, старик очутится у меня в руках и состояние его – наше.

И в самое дурное и опасное время для слабогрудого графа, в самые крещенские морозы, приехали они с женой и поселились в Петербурге.

Старый холостяк-брюзга принял внука и красавицу внучку довольно равнодушно и поселиться у себя в громадных палатах не пригласил. Через несколько времени, по расспросам об их заграничном житье-бытье, по некоторым обмолвкам внука, по преувеличенной ласковости и вниманию к себе ловкой красавицы внучки, старый дед, сам хитрый и тонкий, тотчас пронюхал, в чем дело.

– Разэтранжирили все мой этранжиры, – догадался Иоанн Иоаннович, – вот и приехали мои карманы попробовать расправить да лапочки запустить. Да не первые вы и не последние российские бояре, что разэтранжириваетесь в заморских землях.

И Иоанн Иоаннович стал теперь, думая про внуков своих, повторять часто и ехидно это новое, недавно появившееся слово, которое означало истратиться и промотаться за границей.

И слово осталось в новейшее время в русском языке, хотя в несколько сокращенном виде, то есть «растранжирить».

Но как только Иоанн Иоаннович вполне смекнул, что внучек, после своих скитаний в «этранже», разорился и при помощи красивой жены закидывает удочку на его огромное состояние, старик сразу переменил свое обращение с молодыми супругами и сделался с ними особенно холоден.

Тонкая Маргарита, однако, разочла, что средств их еще хватит для жизни в Петербурге по крайней мере на год.

Вместе с тем она сообразила тотчас, что ради будущего успеха надо, со своей стороны, тоже резко и дерзко отнестись к дальновидному старику деду, чтобы этим сбить его с толку. Она заставила мужа обращаться с дедом самым высокомерным образом, а равно и обмануть его роскошью обстановки их дома.

– Я уверена, что все удастся, – говорила спокойно Маргарита, – я только одного боюсь, чтобы он за это время не умер.

Поселившись в столице, заведя великолепную обстановку на последние сотни червонцев, остававшихся в кошельке, Маргарита перезнакомилась со всем высшим обществом и тотчас стала положительно сводить всех с ума: и мужчин и женщин, и старых и молодежь.

Государыня за это время все хворала, поэтому балов и маскарадов и всякого рода увеселений было в Петербурге очень мало. Тем не менее Маргарита веселилась всячески, так как не останавливалась ни перед чем, чтобы провести день шумно и беззаботно.

Тотчас по приезде она начала усердно учиться по-русски, и, разумеется, язык этот, наполовину родной, дался ей очень быстро. Только ее русский язык, хотя правильный, имел какой-то особенный оттенок в выговоре, и именно это крайне нравилось всем.

Кирилл Петрович только первое время появлялся в обществе. Зимой он почувствовал себя плохо, летом немного было поправился, но затем осенью стал чувствовать себя особенно нехорошо, а когда настала вторая зима, он уже не выходил из дому. Когда же в декабре скончалась императрица, Кирилл Петрович не только не выходил, но уже лежал в постели, осужденный немцем-доктором на смерть. У него развилась злая чахотка, и надо было ожидать, что весенний невский лед унесет и его.

С нового, 1862 года, когда графиня Маргарита ждала смерти мужа ежедневно, денег в доме не было почти ни гроша. С дедом отношения немного снова завязались, но дело не ладилось, старик при встрече был довольно ласков с внучкой, но в дом к ним не ездил и денег не предлагал. И Маргарите приходилось доставать денег всячески, даже с ущербом дотоле честному имени Скабронских. Со времени их переезда в Петербург Маргарита стала самостоятельнее, резче с больным мужем и наконец совершенно, хотя исподволь, завоевала полную независимость.

XXVIII

Орловы, конечно, решились тотчас же действовать, не откладывая в дальний ящик. Младший отправился снова к старику Скабронскому, но просить на этот раз похлопотать уже не у графов Разумовских, а у своей собственной внучки-иноземки. Григорий, прежде чем ехать к молодой графине Скабронской, которую он лично не знал, отправился к известной в Петербурге княгине Апраксиной.

Это была женщина уже немолодая, но очень красивая, когда-то замечательная красавица. Она играла большую роль под конец царствования покойной императрицы, потому что сделалась предметом страсти старшего Шувалова. Орлов, будучи чем-то вроде адъютанта у него, победил его красавицу и уже два года был с ней в самых близких отношениях.

История его с ней наделала, конечно, очень много шума в столице и, быть может, отчасти ускорила даже и смерть Петра Иваныча Шувалова. Теперь, при новом царствовании, Апраксина не играла никакой роли, но у нее по-прежнему сохранилось много друзей в городе, и вообще у нее были большие связи.

Алексей Орлов был тотчас же принят Иоанном Иоанновичем, и старик был крайне удивлен открытием, что его просят ехать хлопотать к его собственной внучке, к которой он относился теперь несколько лучше, но все же высокомерно и подозрительно.

– Просить за вас у Маргаритки? Всё может? Сила?! Вон она какова, цыганка-то! – воскликнул Иоанн Иоаннович в изумлении.

Старик, разумеется, решил, что чешка и цыганка одно и то же.

– Сделайте милость, – говорил Алексей Орлов, – заступитесь: ваша внучка многое может сделать, а вам она, конечно, не откажет.

Иоанн Иоаннович объяснил, что он давно не был у внука, своей внучки недолюбливает, смазливой рожи ее видеть без досады не может, но что ради сыновей старого доброжелателя Григория Иваныча Орлова поедет к внучке и попросит.

– Токмо одно мне удивительно, – отозвался он. – Маргарита коим бесом в случае? Что она может? Неужто она такой вьюн, что успела при новом дворе ходы завести и теперь вдруг к ней надо за милостями забегать? Вот так финт! Удивительно!

Когда Орлов уехал, Иоанн Иоаннович долго сидел и соображал, долго обдумывал новое чрезвычайное открытие. Эта Кирилкина женка – удивительная красавица, но лиса, плут, заморская шельма, которая и нравилась ему, и отталкивала его своей темной душонкой, – вдруг оказывается, неизвестно с каких пор и неизвестно почему, сильною личностью при новом дворе! Офицер гвардии просит заступиться и ехать к ней. Иоанн Иоаннович решил ехать намедленно к внучке если не ради Орловых, то ради себя самого.

«Мало ли что может на башку свалиться? – думал он. – Не только мое положение при новом государе стало неизвестно и темно, но даже Разумовские нетвердо сидят в своих дворцах. А тут вдруг эта цыганка оказывается силой великой?!»

В это же время Григорий Орлов побывал у своей приятельницы Апраксиной и удивил и ее, как брат удивил старика Скабронского. Она убедила друга, что Маргариту очень любит, что они тайн не имеют друг от друга и что подобное значение иноземки есть досужий вздор и выдумка Котцау. Григорий унылый поехал к князю Тюфякину требовать уплаты давнишнего карточнаго долга, ради того чтобы иметь хоть деньги налицо в случае возможности примирения.

Князь Глеб Тюфякин жил в небольшой квартире на Морской, недалеко от Орловых. Он пользовался самой плохой репутацией. Все, что может сделать петербургский франт-офицер сомнительного, князь Тюфякин проделал все. Насколько Григорий Орлов был известен своими любовными похождениями, настолько был известен и князь Тюфякин, но с тою огромною разницею, что Орлов был героем в воображении многих столичных молодых красавиц, а князь Тюфякин был героем пожилых женщин, преимущественно богатых, и во всех своих похождениях являлся темною личностью. Во всякую историю, передаваемую о нем, примешивалась всегда какая-нибудь не вполне чистая выходка.

Хотя его и звали в столице «фаворит фаворита фаворитки», но порядочные офицеры гвардии сторонились князя Тюфякина как личности, с которой наживешь какое-нибудь срамное дело. Каким образом сумел князь Глеб пролезть в дружбу с любимцем государя и Воронцовой – Гудовичем, всем было почти непонятно. Пользовался он этой дружбой тоже для многих темных дел. Он близко знал в столице и был в постоянных сношениях тоже с разнообразными темными личностями. Между прочим, его главный помощник во многих делах был довольно известный в городе еврей Лейба.

Долгов было у Тюфякина без числа, а жил он широко. Он многих уверил, что получает через своих сестер-княжон от их тетки-опекунши до тысячи червонцев в год, но это была выдумка, и какие деньги тратил Тюфякин – было совершенно неизвестно.

За несколько времени перед тем он часто бывал у Орловых и постоянно вел крупную игру в карты. Князь не очень нравился кружку Орловых, и его собирались уже в начале зимы перестать пускать, но в то же самое время князь вдруг проиграл пятьсот червонцев Григорию Орлову и, не уплатив, перестал бывать сам. Прежде, выигрывая тоже крупные суммы, он всегда аккуратно получал их, и теперь всю компанию сердило то обстоятельство, что их же частию отыгранные деньги князь, по-видимому, не намеревался возвращать, ибо ноги не ставил. Орловы около Святок, и, стало быть, в начале нового царствования, собрались было потребовать деньги с князя, припугнуть его и заставить заплатить, но в то же время они узнали, что ловкий Тюфякин сумел вдруг из русского офицера сделаться голштинским офицером. Из своего полка, Преображенского, он вдруг перешел в любимый государев полк. Это был первый пример, которому затем последовали и другие русские офицеры, но все они были на подбор с дурными репутациями.

Тюфякин, как первый поступивший в голштинцы, был отличен государем, и трогать его становилось опасным, но Орлову были теперь позарез нужны деньги, и он решился. Явившись на квартиру Тюфякина, он нашел его дома, но произвел некоторого рода переполох.

Тюфякин, приняв его, скрыл в соседней комнате двоих лиц, бывших у него. Одна из этих личностей был еврей Лейба, присутствие которого в квартире офицера имело довольно дурное значение. Григорий Орлов не преминул бы сказать всем, что видел Лейбу, самого отчаянного мошенника и ростовщика, в квартире Тюфякина. Другая личность, которую князь Глеб поневоле должен был спрятать, была его сестра княжна Настасья, которая тайком от сестры и тетки иногда стала при поездках с ним в город заезжать к нему на квартиру. Под предлогом какого-нибудь званого вечера в городе Настя теперь оставалась у брата иногда до ночи, и он отвозил ее сам домой к тетке-опекунше.

Князь Глеб, тотчас догадавшись при появлении Орлова, в чем дело, принял его крайне любезно.

– Давно я у вас не был, Григорий Григорьич, времени не было. У нас в Рамбовском полку теперь все учения да экзерциции, не то что бывало в преображенцах.

– Коли тяжело там служить, не надо было переходить, – сурово выговорил Орлов. – Никто вас в голштинцы не гнал. А я к вам по делу, князь. Чаю, уж смекнули?

Князь сделал вид, что не понимает.

– На свои долги память коротка, – буркнул Орлов.

– Да, да, как же, помню, всякий день собираюсь, – заметил князь. – Экая досада, что вы вчера не приехали, вчера вот были деньги, и большие деньги, да все разошлось. Сегодня ни гроша нет, ей-богу.

При этом князь Глеб живо размахивал руками, а глаза его бегали по всей комнате и по Григорию Орлову, не останавливаясь ни на секунду ни на чем.

– Экая досада, что бы вам вчера-то! Ведь вот как на смех.

Орлов понял, конечно, что сказанное выдумка.

– Это как в Немеции, в одном городе был трактир с вывеской: «Сегодня здесь постой и стол за деньги, а завтра – даром!» Были молодцы, что наутро заходили прочесть вывеску и за ухом почесать… Ну, я бы не пошел, князь. Себя в дураки рядить не дам. Так вот что… Денежки пожалуй, нужда крайняя.

– Да, право ж, не могу. Вот на днях как-нибудь заеду и привезу. Беспременно! – жалобно выговорил князь.

Григорий Орлов посидел несколько минут молча, опустив глаза в землю, потом вдруг начал сильно и громко сопеть, как бы отдуваясь от усталости. В то же время его большая рука поднялась, и он начал медленно гладить себя по щеке и проводить ладонью по губам.

Князь Тюфякин смутился. Он знал давно и близко этого силача и знал, что это сопение и это поглаживание себя по щеке означало в Орлове гнев, который подступает к сердцу.

«Загребет вот сейчас и убьет сдуру», – невольно подумал Тюфякин, вспоминая, как раз подобное случилось у него на глазах в одном трактире. Рассерженный Орлов, посопевши немножко, взял одного офицерика за шиворот, протискал его, бог весть как, в печку, где еще дымилась головешка, и запер заслонку. После этого Орлов тотчас же уехал из трактира, а офицер из печки обратно, хотя уже и добровольно, вылезть все-таки не смог, и пришлось выламывать кирпичи, чтобы его освободить.

– Клянусь вам, Григорий Григорьич, – завопил Тюфякин, увидя знакомый жест, – завтра или послезавтра непременно постараюсь, хотя себя заложу, а достану. Пожалуйста, не пеняйте, всего денек-другой…

– Да вас, батенька, в заклад кто же возьмет? – пошутил Григорий.

– Так сказывается, – кисло ухмыльнулся Тюфякин.

– Хорошо, – проговорил Орлов серьезно. – Только помни, Глеб Андреевич, свое слово. Я ведь не затем приехал просить отдать мне деньги, что мне нужно в карты их спустить. У меня на шее дело пагубное. Если вы отдадите мне завтра деньги, они меня из беды выручат. Не отдадите, то не пеняйте, я вас только где повстречаю, то и поломаю малость, – и Шванвич вам не поможет. Вместе с братом Алеханом за вас примемся.

Последнее Орлов сказал умышленно: он узнал, что Тюфякин со времени проигрыша ему денег подружился с первым силачом, известным на весь Петербург и даже на всю Россию, как бы предвидя, к чему поведет неуплата денег.

– А дело мое, князь, погибельное, за всю жизнь такой беды не стряхивалось на голову.

– Да какое у вас дело? – заговорил Тюфякин. – Не могу ли я вам, кроме денег, помочь чем? Деньги сами собой, постараюсь непременно. Не могу ведь я тоже и в деле вашем вам пособить?

Орлов подумал и, сообразив, что Тюфякин и без того не может не знать его истории с Котцау, а только прикидывается, решил подробно все рассказать ему, за исключением, конечно, того, что Котцау просит денег за обиду.

– Деньги-то тут при чем же? – спросил Тюфякин.

– А ведь арестуют, потом сошлют, нужны деньги на дорогу. Шутите, что ли, к примеру, без гроша в Белозерск ехать…

Тюфякин подумал и обещал употребить все свое влияние на Гудовича и Воронцову, чтобы устроить дело и тем оттянуть уплату долга.

– Котцау я знаю, он ведь нас обучает экзерциции, – сказал князь. – Я к нему съезжу и, надеюсь, все устрою; не посмеет он артачиться. Я уж так подстрою, что он простит обиду… А вы, Григорий Григорич, сами тоже сделайте дельце, ступайте к одной красавице писаной, графине Скабронской. Знаете, что недавно в Петербурге, с год, что ли. Ее попросите вы за вас словечко замолвить.

Григорий Орлов во второй раз, от другого лица, услыхав то же самое, то есть о таинственном значении иностранки графини, невольно вытаращил глаза на Тюфякина. Котцау, Агафон и Тюфякин предлагают то же?..

– Чему удивились? Верно вам говорю. В чем тут сила, сказать вам не могу. А только говорю верно. Поезжайте к ней и попросите ее за вас похлопотать.

– Да нешто она… – заговорил Орлов и запнулся. – Нешто она пользуется благорасположением… Ну, государя, что ли?

Тюфякин стал хохотать:

– Что вы, помилуйте! Государь ее в глаза не видал никогда. Вы думаете, я вам сказать не хочу, боюсь, что ли? Вот побожусь на образ, совсем не то. Тут дело не в государе. Вы знаете, сказывают, что когда подрядчик какой из купцов хочет дело сделать, так не к барину идет, а к его управителю, вот так и тут. Графиня Скабронская государю совсем неизвестна. Ну а все-таки… как бы вам сказать… Вы все-таки поезжайте к ней. Многое она может. А как, собственно, и почему может… увольте – не скажу!

– Чудное дело, – пожал плечами Орлов. – Познакомлюсь, поеду, попрошу. Чудное дело! Ну а деньги, князь, как хотите, а получить позвольте. Вы сколько раз выигрывали у меня и в тот же вечер их в карман клали и увозили. Много червонцев перешло к вам орловских, позвольте разочек и нам ваших отведать, тюфякинских. А еще вернее молвить, позвольте мне, князь, свои обратно получить.

– Непременно, непременно, – зачастил Тюфякин. – Только если все-таки я усовещу бранденбургца и простит он вас, а графиня тоже поможет, то вы обещаетесь меня уже не прижимать. Обещаетесь?

Орлов подумал и вымолвил:

– Ладно! Даже вот что скажу: мне ведь все равно, что вам подарить, что на дорогу истратить. Если беда эта уляжется и мы с Алеханом останемся целы, то, пожалуй, вовсе я с вас взыскивать не стану, оставляйте их себе на разживу.

Тюфякин засиял лицом, даже голос его как-то изменился.

Когда Григорий Орлов вышел на улицу, появившиеся по очереди из засады гости все-таки нашли князя в некотором смущении, он думал: «Ну а если Котцау заупрямится? Придется платить?!»

Первый появился из соседней горницы, куда дверь была приотворена, еврей Лейба. Это был сухопарый, на кривых ногах, с резкими чертами лица сын Израиля; жид с головы до пят, но еще молодой и даже, пожалуй, красивый; он стал и впился в князя беспокойными глазами. Новый долг и новая уплата князя должны были более всего потревожить Лейбу. И так уж много денег пропадало за Тюфякиным, а теперь, очевидно, он будет просить опять нового займа.

– Ну что, Иуда, слышал? – выговорил грубо князь.

– Все слышал, – отозвался Лейба. – И как зе не слышать! Но… – и он растопырил руками в воздухе, как бы заранее заявляя, что в данном случае, что касается до него, он ничего сделать не может.

– Ну, ты казанскую сироту не изображай! Нужно будет – так тебя же за бока! – гневно выговорил Тюфякин. – Сам слышал. Что ж я – вру, что ли? Понял ты? Нужно коли платить, так кто же доставать будет, коли не ты!.. Нечего разводить руками.

Княжна Настя, услыхавшая из другой дальней комнаты голоса Лейбы и Глеба, догадалась, что офицер Орлов уехал, и вышла тоже.

– Что такое? Зачем он приезжал? – спросила она, выходя.

Тюфякин объяснился.

– Так поезжай к Котцау сейчас же, уговори его. Где ж такие деньги достать! И сколько их?

– И не помню! – злобно выговорил князь Тюфякин. – Черт их упомнит! Триста ли червонцев, пятьсот ли, я почем знаю! И проиграл-то в пьяном виде, сто лет тому назад.

– Так ступай скорее в Рамбов. А там и Елизавету Романовну попроси… Или пускай простят, или пускай прикажут скорее их засадить и выслать. Хоть бы ныне вечером. Приказать засадить недолго! – выговорила княжна быстро и горячо.

– Зачем же это я буду просить засадить? Мне какое дело? – угрюмо отозвался Тюфякин.

– Ах, господи! Да ведь из острога он тебя не достанет, будет через приятелей денег просить, а сам-то ведь на запоре будет. Драться-то ведь уж нельзя ему будет…