Федор Абрамов
О войне и победе
Одна зима
В. Гапова
На старинном университетском здании исторического факультета, что на Васильевском острове, мемориальной доски не оказалось. Но где же она? Ведь ей тут положено быть, ей тут даже необходимо быть… Наверное, еще не успели, не догадались? Я ждала чуда, я шла далеко – на встречу со «свирепо-великим годом», с жестокой молодостью, с Федором Абрамовым.
В ранних зимних сумерках мне виделось мерцание золотистых букв, будоражащей надписи для потомков: «В этом здании в эвакогоспитале 1012 находился 15 декабря 1941 – 17 февраля 1942 года Федор Абрамов».
Ему, подлинно народному писателю, суждено остаться среди нас, живущих, и тех, кто придет позже. Его звездный час начинался с первых дней героической обороны Ленинграда. А главное – первой блокадной зимы, обледенелой, обескровившей город, но город, вставший насмерть перед врагом.
О том времени, когда сражающийся город-крепость одновременно «стал колоссальным лазаретом» и даже в аудиториях университета был создан госпиталь, давно издана небольшим тиражом незатейливая, достоверная книга «Записки военного врача» Ф. Грачева. Не остался обойденным наш «университетский», как мы его называли, эвакогоспиталь 1012. К сожалению, в книге нет главы о тогда еще безвестном раненом солдате Федоре Абрамове.
Город в блокаде, но не в плену, хотя с 29 августа полностью отрезана железная дорога: через разрушенную станцию Мга проскочило два последних эвакопоезда, и на этом все – связь со страной прекратилась. К напряженному пульсу города прислушивалась по радио Большая земля. А с ленинградских рубежей битвы непрерывно поступали раненые, позже – вместе с обмороженными. С Пулковских высот и «Невского пятачка», с Синявинских болот, из-под Тихвина, с Волховского направления – в окровавленных валенках, вмерзших в раны, иногда с гнилым месивом вместо ног.
В самом конце лета по решению Военного Совета фронта началось срочное создание в самом городе сети военных госпиталей. Их развертывали в школах, в общественных зданиях, в лечебных учреждениях. Массивное здание исторического факультета, бывшего Гостиного Двора, построенного еще в начале XIX века, как раз подошло для этой цели. Обширное, прямоугольное, с пологими боковыми лестницами и просторным вестибюлем, с прочным подвалом. В довоенное время здесь размещалось четыре факультета – исторический, географический, философский, экономический, да еще в правом крыле первого этажа – университетская поликлиника. Огромный госпиталь создавали врачи, медсестры, санитарки, преподаватели и студентки университета, работники библиотеки, домохозяйки и освобожденные по возрасту от демобилизации мужчины. Но прежде всего – ленинградские женщины. Проводив мужчин на передний край, они шли на заводы к станкам, на рытье оборонительных укреплений, на заготовку дров и торфоразработки, в отряды воздушной обороны, на обслуживание госпиталей и больниц, на раскопку разрушенных бомбежкой зданий, на уборку снега и чистку улиц.
От осажденного Ленинграда до самого Полярного круга, от Москвы до Владивостока «русская баба, – как вырвалось из души Федора Абрамова, – своей нечеловеческой работой открывала второй фронт. Она открыла его гораздо раньше, чем наши союзники».
Абрамов всегда казался мне суровым. Свое выстраданное постижение народной истории и народного подвига начиналось у него гораздо раньше, чем он стал писателем, – еще до возвращения на поправку в родную Верколу, в те «железные ночи» и дни Ленинграда. Оно откладывалось в его сознании, обрастало опытом войны и основательного знания русской деревни.
Я возвращалась в прошлое, хотя давным-давно запретила себе, своей памяти жить горечью блокады. Но иногда обстоятельства решительно врываются в частную жизнь, и настал момент, когда я оказалась с тяжелой ношей нравственного долга перед ушедшими.
Если судьба подарила мне столько лет жизни после блокады, то я должна рассказать об одном из тех, кто пролитой кровью помогал городу возродиться к новой жизни.
Совсем неожиданно мне пришла из Ленинграда бандероль. Надпись на книге ударила в сердце: «Вале Гаповой на память о дорогах войны. Ф. Абрамов. 29.IV.1979». Это были его повести – «Деревянные кони», «Пелагея», «Алька», «Безотцовщина», «Вокруг да около», «Жила-была семужка», впервые изданные отдельной книгой в его любимом городе. Вот и пришлось вернуться к началу этих дорог, по которым шло, падало и снова поднималось мое – наше поколение.
Летом того же года в Минск на гастроли был приглашен Московский театр драмы и комедии на Таганке. Штурмом брала «ветеранская очередь» билеты на «Гамлета» с Владимиром Высоцким в заглавной роли, джинсовая молодежь стойко ночевала у билетных касс – июль был жаркий. На представление «Деревянных коней» я попала только с помощью администратора театра. Сидим вдвоем с дочерью, наслаждаемся талантливой игрой актрисы Аллы Демидовой в роли Милентьевны. Дома я снова перечитывала его задушевную повесть, явственно услышав густой абрамовский голос: «Меня неудержимо потянуло в большой и шумный мир, мне захотелось работать, делать людям добро. Делать так, как делает его и будет делать до своего последнего часа Василиса Милентьевна, эта безвестная, но великая в своих деяниях старая крестьянка из северной лесной глухомани».
Законами добра соизмерять жизнь свою и чужую – что может быть выше и проще! Эта мудрая всесильная вера в добро помогла понять высоту его нравственного идеала, истоки которого – в извечных народных устоях. Добро, добрый человек – это сила народа, а следовательно, делая добро, естественно устранять зло – вот что скрывалось за суровым обликом Федора Абрамова, человека, который в детстве познал крестьянский труд, был солдатом и честно смотрел в лицо Победе, потом учился, защищал диссертацию, преподавал в университете и заведовал кафедрой – и вдруг решительно оставил все для единственной цели: «Научиться отдавать – это большая радость. В литературу должны идти те, кто хочет служить людям». И снова он четверть века «пахал» (его любимое словечко), уйдя в самоотверженный художнический поиск, написал талантливые книги о трудных путяхперепутьях крестьянства, о месте и назначении человека на земле, о судьбе родной страны.
Так, спустя более сорока лет я начала в самые морозы, напомнившие первую военную зиму, разыскивать в Ленинграде блокадные документы о нем. Одиннадцатого января в Архиве военно-медицинских документов Министерства обороны СССР я заполнила анкету с запросом его истории болезни в блокадном госпитале.
Начальник архива полковник Г. С. Ткач, образованный медик, по-ленинградски интеллигентный, сообщил, что поиск затруднителен: в архиве около 22 миллионов документов военной поры – да приходят тысячи писем раненых и ветеранов и сами они приезжают за справками: «Ведется большая работа, возможно, придется сообщить Вам письменно». Такой оборот дела меня не устраивал, я знала, как захлестывают волны времени. Но, очевидно, мне хотели помочь – ленинградцы, дорогие мои!
15 января в том же архиве меня ожидали огорчения и радости. Секретарь Галя, миловидная молодая женщина, сопровождавшая меня в кабинет начальника, сказала, что нашла «купоны». Какие купоны?
Приветливо принял начальник: «Должен вас огорчить, истории болезни не оказалось. Очевидно, она была отправлена вместе с ним в тыл. Вы его сопровождали?» – Нет, только до выхода из госпиталя… А дальше все было ошеломляющим: «Есть вот это… – Элегантный Ткач протянул мне пять невзрачных голубовато-серых плотных листков. – Карточки учета. В сущности, они вполне заменят историю болезни, там вы больше не найдете». Листки у меня в руках! От волнения не могу найти ручку в своей сумочке, начальник подает мне свою. Все, копии сняты!
С архивом мне повезло, остались следы человеческой жизни…
Первая «карточка учета» дымится вздыбленной землей сентябрьских сражений, когда враг перешел к штурму города. В районе Колпина, Пушкина, Павловска и Пулковских высот, где пролегал передний край обороны Ленинграда, создавался прочный заслон против врага. Фашистский штурм был отражен. Враг вынужден был переходить к обороне. На этом «рубеже жизни» вместе с ленинградцами Абрамов взял на свои мальчишечьи плечи ответственность за судьбу города. В этих боях 24 сентября он получил первое ранение.
Но лучше обратимся к неповторимому языку документа:
«Карточка учета
поступивших в лечебное учреждение
Ф. И. О. Абрамов Федор Александрович, 1920 года рождения.
Архангельская обл. Карпогорский р-н, село Веркола
Военное звание: красноармеец, доброволец
Какой части: 277 особый Б
Поступил в: ЭГ 1170 25/IХ–1941
Из: Ижорский военно-морской госпиталь
Помещен в: В. О. 19 линия, д. 20 27/IX
Диагноз, с которым поступил: ранен 24/IX–1941 г. Сквоз. ранение левого предплечья с повреждением кости»3.
Красноармеец-доброволец с архангельской земли ранен на огневом рубеже. Все правильно, и все предельно лаконично, неполно. Он – студент, окончивший три курса филологического факультета Ленинградского университета. Двадцать лет – прекрасный возраст, когда вся жизнь впереди и она кажется бесконечной. А стихия смерти гналась за ним по пятам, второй раз она заглянула ему в самые зрачки. С промежутком в два месяца он получил 28 ноября второе ранение. Тяжелейшее! В «учетной карточке» отражено опасное состояние раненого, она начинается прямо сверху адресом и указанием имени матери (отец рано умер). Крестьянке Степаниде было бы послано сообщение в случае летального исхода ее сына – солдата:
«Архангельск, обл. Корпогорский р-н.
деревня Веркола мать Степанида
Карточка учета
Ф. И. О. Абрамов Федор Александрович
рожд. 1920 кр-ец рядовой
Какой части: пулеметчик 70 арт. ордена Ленина див.
Поступил в: ЭГ 1170 29/1 ХI–1941
Помещен в 2013 1/ХП
Дата ранения: 28/XI–1941
Диагноз, с которым поступил:
Пулевое ранение сред. 1/3 обоих бедер, с поврежд. кости.
Подпись»4.
В этой второй схватке со смертью он победил своим характером, своей поистине огромной силой воли. Вот его рассказ о хождении по кругам фронтового ада: «Мне пала счастливая карта… В сорок первом году на фронте нашему взводу был дан приказ проделать проходы в проволочных заграждениях в переднем крае вражеской обороны… Ну что же, мы поползли с ножницами в руках… Указали, кому ползти первым, кому за ним следом и так далее… Я попал во второй десяток, мне повезло. Когда убивало ползущего впереди, можно было укрыться за его телом на какое-то время… От взвода в живых осталось несколько человек… Мне перебило пулями ноги, я истекал кровью… И все-таки мне хватило крови доползти до своих. Мне крупно повезло!»
Удивительный человек: искалечена молодость, но пала счастливая карта – остался живой. Предстоял еще третий «рубеж жизни» – блокадная зима, раны Федора Абрамова не заживали…
Но почему начинать сразу ранениями? Им предшествовала счастливая радость студенческой жизни в одном из красивейших городов мира. Он уходил от большой красоты и своих юношеских надежд, понимая, за что идет сражаться, на какие основы посягнул фашизм.
Нам повезло: прямо с отцовского порога, из отдаленных городов и всей нашей необъятной Родины мы попали в один из крупнейших центров европейской культуры – Ленинградский университет. Молчаливые и сосредоточенные, наивные и восторженные, самые разные – студенческий народ, – мы учились, получали возможность общаться с выдающимися учеными.
Все наши мальчики-студенты на второй же день войны дали клятву в актовом зале «все силы отдать на защиту Родины, а если потребуется, то и жизнь!..». Сдав библиотечные книги, сложив конспекты и немудреные пожитки в чемоданы на хранение коменданту общежития, они ушли в народное ополчение, не ожидая повесток, – так уходил и Федя Абрамов. Они не подозревали о том, что становятся участниками героической истории.
В октябре месяце при вручении свидетельства об окончании ускоренных годичных курсов медицинских сестер «на фронт» меня не взяли. Я «хромыкала», пользуясь выражением Феди Абрамова, на левую ногу, и начальница курсов оказалась беспощадной. Мне как раз 18 июня назначили в травматологическом институте операцию на осень… И вдруг с моими только что приобретенными медицинскими познаниями я не нужна?
Полная отчаяния и решимости, я отправилась в госпиталь на истфаке. Попала прямо к незнакомому и, по-моему, очень серьезному начальнику медицинской части, военврачу первого ранга А. С. Долину, пожаловалась, что меня не взяли на фронт. Своей провинциальной наивностью в сочетании с восторженностью, отчего отец называл меня в шутку по имени героя «Обыкновенной истории» «Адуев-младший», я часто наповал «сражала» ленинградцев.
Наверное, изумлен был и начмед Долин – девчонка с аттестатом медсестры, с феноменальным отсутствием реального восприятия войны. Он-то хорошо знал, что враг находится в трех километрах от Кировского завода, фронт пришел в город с артиллерийскими обстрелами и бомбежками. Мне и самой довелось пережить несколько бомбежек на предельной близости. Особенно помнится 16 октября, когда фугаска врезалась почти рядом с общежитием, а затем обрушились зажигательные бомбы. Вспыхнули деревянные «американские горы» – любимое увеселение ленинградцев, пылали в саду Госнардома деревянные строения, горел зоологический сад, развалился небольшой трехэтажный домик, примыкающий к стене нашего общежития. Выли сирены, красное зарево пожара осветило черное небо. От взрыва, казалось, поднялось и опустилось вместе с нами наше общежитие, все этажи заволокло дымом осыпавшейся штукатурки, закрыв голову руками, присела на корточки и выругалась комендант тетя Катя, а я неподвижно стояла – не от мужества, во мне все замерло, не шевельнуться.
Вскоре после праздника Великого Октября вся наша «сестринская» молодежь принесла военную присягу. Нам было присвоено звание сержанта, выданы гимнастерки и шинели, отныне мы на военном режиме. А в госпитале наступали трагические дни, они выстраивались в месяцы, обернулись «голодной лютой темной зимой сорок первого – сорок второго» (из надписи на стене Пискаревского мемориального кладбища). Кто пережил ее, знает, что самая большая часть погибших в блокаде приходится именно на эту зиму.
С 20 ноября произошло пятое снижение хлебных норм, ленинградцы стали получать самую низкую норму хлеба за все девятьсот дней блокады: 250 граммов хлеба с примесями, всему остальному населению – 125 граммов хлеба в день. Снижение коснулось и войск первой линии и госпиталей.
К голоду прибавился холод – рано выпал снег, установились крепкие морозы. Ранним утром в сугробах под стенами нашего госпиталя всегда находили несколько трупов: не в силах похоронить, родственники доставляли их сюда – госпиталь отвозил их вместе с умершими от тяжелых ран в братские траншеи. В начале декабря перестало работать центральное отопление, а 10 декабря госпиталь не получил электроэнергии – первая ночь, когда палаты, операционные, рентгеновские кабинеты потонули в ночной кромешной тьме. На дежурных постах и в палатах, в ординаторских замелькали слабые огоньки коптилок, введено «фитильное освещение». В палатах появились «буржуйки», все многочисленные водосточные трубы истфака сняты, из них мастера, в том числе и ходячие раненые, сработали дымоходные трубы и вывели их прямо в форточки. Холодно, мрачно, замерзшие окна слабо пропускают свет короткого зимнего дня.
Я снова склоняюсь над чистым листом бумаги с чувством беспомощности перед сверхзадачей. Какие найти слова, чтобы рассказать о том, как я увидела раненого Федю Абрамова?
Я сказала: увидела? Нет, это неверно. Я сначала его услышала, а потом увидела…
Поздний декабрьский вечер. Госпиталь погружен во мрак и тишину. Три этажа мужских страданий, особенно там, внизу, – в IX отделении лежат разбившиеся летчики, с ног до головы в гипсовых панцирях. Раненые еще не спят. У одних к ночи сильнее болят раны, более выносливых, идущих на поправку, мучает неутоленный голод, ужин жалкий – немного жидкой каши, кружка чаю, а хлеб съеден утром. На дежурном посту мигающий огонек коптилки бросает тени. Свернувшись от холода, сидим вдвоем с медсестрой соседнего отделения – вся ночь еще впереди. Третья сестра, пожилая Ш., пристроилась в палате, у нее дистрофия сопровождается недержанием мочи. Вначале это раздражало, теперь привыкли, жалеют. Вдруг по всему этажу гулко разносится отчаянный крик. Пронизывающие вопли человека, попавшего в беду:
– Ужин! Ужин! Дайте есть! Есть! Есть!..
Я подхватилась. Крик из палат, закрепленных за мной. Что это? Торопливая дежурная из соседнего отделения сообщает, что вечером к нам прибыло два автобуса раненых из разбомбленного госпиталя. Их привезли в одном исподнем, наспех завернутыми в одеяла, – в такую стужу. Мне сдали ночную смену, не доложив о новичках.
Не помню, как вскочила в палату, не помню, чем и как осветила. На дежурном посту помню – коптилка, а тут – не помню. Возможно, еще в маленьких палатах оставалось по одной лампочке на экстренный случай, не помню…
Зато отчетливо, совсем наяву – на узкой железной койке худой юноша с непокорной густой шевелюрой, смуглым заострившимся лицом и темными, лихорадочно блестевшими глазами. Укрытый байковым одеялом до пояса, с распахнутым воротом нательной рубашки, приподнявшись на локте, он умолял, просил, кричал вместе с другим новичком дать поесть.
«Вы, кажется, студентка филфака? – Он бросил на меня свой пристальный с прищуром взгляд. – А меня вы помните? Я студент третьего курса…» Еще бы, мы знали в лицо всех своих старшекурсников, сколько раз мы «срывались» к ним на лекции Гуковского. Глаза потеплели, в них вспыхнула надежда, попросил:
«Может быть, у вас остался кусочек хлеба, хоть корочка?»
И сейчас, сегодня, когда я уже совсем не молода, всетда сыта, мою душу заливает горячая волна и мне хочется куда-то рвануться, бежать, найти «тот» кусочек хлеба для него… Я не дала хлеба раненому, измученному переездом в такую стужу, ослабевшему и голодному. Мне нечего было дать, у меня ничего не было, мы терпеливо ждали утра, а с ним – хлебную норму, которую почти всегда тут же приканчивали, особенно после ночных дежурств. Снова крик… Не могу идти в палату! По темным маршам я спустилась на первый этаж к пищеблоку – все закрыто, глухо, просила у других сестер – ни кусочка сахару, ни корочки. Ни даже кружки горячей воды – с электронагревательными приборами было покончено еще в конце ноября, тогда их оставляли для операционных.
«Учетная карточка» – единственное свидетельство, зато какое! Впервые в документе такого рода указано время (!) прибытия раненого. Ужин какой бы то ни было отошел. Мои «новички» не получили свою скудно отмеренную норму ни там, где их разбомбило, ни тут у нас. Дата и время прибытия объясняют все:
Карточка учета
поступивших в лечебное учреждение
Ф. И. О. Абрамов Федор Александрович
Военное звание: красноармеец
Наименование должности: пулеметчик
Наименование лечебного учреждения: Поступил в ВГ 1012 в 20 часов 15/XII–1941
Диагноз, с которым поступил: Сквозное пул. ранение м/т обоих бедер
Исход: 17/II–1942 г. выписан, эвакуирован в тыл.
Подпись5.
Ночью подошла в палату проверить – жив, дышит, спал, а может быть, тихо лежал. Утром был молчалив и спокоен, полное владение собой. Измерила температуру, помогла умыться – с кружкой холодной воды над тазиком. Так был погружен Абрамов в блокадное «бытие». Никогда в остальной жизни ни он, ни я не вспоминали этот вечер.
Рана оказалась у него тяжелая, хотя обманчивая на вид. В верхней части бедра левой ноги сравнительно небольшая, но глубокая кровоточащая дыра. В «учетных карточках» вперемежку указано повреждение мягких тканей, то кости и мягких тканей, но почему-то отсутствует запись о том, что перебит был еще и нерв. Знаменитое госпитальное утешение «кости целы – мясо нарастет» к нему отношения не имело. Нога болталась как тряпка, ни опереться, ни согнуть – рана не заживала.
Мы не задумывались тогда о «болевом пороге», да и термин этот стал в ходу после «Ледовой книги» Юхана Смуула. Но болевой порог Абрамова был особый, его повышенная чувствительность отражалась в боли, он был к ней очень чувствителен, хотя не стонал, не кричал, не надоедал жалобами, постепенно таял, и только мрачно горели глаза. Часто в холодной перевязочной, когда приходилось снимать присохшие бинты, его мальчишечье лицо темнело, становилось страдальческим, а сам он весь напрягался и, боже мой, стыдливо со смущением натягивал рубаху, оставляя открытой только рану. Всегда просил: «Ты только осторожно, размочи бинт, снимай тихонько, не сразу…»
Однажды, стараясь сократить его мучительное ожидание боли, я рванула влипший бинт – пошла кровь, он весь дернулся. Страшно вспомнить – застонал от боли, корил меня, подпустил к себе только врача. В такой момент любая сестра милосердия почувствует себя идиоткой.
На госпитальной койке у Абрамова хватало тягучего времени для раздумий, здесь шла своя, полная большого духовного напряжения жизнь. Происходила внутренняя работа души, обостренная переживаниями военной службы, неутихающей болью от ран, от бессонницы, от адского недоедания, от страданий лежащих рядом раненых мужчин – все они были старше его. Федина палата держалась стойко: надо было выжить, сохранить не только физическое, но и нравственное здоровье, чтобы снова встать в строй – их выписывали в батальон выздоравливающих. Мужчины, человек семь в палате, признали его своим авторитетом. С ним лежали простые люди, не слишком грамотные, они прислушивались к его голосу, у них иногда возникал серьезный обмен мнениями – предпочтительно без сестер и врачей… Как-то Федя был снова раздражен, потому что я подбодрила своих раненых слухом о прибавке хлебной нормы в городе, а значит, и им также. На следующее утро порции хлеба раздали как обычно, по прежней норме – это делал староста палаты. И при моем появлении Абрамов внушительно, мрачно, с молчаливого согласия остальных, выговаривал мне, что не надо неоправданных обещаний. Мы, мол, не требуем, так зачем-де напрасные утешения и тревоги. Конечно, говорил он не теми словами, которые я привожу по памяти в своем эмоциональном восприятии. Но было обидно, я не сразу сообразила, что от имени всех Федя высказывал готовность все выдержать, но давал понять, что человек – хозяин своему слову, а слово должно быть правдивое. Он не был и не хотел казаться добреньким, – суровый, подчас жестокий, он и тогда был требовательным к себе и к другим. К счастью, небольшая прибавка потом была, она не спасала от смертности, но обнадежила население города возможностью улучшения.
Во всей собранной суровой натуре Абрамова чувствовалась крестьянская основательность, идущая от тех архангельских крестьян, которые не знали крепостного права, а также неутолимая работа собственного пытливого интеллекта. Его сильным оружием был разум, русский склад ума, он выручал его в невероятных ситуациях блокады.
Он заинтересовал своеобразием своей личности палатного врача М. Лурье, после двух-трех обходов она выделила именно его из своих больных. Я не любила эту изможденную пожилую женщину, возможно, такой она казалась от голода, с вечно озябшими сухонькими руками, в моих глазах она теряла еще и потому, что была терапевтом по специальности. Она дважды обещала отдать меня «под военный трибунал» за то, что я не успевала всем раненым измерить температуру к ее обходу. Но как успеть пять градусников поставить тридцати больным? А иногда градусников оставалось меньше, их подхватывали более опытные сестры. Следующим утром меня «обучали» выздоравливающие, по-мужски выручали: «Сестра, ставь 36,1 – мерить не надо!» – «Почему 36,1?» – «Сестра, у меня выше не бывает…» Тут же несколько человек повторили то же самое. И я поочередно проверяла – да, выше 36,0 не поднималась температура у голодных. Так я обрастала «медицинским опытом», но все-таки проверяла и выздоравливающих, опасаясь у них упадка сил.
Наконец врачу пришла мысль позвать меня в ординаторскую на разговор о Феде Абрамове. Со всей горячностью, вспыхнувшей в моем уже порядком дистрофическом существе, когда я до самого лета потеряла способность смеяться, я заверяла Лурье, что это самый талантливый студент на филфаке: «Вы не представляете, какой это талант!»
Конечно, в семидесятых годах литературная критика с полной ответственностью заговорила о большом художественном мире Федора Абрамова, его стали воспринимать как настоящее явление советской литературы. А что я могла знать тогда? Во мне, видно, прорвалось чувство университетского фронтового братства. Оно сохранилось во мне навсегда по отношению к выпускникам университета моего поколения – тем, кого застала дифференцированная стипендия, плата за обучение, а потом война.
Лурье застыла в задумчивости, потом многозначительно объявила, что выпишет для Абрамова… дополнительную тарелку супа в обед. «Будем лечить, если выдержит, отправлю в числе первых в эвакуацию… При первой возможности». Блокадный суп в блокадном госпитале в январе сорок второго года. Ни фрукты, ни витамины, ни масло и шоколад, а суп… И я несла его из раздаточной, стараясь заполучить у буфетчицы Гали (тоже студентка истфака). Но даже при самом строгом контроле дежурного врача часто от раздачи ничего не оставалось или же оставалось полтарелки. Не упрекая, Федя спрашивал: «Почему не полная?» И прямо через край, не отрываясь, втягивал жидкость.
Новогодний вечер сорок второго года я «смочила» слезами, впервые за долгие месяцы плакала: остаться одной, после дежурства, в темной, насквозь промерзшей комнате, куда мы приходили только спать. Совсем недавно свой первый студенческий Новый год я встречала в веселой ленинградской квартире. У сверкающей, с лесным духом елки подняла тост «За счастье!» вся наша «пятая русская» группа. Вскорости от нее остались немногие.
А этот январь стал немыслимым испытанием для всего госпиталя. Ни хлеба, ни света, ни воды, на этажах чадящие коптилки, дым от «буржуек», едкий запах махорки и пота. Воду начали брать из Невы: водопровод замерз. Сто человек – медсестры, политруки, санитарки, выстроившись цепочкой с ведрами в руках, одолевали полукилометровый путь к реке. А еще обратно… Воды надо много… Стерилизаторы на снеговой воде вместо дистиллированной. Временно перестала работать прачечная. А мытье поступающих раненых… Нет, даже в этих условиях меня за водой не отправляли, я ощутила на себе гуманизм блокадниковленинградцев. Правда, мне пришлось в амуничнике (бывший актовый зал, расположенный амфитеатром) старыми утюгами досушивать выстиранные ватники для тех, кто возвращался в строй. Пар от утюгов и невыносимый холод в зале, на пюпитрах выше, выше – целыми рядами расстелены мокрые ватники.
Надо держаться! Серые лица, тусклые глаза, вялые движения – так выглядим мы, наша небольшая университетская группа медсестер. Называю тех, с кем выжила и хорошо помню: Ира Девяткина (историк, доцент Тартуского университета), Шура Мартынова (экономист) – она еще держится неплохо и самая активная, умеет выпросить у начхоза пузырек горючего для коптилки, Аня Абанина (экономист) – острижена наголо после тяжелой болезни от родов на цементном полу бомбоубежища и потери ребенка.
На рубеже наших общих блокадных испытаний Федор Абрамов явил силу человеческого духа, момент особой высокой жизни. Он не просто удивил меня, но привел в какое-то обалдение своей необычной просьбой: «Валя, достань мне «Эстетику» Гегеля! Только не забудь, второй том «Эстетики». Слышишь, второй том». Бог мой, ну и странный же этот Абрамов! Где взять эту «Эстетику»? О немецком философе я уже кое-что знала, на семинаре по истории марксизма нас, первокурсников, познакомили с «рациональным зерном» гегелевской диалектики. Но эстетика… На отделениях госпиталя появилась библиотекарь Ляля Бородина, студентка консерватории, родственница русского композитора. Совсем прозрачная от слабости, она носила «передвижную» библиотеку из популярных произведений русской и советской классики, выделенных университетом. Работающая библиотека – это тоже помогало выстоять. Конечно, Гегеля у нее и в помине не было, а Федя не унимался и настойчиво просил: «Когда принесешь второй том «Эстетики», ты не забыла?» Он и в третий раз не отступился, но моих дистрофических сил не хватало, чтоб после дежурства по пешеходным тропинкам вдоль сугробов попытаться добраться в библиотеку.
Я не выполнила и эту просьбу, – прости меня, Федор Александрович! Но меня постоянно тяготила мысль, почему же так случилось, что самые заветные твои просьбы я не могла выполнить? А ты спустя сорок лет написал: «А мы ведь с тобой друзья с каких пор! Через какие испытания прошли вместе!»
И я попыталась оправдать свою растревоженную совесть, решила выяснить, какие имелись довоенные издания Гегеля? Отыскать удалось, правда, не сразу, все в эту же морозную зиму накануне великого юбилея Победы!
Лишь спустя десятилетия меня осенило, почему все-таки именно Гегель… Абрамов не терпел разговоров и нытья о еде, в его палате их не было. И он сознательно не просил художественных произведений, которые возвращали бы в уютный размеренный быт, с ушедшими заботами, ароматом липовых аллей, несчастной любовью и страданиями, так несравнимыми с теми, когда вандалы жгли и топтали родную землю! Уйти в мир высоких абстрактных идей «науки о прекрасном» – вот чего он хотел. Не только отвлекало бы от голода, но и давало пищу уму. «Писатели – люди с сильным характером. Со слабым характером в литературе нечего делать» – вот когда ковался его характер. А характер понадобился ему с первых шагов. И когда полз окровавленный на поле боя, и в блокадную зиму, и для работы после демобилизации в родных местах.
30 января госпиталь озарился электрическим сиянием, так показалось, – на самом же деле в палатах, в операционных, в перевязочных вполсилы горели лампочки! Один из вмерзших на Неве кораблей, что стоял напротив университета, отдал с согласия команды свою электроэнергию нашему госпиталю. За счет самоотверженного отказа от света самим себе! Они противостояли вандализму не только залпами своих орудий, противостояли самым главным человеческим качеством – добротой.
Помощь моряков-балтийцев пришла вовремя, она явилась спасением прежде всего для раненых: начали бесперебойно работать операционные, в нужное время включались перевязочные, лаборатории. Появилась вода для хирургических и бытовых нужд, стало легче с перевязочным материалом, стерилизовались уже не только хирургические инструменты. Использованные, окровавленные, загрязненные бинты не выбрасывались, побуревшие от стерильного кипячения, но гигиенически безупречные, они снова возвращены в перевязочные, – мы их часами скатывали в плотные трубочки для следующих перевязок. Уже выкупаны и вымыты все раненые, среди них не осталось ни одного из тех, у кого сыпались вши из бинтов, полностью ликвидирована вшивость, в палатах чистые постели – за высокое санитарное состояние госпиталя руководство в феврале было награждено орденами. Но сил оставалось все меньше, дистрофия продолжала косить людей, она становилась подобной бомбе замедленного действия: не знаешь, когда взорвется, неся смертельную опасность всем нам.
