Федор Абрамов
О войне и победе
Статьи. Выступления
Выступление на филологическом факультете ЛГУ
1. Привычная и знакомая трибуна. А выступать сегодня нелегко. Потому что сегодня у нас не только великий праздник. Но сегодня и день национальных поминок.
2. Мысленно я с теми, кто в 41 году сидел здесь. Большой курс. Одних ребят на нем было не меньше 100, а может быть и больше. И кто сегодня в живых? Константин Старцев (в Москве), Николай Соколов (доцент), Николай Доброхотов, еще 2–3 человека встречал после войны. Ну, я в живых. А где остальные? Остались лежать под Ленинградом.
3. Каждому свойственно, вероятно, идеализировать свое поколение. Но мои сверстники не нуждаются в идеализации. Это в самом деле были удивительные, глубоко верующие, прямо-таки святые ребята. И разве не доказала это война?
4. Мое поколение было духовно подготовлено к войне с фашизмом. Мы были воспитаны и взращены на примерах рев. героики великого Октября и Гр. войны. Наши герои – Чапаев, Павел Корчагин. Нашей любимой песней была «Каховка» Светлова. Мы с жадностью следили за первыми битвами с фашизмом в Испании. А некоторые из моих сверстников, курсом постарше меня, Георгий Степанов, Захар Плавскин, сами воевали в Испании.
Да, мы подготовлены были духовно к войне. И когда началась война, мы не ждали повесток из военкомата.
Первую неделю мы работали на Карельском перешейке. Рыли противотанковые рвы. А 2–3 июля мы уже колоннами шагали на фронт. Необученные, необстрелянные, в новых непригнанных гимнастерках, в страшных солдатских башмаках. Помню, была ужасная жара… Но все время над колонной звучала песня «Вставай, страна огромная».
5. Надо сказать, что о войне у нас были самые наивные представления. Мы, например, были убеждены, что война продлится недолго, и к осени мы вернемся на свой родной факультет.
И многие из нас, уходя на фронт, сдавали последние экзамены. Идти на фронт без хвостов – это был лозунг дня. Конечно, не все были такими наивными ослами, но я, например, принадлежал к числу их.
К 22 июня я сдал три экзамена из четырех. И вот когда я вернулся с Карельского перешейка, я первым делом записался в Народное Ополчение, а потом пришел в общежитие на Добролюбова и принялся за зубрежку. Идет война, над городом летают самолеты, в общежитии в каждой комнате песни, пирушки, а я сижу и зубрю «историю русского языка». Зубрил полдня, зубрю ночь, а назавтра пошел сдавать экзамен Марии Александровне Соколовой, преподавателя на факультете не оказалось. Что делать? Поехал на квартиру. А потом прямо с экзаменов, с чистым матрикулом поехал в казарму.
И уверяю вас, я не самый был наивный.
6. Война внесла серьезные поправки в наши представления о жизни.
Наш батальон назывался особым арт-пулеметным батальоном. Но артиллерии в нем не было. Пулемет на роту один. Автоматов нет. Винтовки… (Федор Абрамов потом рассказывал, что они ждали, когда убьют впереди ползущего товарища, чтобы взять его винтовку. – Л. К.) Так мы воевали.
7. Сегодня иногда приходится слышать: о войне надо писать правду, но правду такую, которая бы не разоружила нас духовно. Я думаю, есть одна правда. И настоящая правда никогда и никого не разоружает. А потом – разве правда о войне с оговорками – не оскорбление тех, кто погиб?
8. В коротком выступлении невозможно упомянуть всех товарищей. Но нескольких моих друзей мне хочется назвать:
Семен Рогинский.
Леонид Сокольский.
Иван Маркин.
Николай Лямкин.
Все они погибли в первых боях. Они не награждены орденами и медалями. Их имен нет в приказах. И только одна награда может быть для них сегодня – наша память о них.
Помните: в этом зале учились ребята, которые сегодня были бы украшением. Они отдали жизнь, чтобы могли работать и жить мы с вами. И этого никогда нельзя забывать.
7 мая 1965
Ольга Берггольц
Этот небольшой круглый зал давно уже стал не только местом встреч живых писателей, свидетелем их земных радостей и тревог. Он стал и местом последнего прощания с нашими товарищами.
Но нынешняя гражданская панихида, думаю, могла бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом сердце Ленинграда – на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамен и стягов, ибо Ольга Берггольц – великая дочь нашего города, первый поэт блокадного Ленинграда. И сегодня над ее гробом в последнем низком поклоне склонились все: и живые и мертвые, и герои и жертвы, все участники великой битвы за город на Неве.
Я знаю, не понаслышке знаю, что такое блокада. Я помню, не забыл, как в самую страшную пору – в декабре-январе – лежал в нетопленом госпитале с простреленными ногами, в одной из аудиторий исторического факультета университета, где всего еще каких-то полгода назад доводилось мне слушать лекции. Лежал в рукавицах, в солдатской шапке-ушанке, а сверху был завален еще двумя матрацами.
Так ведь то было в военном госпитале, где был все ж таки коекакой уход за больными, была – худо-бедно – трехразовая кормежка. А что сказать о тех, домашних госпиталях? А Ленинград – мы помним это – на две трети, на три четверти в то время был госпиталем. Великое множество промороженных склепов и пещер, в которых медленно умирали истощенные ленинградцы.
И, может быть, самым страшным для них, для этих умирающих, был еще не голод, не стужа, не кромешная тьма, а одиночество. Да, да, одиночество, самое обычное одиночество, когда некому сказать тебе последнего слова, когда не от кого услышать слова поддержки и утешения.
И вот в часы этого страшного одиночества над головой блокадника из промороженного, мохнатого от инея репродукторатарелки – такие тогда были – вдруг раздавался живой человеческий голос. Голос, полный неподдельной любви и сострадания к ленинградцам, голос, опаленный ненавистью к врагу, голос, взывающий к жизни, к борьбе.
То был голос Ольги Берггольц.
И тогда совершалось чудо: силою слова, силою только одного человеческого слова, правдой слова Ольги Берггольц, безнадежно больные, истощенные, умирающие воскресали к жизни.
Но человеку не только надо помочь жить. Человеку надо еще помочь умереть. Умереть достойно, по-человечески. И это, между прочим, хорошо понимала и понимает церковь, облегчая душевные страдания умирающего словами утешения и отпущения земных грехов.
Ольга Берггольц не утешала, не отпускала грехов. Да и какие грехи были у блокадных ленинградцев? А если и были у кого, то они дотла вымерзли в лютом холоде тех дней.
Ольга Берггольц давала умирающим другую веру – веру в торжество жизни, в торжество света и разума, веру в Победу, в победу человека над оборотнем, над двуногим зверем.
Ольга Берггольц как человек умерла. Отмучилась. Кончились ее земные страдания, а их на ее долю выпало немало. Все муки, все беды эпохи сполна прошли через ее жизнь, через ее сердце. Физические недуги годами терзали ее. Но не будем оскорблять ее память слезами сентиментальной жалости. Берггольц не любила этого. Она была мужественным человеком.
Ольга Берггольц прожила большую и завидную жизнь. Ей выпало великое и трудное счастье стать поэтической музой, поэтическим знаменем блокадного Ленинграда. И поэтому смерть ее необычна. Она перешагнула за порог жизни, чтобы обрести новую жизнь, обрести бессмертие, стать легендой. Она умерла, чтобы жить в веках. Жить столь же долго, сколько суждено жить нашему бессмертному городу на Неве.
18 ноября 1975
Александр Твардовский
Слава Твардовского была безмерна. Названия его поэм и стихотворений стали нарицательными («Страна Муравия», «За далью даль», «Я убит подо Ржевом» и т. д.).
Ну, а о «Теркине» и говорить нечего. За всю историю русской литературы – можно смело утверждать – не было в народе столь популярного литературного героя, как Василий Теркин. Тут по популярности с ним мог соперничать лишь любимый герой русской сказки Иванушка-дурачок, с которым наш народ прошел через всю свою многострадальную историю, который был его духовной опорой и подмогой в самые трудные времена.
Теркин был духовной опорой и подмогой в самую страшную годину его испытаний – в Великую Отечественную войну…
22 сентября 1978
Мы и сегодня живы ими
Из выступления на вечере встречи выпускников филологического факультета Ленинградского университета
Каждый из нас, идя на сегодняшнюю встречу, конечно же, оглядывался назад, вспоминал тот день, когда мы впервые встретились на первой лекции в актовом зале филологического факультета. Нас тогда было много. Мы тогда были молодым и шумным, многообещающим лесом. А сегодня? Сколько осталось нас сегодня?
Война железным ураганом прошлась по нашему поколению. Многие и многие наши товарищи и сверстники, наши святые ребята и девушки остались лежать на подступах к Ленинграду. Они погибли, чтобы своей грудью, своими телами прикрыть город на Неве.
Здесь уже говорилось, как много незаурядных работников науки и культуры дал наш курс. Но ведь лучшие из нас – и мы это хорошо знаем – остались там, на полях сражений. Леонид Сокольский, Анатолий Новожилов, Семен Рогинский, Александр Матвеев, Иван Маркин, Николай Лямкин, Андрей Штейнер, Олег Долгополов…
У нас давно подсчитано, давно подытожено, какие материальные потери мы понесли на войне, сколько было сожжено и уничтожено сел и городов, сколько вывезено хлеба и скота в фашистскую Германию.
Ну а сколько мы потеряли в войну людей? Называют цифру в 20 миллионов человек, называют цифру в 20 с лишним миллионов. А точнее? А точнее мы не знаем. И, к великому стыду нашему, мы тоже не уверены, всех ли мы назвали сегодня поименно из тех, кто погиб с нашего курса.
Перед тем как собраться в этом зале, мы все побывали в комнате Славы, небольшой аудитории, где воочию встретились со своей юностью, со своими дорогими и вечно молодыми ребятами и девушками, глядящими на нас то с уцелевших фотографий, то с поминальных, траурных списков.
Но выполнили ли мы свой долг перед героями? Достойно ли увековечили их память?
Нынешним летом ездил я по Алтаю – в каждом райцентре, в каждом селе на века воздвигнуты мемориалы с обозначением всех имен погибших земляков. А в Барнауле, столице Алтайского края, – вот где чтят память павших! Тысячи, десятки тысяч имен барнаульцев, не вернувшихся с войны, отчеканены в металле – и еще оставлено место для тех, чья судьба пока неизвестна.
Я не сомневаюсь, и на нашем, филологическом, факультете в ближайшее время будет установлен достойный мемориал в честь погибших на фронтах Великой Отечественной филологов. Всех – студентов и преподавателей. На самом видном, на самом почетном месте.
Это надо, это необходимо прежде всего нам, живущим. И тем, кто будет жить после нас. И тут уместно вспомнить мудрые слова, которые венчают врата кладбища в польском городе Закопане: «Родина – это земля и могилы», «Народы, которые теряют память, теряют жизнь. Закопане помнит это».
Но есть еще более важный, более высокий долг перед погибшими – наши дела, наша жизнь.
Каждый наш шаг, каждый наш поступок, каждый наш помысел до конца дней своих, до последнего часа мы обязаны, должны измерять мерой их великого подвига, выверять их короткой, но такой удивительно красивой и чистой жизнью.
Наши сверстники и товарищи навсегда ушли от нас, но они всегда с нами, они и сегодня помогают нам жить, быть лучше и чище. Мы и сегодня живы ими.
1978
Быть достойным их памяти
Ответы на вопросы газеты «Советская Россия»
– Самый памятный бой, который стал в вашем творчестве и литературным фактом?
– Минувшая война была такой истребительной мощи, что для многих первый оказался и последним. Лично мне довелось участвовать в двух боях под Ленинградом в страшные дни сорок первого, и каждый из них кончался для меня ранением.
К сожалению, непосредственно о фронтовой жизни я ничего еще не написал, хотя и собираюсь. Как писателя меня целиком захватила военная страда в тылу, тот второй фронт, открытия которого столько времени мы ждали от союзников и который, по существу, открыла русская баба еще в 1941 году. Об этой бабьей войне в тылу я и старался сказать свое слово.
– Где закончилась для вас война?
– Война закончилась для меня в глубоком тылу, где я служил в воинской части по причине своей непригодности к строевой службе после второго тяжелого ранения. А моя мирная жизнь началась осенью 1945 года, когда я вернулся в Ленинградский университет для продолжения прерванной войной учебы.
– Фронтовое братство. Какое место оно занимает сейчас в вашей жизни и вашем творчестве?
– Почти все мои товарищи, студенты Ленинградского университета, с которыми я уходил на войну как доброволец народного ополчения, полегли в кровопролитных боях за Ленинград летом и осенью 1941 года. И фронтовое братство для меня – это прежде всего быть достойным их памяти, это стремление жить и работать по высшим законам совести и справедливости, с сознанием вечного и неоплатного долга перед погибшими.
– Все ли вы сказали о войне, что вам непременно хотелось бы еще осмыслить и написать о ней?
– Будущее литературы о войне, думаю, не столько в описании отдельных схваток и сражений (хотя и это немаловажно), сколько в углубленном осмыслении нравственных, идеологических и социально-философских основ минувшей войны. Поэтому толстовский подход к войне в неразрывной связи с миром, с годами, предшествовавшими войне, станет, мне кажется, определяющим.
Во всяком случае, именно в этом русле размышляю я.
– Какой наказ вы бы дали нынешнему молодому поколению от военного, вынесшего на своих плечах главную тяжесть XX века?
– Люди моего поколения отличались редкой самоотверженностью в труде, в учебе, в боях за Отечество. Они были великими романтиками-идеалистами в самом высоком смысле слова. И хотелось бы, чтобы нынешнее поколение молодежи было верным этим традициям, но вместе с тем и дополнило их более мудрым и трезвопрактическим пониманием хода жизни, повседневного бытия.
1 мая 1980
Самый великий праздник – день Победы
Из выступления в Останкино. 30 октября 1981
Но самая большая радость в моей жизни – это то, что я прошел через войну и остался жив. А на войне мне пришлось повидать много. В сорок первом году, когда добровольцами мы все – за немногим исключением, кто поехал держать оборону под Ташкентом, – мы все пошли на фронт. В общем, у нас уходило сто с лишним ребят с курса, большой был курс, а вернулось человек девять, в числе их я. Мне страшно повезло, конечно, я был в переплетах самых ужасных: так, через Ладогу пробирался уже в феврале месяце, там машина одна впереди с ребятишками блокадными, другая – с ранеными, сзади, пошли на дно. Наша машина как-то прошла под пулеметами и под обстрелом, под снарядами… Страшно много случайностей, в результате которых я оказался жив. Это надо рассказывать очень долго, и вот для меня самый великий праздник, тут уж я открываю прописные истины, это, конечно, День Победы.
Ребят, которые со мной ушли на фронт, нет в живых. Но они и мертвые помогают мне жить. Сколько бывает огорчений, сколько невзгод в жизни, когда чуть ли не в петлю готов залезть, но вспомнишь, что ты остался в живых, что все ребята, твои товарищи, погибли, что погибли, может быть, самые талантливые, может быть, самые гениальные ребята. Мы подсчитали – двадцать миллионов. Двадцать миллионов или больше, мы же не знаем, сколько погибло. А кто подсчитал, сколько погибло талантов, гениев? Как осиротела из-за этого, оскудела наша советская, русская земля. Это же не подсчитано. И поэтому для меня всегда самое первое утешение, что я живу. И я должен жить и работать не только за себя, а и за тех, кого сегодня нету.
Русская женщина достойна самых великих памятников
А что сказать про войну? Из моей родной деревни Веркола ушла целая рота мужиков, сейчас в клубе на самом видном месте висит список в траурной рамке погибших, не вернувшихся с войны – сто двадцать восемь мужиков. Так вот, русская женщина, русская баба, сельская баба (я не говорю о городской, беру только этот пример) во время войны впряглась во всю эту работу. То, что раньше мужики пахали поля и сено ставили и… прочее, все это она взвалила на свои плечи, и, будьте покойны, она это делала не хуже мужиков. Пройдитесь по сегодняшним полям, – они запущены наполовину, так ведь техники сегодня сколько, тракторов одних сколько, а сенокос? А вот эта самая баба с одной косилкой, с одним плугом, с серпом – она все выжинала, она хлебом кормила фронт, и похоронки на нее сыпались в это время, и детишек нужно было оприютить и както обиходить, сохранить хоть корень мужа, убитого на войне, хоть фамильный корень. Я все это видел, и когда у нас говорят, пишут, что второй фронт в эту войну был открыт в сорок четвертом году, – это неверно. Второй фронт был открыт русской бабой еще в сорок первом году, когда она взвалила на себя всю эту мужскую непосильную работу, когда на нее оперся всей своей мощью фронт, армия, война. Я уже не говорю о подвигах той же русской женщины после войны. Ведь, бедная, думала, что война кончилась – начнется жизнь, а война кончилась – к ней снова: давай хлеб, давай молоко, корми города, давай лес, кубики. И если бы вы знали нашу лесную Россию, сколько поколений девушек были повенчаны с пнем в лесу вместо мужика… А безотцовщина? Трудно даже вообразить, что все это пало на плечи русской женщины. Я не буду сегодня говорить о той роли, которую сыграла русская женщина в истории, ведь и в прошлом Россия всей тягостью опиралась на женщину. Таково было положение в России, что большую часть своей жизни наш мужик воевал. И вот очаг домашний, тепло домашнее, песня – все это теплилось и взрастало новое поколение прежде всего вокруг женщин, это нельзя забывать никогда. И, конечно же, русская баба, русская женщина достойна самых великих памятников. К сожалению, наши памятники не всегда отвечают этому. Всегда ли узнаешь в грудастой бабе с поднятой шпагой нашу мать, с ее бесконечной любовью, с ее способностью к великому самопожертвованию, с ее вечным страхом и заботой и робостью в глазах. Я верю, я надеюсь, что у нас наряду с этими монументальными образами появятся памятники, когда на пьедестал шагнет простая, всем знакомая русская женщина-мать.
1981
Из статьи «Мощь и дерзость. О выставке произведений Евсея Моисеенко»
По тем же законам – предельная конкретность и широчайшая обобщенность на грани символа – построена и прославленная картина «Победа».
Опять же как тут не вспомнить косяки картин, живописующих это незабываемое событие! Праздничные фейерверки, шелк и бархат знамен, медь литавр, ликующие толпы людей на площадях…
У Моисеенко никакой ходульной, привычной романтики. Самый будничный, самый массовидный эпизод из войны – два солдата в момент боя на лестничной площадке, причем один из них, тяжело повисший на руках товарища, уже мертвый, сраженный, быть может, вражеской пулей в самую последнюю минуту… И цвет картины белесо-зеленоватый – цвет, вызывающий в памяти солдатскую гимнастерку, побелевшую от пота и соли.
«Да победа ли это?» – помню, озадаченно перешептывался кое-кто из зрителей, всматриваясь в эту картину, на первой выставке.
Победа. Победа, которая ни на минуту не дает забыть о миллионах и миллионах убитых, о той страшной цене, которой оплачено наше торжество. Победа, где скульптурная, словно высеченная из камня фигура живого солдата поднята до значения монумента.
Давно известно: художник – это биография. И, надо сказать, судьба не обделила Евсея Моисеенко биографией.
Раннее детство в деревне, широко открывшее врата в мир природы, заложившее, так сказать, самый надежный и ни с чем не сравнимый фундамент поэтического восприятия жизни, романтическая молодость, литературным евангелием которой была «Как закалялась сталь» Н. Островского, война… И опять-таки война в самом страшном варианте – с фашистским пленом…
Да, Моисеенко крутого замеса человек, он выварен в самых крутых щелоках эпохи. И не отсюда ли эта богатырская мощь его как художника, этот эпический размах его творчества?
Но сила Моисеенко – это и сознание своего долга перед погибшими товарищами. Сотни тысяч, миллионы его сверстников погибли на войне, и разве может он забыть об этом? Забыть о том, что он в вечном долгу у своего поколения?
Ответ читателям
Меня часто спрашивают: почему я, участник Великой Отечественной войны, доброволец Ленинградского ополчения, дважды раненный в боях, не написал ни одного произведения о войне? Но так ли это?
Разве беспрерывные сражения баб, подростков и стариков в тылу за жизнь, за помощь отцам и братьям, воевавшим на фронте, – разве это не война?
Давно сказано: страна была единым военным лагерем. И бабья, подростковая и стариковская война в тылу – а я один из тех, кто всю жизнь писал произведения об этой войне, – была не менее страшной и героической, чем война на фронте.
Да, снаряды не падали, не рвались. Но работа на износ, работа и за себя, и за мужиков, ушедших воевать, голод, разутость и раздетость – сколько они унесли баб, стариков, подростков, детей? Кто пытался подсчитать эти жертвы войны? А похоронки, которые взошли страшными всходами по всей стране – безотцовщиной? А как не подумать о целом поколении девушек, да не одном, а нескольких, которым суждено стать вдовами, не выйдя замуж?
Это ли не всенародная трагедия? Это ли не страшно?
И все это и многое другое называется бабьей, подростковой и стариковской войной в тылу.
И худо ли, хорошо ли – им, их беспримерной стойкости, их подвигу, их взлетам духа и величайшей трагедии, которая продолжается еще и сегодня (да, да, и сегодня продолжается у нас опустошающая работа войны), я отдал свое перо.
Так можно ли говорить, что я не писал о войне?
21 июня 1982
