Фил Волокитин
Телониус Белк
На часах уже почти четыре утра.
До отъезда домой не хочется возвращаться.
Моё настроение падает.
Чтобы настроение поднялось, надо подумать о книжках, музыке или хороших людях.
Думаю ли я в этой связи об отце?
Нет.
Я думаю о том, купил ли он свою флешку на тысячу гигабайт. Потом встаю и, покачиваясь от съеденных гамбургеров, отправляюсь гулять дальше.
Оставшуюся дорогу до дома со мной никто не разговаривает. Ни Мопся, ни Ботинок. Они даже не смотрят в мою сторону – и так все шесть с половиной часов пути и полтора часа на сборы до дому.
Всё так, как мне и хотелось. Но уж очень это хитрое орудие – не разговаривать между собой. Приходится выбрасывать вперёд руку вместо того чтобы сказать нет и задумчиво рассматривать углы, боясь открыть рот, чтобы случайно не дать положительного ответа. Мне не нравится. Но что тут поделаешь, скандал.
Заявившись к отелю только перед отъездом домой, я поставил на себе крест. Я продолбал сразу всё. Ботинково хорошее ко мне отношение, например. Концерт лучшего в Эстонии пианиста продолбал и даже не увидел Мопсину попытку сплясать вокруг рождественской ёлки в ожидании того, что «этот мерзавец» (то есть я) когда нибудь попадётся ей в руки.
Ощущения теперь – как у лабораторного ежа. Или подопытного кролика. Но это не эксперименты, а наказание. Меня карают молчанием, непожиманием руки и отсутствием на кухонной столе трогательной, прощальной записки.
Дверь за родителями, наконец, закрывается. Мне очень обидно. Чешется нос и хочется плакать.
Но вдруг я чувствую, как за спиной моей появляется Телониус Белк. Я делаю ему приветственный знак, убегаю в туалет и от переизбытка эмоций напруживаю жёлтого до самого ободочка. Потом неаккуратно спускаю воду и вытираю нос. И одновременно слышу, как снова открывается прихожая дверь. Выглядываю в щёлочку. Это вернулась Мопся.
И Телониус Белк оказался напротив неё.
Наверное, с минуту, они смотрят друг на друга в упор, но когда дверь за Мопсей захлопывается, Белк тут как тут, прямо передо мной. В полном здравии и даже немного похорошевший.
– Ну и почему ты исчез? – спрашиваю буднично.
– А я исчез? Нет, вроде здесь был всё это время.
Я вспоминаю застрявший в зубах рыжий волос из ржаного бургера и понимаю, что это вовсе не обязательно были Мопсины волосы. Возможно, это был Телониус Белк.
– Как же так? – всё еще не понимаю я. Белк пожимает плечами. Я справляюсь с собой и невозмутимо помогаю Белку заварить морошковый кофе на кухне.
– А мы будем делать ржаные бургеры? – интересуется он, как ни в чём не бывало.
Тема его отсутствия в родительский день больше не поднимается. Есть масса гораздо более важных проблем.
Делать ржаные бургеры? Почему бы и нет.
Я прикидываю размер сковородки и решаю оставить эту затею на потом. На утро осталось пара скукоженных прыщей осенней проросшей картошки.
Ухожу с кухни, присаживаюсь за «Эстонию» и прогоняю смертоносную целотоновую гамму по всем октавам, как это делает Монк. Жизнь входит в привычную колею. Уютно без родителей как не крути… не хватает, может, только собаки. Расслабившись как на пляже под солнышком, я подумываю о том, почему бы не завести здесь, в Финляндии собаку. Чтобы она была непеременно финской породы и такого же независимого характера. Вот только как на это посмотрит Телониус Белк? Хорошо? Или скажет как всегда, мол? отвяжитесь?
Но оказывается что Белк не против некоторых пород собак. Правда, дома такое заводить он бы поостерёгся.
Пожевав картошки в мундире, я выплёвываю пресную кожуру. Ну и гадость. Хорошо бы вечером сгонять в магазин. Но не сегодня. Сегодня вечером мы собираемся идти хоронить Козла. Или ладно, пусть не Козла. Пускай дядю Сашу.
Глава четвёртая
Солнце действительно начинает припекать. Но нет, чтобы взять, да и растопить снег… Нет. Ни за какие коврижки.
Вспоминаю, какой он был – Козёл… Похожий на капиталиста из Незнайки на Луне. Такое вот детское осталось у меня о нём воспоминание.
Я упихиваю его дряхлый ушастый саксофон в новый, практически белоснежный кофр – нет, даже не проминаю поролон, уши саксофона сами гнутся. Наконец уместил. Пытаюсь настроиться на похоронный лад. Погода к этому довольно серьёзно располагает.
А плеер уже давно не работает. Слишком долго простоял на окне и батарейки в нём отсырели. Поэтому, вместо подобающих к этому случаю стандартов типа Take the A-Train в голове – детская песенка про чухчух-чучух-чучухающий паровозик. За шиворот падают капли – не то снег, не то дождь. А Белк поступил гораздо умней, чем я. Он взял с собой зонт. Очень уместно для похорон в такую сучью погоду.
– Падап! Бам. Пап!
Наигрывая на губе свингующий вариант траурного марша Шопена, Белк подкидывает зонтик то вверх, то вниз и даже балансирует им на носу, но недолго – ветер то и дело подхватывает зонт и относит к соседнему дереву. Правда Белк всё равно ловит зонт и через секунду повторяется то же самое. Наконец, это и меня начинает забавлять. Мы маршируем вокруг, а Белк балансирует зонтом на носу и получается очень воодушевлённо. Как будто он ковёрный клоун и оркестр поддерживает его во всем, независимо оттого, отбросит ветер в сторону зонт или вывернет его наизнанку.
Ничего не скажешь, проводим мы время весело. Так бы всю жизнь с зонтом на похоронах и проходил.
Останавливает только то, что на меня в упор снова смотрит та самая девушка в искуственнной шубе.
И не только на меня.
Заметив что-то по мою левую руку, она удивлённо переводит глаза.
– Исчезни, – шепчу я Белку, пока не поздно.
Но Белк почему-то не исчезает.
Я неуклюже подливаю девушке чай. Неуклюже – потому что боюсь опростоволоситься. Вдруг она не пьёт чай? Вдруг она предпочитает водку «Финляндия»? Ну, а вдруг?
– Зонтик, – объясняю я и улыбаюсь.
– Зон-тик, – заворожённо повторяет она, а потом добрасывает к этому слову миллион своих финских слов, которые очень приятно звучат, но ничего не добавляют к нашему взаимопониманию.
Тогда я делаю последний шаг. Естественно, чертовски рискую:
– Как тебя зовут? – по-русски спрашиваю я, а сам что-то подумываю что не ответит.
– Лайне – сверкает глазами Шуба, словно где-то там у неё в глубине у неё включается электрический свет.
– Артём – с облегчением говорю я.
Имя Лайне мне нравится.
Как-никак первое настоящее имя, среди окружающих меня белок, козлов и мопсов. Если конечно Телониуса не считать за настоящее имя. Итак, Лайне! Я, кажется, первый раз назвал здесь своё имя полностью. И оно мне не нравится.
– Артемас – повторяет по своему Лайне. – Артемиз, – пробует произнести по-другому она.
Мой белк тоже в недоумении. Артём? Как же так. Меня уже давно не должны звать Артёмом. Всё так изменилось за этот сезон…Одна лишь Мопся меня так называет, которая – не будем поминать лихом – вроде, уехала. Но и Артемизом с Артемасом мне становится вовсе не хочется.
Шуба быстро собирается. Свои волосы бабы-яги она собирает в пучок. Смотрятся они при этом, как слегка увядший букет прекрасных ромашек, торчащих из чего-нибудь будничного – ну, скажем из трехлитровой банки. Интересно – шуба это её повседневный наряд? В чём эта Лайне ходит, к примеру, летом?
Сейчас она уйдёт и из коробки для телевизора вылезет Телониус Белк. Я подружился с Лайне… Интересно, как ему это понравится?
Перед тем как уйти, Лайне берет разлинованную телефонную записнуху из коридора. Она слюнит карандаш и рисует поперёк всех линеек саксофон с довольно длинной гусиной шеей. Прекрасно, надо сказать, рисует. Ещё никому, из тех, кто не держал саксфона в руках, не удавалось правильно его изобразить. Обычно получается турецкий чубук, какой рисуют в учебниках по истории и старых собраниях сочинений.
Я наклоняюсь как можно ближе и киваю. Да, это саксофон. Пора бы уже контактные линзы себе заказать – вот о чём я сейчас думаю.
Убедившись, что я опознал саксофон, Лайне рисует рядом другой, не менее качественно исполненный саксофон, но несколько больших размеров. И шея у него уже оправданно теноровая.
Потом Лайне рисует могилу и впендюривает между двумя инструментами вопросительный знак. Ей что, интересно знать, что будет с моим навечно закопанным саксофоном?
«Закопал», – показываю я жестом. – «Навсегда» – делаю я напряжённую волну руками. «А что?» – выпячиваю подбородок и с интересом прищуриваюсь
Она сердится.
«Выкопай» – демонстрирует взмахами рук она, после чего кидает в угол воображаемую лопату.
«Не могу. Похоронил. Вечным сном», – зеваю я. Как бы показать знаками то, что это уже навечно?
Лайне выдирает второй лист и малюет на нём попеременно, то левой, то правой рукой.
Как это замечательно – обмениваться такими записками.
На второй бумажке фамилия, номер квартиры и телефон. Я не успеваю рассмотреть всё это в подробностях. Бумажка повисла у меня перед носом, сделала обманный манёвр и исчезла в кармане искусственной шубы.
Выкопаешь обратно свой саксофон – получишь такую бумажку. Именно так следует читать выражение на Лайнином лице. Но, после её дважды мной неправильно понятой пантомимы с фароотражательными человечками, я уже ни в чём не уверен. Ну, хорошо… пока так.
Не знаю, зачем мне нужна бумажка с телефоном. Ведь можно просто вычислить, где Шуба живёт, звоня на каждом этаже в дверь и спрашивая Лайне. Или просто взять, да у Кудряшки спросить. Но видимо так здесь не делается. В Тууликаалио предпочитают звонить, прежде чем наносить визит. Даже если живёшь на разных этажах одного дома.
Я надеюсь, что Лайне не имеет никакого отношения к охране окружающей среды и тому подобному. Но я ни в чём не уверен. Зачем ещё нужно добиваться того, чтобы я выкапывал из земли с таким трудом уработанный туда инструмент? Понятно, что по правилам так не делается. Охрана окружающей среды от таких вещей не будет в восторге. Ведь разлагаться саксофон будет, пожалуй, тысячелетия полтора. Поздновато я, конечно, об этом задумался.
Отчётливый удар по трости на новом мундштуке иногда просто меня ошарашивает. И не только меня. Посмотрите на Белка, – тот даже жевать перестал. Я бью по трости изо всех сил, а он стучит по ёлочке ворсистой лапой. Ударяю я, а отзывается он. Так врач выстукивает условный рефлекс молотком с кисточкой.
Однако стоит мне увлечься тем, как ловко получается высекать звук, и Белк принимается хмурится:
– Тело не ус! – Заявляет он с брезгливостью человека, перед носом которого покрутили детской какашкой.
Что произошло. Надеюсь это не потому что я играю, сгибая пальцы?
По мнению Белка играя на саксофоне, как раз и нужно пальцы сгибать. Поднимать высоко только не надо. Не следует и обрушивать их на клапаны как девятый вал на останки кораблекрушения. Ведь это тебе не рояль. Странная техника. Меня она раздражает. Не для того я поменял печатную машинку на нормальный, человеческий саксофон, чтобы…
– Белк, – осторожно спрашиваю я. – Ты ведь не умеешь играть на саксофоне, да?
Белк мотает головой и бодро высасывает из банки предпоследнюю маринованную кукурузину. Уксусную жидкость он без всяких сомнений выливает под куст. Остаётся одна, самая маленькая кукурузинка. Какое там играть – машет хвостом он. Он и в лапушках то этот дурной инструмент не удержит.
– То есть это всё, что ты можешь мне сообщить по вопросу печатной машинки?
Утвердительный кивок и в белке каким-то образом исчезает последняя кукуруза. Да, это всё.
Приходится брать тайм-аут.
Я обозреваю кусты рядом с безымянным шоссе на Хельсинки.
Доносятся свистящие звуки – первый, второй и третий. Практически один за другим. Может кто то рассекает воздух прутом? Нет. Это трасса шумит. Раньше я об этом нечасто задумывался… А может быть машин стало больше.
Только что пронеслись сразу три машины одновременно. Несмотря на отсутствие светофоров и близость человеческого жилья, движение здесь прямо скажем страшное. Говорят, в городе можно ехать не больше тридцати километров в час, но видимо Тууликаалио за полноценный город никто не считает.
Рядом с поворотом на Иматру – о нём говорит красивая залакированная плашка с отштампованной лютеранской церковью и подрисованной рядом мечетью – торчит новенький дорожный знак, отдраенный также тщательно, как и всё что имеет здесь отношение к правопорядку. На нём видны цифры – 120. Так что, со свистом проносящиеся автомобили, может быть, даже не подозревают, что несутся через Тууликаалио. И никакой вывески «Тууликаалио» здесь нет. Не странно ли? Даже для тех, кто живёт здесь не один год это странно.
Может всё оттого, что тут проезжает не так уж много машин? И всё равно логика странная. Да и машин стало гораздо больше.
У меня есть еще более сумасшедшая версия. Я думаю что это, скорее всего от близости российской границы.
И машин от этой границы к нам направляется целая орда.
– Маленький автомобильчик, – орёт Белк, – слышишь, юноша, там впереди проезжал мальнький автомобильчик.
– Ты не знаешь, как меня зовут? – обижаюсь на «юношу» я – забыл что ли?
– Нет, – признаётся белка. – Не забыл. Просто не знаю. Вслушиваюсь, как тебя называют другие, но постоянно о том забываю. Но если хочешь, мы познакомимся заново и я постараюсь какое-то время не забывать.
Я фыркаю.
– Ты же сам хотел собаку завести, – оправдывается белка – Собака ведь не знает как тебя зовут. Она может только догадываться.
Догадываться, да. Уж я-то знаю, как это бывает.
Лайне уже в который раз предлагает мне отправиться в дальний супермаркет вместе с ней, а я всё не соглашаюсь. Ведь может обидеться Телониус Белк!
Теперь она часто заходит некстати – всё врут, когда говорят что за границей нельзя появиться на пороге чужой квартиры без предваряющего визит телефонного звонка. Белк недоволен – приходится прятаться. Вроде как он уже и не против, но всякий раз, когда видит Лайне, качает головой и сокрушается что это невовремя.
Гораздо больше меня беспокоит обещание Белка однажды уйти в зеркало навсегда. Как бы не так! Мы ещё не закончили с нашими прямыми пальцами. Но Белк успокаивает меня тем, что он вовсе не какая-то там комнатная зверюшка, чтобы уйти навсегда и сгинуть на воле под чьим-нибудь трактором. То есть, когда ему будет нужно, он конечно уйдёт. Не сейчас, разумеется уходить он не хочет, – успокаивает меня Белк сидя на крутящемся стульчике.
Зверюшка! Он ведь и вправду зверюшка… я знаю об этом.
Если совсем на честняк, то я предпочёл бы чтобы Белк не уходил никогда. Я готов провести всю жизнь без подружки, родителей и опекающих лиц. Но на практике это означает что меня положат в какой-нибудь дорогущий элитный дурдом на всю жизнь. Я же взрослый уже, давно всё понимаю. И психиатра от непсихиатра уж как нибудь отличу. Неспроста Мопся ко мне так присматривается.
Я научился глядеть на себя со стороны. Уже отдаю себе отчёт в том, что похож на идиота гораздо больше, чем кто–либо другой из нашего Тууликаалио.
Взять хотя бы зарывание саксофона с зонтиком на ветру и последующее откапывание его обратно.
Если зарыть саксофон мне удалось, не привлекая к себе внимания, то на откапывание уже собралось несколько любопытных – хоть билеты продавай. Но Лайне была довольна.
Плохо то, что после этого представления перед моими окнами опять замаячил Козёл. Тоскливый, замученный. Засыпая по привычке с ночником, сделанным из метронома, я вижу, как он смотрит на меня из темноты, не отпуская ни единого комментария. Просто смотрит и всё.
Было бы сейчас лето! Я бы не обращал внимания на Козла – спал бы себе и спал. Даже с открытым окошком бы спал, не обращая внимания на комаров. Но сейчас зима. Довольно, между прочим лютая, даже по местным Тууликаалиоским меркам. И когда из окна на тебя смотрит ошпаренное холодом лицо, то по всему телу мороз пробегает. Мало мне мороза на улице! И да… Страшно мне!
– Оркестровый! Оркестровый! – доносится с улицы по утрам.
Это уже слишком.
Голоса, – холодею я в полусне, а потом, как ни в чем не бывало, встаю, потому что знаю – это всего лишь вороны.
Белк внимательно изучил маячившее за окошком лицо, посмотрел на него с глазу на глаз и без всякого интереса сказал – ничего удивительно, так бывает. От одиночества ведь не только хорошее может тебя навещать. Ожидает своей очереди всё; и то, что страшно и то, что плохо. Мне ещё повезло, что первым меня заметил он, безобидныйТелониус Белк, а ведь могло посетить нечто более ужасное.
Одна радость, – продолжает Телониус Белк, – играть под таким строгим взглядом,к ак у Козла я научусь гораздо скорее. От ужаса. Последствия будут непредсказуемыми, но играть я научусь лучше всех. Это многие из его знакомых ребят проходили, и он в том числе. Шесть лет на кровати, к примеру – это ведь вовсе не шутка. Главное, не отступать от намеченного, ни на шаг. А там глядишь – научился.
– То есть если просто взять его, да закопать – это не поможет? – спрашиваю я и, зевнув, гашу свет. Лицо старого саксофониста моментально вырастает за окном как надутый воздушный шарик.
Белк не отвечает, задумчиво танцуя на столе несогнутыми пальцами. Это как балет, но по-медвежьему неуклюжий. Два шага вперёд. Потом споткнулся, упал. Потом, наконец, взлетел, как будто на парусах. Но приземлился опять-таки – неуклюжим медведем.
– Не поможет? Ведь так? – настаиваю я.
– Да, это так, – ответил Телониус Белк.
Глава пятая
Первый погожий, почти весенний солнечный день пришёл в Тууликаалио неожиданно в феврале и, при этом, в его самом начале. До наших мест даже русские с мангалом добрались, но байкер с первого этажа их сердито прогнал (и правильно сделал).
Байкера, кстати зовут Том.
«Том из Финляндии», – представился он мне после того как я сыграл специально для него тупую вариацию на тему Сибелиуса и третьего течения, от «Модерн Джаз Квартета». Кудряшка, поливавшая цветы под окном с чего-то зашлась от хохота. А вот байкер не хохотал. Мой Сибелиус вызвал у него реакцию далёкую от нормальной. Он долго тёр глаза не в силах сдержать слезу и Белк потом жучил меня тем, что и мне теперь хана – придётся теперь упражняться на Сибелиусе каждый вечер.
Ничего, – решил я, – прорвёмся. На Сибелиусе так на Сибелиусе.
Но на Сибелиусе мне пришлось прорываться совершенно в другой раз и к Тому из Финляндии это никакого отношения не имеет.
Никогда с тех пор я Сибелиуса не играл. Честное слово! Но прорываясь спустя много лет знал что это смешно и втихаря над собой тогдашним смеялся. Только теперь это был совершенно другой Сибелиус. И я это знал по надписи на железнодорожном билете.
Как можно много, оказывается, рассказать о себе пальцами и записками написать!
Лайне забегает теперь уже почти каждый день. Ненадолго, правда, всего-то минут на пятнадцать. Такое, вот недолгое, ежедневное собеседование. Я слышу её издалека, узнаю по очень характерному бегу по лестнице – грохот падающих ящиков со стеклянными бутылками, а не бег.
Ей такая стремительность, впрочем, идёт. Точнее, я не могу представить себе, чтобы татуированная верзила с волосами Бабы Яги спускалась по лестнице по-другому. И прибегая, всякий раз ко мне впопыхах, она шлёпает об стол тяжёлый блокнот с прикленными к нему настоящими полузамерзшими листиками. Листики пахнут. Зима отступает. Но это лишь кажется. Зима ещё не успела зайти далеко. Конец января – лишь самое её начало.
Шумно отдышавшись, Лайне рисует что-то в блокнот, шлёпает вопросительный знак, а иногда, вдобавок к нему прибавляет ещё и восклицательный. А я? По мере сил, объясняю ей, кто я такой. Ну, в первую очередь, с грехом пополам, приходится объяснить что я музыкант-самоучка. Но это несложно. Достаточно подойти к роялю и вонзить в него септаккорд позаковыристей. Желательно правой рукой, по технике страйда. Хочется показать ей что я кое-что умею.
Сомневаться, в том, что я музыкант уже не приходится. Если не верите – взгляните, во что я превратил свой рояль или подсчитайте, сколько часов я за ним провожу. Три клавиши уже выскакивают, словно чёрт из коробки. А про часы, проведённые за инструментом, Лайне и сама понимает лучше меня, и рисует в ответ, как от меня у всех в доме трещит голова. Потом показывает мне Тома из Финляндии – он идёт через комнату с больной головой и охает. Но я вожу глазами туда-сюда, сдерживая смех, мол, ничего не поделаешь. А она вдруг поднимает большой палец вверх – дескать, ничего и делать не надо, а раз музыкант так держись, плюй на соседей.
И в доказательство своих слов плюёт на линолеум.
Я делаю вид, что сержусь.
Девушка, смеясь, убегает на кухню за тряпкой. Вот такая вот Лайне.
Единственное чего я ей не объясню никогда-никогда – так это к чему меня так сильно готовят? К какому нибудь важному конкурсу? – спрашивает она. Я пожимаю плечами. Лайне показывает, щёлкает невидимой бабочкой на рубашке, пристраивает воображаемую скрипку к плечу и заходится в экстазе, как посетитель футбольного матча. В общем, конкурс-преконкурс. Так что ли?
Нет.
Это не конкурс. Это всего-то навсего дурацкий экзамен за девятый класс, который я обязан сдать сумасшедшей Горжетке, решившей, что она спятивший музыкальный светофор. А – взбесившийся метроном и не уступлю ей ни разу. Нашла коса на камень. Метроном против светофора. Будет на что поглядеть.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, как развернуться события по приезду домой. Я – та самая маленькая Бабя-Яга из немецкой детской книжки (а чем, интересно Лайне красит свои волосы?), которая весь год училась колдовать, делала хорошие дела, а на совете ведьм ей вдруг не разрешают веселиться, потому что, видите ли, все её хорошие дела – на самом деле плохие. Колдовать то Баба-Яга выучилась. И доказала всем при помощи небольшого прикола, устроив инквизиторский костёр для всех ведьм, и после этого осталась единственной ведьмой на свете. То же самое придётся сделать и мне. Мне нет места в мире, где существуют такие ведьмы, как наша Горжетка.
Правда, с недавних пор, я вовсе не собираюсь возвращаться на наш Блоксберг. Такие дела.
Вы думаете, что я про всё это знаками и картинками объяснил. Не смешите. Попробуйте- ка объяснить знаками про пяди во лбу, например. Или про Блоксберг.… Для этого нужно быть семи пядей… тьфу! Я всего лишь уныло киваю и соглашаюсь с ней – да, я готовлюсь к очень серьёзному конкурсу.
Чем же занимается Лайне? Хорошенько подумав, я вынимаю из укромного уголка наклейку с надписью «Работать запрещено». Такие наклейки продают в канцелярском отделе супермаркетов по тридцать центов за штуку. Проходя мимо них, финны всегда смеются и прихватывают с собой парочку.
Тридцать центов, фигня вопрос. Я тоже как-то схватил штук шесть в ажиотаже. Одну наклеил отцу в машине, вторую Мопсе на спину на прощание прилепил. А сейчас я просто ставлю против изображения рабочего вопросительный знак. Заглянув через плечо и проводив взглядом надпись, Лаайне не может удержаться и прыскает, но, увидев вопросительный знак, на секунду становится серьёзной.
– Ну? – наклоняюсь в её сторону я. Чем же ты занимаешься?
– Ничем, – беззаботно трясёт головой она.
– Да ладно ничем, – удивляюсь при помощи рисунка я.
Тогда Лайне рисует сложнейшую комбинацию – поезд, человек с вытянутым вверх пальцем, пустые бутылки и полицейский со свистком. Потом новый сюжет – большой, просто огромный готический собор, в который врезаются двухэтажные электрички, открытая банка с пивом и гитара на привязи для велосипедов. Наконец, заканчивает ребус изображением двух держащихся за руки девиц с косичками, рвёт нарисованное ранее на куски и сваливает на девиц, перемешав всё до состояния первобытного хаоса.
Понял, нет?
Я киваю, хотя на самом деле ничего не понял. Почему о собор разбиваются электрички? А почему гитара на привязи?
Она показывает, что после этого ей всегда холодно.
Ах, вот оно что. Шубу, значит, поэтому носит.
Расхрабрившись, я тоже начинаю выворачивать душу и пытаюсь объяснить, что я здесь совсем один.
– А за квартиру как платишь? – беззвучно шевелит пальцами Лайне.
Она обводит рукой всё вокруг и набрасывает на себя недоумённый вид.
– Отец, – кое-как изображаю я человека в полтора раза выше себя.
Она притягивает к себе блокнот и пишет на нём поперёк всей обложки – SVADEDKIN?
Я машинально исправляю второе D и только потом думаю – стоп.
Неужто она его действительно знает?
От фамилии отца, она перенаправляет стрелочку ко мне и ставит рядом вопросительный знак.
Да. Я тоже Свадебкин. Только вот отца у меня, кажется, больше нету.
У меня есть только белк. И золотая кредитная карта, деньги на которой могут закончится в любой момент. А белк навсегда уходить собирается. Хищный ведь зверь. Перезимует, а потом убежит куда вздумется.
Подумав, я без всяких комментариев изображаю Белка вместо отца.
А Лайне неожиданно понимающе улыбается, потом пишет несколько на финском и, натянув шубу через голову, стремительно убегает по лестнице вниз. Чёрт.
– Позови, нет – позовём… Позовём ЕГО с собой. – скорее догадываясь по смыслу, чем понимая суть, притягивая за уши всё что можно, разбираю я порывистый Лайнин почерк. Потом забиваю слова в переводчик и с трудом довожу дело до конца. – Он такой одинокий. Как ты.
А под белком слово Alepa
Весь словарь в телефоне перерыл – не нашёл, что это такое.
Вот, вроде и всё хорошо. Можно теперь обоим с Лайне дружить. А Белк всё недоволен.
Он садится за рояль и начинает играть. Постепенно увлекается и наворачивает своими негнущимися пальцами так, что посуда трясётся. Одна задняя лапа, поддерживая ритм, бьёт об пол слегка не в такт, вторая болтается и меняет акцент произвольно. А ещё хвост. Такое впечатление, что раньше его не было, а теперь, когда он появился, Белк с удовольствием использует его для того, чтобы шуршать..Видно, что для игры ему это очень удобно. Будто третья рука выросла в тот момент, когда снимаешь горячий чайник с плиты и переворачиваешь что-то на сковородке одновременно.
Шлёп! И чайник летит в сторону…
Приходится задёрнуть окно самодельной занавеской, чтобы те, кому приспичило подойти к окну, не раскусили, что играю не я, а большая пушистая рыжая белка…
Сразу скажу, что шараду с разбивающимися о собор электричками вам просто так не решить. Но когда ты вдруг оказываешься в том месте, где они якобы разбиваются, немедленно кричишь «Ура». Это как с кроссвордом – ломаешь себе голову над какой-нибудь торпедой, которая может тебя кусать, а когда уже подозреваешь опечатку, тебе вдруг подсказывают, мол, эта торпеда – акула. И ты сокрушённо киваешь головой, а сам втихомолку радуешься – ну, конечно же, это акула. И вписываешь слово «акула» в квадратики поперек и так хорошо оно ложится поперек аквариума и Аргентины, что возникает подозрение что кроссворды – не твоя сильная сторона, даже если раньше проблем с ними не возникало.
В тот раз я, конечно, не догадался.
А потом вдруг увидел всё сам и понял, что это зрелище останется со мной на всю жизнь.
Стоило прилететь сюда, чтобы такое увидеть – не успев толком проснуться от утреннего рейса. И ведь летать то я не люблю. А все равно стоило.
До сих пор мне не по себе, оттого что самолет поднимается на высоту, которую не чувствуют даже чайки. Садясь в самолет, я чувствую что умираю. Взлетаешь, умираешь – прилетаешь, снова живой. Будто заново родился.
Удивительно родится заново в том месте, где ты уже несколько раз себя представлял. Точнее – думал – оно воображаемое. Воображаемое, как моя детская белка. Но ведь был же по-настоящему Телониус Белк. Хотя, может, и вовсе не было…
И если никакого белка не было, то о чём же я сейчас пишу? Возможно, я пишу о взаимопонимании. Единственное, чего я не понимаю и не пойму до сих пор – что же это за слово «Алепа», написанное Лайне под изображением белки.
Дни постепенно становятся немного длиннее. Выдерживать их с саксофоном в руках стало тяжелее – как ни крути, трудные дни, это не только психологическое ощущение. А вот ночи здесь, наоборот – прозрачнее воздуха. И ночью тут хорошо.
Сам-то воздух в Тууликаалио спёртый, пусть даже в трескучий мороз. Но вот ночь – легче мельчайших частичек тумана. И в такой ночи уже можно кое-что различить. Тени от россомах, выбегающих на ночное шоссе, например, или каких-нибудь других ночных крикунов в поисках пищи.
Чтобы быть заметным в такой тишине, необязательно быть лесным крикуном. Я, скажем, вижу как некоторые наиболее яркие звёзды падают вниз точно снулые мухи. И это происходит зимой, вот что самое удивительное! Падающие звёзды, напоминающие мух – интересно, только ли дело в том, что мы находимся на севере?
Настоящих мух, впрочем, тоже хватает. Раньше я их не наблюдал, но с тех пор, как Том из Финляндии починил мне кухонный свет, я даже не представляю, как мог здесь находится без антикомариного репеллента. А, может, и не было этих мух до того, как здесь свет появился, может на свет прилетели они, невзирая на холодрыгу. Эй, мухи! Февраль месяц на дворе, ё-моё!
На кухне теперь горит довольно уютная лампа, которую можно в любой момент оттянуть за кольцо а потом, нажав кнопку, со свистом выпустить вверх. А ещё опустить до самого обеденного стола, закрепить и, слегка раскачав так и оставить, притворившись, что находишься в притоне для гангстеров. Поза сидящего за столом Белка, надвинувшего шляпу на глаза, удивительно подходит к этому ощущению. Сейчас, я дождусь, что он заснёт, опущу лампу на уровень глаз и чутка её раскачаю. Совсем чуть-чуть, лишь бы не потревожить лёгкую воздушную ночную поволоку. И вот тогда-то под лампой соберутся мухи похожие на удивительный летающий изюм, со слюдяными крылышками. А я пойду спать, зная, что на кухне у меня фантасмагорический зоопарк – волшебные зимние мухи и спящая белка за обеденным столом в тишине.
Согласитесь, что-то неладное творится с февральской погодой. Откуда, спрашивается, эти мухи взялись – не сонные как падающие звёзды, а шустрые и изворотливые – ни дать ни взять, растревожил в подвале уйму мокриц и те разбежались. А за окном валит мелкий противный снег. Мы с Белком подолгу смотрим на снежный буран через наши не очень чистые стекла и чувствуем, что скоро появятся другие заботы. Например, вымыть это замызганное окно. Думаю, что прридётся заняться этим в первый же жаркий день, Но я не могу себе представить Тууликаалио летом. И это ещё только полбеды. С некоторых пор, когда думаю о будующем, то чувствую, как холодеет в ногах. Я справляюсь с неприятным ощущением лишь тем, что напрочь перестаю думать.
– Тело не ус! – говорит по этому поводу Белк. – нельзя куда-то бежать, думая только о правой лапе.
– Хмм, – недоверчиво тяну я, – а если думать о левой? Может она толчковая у меня?
– Что значит толчковая? – спрашивает Белк, а сам вынюхивает что-то шершавым, живым, слегка дермантиновым пупырчатым носом.
– Когда на ёлку лезешь, ты о чём думаешь? – лениво задаю вопрос я.
