Фил Волокитин
Телониус Белк
– Затечёт всё. Немедлено отстёгивайся и ложись спать нормально.
Говорят, что в газетах только и пишут о том, как русские ездят по Финляндии непристёгнутыми. И икону перед собой держат на всякий случай, чтобы отвела беду. Никаких икон в нашей машине нет. Это всего лишь Мопся оборачивается и смотрит на меня с видом ужасной иконы Страшного Суда . Это заставляет меня прогнать из головы сон и принять решение не спать до самого Хельсинки.
Надо только поинтересоваться, сколько мы уже проехали и почему стоим?
Протираю запотевшее стекло. Выглядываю и неожиданно вижу перед собой свой двор и уставившуюся прямо в промытый от изморози кружок на стекле, подружку Шубу. «Ведь и не выехали ещё», – разочарованно думаю я и пользуюсь случаем рассмотреть Шубу поближе. А Шуба то оказывается вся щербатая. И волосы у неё как у Бабы-Яги или как будто не мылась. Но в целом мне она весьма симпатична. Вот только возраст её так сразу не определишь. И татуировки у неё совсем некрасивые. Просто корявые надписи, как на моей записке, да и всё тут.
Но почему такая задержка? Становится неудобно за непристёгнутого отца и за то, что я как маленький, сижу на безопасном заднем сидении.
– Вперёд, – бормочу я. – Скорее. Да поехали же, наконец…
Ботинок наконец даёт газу. Мы неуклюже выкатываемсяс парковки, едва успевая объехать выползающую подышать морозным воздухом бабушку. Кудряшка почти влюбленно поглядывает на моего отца и несколько более сдержанно на его Мопсю. А потом удивлённо рассматривает наш автомобиль. Ещё бы. Автомобиль отца стоит всех автомобилей Финляндии. Огромный, грузный, по праву считающийся чуть ли не грузовиком. Не то броневик с Площади Ленина, не то гусеничный советский танк, как на картинке о чешском перевороте.
А я уже говорил вам, что предпочёл бы любой машине велосипед? В Финляндии ведь все ездят на велосипедах. Машин тоже хватает, но велосипед – незаменимая вещь. И, пожалуй, нет ни одной машины, сверху которой не торчало бы пары велосипедов. Даже сейчас, каждая едущая по встречке машина несёт на себе велосипед. Иногда даже два, а то и три велосипеда, привязанных сверху стоя. Если у них столько велосипедистов зимой, то, что же здесь происходит летом и осенью?
Даю себе слово, что летом обязательно куплю себе вместо телевизора велосипед. Интересно, придёт ли в ярость Ботинок от этой покупки?
На телевизор он так и не отреагировал. Знай себе картой расплачивайся, бери что хочешь – он и не слова не говорит. Может быть оно и хорошо, но придётся когда-нибудь во всём разобраться. Кажется, будто отец чувствует себя виноватым и намеревается при помощи денег загладить свою вину.
Попробую-ка я это проверить. Заправка уже недалеко, а бензин машина жрёт словно черпает ложкой.
На заправке я накладываю в пакет килограммов пять мармелада. Подумав, добавляю к тому совершенно ненужный в поездке мёд. А потом ещё и пару журналов сверху кидаю – специально держу их так, чтобы выглядело непонятно, порнография это или комиксы. Ну как, теперь будете на меня внимание обращать?
Но батя мой даже не спрашивает для чего порнографические журналы. Просто платит, да и всё. А я нахмуриваю брови. Обидно. Но ещё обиднее, что без Белка мармелада совсем не хочу. А журналы я кидаю на сидение, даже толком не разглядев.
Да, похоже, что Ботинок и вправду чувствует себя виноватым. Осталось только разобраться в чём и что послужило тому причиной.
Когда то я мог просто вызвать его на серьёзный разговор и, не парясь, спросить всё что мне хочется. А сейчас будет сложно. Боюсь, что с налёту этого не определить. Требуется настоящее расследование.
– Это для того чтобы провода из-за ветра не переплелись между собой, – объясняет Ботинок Мопсе. Действительно, отчего в воздухе болтаются проткнутые проводами разноцветные мячики? – Переплетутся – и до свидания…
Мопся нервно пожимает плечами. Поправляет дымчатые очки.
– Выглядят они только глупо. Как будто и вправду мячики. И торчат. Зачем мячики-то? – ворчит она, – Разве нельзя выплести провода заново?
– Никак нельзя без мячиков – объясняет Ботинок, – ведь не подлезть к проводам иначе. Как ты в рюмку залезешь без ёршика, когда, к примеру, посуду надо помыть. Неудобно!
– Ты, может, и не подлезешь, – раздражается Мопся – а я, куда хочешь, подлезу. Вот так…Я ведь женщина. И у меня всё для этого есть.
Она демонстрирует свои тонкие разноцветные, залакированные под радугу пальцы так, что сомнений не остаётся – подлезть ими можно куда угодно.
– Красивые ногти, – одобряет Ботинок, – Обожаю дизайнерский маникюр. Но всё же он не для Финляндии. Тут, в основном, чёрное носят, как в Союзе. Скромные все. Чтобы меньше к себе внимания привлекать.
Мопся опять морщится.
Ботинок хочет поддеть Мопсю, а обижаюсь почему-то я. После новости, что он-де обожает дизайнерский маникюр, а в Финляндии носят как в Советском Союзе, мои брови стреляют наверх, а глаза опускаются к подбородку.
Ведь Ботинок сто раз был в Финляндии и уж этот секрет знает точно. Чёрное – это не оттого финны скромные, а просто потому, что это их цвет. Но добавить пару незаметных капель цвета типа «вырвиглаз» на чёрное у них считается высшей категорией. По крайней мере, в Тууликаалио. И череп на чёрных ногтях тут будет обязательно вызывающе розовым. У некоторых он будет лиловый или, может быть голубой. Но у всех остальных – обязательно розовый.
Но Мопся одета и вправду не для Финляндии. Я даже сомневаюсь в том, что это и есть та самая петербуржская Мопся, затянутая во вечно мокрый и грязный халат грязно-рыжего цвета, вызывающий ассоциации с плохо отмытой морковкой.
Сейчас она смахивает на молодого Майлса Дэвиса – и холодный завив волос неестественного цвета и глянцево-сатиновая блузка, стоящая как нестираные носки, подчёркивая тем самым опавшие сиси и выражение некоторой благородной брезгливости на её не самом красивом на свете лице. Несмотря на утонченную заострённость её лица, всё равно она Мопся. Самый настоящий мопс. Мопс Дэвис. Мода – привет из восемьдесят пятого года. Обложка альбома You’re Under Arrest, который раньше всегда валялся у Ботинка в машине.
Ботинок же наоборот, благороден и прост во всём, вплоть до лысины. Я знаю эту русскую джазовую моду под американского гангстера, она привычна, потому что папа так ходит всегда – стальной плащ, песочные брюки, ботинки на подошве а-ля каучук. Только пистолета не хватает. Но всё равно Ботинок теперь не такой, как был раньше. Видимо, тоже не для Финляндии одет.
Надо, конечно, посмотреть на этот Хельсинки, прежде чем обсуждать нелепый родительский внешний вид. И если там все такие же унылые пижоны, то я просто развернусь и уйду. Пешком. До Тууликаалио.
– Рыба, – настаивает Мопся.
Ботинок чертыхается:
– Нет, моя дорогая. На обратном пути.
Тогда Мопся просится в туалет. А когда Ботинок выруливает на заправке, в туалет не идёт, а с многозначительным видом пересаживается ко мне на сидение. Потом машет рукой, чтобы Ботинок отправлялся дальше. Пожав плечами, отец выжимает сцепление. Он даже насвистывает, чтобы показать, что ему всё по плечу.
А внешне невозмутимая Мопся вынимает из сумочки карты и начинает раскладывать их на атласе автодорог. Гадает, глядя на меня. Что-то не складывается. Руки её дрожат
Может ей и хочется что-то мне высказать, но я не собираюсь завязывать разговор. Мопсины глаза меняются как картинки с в игровом автомате – ягодка, семерка, звоночек… Все комбинации взглядов, от материнского до коронного, загадочного взгляда психиатра. Под этими взглядами я сижу, разложив руки на коленях, и даже боюсь шевельнуться. Начинаю в отместку сверлить взглядом голову отца. Наконец мне надоедает. Уже шесть убитых комаров на его голове насчитал. В декабре-то месяце! Тогда я отворачиваюсь в окно и утыкаюсь в стекло, боясь лишний раз от него оторваться. За окном мелькают дорожные знаки и запорошённые валуны с редкими деревцами. Я принимаюсь считать красные машины, потом валуны.…Всё что угодно делаю лишь бы не оборачиваться. Только бы не услышать в свой адрес порцию слов с добавлением Мопсиной невыносимой загадочности.
Может и вправду заснуть? Не смотреть же, как психиатр обмахивается моим журналом и ёрзает на сидении. Потом вдруг начинает искать на мне тёмную точку и я, вслед за отцом принимаюсь убивать на голове комаров. С третьим комаром надоедает и ей. В конце концов, без разговоров в пути психиатру не интересно.
– Что это у тебя?
– Мармелад.
Я призываю на помощь любую защиту. Может она не любит мармелад и отсядет? На всякий случай отодвигаюсь подальше.
– Делись, – по-свойски требует Мопся. А, заглянув внутрь, взвизгивает. Что это? Крыса? Нет. Всего лишь обсыпаный сахаром сальмиак.
– Что за дрянь, – заводит сирену она, – Никто не есть эту гадость!
– Я ем, – храбро тянусь за сальмиаком я.
– Выкини! Скажи ему Борис.… У меня условный рефлекс с тех пор как я однажды попробовала. Кошачья моча! Натуральная кошачья моча!
Я медленно прожёвываю сальмиаковую черепушку. Ну да – кошачья моча. Почему бы и не кошачья моча, в конце-то концов. Если подвернётся один такой сальмиак в компании сладкого мармелада – это же замечательно. Нельзя же жрать в жизни одно только сладкое.
– Никогда не ешь всякую гадость. Петушки, помните, петушки? Цыгане продавали у зоопарка! А сахарная вата! Ещё шутили что жёлтая, это оттого, что туда цыган нассал. Как вспомню, так сразу же тошнит. – Мопся сплёвывает прямо под ноги, – Борис, ты запретишь ему или нет?
Но вместо того, чтобы запретить, Ботинок неожиданно протягивает руку за сальмиаком, и я радуюсь, что он всё ещё на моей стороне. Я насыпаю ему в ладонь от души. Не моргнув глазом, он отправляет содержимое ладони в рот. Неожиданный ход. Потому что Мопся уже готова его сожрать. Не сальмиак, разумеется, а Ботинка. Но, быстро поняв, что проиграла свой сальмиаковый раунд, меняет тактику. Теперь она она теребит обивку на подлокотнике
– Включи транзистор, – постукивает пальцами уже по Ботинковому плечу.
Ботинок включает радио.
«Линда Линда. Мелинда», – произносит радио нараспев и Мопся, не выдержав напряжения, топает каблуком, сморщиваясь как от зубной боли.
– А тут нет «Нашего Радио»?
– Нет, – не сдаётся отец, для верности, всё же пошуршав кнопками.
– А у меня есть, – начинает суетится она, теряя шпильки из накрученной головы – У меня всё есть. – бормочет она, тычет в свой телефон и ловит все финские радиостанции одновременно. Включая и русское радио. Как же тут обойтись без него. Неприятный голос поёт про дядю Борю, который плещется в море, а солнце светит ему прямо в глаз. Потом – вдруг, исторический экскурс в песни казаков, с предисловием, что, мол, в каждой песне присутствует неземной свинг. Я проверяю эту теорию на язык. Никаким свингом у казаков и не пахнет. Но Мопся пристукивает каблуком в ритме одноногого марша. И прикрывая глаза, показывает, что ей хорошо.
И вдруг – неожиданная тряска.
У Ботинка перестаёт работать навигатор, и он резко, с ожесточением тормозит. Потом снова даёт газ в надежде на то, что навигатор заработает, но похоже, что этим прибором хоть гвозди забивай – не поможет.
Тогда он обесточивает все заново, считает до тысячи вслух и пытается стартануть без навигатора.
Мопс шипит:
– Стой Борис. Всё равно уже рыбу проехал.
Она рвёт на две части журнал и потягивается:
– Я хочу в туалет.
– Давайте просто пройдем до кустиков прогуляемся, Мопсик – примирительно говорит Ботинок.
– А рыбу купить?
– Потом.
Ноги после машины ватные. Я делаю неверный шаг и тут же присаживаюсь на капот машины. Ботинок пытается закурить на ветру. Потом пошатываясь, отходит. А Мопся, в страшном психаре, забирается на гранитный валун. Интересно как она ходит по сугробам на каблуке? Интересно, как она вообще на них в Финляндии ходит?
– Шостакович, – кричит она оттуда, пытаясь переорать ветер, – Сибелиус! Мусин муж! Что я вообще с вами тут делаю?
Ботинок курит и с интересом смотрит, что будет дальше.
А дальше Мопся съезжает на заднице по валуну вниз и плачет так, что проезжавший грузовик принимается надрывно сигналить.
Ботинок аккуратно тушит сигарету и прибегает на помощь к ней. Слышно как они шипят и ругаются. Шёпотом. У отца ещё можно различить набор гласных, бухающих как большой барабан. А у Мопси – одни сплошные шипящие. Ветер несёт их в мою сторону, а буханье Ботинка пропадает где-то среди валунов. В общем, если прислушиваться, то слышно одну Мопсину песню:
– Оставь его здесь…
Я не ослышался?
– Оставь здесь своего…. Хватит ждать…. Сколько можно…
Дурацкий фокус – когда ты слышишь что-то через воющий ветер и услышав не до конца, делаешь поспешные выводы. Я на него не куплюсь ни за что. Скорее всего, она говорит не про меня, а про севший навигатор. Или про что-то другое, но только не про меня.
Где мой Телониус Белк? Где мой пушистый дружище?
Ветер свистит, но почему-то довольно тепло. Только за шиворот немного снега попало. Теперь там, внутри меня – холодно.
– Пойдём, дядя Шарик, – слышится голос отца, – Пойдём, старик.
– Нет, трепанация черепа для меня тёмный лес. И электросудорожная терапия тоже. Большой риск и… одним словом, Вадик, не нужно этого делать.
Мопся по телефону с кем-то говорит. Заткнуть что ли уши?
Ботинок ещё раз напоминает, что в магазинах короткий день. Надо успеть до шести.
Что мне купить? Чемодан, в котором мы похороним Козла Дядю Сашу?
Что ещё? Обязательно купить для Белка сигар. Ах да, и мундштук ещё, с максимально открытой пастью.
Машина заводится как по заказу. Снег, попавший за шиворот, оттаял и медленно стёк сквозь меня на сиденье. Это можно пережить. Я засыпаю как маленький – с указательным пальцем во рту, а во сне вижу, как Телониус Белк спасает Тууликаалио и тамошних россомах от дождевых паводков или разлившегося водопада. Не сон, а одна сплошная вода. Зима уже успела изрядно мне надоесть. Скорее бы, что ли, весенний дождик.
Машин за окном существенно прибавляется. Автобусы из жёлтых становятся синими в белую полоску. Полоса разделяется на четыре потока. За тротуаром виднеется чуть ли море, в котором барахтается огромный зелёно-коричневый паром. Именно, что не плывёт, а барахтается, точно заводная какашка.
Цвета и впрямь совсем непривычные. Небо голубое как летом, а снегом между тем сыпет как из солонки. Всё остальное серое. Не грязно-серое, а как овсяная каша, которая ещё не успела остыть и превратиться в склизлую гадость. Понятно, что выглядит она вовсе не аппетитно, но всё же не противно… Асфальт здесь что, поливают горячей водой? Сугробов и льда как сахара и сгущёнки на овсяной каше, всё полито или присыпано только в самых красивых местах, на обочине, вокруг деревьев, возле озера… Чудеса, да и только.
– Боже мой. – слышится рядом. – тут же остался один сплошной сальмиак…
Мопсе не успокоиться. Пока я спал, она выела весь мармелад, все вафли и все шоколадки. Теперь она выскребает длинными пальцами сахар, которым был посыпан этот пресловутый смоляной сальмиак, а также черепа из лакрицы. Облизывает, высасывает сахар из-под ногтей и беспрестанно жалуется на неважное самочувствие. А каким ему быть, после того, как ты пять килограммов мармелада сожрал?
Развожу руками. Несмотря на протесты, протягиваю руку и с легким усилием забираю у Мопси оставшийся сальмиак. Потом сворачиваю пакет в конверт и запихиваю в задний карман. Теперь бы научиться есть его без закатывания глаз и рвотных позывов.
Разумеется, я делаю это назло Мопсе. Хоть чем-то мне надо от вас с отцом отличаться. Пристёгиваться сидя в машине и, не морщась, есть сальмиак – вот и всё, что я могу предложить деловитым финнам в качестве залога того, что я, хотя и русский турист, но тёртый калач, а вовсе не маменькин сыночек какой нибудь.
Мопся вздыбливает причёску и надевает другие очки – ещё более осиные, чем раньше. Улыбается. Принимается пристально смотреть в телефон. Ей нужен Зингер, Стокман и Тарйостало. Нам с отцом требуется место с гораздо более приятным названием – «Дорогой старый Стокгольм». Пусть Ботинок шутит, что этот «Стокгольм» действительно дорогой, но от перспективы дорогого Стокгольма мне куда веселее, чем от мопсиного дешёвого Зингера.
Стокгольм для меня теперь давно уже, вроде как, и не дорогой, а самый, что ни на есть привычный, обыденный. Мне никогда не приходилось называть его дорогим. Часто бывает так, что я в Стокгольме живу неделями, а вот в Хельсинки лишь бываю проездом. Жаль, конечно. Но времена эпохальных чёрных джазовых концертов в Финляндии давно прошли. Хельсинки уже пару десятков лет перешла на образ жизни малолетнего поклонника Оззи Осборна, а местные джазисты окончательно подмяли под себя Стокгольм и Копенгаген, не вылезая оттуда годами – ну может быть разве что только в Нью-Йорк, да и то не всегда.
В тот магазин я больше ни разу не заходил. Однажды пробегая мимо, дернул дверь на себя, но как только прозвучал грустный ми-бемольный колокольчик, я сразу же передумал. Извинился и вышел обратно на улицу. Но при виде того, как продавец заваривает чай, я подумал что, может быть дяденька этот – тот самый, что продал мне в детстве хороший мундштук по рекомендации воображаемого друга. Возможно, и он бы меня узнал, если бы я смог преодолеть звук грустного колокольчика. Но я так и не смог. Как будто заново услышал про Тёмыча в уппсальском концерте Эрика Долфи. Испугался, что всё завертится как в тот раз, а закончится появлением огромной как подростковый мопед бронзово-рыжей северной белки.
Ничего страшного. Всё рано или поздно произойдёт и закрутится по-новой. В конце концов, магазины в Финляндии закрываются не так, как у нас, спустя неделю после открытия. Они здесь стоят по сто лет. Поэтому, вместе с товарами предлагают воспоминания. Иногда продавец вкладывает их в пакет вместе с тростями для мундштука, а иногда выставляет воспоминания на улице в больших коробках в качестве рекламы. И можно придти сюда через несколько лет и ещё раз вслушаться в колокольчик. Можно, впрочем, и не заходить. Просто взглянуть на плакат Майлса Дэвиса через окно, как сейчас и в одну секунду утомиться от нахлынувшего груза воспоминаний.
Звенит колокольчик, от грустного звука которого я вдавливаю голову в плечо и прищуриваюсь точно очкастый – откуда такая грусть в колокольчике? Потом поднимаю глаза. Вижу постер Майлса Дэвиса в полный рост. И, вопреки настроению, едва сдерживаюсь, чтобы не засмеяться – уж больно Мопся на Майлса Дэвиса похожа, – как две капли воды, вплоть до одним краем помятой кожаной шляпы.
Но взгляд Ботинка скользит по затянутому в кожу Майлсу, без какого-то ни было скептицизма. Он не видит там Мопси. При виде плаката, он вспоминает какую-тобарабанную дробь и выстукивает её на паспорте в нагрудном кармане. Из-за того, что Ботинок привык выстукивать между делом на чём угодно, выходит довольно громко. Так громко, что с виду настороженный продавец немедленно оборачивается, отставляет кофе в бело-синем как местный автобус стаканчике и с энтузиазмом настраивает кассовый аппарат. Ботинок переносит взгляд с плаката на продавца и продолжает выбивать пульс из своего кармана, не здороваясь. Сбивка наверняка крутая и чувствуется, что слегка фанковая. Сразу видно, что на пороге магазина появился серьёзный профессионал.
Глядя на встревоженного нашим появлением продавца, принимаю серьёзный вид и я тоже. Шутки закончились. Из заднего кармана моего вываливается бумажка. Я сощуриваюсь и пытаюсь прочитать что там написано. Но вместо рекомендаций по выбору мундштука теперь там какой-то знак – больше меньше или равно. Да, именно так. Но Белк говорил, что выбирать надо большее.
– И какой же мундштук будем пробовать? – спрашивает Ботинок.
Продавец, как и все финны лыс, полноват, татуирован и невероятно благожелателен. Правда, как и всем в этих широтах, ему требуется немного времени на разгон. Поэтому благожелательность его была с самого начала приправлена слабым оттенком ленивой, медлительной грации. Но теперь он готов к работе и вовсе не сердится, что не дали ему кофе допить. Настоящий профессионал. А отец, так просто гангстер на пенсии в своей шляпе «Федорино горе», а главное – с хорошим английским языком! Тоже профессионал. Широкого профиля.
Теперь оба этих серьёзных профессионала смотрят в упор на меня. Я понимаю, что пришла пора действовать.
Разворачивая бумажку, я ещё раз надеюсь увидеть уютное послание про морошковый кофе. Но вместо этого вижу знаки и несколько довольно странных картинок ещё. Долго смотрю на них, будто в текст вчитываюсь, и, наконец, понимаю, что хотел от меня Телониус Белк. Мундштук с максимально открытой пастью – вот что. Мундштук, сквозь который видно звёзды, как в телескоп.
Продавец кивает. Есть мундштук с большой пастью. Для альта у него есть всё. Он и сам на альте поигрывает после того как перестал оружием торговать. Влюблён в смертоносный металл и всё такое. А альт из саксофонов – самый смертоносный… Что уже подобрали себе достойный инструмент?
Наверное, Ботинку не очень хочется такое переводить – про смертоносное оружие и всё остальное. А может, боится, что придётся ещё один саксофон покупать. Что с ними потом мне делать – на балконе складировать?
Поэтому Ботинок делает кислую мину и говорит, что инструмент уже есть.
Продавец улыбается. Но всё-таки он слегка озабочен.
– Это большой номер, – переводит Ботинок. – Ты точно уверен что именно он тебе нужен? Ведь для альт-саксофона это настоящий слоновий калибр.
Я утвердительно киваю головой
Продавец что-то вполголоса добавил. Ботинок крякнул, но перевёл:
– Типа хорватской ручной пушки. Затвор на один патрон. Ты из него стрелять собрался, дядя Шарик?
– Да, – твёрдо говорю я.
Это саксофон и я собираюсь стрелять из него как из пушки. Хорватский он или ещё какой – мне не интересно.
– Средняя камера подойдёт? А, старик? – вполголоса продолжает переводить Ботинок.
Куда там! Самая большая! Самая пресамая!
Во мне просыпается непонятно откуда взявшаяся жадность. Но продавец всё-таки рекомендует брать мундштук со средней камерой. Я упираюсь, показываю на бумажку, которую написал Белк – ту самую, где только что загорелся знак «больше». Отчаяно жестикулируя, отец ведёт разговор с продавцом. И на бумажке вдруг отчётливо проступают буквы, складывающиеся в … дайте ка поближе посмотреть.. да, так я думал. На бумажке написано «Отвяжитесь».
Хорошо. Пусть будет самый большой номер и средняя камера.
Но пусть тогда будут и самые тяжёлые трости. Так, чтобы я почувствовал, что всё – караул.
Продавец сурово добавляет:
– Студент ямаха – ноу… – и быстро рисует саксофон, раздербаненный на четыре части.
И повторяет, на этот раз специально для меня. И чтобы вдруг без испорченного телефона – отца уже не переспрашивает. Как будто продаёт велосипед и боится, что попаду на нём в аварию. На современный саксофон такой мундштук не пойдёт.
Он открывает пошире рот, тянет букву «О», как недавно это делали финские девчонки на рождество, но тут же затыкает со всего размаху ладошкой. Как я тогда снежком. Он что видел? Я непонимающе верчу головой.
Тогда он берёт из под стола старый, ржавый и показывает на пластинку Паркера, где хорошо виден его саксофон.– вот такой надо. Показывает на пупочку у того и на пупочку у того. Оркестровый? Это я уже и так знаю. Короче, выбор мундштука – дело серьёзное.
С неправильным мундштуком, если и будет «О», то тебя сразу заткнут. Как снежком. И правильно сделают.
– У тебя случайно не Ямаха? – уточняет Ботинок, хотя и сам знает, какого динозавра он с собой приволок. Поржавее только что вытащенного из под прилавка!
– Не Ямаха, – вспоминаю я и тычу пальцем в то, что висит у меня за спиной. – У меня Олдс Амбассадор. Такой же старый и ржавый.
Название модели я стараюсь произнести погромче. Красивое слово – Олдс Амбассадор…
Вопросов больше не возникает. И продавец отводит меня в помещение для того, чтобы я смог там вдоволь поиграть. Я со скрипом насаживаю на саксофонную шею мундштук и понимаю, что пробку придется переклеивать.
Оооо!
Я жду снежка.
Но вместо снежка – радость. Мне достаточно пары минут, чтобы понять что мундштук это – мой. И снова грустная новость. Играть на нём я всё ещё не умею. И вряд ли когда нибудь научусь.
Зато теперь я хоть понимаю что требуется от меня, чтобы высечь звук альт саксофона по настоящему. А раньше только вокруг, да около ходил! Да, при такой конструкции мундштука в него можно только бить. Бить, бить и ещё раз бить. Другого языка этот мундштук не понимает. Бить в него как в барабан при помощи языка и сжатого воздуха. И чем сильнее удар, тем сложнее будет не вылететь из седла на отдаче.
Но, сразу же, звук – выше крыши. Не такой, как у Майлса, не такой как у всех этих пустопорожних безголосых стиляг с подземного перехода на Невском проспекте. А именно тот, что мне нужен – орущий, необъезженный, бугристый, точно у Долфи… как самый крупный наждак, невыносимо тоскливый, отзывающийся битым стеклом… и куча других обидных эпитетов! Холодное оружие, а не звук. Всё ясно. Я порву губу, сломаю зубы, но всё-таки буду дуть именно в этот мундштук всю жизнь. И больше меня ничего не интересует.
Выхожу из комнатухи донельзя довольный. Ботинок язвительно намекает на утиный манок. Но продавец, кивает, мол, так и надо. А после того как чек выбит – прицеливается в меня сквозь мой новый мундштук. И вид у серьёзного продавца теперь лихой и придуристый.
– Well.… Ещё кофр – Ботинок спохватывается.
Ах да, ведь точно – кофр ещё.
Какой же?
– С ушами, – показываю на собственные уши я.
Ботинок удивлён, но продавец всё понимает. Он берет кофр и показывает, как нужно промять его, чтобы Олдс Амбассадор влез в него, не сплющив защиту нижнего си-бемоля
– И ещё один кофр пожалуйста. – бью наотмашь я
– Для кого? – Ботинок решил сегодня не удивляться.
Отступать некуда.
– Для дяди Саши, – бурчу я.
– Для какого дяди Саши, старик? – брови Ботинка поднимаются кверху домиком..
– Который умер. – И, предупреждая следующий вопрос, добавляю, – Чтобы дядю Сашу в том кофре похоронить.
Ботинок, еле заметно проводит рукой от лба в пах, меняется в лице и поспешно расплачивается. За кофр. Но за один. И вдобавок пытается украдкой померить мою температуру.
Правда, второй кофр мне и так достаётся – в подарок от продавца. Продавец доброжелательно хлопает меня по плечу. Он покорён моим желанием стрелять из саксофона как из пушки.
На прощание я машу ему рукой. А в ответ мне ставят музыку Чарли Паркера.
Знал бы продавец, что во втором кофре я собираюсь похоронить того, кто держал на себе своим блеянием весь Ленконцерт, небось, подарил бы мне этот мундштук совершенно бесплатно!
Выбравшись на улицу, я понимаю, что это мой последний шанс прогуляться с Ботинком без постоянно придирающейся ко мне Мопси. Возможно и в Петербурге такой возможности больше не подвернётся…
– Я бы, пожалуй, выпил где нибудь чаю, – с большим воодушевлением шепчу я
Но Ботинок бурчит в ответ, что в Хельсинки был пару раз и не помнит здесь ровным счётом ничего – так что в провожатого не годится. Кроме того, ему нужны фильтры для кофейного автомата. И ещё самая мощная в мире флешка чуть ли не на тысячу гигабайт, которую только здесь и выпускают. Потому что, если он вернётся домой без флешки, то на работу он может больше не выходить. И, вдобавок, ещё несколько заказов у него есть, о которых Мопсе лучше не рассказывать. В общем он намеревается только в Стокманн.
«Ладно», – думаю я мобескураженно. Боится что ли, что я Мопсе расскажу? Так я ведь и один могу прогуляться. Тоже что-нибудь придумать могу. Ужасное, чтобы потом попросить не рассказывать!
– Не позже двенадцати ночи, старик! – Ботинок объясняет мне, как добраться до отеля Скандик и использовать кодовый номер вместо ключа.
А я и не против. Загружаю в машину три кофра – новый, старый и тот в котором собираюсь похоронить козла. Чувствую облегчение. Похороню Козла, и будет всё хорошо!
Засовываю руки в карманы, надвигаю кепку на глаза и отправляюсь гулять. Это прекрасное ощущение – когда за твоей спиной никого нет. Самое лучшее в мире ощущение. Я даже перестаю считать на герметично закрытый квадрат, так, как всегда считал на прогуке – раз-два-три-четыре. А перестав считать до четырех, мне кажется, что можно больше не продолжать этим заниматься. Зачем? Я всегда подозревал, что дело тут вовсе не в счёте. Дело, скорее в том, как этот счёт в голове перехитрить.
Сфера…
Да, теперь я самая настоящая сфера, а не квадрат. Гуляю один и радуюсь так, словно передо мной расстилается не Хельсинки, а экзотический Занзибар или Ибица. Радуюсь совершенно новому для себя ощущению – не считать. Радуюсь тому, что я, наконец, понял, что значит сфера.
Начинаю, как рекомендует путеводитель, с вокзала.
Это очень суровый вокзал с тяжёлыми дубовыми дверьми устремлёнными вверх. Я пробегаю его насквозь и случайно сбиваю туристов из Индонезии. Флаг с баньянами, бататами и птицей- гарудой на шильдике. Помню такой. Интересовался когда-то геральдикой… замечательный флаг!
Осматриваю выставленые за стеклом кафетерия бутерброды. Тоже понравилось.
Потом выбегаю и замираю перед скульптурами. То, что они похожи на сцену из «Властелина Колец» мне по барабану. Больше удивляет то, что лица у тех, кто тусуется на вокзале практически идентичны статуям. Да, статуи на вокзале немного похожи на викингов. Но без бород. Это ведь очень практично – викинг без бороды, вы не находите? И страшновато вдруг как-то становится. Как будто ты только что узнал, что твой родственник безбородый, который только что пил с тобой чай – древний викинг
Ритм во мне, как сердце пульсирует. Сам по себе – чучух-чучух. Я засовываю в рот целую горсть сальмиака. Действительно – самая настоящая кошачья моча. Но всё равно нравится.
– Потерялся? – голос , кажется, исходил из урны, доверху забросанной коробочками для еды
– Нет, – машу рукой я
Никто меня, впрочем, не спрашивал.
Просто померещилось. Здесь все так орут, что померещится может всё что угодно. Люди орут, черные, белые, а теперь ещё и чайки, устроившие бойню из-за недоеденного картофеля фри, к ним добавились. Так что расслышать в этом балагане русское «Потерялся?» нормально. Всё равно, что услышать в Уппсальском концерте Долфи про русского Тёмыча.
Я сижу на стальной перекладине перед Хесбургером. Вроде и в одиночестве, а вроде и нет. Передо мной толпа народу. Каждый кричит о своём, оттого здесь шумно, но в принципе довольно уютно. Время, впрочем, поджимает. На вокзальных часах без пяти три. Разумеется, ночи. Поэтому большая часть народу не столько тусуется перед Хесбургером, сколько давится в очереди на такси.
Я выуживаю из ржаного бургера рыжий волос и с отвращением отправляю его в картонный сугроб, который вырос на месте мусорной урны. Подумав, я выкидываю туда же и бургер. На моей куртке куча Мопсиных волос. И, наверное, поэтому все на меня смотрят. Впрочем, если женские волосы на куртке говорят о том, что ты крутой тип, то мне всё равно. Пускай смотрят.
