Фил Волокитин
Телониус Белк
Центр. Мимо меня те самые русские снуют. Купить всё до трёх часов собираются. Им то что. У них рождество ещё только через две с половиной недели. Я машинально киваю всем головой, а русские шарахаются от меня в разные стороны.
Дорогу переграждает бабуля явно не из наших краёв. В руке у неё огромный бидон. На спине штурмовой рюкзак. Она ставит бидон на рюкзак, потрясает фанерной доской как иконой, но только вместо образа на доске приклеен логотип супермаркета «Лидл». Бабуля оборачивается вокрыг себя и на каждом повороте вскрикивает «Лидл! Where!»
– Пойдёмте бабушка, я вас провожу, – ухмыляюсь я и делаю приглашающий знак.
Слышно было, как та пыхтит за спиной. Будто ещё один вредный Телониус Белк за мной увязался, разве что в юбке…
– Погоди, командир, – слышу я грубый голос. – И мне Лидл покажи.
Как будто кипятком обдали со спины. Я готов терпеть бабушку с иконой супермаркета «Лидл», но всему есть свои пределы. Даже не делая попыток выяснить, кто называет меня командиром, я со свистом разворачиваюсь в противоположную от Лидла сторону. И, отойдя на безопасное расстояние, кричу по-беличьи:
– Отвяжитесь!
После чего, не дослушав, что скажут мне вслед, вприпрыжку влетаю в широко распахнутую по поводу дверь супермаркета «К».
Здесь не такой широкий ассортимент дешёвых товаров как в Лидле. Но мне и не нужен широкий ассортимент.
Как и большинство местных жителей, я заглянул сюда просто потусоваться. На витрины посмотреть. Может быть слопать какую-нибудь предновогоднюю пиццу.
Покупать что-либо у меня и в мыслях нет. «Интересно, сколько я времени продержусь здесь ничего не покупая?» – спрашиваю ехидно сам у себя. И оставляю этот вопрос на повестке.
В конце концов, я решаю задержаться подольше. Правда, пиццу уже есть не хочу. Просто вдруг интересно смотреть какими нарядными здесь стали витрины.
Интересно смотреть на то, как толстый мужик сейчас будет мыть их со складной лестницы, что сгибается под его весом как будто он медведь, а лестница – малиновый куст… Справляется он со своей работой блестяще. Выжимает тряпку, не спускаясь с лестницы, да так что ни одной капли не попадает на пол. Долго гонит полоску грязной воды сверху вниз, а потом резко сворачивает наискось. Наконец заканчивает. Швабра летит куда-то в угол. А сам он спускается вниз как кинозвезда. И тогда я аплодирую. Покрасневший от неожиданности мужик показывает большой палец кверху. Я делаю то же самое, да так и забываю о том, что держу большой палец вверх. С ним и иду, с пальцем кверху поднятым. Некоторые поднимают пальцы в ответку. Я рад.
Перехожу в другой отдел. А там – рождественских ангелов продают. Сразу же решаю купить себе одного. Ничего страшного, просто подойти к продавцам и показать на ангела. Закрываю глаза, долго шарю в корзине и, наконец, выуживаю настоящий вселенский кошмар.
Ну и ангел! Зато он похож на меня. Настоящий урод – толстый, неуклюжий и вдобавок с поломанными крыльями. Материал – дуб. Ну, точь в точь как я. Такой же дуб. Особенно на фоне всех остальных, изящных пластмассовых ангелов.
Я делаю шаг в сторону кассы.
– Бесплатно,– машут рукой продавцы. – Этот ангел – бесплатно.
А один из продавцов хитро улыбается. Возможно, это он смастерил дубового ангела, кинул его в корзину к остальным, чтобы удивиться, кому он достанется.
Я опускаю ангела в карман и тут же о нём забываю.
Ёлка в торговом центре, прямо посреди зала – может и не самая потрясающая в мире вещь, но меня она почему-то трогает до глубины души. Пряничный домик стоящий рядом так и хочется укусить, но вспоминая о том, что он, скорее всего, сделан из обычного поролона, я озадачиваюсь там, чтобы немедленно купить такой же, только съедобный, а потом слопать его прямо здесь, в компании лосей и снеговиков. Что я в течение нескольких минут и проделываю.
Меня фотографируют несколько неопрятно одетых людей. Фотоаппарат у них, впрочем, такой, что впору самому из него застрелиться в момент грустных событий. Или на медведя идти. Но это не русские и не финны. Белорусы, а может украинцы. А то и чёрт знает, может саамы какие. Но какая разница? Где то вдалеке сидит моя кассирша и ест одно мороженое на двоих с таким же проколотым булавками дядькой. Это заставляет меня нахмуриться, но загоревать по-настоящему я не успеваю, потому что с ёлки кому-то на голову падает картонная звезда и приходится загадывать желание.
Загадываю. Желаю определиться. Либо остаться здесь навсегда, либо скорее уехать отсюда к чёртовой бабушке. Кто-нибудь, дайте мне знак, что на небесах меня услышали.
Вдруг, гляжу, прямо как в рождественской сказке сюрприз. Мимо идёт мой бэйный парень с тубой. Тот самый бэйный из горжеткиной школы! Не пойму только – это что ли, действительно знак?
Туба волочится у бэйного за спиной. Она спрятана в синем унылом холщовом мешке, но контур я определяю за несколько наспех брошенных взглядов. По тубе мы и узнаём друг друга. Впрочем, нет. Взгляд его скользит мимо меня. Не узнал. Жалко, что я сегодня без саксофона.
Но нельзя же просто так отпустить бэйного!
– Подожди, – говорю я ему вполголоса, – Эй, бэйный!
Бэйный вглядывается в меня и роняет от радости холщовый мешок.
Туба издаёт грустный металлический звук.
– Как дела, бэйный?
– Я в оркестре, – основательно как все медные духовики говорит он, уставившись в пол. Но голос у него радостный – Мы в Хельсинки сейчас едем.
Тогда и я радуюсь за него. За Мямлика ни за что бы не порадовался. А за бэйного – да.
– Так, погоди. Ты больше не бэйный? Ведь с бэйными тубами не берут никуда. Какой же ты теперь? Эсный?
– Нет! Эфный! Я Эфный! – счастливо кричит он мне, оглядываясь.
Может, картавит? Тот самый ненавязчивый петербуржский акцент, от которого я уже успел отвыкнуть.
Нет, вспомнил я – эфная туба ведь тоже существует. Это та, на которой солировать можно. Он с бэйной перешёл прямо на солирующую эфную. Ведь это всё равно, что с пешки сразу в ферзи махнуть. Прямо через всё поле. В ферзи! Плюнул ему на удачу вслед ,да и отправился за активированным углём для нашей с Белком сиротской вечеринки.
Сиротскую вечеринку с активированным углём и напитками придумал, как вы сами догадываетесь, не я. Мне бы и в голову не пришло принимать внутрь уголь, чтобы не отравиться.
Но Белк сказал, что никогда нельзя быть уверенным. И налил мне бокал почти доверху.
Держу в руке бокал, а сам и не знаю, что сказать по такому вескому поводу. Белк задумывается, но ненадолго. Идея тоста приходит ему в голову сама собой. Сам он давно холостяк. А я без пяти минут сирота. Поэтому наша вечеринка холостяцкая или сиротская.
С первым же выпитым мной Джек Дэниелсом накатило странное ощущение, как будто ты уже закусил перечницей и собираешься разбавить пожар водой, но вместо воды тебе подсунули неконцентрированный уксус.
– Понравилось? – спрашивает Белк
– Скорее да, чем нет, – отвечаю я и тянусь за сигарой. После сигары мне всё по плечу. Я сразу же догадываюсь обо всём – и как на саксофоне играть и как познакомиться с финскими девушками.
Но насчёт девушек Телониус Белк порекомендовал слегка подождать. Тогда я проглатываю две таблетки активированного угля и тянусь за следующей порцией. На пороге – прекрасная, пахнущая звойным освежителем воздуха экологическая ёлка. Рождество началось.
Часть вторая
Глава первая.
– Тёмыч. Я еду, – раздаётся жизнерадостный отцовский голос в телефоне.
– Что?! – спросонья выпячиваю глаза я.
Но разговор на этом уже окончен. И я принимаюсь генералить квартиру.
Кое-как расставил всё по своим местам. Вытер пыль со всяких ненужных полочек. Нарисовал на стене Ботинка во весь рост. Глупости, конечно, а весело. Стену, конечно, испортил, но ведь всё, в конце концов, всё можно стереть – обои-то моющиеся. Я проверял их моющее свойство не раз, записывая последовательность аккордов на стенке около пианино. А Белк рисовал стрелочки, указывающие по сторонам, где спрятаны всякие вкусные вещи. Иногда перепрятывал, и стрелочки меняли свое направление сами по себе. По всей квартире были эти беличие стрелочки. И ещё цифры. Одним словом – классическое жилище сумасшедшего. И портрет Ботинка на стене в полный рост, пожалуй, не помешает.
Так решил я и вогнал контур портрета в краску стыда, истратив на него полтюбика ржавой охры. Охры, которой купил в отделе поделок. Телониус Белк однажды расстроился, увидев себя в зеркале со спины. Не ожидал, что седеет с такого невыгодного ракурса. Вот я и извёл на него полтюбика, а вторую половину – почему бы и нет – на папу.
И вот же – прямо с порога неожиданный сюрприз. Вместо Ботинка передо мной появляется Мопся. Знал бы, может её вместо родного папы нарисовал. Мне не жалко.
Она кисло улыбается. Смотрит на меня так, как будто хочет прочитать мои мысли. А я ограничиваюсь скромным «Здравствуйте». И даю ей зачем-то ложечку для обуви, хотя вообще-то она собралась обувь снимать.
«Здравствуйте», – все также кисло повторяет за мной она.
Я провожаю Мопсю в комнату. Там тянусь за окурком сигары, прочищаю её насморочным, неприличным звуком и – назло всем святым! – затягиваюсь. После чего кашляю не в силах остановиться. Просто сгибаюсь пополам, а не кашляю.
Когда-то одним из самых страшных снов для меня был когда-то такой: мы идём с Ботинком по городу и я вдруг зачем-то лезу в карман… беру папиросы…закуриваю… Ботинок смотрит на меня с грустью. Я тушуюсь, прячу всё в карман, а потом потихоньку выбрасываю в урну. Или мимо урны. В зависимости ототого попал я туда или нет зависит моё утреннее настроение. Хотя вся суть сна в том, что я закуриваю перед отцом. Просто вот такая вот истерическая боязнь того, что на это скажут родители.
И вот, наконец, это произошло. Тренируюсь на Мопсе.
– Ты куришь сигары? – ужасается Мопся.
Да куда там. У меня даже не хватит сил убедить её в этом.
– Нет, – с сожалением затушиваю я сигару в блюдечко, – Похоже, что всё-таки нет.
– А что за бутылки от водки тут в углу? – опять приходит в ужас Мопся.
А ведь и верно! Что-то я не сообразил в суматохе. Бутылок Джек Дэниелса для подростка четырнадцати лет здесь действительно многовато.
Довольно странно получается – белка моя вображаемая. А Джек Дэниелс, который она пьёт нет. Куда он, интересно девается? В воображаемую белку? Так ведь не может такого быть!
И сколько там этих бутылок уже, интересно? Мопся удивлённо гремит стеклом. Один, два, три, десять. Десять бутылок! И ещё одна, наполовину опорожнённая плавает в раковине. Потому что холодный коктейль – утреннее угощение Телониуса Белка
Мопся негодующе кричит. И она ещё даже не видела, что делается на кухне под подоконником, где обычно обедает Телониус Белк.
А он-то как раз и выходит сейчас из кухни с морошковым кофе в руке. Потягивается и удивлённо смотрит на признаки появившейся в доме женщины. Так и не уловив смысл происходящего, Белк уходит обратно на кухню. Оттуда раздаётся надсадный, трагический кашель.
Мопся на белку, разумеется, ноль внимания. А вот кашель вводит её в недоумение. Она даже ушами слегка шевелит – откуда в этой комнате взялся надсадный беличий кашель?
Пожалуй, пришла пора её отвлекать.
– Бутылки – это же деньги, тётя Марина, – искренне удивляюсь её непонятливости и асам смотрю за реакцией. – Видели сколько стоят? Вот я их и держу на всякий случай, как неприкосновенный запас.
Мопся понимающе кладёт мне на плечо свою руку.
– Не люблю я их, – делится она со мной сокровенным секретом, – финнов этих с глазами белёсыми. Молчат, смотрят, ничего не говорят. И ведь я так и думала, что пустыми бутылками не брезгуют…
Тогда я отворачиваюсь к стене и тоже ничего не говорю. Из солидарности с финнами с белёсыми глазами. Я люблю финнов. Особенно утыканную булавками девушку за кассой «Призмы» люблю. А еще ту, которая в искусственной шубе. И ничего тут не могу с собой поделать.
Я бы чувствовал себя куда увереннее, если бы не вчерашняя рождественская вечеринка. Если вы думаете что она прошла удачно, и всё закончилось на том моменте, который я описал – ну, поболтали потом ещё немного, да и разбрелись спать – вы ошибаетесь очень сильно.
Вы просто не знаете, на что способен Телониус Белк, спустивший по поводу праздника все тормоза – да и я тоже слегка виноват, раз уж пошел на поводу у воображаемой белки.
Зато мы неплохо… да нет, не неплохо, а просто здорово повеселились…
Поёрзав перед окном, Белк говорит:
– Если понравилось, то наливай.
А я говорю:
– Нет, больше не буду.
Не забывайте, что мне четырнадцать лет. И некоторые игры уже стали опасными. Больше, впрочем, и вправду уже не лезло.
Белк бурчит, что в четырнадцать лет другой белк, взрослый, давал ему чашку Джек Дэниелся в день, и заставлял закусывать кашицей из строчёной рыбы. И ничего хуже он в жизни не ел. Рыба у нас, к слову сказать, есть. Если туда покрошить сушёный тост – получится то, что надо.
Но сами понимаете, что человек, только что навернувший мармеладный салат, к рыбе относится с брезгливым пренебрежением.
Белк тоже так считает. Он наворачивает ложками мармелад и запивает его прямо из бутылки.
– Тогда что делать? Квартиру, может, уберём?
Мне так хорошо смотреть на тающие под фонарём сугробы, что я даже не понимаю, шутка это или нет. Поднимаю глаза и вижу, что вроде не шутка. Белк навострил усы. Я вижу, что он действительно готов убрать под горячую руку квартиру.
– Что я, принцесса тебе диснеевская? – улыбаюсь я, вспоминая, кто ещё может задуматься об уборке квартиры на рождество. Отворачиваюсь к своему естественному телевизору – незанавешенному окошку. Но на улице никаких развлечений нет. Похоже, все разошлись по домам и там себе, втихаря, празднуют.
Белк продолжает хмуро теребить усы.
– Нужно делать всё наоборот, понимаешь? Тебе говорят одно, а ты вместо этого делаешь другое.
– С этим никаких проблем. Всю жизнь так делаю, – хвастаюсь я, я сам на некоторое время задумываюсь. Всё-таки вру… Даже ни разу не делал.
– Оно тебя в правое полушарие, – а ты его левым. – не унимается Телониус Белк. – он тебя в левую щёку, а ты его когтём… Собака ждёт от тебя удара в лицо, а ты его вместо этого хвостом кусаешь. Но в жизни не так. Потому что жизнь – это вовсе не честный противник. Обмани его раз, обмани его, да и он с тобой связываться не будет
Развоевался белк.
– Обманешь, и вся жизнь у тебя будет эти самые, сплошные… пардосраксы
– Парадоксы. – поправляю я.
Белк выуживает откуда-то ту самую шляпу, которую купил, чуть ли не в первый день. Точнее, считается, что он выиграл её у меня за какую-то услугу.
– Вот эта шляпа. Её бы никто никогда не надел. А я надену, – говорит он. – Назло пардосраксам.
И голова его утопает в широкой дамской шляпе. Ведь голова у белка маленькая, как и у всех коротко стриженых толстяков. А модные дамские шляпы рассчитаны на строгое соблюдение пропорций. Поля спадают, накрывая белка, и выглядит он как увядший на жарком солнце цветочек. Или по-другому как-то назвать… таких слов сразу не подберёшь. В общем, Белк в шляпе выглядит бессовестно трогательно.
Из-под этой шляпы Белк обиженным голосом говорит:
– Сроду по праздникам не отдыхал. Всегда работал.
Тут я просто таю. Обиженный голос из-под цветка раздаётся, будто и вправду из сказки про принцес.! Пусть будет так… Это каприз и главное тут не сердится.
Но убирать квартиру всё равно не хочется. Я ложусь на спину. Чувствую себя так, будто приземляюсь с потолка на вертолёте.
– Укушу, – грозит Белк, – Хочешь так, хочешь этак.
– Хочу этак. А как это?
– А вот так. Чем хочу, тем и укушу.
Потолок плавится, когда на него смотришь.
– Тогда хвостом меня укуси, Бел.
Белк лениво кусает меня хвостом, а я даже не понимаю, в чем фокус…
Оглядываю хозяйским взором квартиру. Потом смотрю на часы. Всё равно не хочу убирать. Где это видано – мыть окна, когда на часах без десяти одиннадцать? Может быть, попробовать ещё раз включить телевизор?
– Тогда я лягу на диван и буду лежать шесть лет до следующего рождества, – заявляет Белк, – Точнее чуть дольше. В одиннадцать часов меня разбудишь. Только через шесть лет.
– Не надо, – устало говорю я, поднимаюсь, иду в коридор и возвращаюсь со шваброй. – Не паникуй, давай вместе придумаем.
Белк с присвистом вскочил и неуклюже пронёсся со шваброй наперевес.
Только что он был в одном, а теперь уже скачет в другом месте. Больше, конечно, раскидал, чем убрался.
И хорошо. Больше убирать мы сегодня не будем.
Но Джек Дэниелс продолжает влиять на меня так, что все по плечу. Я беру половую тряпку и вешаю её через плечо как римский император тогу. А потом открываю книжку пианино и надрывно жарю «Штиле Нахт Хайлиге нахт». До рождества осталось ровно пятнадцать минут. Ну, разумеется, если часы с троллями не соврали.
Мопся садится на корточки и принимается выскребать из углов грязь.
Я морщусь. Мне не нравится, как она это делает. Вовсе не так, как диснеевская принцесса. Скорее как злая ведьма из подобного мультика.
В этот момент на кухне увесисто чихает Телониус Белк.
Мопся подпрыгивает на табуретке и заходится истошным возгласом «Крысы!»
Под этот крик открывается дверь, а в ней вырастает Ботинок.
«Какие крысы, Мопсель!» – сердится Ботинок, снимая шляпу – «Скажи на милость, какие могут быть крысы в конце декабря!». Это задерживает приготовившуюся к истерике Мопсю минуты на две. А мне только того и надо. Я бегу на кухню и умоляю лишь об одном. Чтобы Телониус Белк наконец заткнулся в тряпочку.
Получается примерно так, как с Альфом – когда пришельца прячут на кухню и тому приходится невыносимо страдать. Но Телониус Белк не Альф. Размерами он существенно больше. Поэтому когда он страдает, слышится это гораздо отчётливее.
Ботинок, помолодевший вдруг и стриженый наголо – совершенно непривычное для меня зрелище. А ещё он похудел. Не сильно, но сразу видно, что спортом человек занимается.
Вместо рукопожатия он протягивает мне дряхлый, дырявй, будто обкусаный собаками чемодан. И вдоволь насладившись тем, как я при виде его морщусь, скромно добавляет:
– Тебе. Всей оперой выбирали.
Это он имеет в виду, что в его опере появился бесхозный инструмент, подлежащий списанию? Или действительно выбирали? Из скольки? Из одного? Или из тысячи?
Видно, что этот саксофон – не лучше предыдущего.
Вместо ответа я придирчиво осматриваю его со всех сторон и нахожу ту самую оркестровую пипочку. Уже хорошо. Осматриваю далее. Тоже всё хорошо. Возможно, Телониус Белк расскажет об этом побольше.
Остаётся только вопрос, из какой задницы достали этот чемодан, и что мне делать с протёршейся от времени пальмой на саксофоне. «Пальма» – бормочу себе под нос я. Ботинок глядит на меня испуганно и задумчиво. Пальма – это верхняя боковая секция правой руки. Ре третей октавы и выше. Полгода назад я и слов таких не знал. А тут – гляди ка, старик – научился. Откуда только берётся всё это?
Интересно, если я скажу ему, что все берётся от воображаемой белки – поверит Ботинок или нет? Раньше, может и поверил бы.
А пока переступает с ноги на ногу. Смену саксофона он воспринимает как блажь. Думает что купил мне уверенность, что, наконец, всё получится.
Но я не так прост. Ранних, недозревших комплиментов по поводу нового инструмента не расточаю.
Когда до рождества остаётся уже не пятнадцать, а всего каких-то пять минут я чувствую, как что-то увесисто прилетело в окно, как будто туда швырнули мелким камнем. Ага! Ничего страшного, перетерпите, думаю я, а в окно и не думаю даже смотреть – ещё чего не хватало, дышать туда Джек Дэниелсом на старух, вот ещё новости. Потом разговоров не оберёшься. Жалко на саксофоне мне теперь не сыграть, пружинки повылетали. Клапаны не поднимаются, половины нот нет. Хотя, впрочем, с какой это стати – не играть? Очень даже играть. Я подмигиваю Белку. Он не слышит. Тогда я страшным голосом ору:
– Бееел!
И Телониус Белк летит ко мне, теряя на ходу швабру.
Не успев как следует остановиться, он вскакивает на крутящийся стул. Берёт аккорд-другой и пробегает по клавишам так, как будто ставит затейливую подпись на документ. А я выдуваю на том, что позволяет механика оставшегося без половины отверстий саксофона.
Нот в моём арсенале немного. Никакого «Хайлиге нахт» на этом огрызке не прозвучит. Даже если даже один клапан полетел, то не работает большая часть октавы. И втянуться в игру как следует невозможно, Но не пружинками же сейчас заниматься, в рождественский вечер. И я грущу. Хорошее настроение пропадает также, как вдруг пришло – неожиданно. Как будто мел с доски стерли.
Шварк – с отвращением откладываю саксофон в сторону. Белк ловко гасит безудержное движение клавиш собственным хвостом, а потом еще и проезжается по нему задницей так, что заканчивается всё лихо, но отвратительно.
Мне паршиво. Но я уже решил, что не пойду на поводу у собственного настроения. Джек Дэниелс помогает, но уж очень эффективность у него недолгая, приходится добавлять понемногу, по мере того, как опустошается бензобак.
Алкоголиком я стать не боюсь. Если вдруг заплыву за буйки, то меня попросту вырвет.
– Знаешь что, Белк? Мы всё-таки будем убираться в комнате.
– Будем? – спрашивает Белк, – Нет, я уже не хочу…
– И всё таки будем. – убеждаю его я. – Позовём всех зверей на помощь.
Белк озаряется. Действительно, почему бы не позвать помощников.
В каком-то мультфильме из детства видел. А может и не из детства вовсе. Но суть в том, что на зов принцесс действительно приходят лесные мыши и всякие другие звери. Лось может и не придёт, – проносится у меня в голове мысль, которую я отношу к шальной и списываю на Джек Дэниелс. А вот мыши, должно быть, появятся. Это уже трезвая мысль. По крайней мере, мне так показалось.
Уж чего-чего, а лесных мышей в окрестных лесах даже больше чем самой природой положено. Даже декабрь не смог испортить мышам комфортных условий проживания. Им даже шкурку менять не пришлось с серой на белую. Им здесь и так хорошо.
Я повязываю вокруг пояса половую тряпку, выжимаю бруснику, так чтобы на лице появился макияж. Примерно такой диснеевский румянец, как у Белоснежки. Белк взбивает шерсть на голове так, словно она перенесла химическую завивку. Мы изображаем из себя двух принцесс. Теперь на наш зов обязательно должны отклинуться все окрестные звери. А потом придёт принц и поцелует нас туда, куда мы ему скажем, а не туда, куда ему хочется. Штиле нахт! Хайлиге нахт! Или нет. Петь надо что-то другое. Как там было? Гномы идут, айго, айго ещё что-то там?
Мы поём что то – до тех пор, пока наше пение не прерывается опасным дребезгом.
Тогда я понимаю, что надо открыть окно.
В него уже не то, что стучат, а колотят.
Снежками.
Чтобы почувствовать, что представляет новый саксофон, приходится уйти на кухню. Там я сажусь лицом к кафельной стене, и, не дай бог, Мопся с отцом собьют меня с мысли. Чем собьют? Да хотя бы своими расстроганными взглядами. Нет таких дел, которых можно было бы сделать под таким взглядом и я понимаю, почему так часто лажают натасканные на успех дети. На них смотрят родители – вот почему. Я легко могу перенести презрительный взгляд самим же собой придуманной белки. Но стоило Ботинку взглянуть на меня как отец – и я тут же ушёл на кухню подальше от неприятностей.
Спрятавшись, я протёр смоченной в уксусе салфеткой саксофон целиком и расставил пальцы по всем клапанам. Сейчас это выглядит достаточно странно. Вместо привычных клавиш печатной машинки я ощущаю под пальцами скользкие неуклюжие лепестки. Может с лепестками и лучше, но старт я взять не могу.
Представьте, что я бегун на короткие дистанции. И по случаю мороза с меня содрали бутсы, а после переодели в галоши и валенки и приказали «Беги».
Есть даже какая-то специальная поза, при помощи которой фокусники заставляют замереть любого усомнившегося в их колдовстве. И у меня ощущение, что именно в такой позе я и сижу в тот момент, когда ощущаю ласты под пальцами.
Белк устроился рядом. Он поедает последний кусок замороженного блинного пирога, поливает его острой приправой из мексиканского отдела. Глядит сквозь меня, и вроде бы даже не совсем узнаёт. Вроде как даже торопится куда-то. И я вспоминаю эту еле заметную торопливость.
Так делала мама, когда работала врачом, и ей всегда нужно было куда-то бежать – пока она дома, то скорая всегда ждала её у нашего дома. Но не накормить перед дежурством меня она не могла. Кормила и одновременно боялась, что я расстроюсь, что ей опять уходить. И поэтому делала вид, что ей на работу сегодня не нужно.
Если бы это был не Белк, а мама, то могло бы показаться, что она торопиться. Но я знаю, что торопиться Белку некуда. Я делаю успокаивающий знак рукой, а он смотрит сквозь меня и выплёвывает под ноги застрявший в зубах кусок бутерброда. Тогда я беру дыхание уголками рта и выдыхаю, стараясь не напрягать верхнюю челюсть. Издать звук на саксофоне можно только так. Когда я видел отца в последний раз – не знал даже этого.
«Штиле нахт! Хайлиге…». Неожиданно из под моих губ раздаётся звук океанского буксира, а я дёргаюсь как обезьянка, через которую пропустили ток. Саксофон и вправду хорош. И я прямо почувствовал его пальцами. Но вот мундштук – всё такая же дрянь. Он затыкается прямо на этом последнем «нахте».
Я снимаю старый комплектный мундштук для классической музыки. Показываю его Телониусу Белку. Всё из-за него, мол. Какие последуют консультации, Белк?
Вместо того, чтобы взглянуть на мундштук, Телониус Белк как-то стеснительно отворачивается, сморщивается, а потом и вовсе растворяется. Где? Да хотя бы в этом вот зеркале. Как будто и не было никакой белки в этой квартире.
Странно.
Похоже, что действительно никакой Белки на кухне нет.
А была ли она вообще? Не могу отделаться от ощущения старческой забывчивости. Склероз? Альцгеймер? Я сумасшедший? Теперь это мне даже кажется смешным – рыжая финская белка размером с подростковый мопед, да ещё и по-русски говорит без акцента. Бывает такое в Финляндии? Нет. Привиделось? Может быть.
Впрочем, нет, вряд ли…
Спокойно! Давай ещё раз. Что было до того как приехали родители, точнее Ботинок и ладно, чёрт с ней, прибавим сюда ещё эту подозрительную Мопсю из психиатрички?
Я провёл в Тууликаалио месяцев шесть. Съел не меньше десяти забитых доверху тележек из окрестного супермаркета. И в голове всё это время струился какой-то туман – вначале осенний, тоскливый, а потом зимний, переходящий в буран и отвратительное утреннее настроение.
Всё это время я играл здесь на пианино и, за каким-то чёртом не сгибал пальцы. Пианино мне нужно для того, чтобы из букв собирались слова, а из нот – песня. Это редкое нарушение психики – отсутствие навыка следить за обычной гармонией. Некоторые так и не могут научиться читать – буквы видят, а предложения нет. С этим всё ясно. Но, зачем, спрашивается, я пальцы-то не сгибал? Какой-то детский трюк, да? Кто на трещину наступит, тот родную мать погубит. Так что ли? Зачем усложнять процесс? Может быть, чтобы просто побаловаться?
Спокойно! Начнём всё сначала, не торопясь.
Только что здесь сидел Телониус Белк и торопливо заканчивал завтрак. Он был похож на мою мать. И также, как моя мать, ушёл не прощаясь сквозь зеркало.
Кто он такой, этот Телониус Белк.?
Телониус Белк – это моя ручная финская белка. Точнее друг.
Белка? Ручная? Какая глупость. Было ли такое вообще?
Может и не было. Да и теперь его нет. Но на столе осталась записка. «Пожалуйста, не трогайте запасы морошкового кофе!»
Я аккуратно складываю эту бумажку пополам и иду заваривать самый обычный, неморошковый чёрный чай для некстати приехавшего Ботинка…
…Снежок расплющивается о стекло, а я жалею, что так и не сделал себе из лишней простыни хоть какие-то занавески.
Белк недоумённо смотрит на этот снежок. Где же лесные мышки?
Я распахиваю окно настежь и вижу картину, которую словно голландский средневековый художник нарисовал. Перед моим окном швыряет снежки и дразнится девичий цветник. А впереди всех – девчонка из нашей парадной. Шуба её распахнута. Под шубой – платье в мелкий горох и мелкие небрежные, небесного цвета татуировки. На заднем плане старухи играют в финский бейсбол. Говорят, это такая штука – похлеще бейсбола американского. Снежок плюхается мне в лоб, и когда я наклоняюсь чтобы выбить его обратно, тут же попадает другой – прямо за шиворот. Девчонки хохочут.
Я забываю, что костюм принцессы всё ещё на мне. А они, не сговариваясь, заводят какую-то песню. Белк выбивает хвостом азбуку морзе. Прямо по подоконнику. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре-долгая пауза…РАЗ.
Этот последний, не подразумеваемый никакими гармониями «РАЗ» действует на меня не хуже снежка попавшего за шиворот. Белк – молодец. Мастер непредсказуемой паузы.
Я перелезаю через окно и сижу себе болтая ногами. Начинаю потихоньку со всеми смеяться. Потом мне приходит в голову мысль, что Джек Дэниелс бы тут не помешал. Так и есть. Показываю Джек Дэниелс. Девушки делают рот буквой «О», кричат и воодушевлённо хихикают. Наконец, Шуба кричит «Ооо» мне в лицо. Не успев сообразить, что делаю, а принимаю из рук Белка снежок и со всего размаха забиваю ей её «Ооо» прямо в глотку. Она падает и после небольшого молчания со смехом убегает.
Глава вторая
За чаем, я то и дело мну в руках записку про морошковый кофе
– Так вот, – объясняет Ботинок, разделяя слова на слоги, так, чтобы понимал его только я, – Инструмент у тебя может и так себе. Но отрегулирован он на ура. А старый, неотрегулированный – тебе, пожалуй, не нужен.
Киваю. Со стороны, может казаться, что до меня не дошло, и я киваю на всякий случай. Но это не так. По крайней мере, я твёрдо знаю одно. Инструменты Козла должны остаться в прошлом.
– Осталось купить мундштук. – добавляет Ботинок – Можем сделать это прямо в Хельсинки завтра. Только придётся тебе выбирать самому. В тростевых я, как свинья в апельсинах. Догадываюсь, что он тебе нужен как палочка, а понять не могу. Сам все посмотрешь и выберешь.
Мне тут же представляются миллионы саксофонных мундштуков, вставших передо мной как полки черной эбонитовой армии. Без погон и без прочих знаков отличия. Делаю попытку найти среди них самого главного генерала и тут же проваливаюсь в чёрную, эбонитовую пустоту. А потом вдруг взлетаю и забываю обо всём. Больше всего на свете я боюсь ощущения полёта, выбивающего тебя из колеи перед возможностью сделать правильный выбор. Как только появляется намёк на чувство, что, дескать, не можешь выбрать что-то одно, сразу же принимаешься летать туда-сюда как бумажка на ветру. И летаешь до тех пор, пока не провалишься в обморок.
– Не мочи ложечку. Она для сахара, – походя, замечает Мопся
Но я продолжаю мочить ложечку и окунать её в сахарный песок до тех пор, пока на ней не вырастет липкий сугроб.
