Фил Волокитин
Телониус Белк
В общем, жить с Мопсей мне так и не понравилось. Иллюзия домашнего уюта у камина оказалась мерзкой приторной гадостью. Так что, пожалуй, теперь я даже радуюсь, что буду с ними видеться раз в три месяца, по истечению каждого из шести сроков двухгодовой визы.
Везите меня отсюда поскорее куда захотите.
Пока Ботинок собирается в прихожей, в моей потревоженнной дурным пограничным сном голове звенит мысль, что всё складывается как нельзя хорошо. Да здравствует самостоятельность. Долой вязание. Долой Виктора Цоя. И хватит с меня уже твоей Мопси, старик. Взрослым я стал, врубаешься!
И Ботинок виновато отвечает на Мопсин звонок, – Да-да! Иду уже.
– Пока, дядя Шарик!! – сдержанно улыбается он.
– Пока, Ботинок, – скучным голосом говорю я.
Так мы и попрощались.
И как только за ним захлопывается дверь, я понимаю, что был прав. Меня охватывает чувство свободы. Тут, в Тууликаалио забавно. Одеяло оказывается с подогревом. Да еще и жаркое такое, что я вмиг расслабился как на пляже и моментально заснул.
Нет, ну сначала-то мне, конечно, ничего здесь не нравилось. Было немного от ощущения брошенного в космосе астронавта. Или, исходя из специфики пейзажа за моим окном – тоски бешеного волка из Джека Лондона по школьной программе. В первый раз, проснувшись под электрическим одеялом в глубокую ночь, я даже немного повыл на белёсую пластмассовую луну, топорщившуюся из окошка. Выл, правда, недолго. Кудрявая бабушка стукнула в батарею так, что сверху посыпалась штукатурка, а ведь вроде на совесть здесь всё соображено. Тогда я представил себе, что дело обстоит так, будто я и вправду одинокий волк. И мне стало легче.
Я распахнул окно и начал выть прямо в него, чтобы не пугать старушку.
Так- то со стороны всё в жизни может показаться довольно скучным. Особенно когда перед тобой шоссе, лес, да супермаркет с небольшим отделом для розжига костров и товаров для охоты – и ничего похожего на маршрутки до места работы. Напрягает? Возможно. Я ведь городским ребёнком всегда и был. Когда это меня выпускали из-под родительского присмотра, скажите на милость? Все эти истории о поездках на товарных поездах и отравлениях угарным газом из футбольного мячика – для меня всего лишь истории, и ничего больше. Дерзкие хулиганы навязывают таким, как я, свой взгляд на жизнь, а сами, кроме того, что им показали по телевизору, в жизни ничего не видали. Здесь тоже можно всё что угодно придумать – абсолютно на пустом месте. Всё-всё-всё можно изобразить, вплоть до нападения лося в дремучей чаще. В чём разница тогда? А вот то, чего не придумаешь с панталыку никогда – так это то, что живёшь здесь один, с собственным паспортом и без присмотра Ботинка.
Согласитесь – жить в свое удовольствие в собственной квартире, когда только стукнуло четырнадцать лет – куда лучше, чем постоянно попадать под перекрестный огонь отцовского воспитания или, что ещё хуже, удостаиваться внимания его ненаглядной Мопси, мачехи-психиатра. Вдобавок – Финляндия. Рядом – река Вуокса. Летом тут, наверное, совсем хорошо. Ну, до лета я, может, не доживу, помру со скуки. Или всё-таки нет?
Думая об этом, я грею ноги. Одновременно, просматриваю газету из почтового ящика. Финский пока не учу – так, слегка балуюсь. Впрочем, выучить финский я не прочь – а почему, собственно говоря, и е выучить?
Готовлю завтрак. Сегодня – дьявольский торт из блинов, чипсов и зелёной, выдавливающей глаза из орбит пасты из отдела мексиканских продуков «Текс Мекс». Я не вдаюсь в подробности, но, кажется, она называется хумус. Превосходная вещь, эта паста. Где ты был раньше, друг хумус?
Забавно вот что: иногда я приветствую проходящих мимо людей, а иногда они приветствуют меня первыми. А как только я сажусь за пианино, заинтересованных взглядов хватает с лихвой. Люди сами начнут мне махать-улыбаться, но мне уже будет не до того.
Но рано об этом. Время для пианино ещё не наступило. Так что, пока я пью себе в удовольствие растворимый клубничный сироп – наливаю его прямо из пятилитровой канистры с весёлой картинкой и заедаю ужасным зелёным хумусом.
Такой завтрак стоит всех горестей, связанных с моим отлучением от родного дома.
Ну, уж, пожалуй, теперь-то я точно себя окончательно успокоил. Небольшой утренний психоз на тему бесполезности жизни в очередной раз снят с повестки дня. Я решительно выливаю остатки холодной воды в скучающий на подоконнике алоэ и принимаюсь за будничные дела.
Ботинок учил меня так – включать что-нибудь бессмысленное и свингующее одновременно и не отставать ни на долю. Бессмысленное, ради того, чтобы шпарила техника ради техники и никакой красоты не предусматривалось вообще. Например, концерт Эрика Долфи в Уппсале, на котором он сломал на сцене язык. Не себе, разумеется, а кому-то из отказывающихся раскачиваться в такт зрителей. Слушая этот концерт, во всякие сломанные языки легко вериться. Да и не только Долфи язык мог сломать. Взять, к примеру, любой из концертов Монка, который прекращал играть и затыкал любого из музыкантов, кто осмеливался сбиться с ритма во время его знаменитых пауз. Не хотел бы я оказаться рядом с Монком в такой момент. Да и Долфи, я, пожалуй, поостерёгся бы слушать вживую. Крутые ребята они все, ничего тут не скажешь.
Раз-два-три бац, раз-два-три бац. Это уже почти что гипноз. Он усыпляет мою неусидчивость. Теперь, вогнав себя в транс, можно приниматься за дело. Это несложно. Я ведь не занимаюсь физическим трудом. Только, пожалуй что, умственным. Вот только труд ли это – умственный труд? Когда-то казалось, что труд. А теперь всего-то и надо, что обозначать в голове прогрессию. Потом левой пяткой перекладываешь её на пианино. Например «два-пять-один». Или «шесть – три- один – семь – уменьшить». Можно упростить. Можно усложнить. Но главное в этом деле – не вылететь из ритма «раз-два-три-четыре».
Итак, ровно в восемь утра я сажусь за маленький, почти игрушечный рояль «Эстония» и дребезжу, не заботясь о том, чтобы звук был красивым. Игрушечным этот инструмент кажется только в том случае, если ты видел в своей жизни другие рояли. А для непосвящённых – это огромный гроб на полкомнаты, хоть и считается по недоразумению маленьким. Я из тех людей, которые спотыкаясь о «мини-рояль» думают: «Надо же, мать твою… А еще маленький, кабинетный…». Раньше я и на роялях-то никогда не играл, только на пианино… Дома у нас стояла слегка горбатая «Рига». Играя на «Риге» я представлял себе и Домский собор и себя в этом соборе, играющим на органе. Это помогало собраться с мыслями и я, бывало, действительно наяривал на «Риге», как на органе, поддавая пространства ногой. В классе Горжетки доживал свой век чудовищно убитый «Ростов-Дон». Тут уж я ничего не представлял. Даже подходить к такому боялся… Теперь, вот «Эстония».
Хоть звук на этом рояле и дерьмо – главное сейчас увидеть гармонию. И я вижу её без проблем. Ну а что вы хотите, каждый день, в одном и том же режиме – ещё и не такое увидишь. Это вам не Горжеткин спецкурс по серо-буро-малиновым в крапинку птичкам на проводах, с перерывами на распекание дураков типа Свадебкина.
Никаких сорока минут. Полтора часа без перерыва – иначе насмарку. Всё это – под собственным контролем, представьте себе. И никакого телевизора у меня нет. И никакой прикольной картинки перед глазами. И даже будильник у меня звонит этой Уппсалой, потому что барабан в голове останавливать нельзя. А когда я прогуливаюсь или закупаюсь продуктами из супермаркета, мне следует затыкать уши, лишь бы не перебить барабан развесёлой рекламной песенкой из громкоговорителя в универмаге.
Без наушников на улицу выходить тоже не стоит. Хороший плеер позволяет замедлять темп проигрываемой им пьесы настолько, насколько мне хочется. Замедляясь на светофоре, я прибираю темп поворотом ручки, а потом вывожу на тот же темп. Слушать, двигаться и чистить картошку – всё в одинаковом ритме. И одновременно с тем повторять гармонию. Один. Пять. Два. Шесть. Три. Один. Пощёчиной увеличить, подножкой уменьшить.
Можно сказать, последнее родительское благословение мне было дано. Эти пощёчины ещё помогут мне со всем расквитаться.
Ботинок был замечательный педагог. По итогам его дьявольских экспериментов я либо трёкнусь и никогда не приду в себя, либо вернусь из битвы с Горжеткой победителем.
Но иногда, мне кажется, что я начинаю сходить с ума прямо сейчас.
После долгого прослушивания этой Уппсалы, на фоне всей этой прекрасной музыки мне явственно слышится тонущий в аплодисментах хмурый русский голос: «Тёмыч, мозги не напрягай, бери нахрапом»
Это, пожалуй, уже перебор.
Сходить бы прогуляться.
Да И прикупить ещё чуть-чуть хумуса, пока не закончился.
В перерыве я отправляюсь в магазин. Это заменяет мне все развлечения. А ещё по дороге я прокручиваю в голове то, что лень осваиваить с инструментом. Выбираю простенькие пьесы, где прогрессия вычисляется уже машинально, поэтому они не отвлекают меня от интересных событий.
При входе я сразу рассматриваю пробковый стенд, чтобы понять, что произошло новенького со вчерашнего дня. А произошло немало. Потерялся французский бульдог. Отличительная черта – кулончик старой металлической группы и попонка в виде рок-музыкального балахона. А вот ещё. Нашелся пакет с документами на имя Росмолайнена. Но сам Росмолайнен тоже разыскивается – с позавчерашнего дня без документов уехал… куда интересно, зачем: Нет, мне ни за что не прочитать, куда уехал Росмолайнен. Эти точки над буквами быстро выключают в моей голове барабан, а переключать барабан нельзя не при каких обстоятельствах.
Тогда я иду на площадку молодняка, расположенную на первом этаже супермаркета и остервенело наматываю по ней несколько кругов. Никто мне не запретит, да и мысли запрещать ни у кого здесь не появляется. Все улыбаются, а кассирша, прибежавшая на шум, показывает мне большой палец вверх. И я сам тянусь вверх за этим пальцем, выпрямляю спину и бросаю по-фински «Привет», потому что это моя любимая кассирша. Она очень мила, к тому же протыкана сотнями булавок, как та пробковая доска с объявлениями, да и объявления на ней тоже есть – многочисленные татуировки заканчиваются примерно на подбородке. А потом снова начинаются, уже прямо на лбу – фрагмент тернового венца, переходящий в лавровый.
Иногда, когда лень переться четыре километра пешком или надоедает бродить по бесконечным рядам супермаркета у границы, и я иду в тот маленький магазин, что прямо напротив – тёмный и засыпанный сугробами, как дом бабы Яги. Там, разумеется, совсем другой выбор. Копчёная рыбка с названием «муйкку». Газированный кипяток. Бесплатная микроволновка. Белобородый дед за столиком с миллионом червей для рыбалки всякий раз пытается разговориться по-русски, но я протестую. Как только слышу русскую речь, в моей голове перестаёт стучать барабан – вот так незаметно я привыкну и к финскому языку и его многоударной, уступчивой ритмике.
В общем, покупка еды в финских магазинах для меня сейчас самый большой прикол. Как я буду без этого дальше жить – пока непонятно.
Расписание соблюдается беспрекословно. Как только темнеет и в окнах соседских избушек загорается свет, я разбираю саксофон и иду в лесок и присаживаюсь под выступающие камешки. Здесь можно расслабиться. Правда, вот, ничего не могу с собой поделать – всякий раз, когда дело доходит до саксофона, мне кажется, что он пахнет покойником. Воняет, как от Козла. Но через минуту я вспоминая, что это не сам саксофон, а всего лишь, чемодан ему раньше принадлежавший. Но от самого саксофона, как и от Козла в тот памятный день несёт холодом.
Поливая цветы, Козел был скорее свиреп и я боялся обжечься, поэтому не стал акцентировать в памяти этот момент. Вместо этого, я на всю жизнь запомнил руку Козла передающую мешок с саксофоном – она уже была холодной, как у мертвеца.
В тот день, вернувшись домой Козёл умер и его прощальный привет отцу я передавать не стал. Мы даже на кладбище собрались, но Ботинок беззлобно сказал пред иконой: «Вечность продлится без Верасов» – тем и отделались…
В общем, я открываю футляр и ещё раз вспоминаю Козла…
Как он там говорил – хочешь каркай, хочешь перди, а звук издай такой, чтобы все тебя услышали. Ну, вот и слушай теперь, старый дурак.
Гуу! Гууу!
В один прекрасный вечер, мне надоело. Я рассердился и плюнул внутрь, стараясь переломить трость пополам. Так, как выплёвывал в детстве мёрзлую черноплодку из жестяной палочки. Трость не переломилась – что ей сделается? А звук вдруг приобрёл требуемую упругость. Я нехотя повторил и сразу понял – поймал. Вот оно. Гнутый сапог саксафона издал звук похожий на карканье. Но это было не то сдавленное стариковское карканье, к которому я уже начал потихоньку привыкать. Это был нормальный звук саксофона.
Я попробовал ещё, но сразу же заткнул дребезжащую трость языком. Карканье прекратилось. Издался хотя и тихий, но, всё же, достаточно сильный удар. Его можно было соединить с тем барабаном, который заучал у меня в голове и выглядело это уже вполне себе достойно. Противным он был ровно настолько, насколько это было нужно. И я бы очень обрадовался, если успел. Но я не успел. Меня отвлекла огромная, потная, обкаканная, спускающаяся по веткам пока ещё не обстуканной дятлами сосенки белка.
Глава пятая
– Тело не ус! – бормотала белка, и медленно, раздумывая над каждым движением спускалась вниз по сосне. – Не ус – тело! Неустелло. Тело не ус! Бу-бу-бу…
Стоило больших трудов убедить себя в том, что встретить такую белку в финском лесу – это нормально.
– Тело не ус!
А , может, и нет.
– Да почему же не ус -то? – не выдержал я.
И обмер.
И зачем, спрашивается, я вмешиваюсь? Я даже не был уверен в том, что белка по русски сейчас говорит! Ловлю на себе недоумённый белочкин взгляд. Нет, всё таки по-фински, наверное…
– А что, ус что-ли? – обхлопала себя белочка со всех сторон лапой.
Я не могу удержаться и тоже делаю попытку дотронуться до неё.
В ответ на такой моветон Белочка со всей силы гаркнула:
– Отвяжитесь!
Вот так штука. Отставляю в сторону саксофон. Мы смотрим друг на друга заинтересованно. Но белка косит глаз на мою правую руку, в которой лежит саксофон…
– Саксофон, – жадно пыхтит белка и тянет к инструменту лапы.
– Ух ты, – в свою очередь радуюсь, делая попытку счистить с белки лесного клопа, кажущегося мне опасным – Вот это да.
Невозможно выразить, как я рад. Хотя белка очень вредная – сразу видно. И кусачая. А уж большая! Бывают такие, интересно, вообще? В Тууликаалио, наверное, бывают. Зверей в Тууликаалио хоть пруд пруди. То лису увидишь, то зайца-альбиноса невероятных размеров. Если до Вуоксы дойти – там будут тусоваться редкие осенние цапли. Прямо рядом с домом на дорогу пару раз выходил лось. Я помахал ему также как и всем случайным прохожим, но лось не стал откликаться. Так что, хоть полярный медведь здесь появись – я бы не капельки не удивился.
Хотя по поводу белочки всё же возникают некоторые сомнения – существует она в реальности или нет? Если надавить на глаз, как советуют в случае галлюцинаций – существует. А если резко помотать во все стороны головой, будто хочешь избавиться от кошмара – то нет.
Но белка, напротив, совершенно не тяготится своим присутствием в этом лесу. Она даже не собирается убегать. Белка пытается посмотреться в матовый, вытертый временем саксофон как в зеркало и нервно поправляет нахлобученную прическу.
Тогда я осторожно беру саксофон левой рукой и тихонько отвожу его в сторону. Белк делает шаг вперед. Он словно привык смотреться во всякие никелированные поверхности и не понимает, почему в этот раз у него не получается. Как кот, который привык играть с клубком, но сейчас не может заставить его покатиться. Кот обижен.
Делаю несколько шагов в сторону – и белк прыгает за мной как всё тот же обиженный кот за клубком.
«Из лесу белочку взяли мы домой!» – как же хорошо мне поется, но, господи, я же поперёк всех правил это делаю. Нельзя мне крутить в голове незасвингованные песни. Покрутишь так – и две недели работы насмарку. Впрочем, тот самый, настоящий, свинговый плеер у меня в голове и без белочки выключился. А я и не заметил.
Да и важно ли это? Я нашёл в лесу белку и, кажется, она хочет дружить.
Или нет? Или это только так кажется? Дружить она, вроде бы, не очень и хочет. Обращает внимание только на саксофон. А у меня, как назло, в карманах ничего нет. Ни хумуса, ни орешков.
Чем бы ещё её приманить? Пока белке достаточно саксофона. Белк ещё раз скептически обнюхивает его со всех сторон, и всё равно, так и не понимает, почему нельзя туда посмотреться.
Саксофон старый, хоть и добротный, но очень истрепленный временем. Металл его совсем потускнел, хотя при желании ещё можно натереть поверхность и смотреться как в зеркало. А лет пятьдесят назад, так поди, и натирать не надо было вовсе. Слишком много времени прошло. Это понятно и белке. Махнув на свою неудачу хвостом, Белк саксофоном больше не интересуется.
– Мартин. С таким вот кляпом. И фа-диеза нет. Бедняга… – бормочет он себе под нос.
Что?
– Он оркестровый, – небрежно бросаю я, и белка косится на меня удивлённо. Она ничего не поняла.
– Фа диеза нет… Ладно, – машет лапой. – Тело не ус! Отвяжитесь!
Но почему же не ус? Не понимаю.
Вот же фа-диез. Дайте-ка самому вспомнить, где он.
Оказалось, белк имеет в виду самый верхний диапазон, до которого мне вовек не добраться.
Ну что-же, я знаю, как с вами тогда поступить, играющая на саксофоне белка! С уважением протягиваю ему саксофон. Кланяюсь слегка, прижимаю руку к груди, как на концерте под конец школьной четверти.
Немного сарказма – сейчас белка покажет мне, как надо брать верхний фа диез, да ещё и без специального фа-диезного клапана.
Белк неуклюже встаёт на задние лапы, приноравливает саксофон к усам, принимает романтическую позу и напряжённо вслушивается в то, что говорит ему лес.
Тело его действительно «не ус». Массивное, грузное тело. Оно основательно перевешивает фундамент его лап, а, учитывая саксофон перед собой – и вовсе не собирается на них удерживаться.
Терпеливо жду, что произойдёт дальше. Будет хрипеть или каркать?
Пока ничего не происходит. Я собираюсь ещё немного подождать, потому что торопиться мне в Тууликаалио, в принципе, некуда.
В конце концов, так ничего и не издав, Белк оглушительно чихает и катится вниз по пригорку.
Так не пойдёт. Я отбираю у него саксофон. Проверяю работоспособность саксофона после падения и терпеливо укладываю его в вонючий чемоданчик. Дома ещё раз проверю, не поломал ли чего.
– Фортепиано, может, поблизости есть? – спрашивает белка, как ни в чём не бывало и озирается по сторонам. – Или рояльчик…? Я, вот, когда фортепиано…
– Пошли, – коротко говорю я.
Уложив саксофон, я хлопнул его по плечу. Для этого пришлось слегка привстать на цыпочки.
Белка опять фыркает. Отвяжитесь!
– Фортепиано! – зову его я, делая призывные жесты руками. Как же мне непривычно называть фортепиано этот инструмент. Просто язык не поворачивается.
Белк недовольно фыркает ещё раз и недовольно
Но через минуту он уже браво топает рядом со мной и обрывает руками всякие съедобные листики.
Из лесу белочку взяли мы домой!
Отец мой действительно никогда не называл этот инструмент фортепиано. Портфель, портфолио и даже портфельпьяно – вот так немного презрительно обозначал присутствие «Риги» в нашей квартире Ботинок. Пианино или даже пьендрос – это жуткое слово звучало в нашем доме ещё чаще. Стараясь не садиться за него лишний раз за «пьендрос», отец всё же иногда не удерживался. Подкравшись к инструменту исподтишка, он нападал и откаблучивал что-то на редкость ритмичное. Но надолго Ботинка не хватало никогда. Через минуту отходил от него в сторону и сообщал всем сбежавшимся, мол, «какой никакой инструмент, а всё же ударный!»
Поэтому я вовсе не удивился, в один прекрасный день, увидев этот ударный инструмент, торчащим из отъезжавшего «Газелькина». Мопся махала ему обеими руками вслед, а Ботинок выглядел слегка обескураженным.
Несмотря на то, что я подходил к нему лишь для того чтобы напомнить себе лишний раз, как идут тролли, внутри я почувствовал в тот момент какую-то пустоту. Без возможности лишний раз ударить по клавишам, доказав себе, что ещё что-то могу засвинговать в одиночку, дома уже не сиделось. Да и Ботинок тоже был не рад. «Хороший инструмент был…. Ударный…Рига, опять же…» – слонялся по комнате он, не зная куда деть руки. Одна Мопся была, пожалуй, счастлива. Вместо пианино перед окном поселилась колония цветков, напоминающая кошмары джунглей, только без питонов и ящериц. Иногда она отламывала листик, клала себе в рот и смущённо жевала. Нервная почва, – объясняла она потом, то ли себе, то ли цветку, – во всём виновата плохая нервная почва…
Теперь у меня есть и рояль и алоэ – надо сказать, гораздо более аккуратный и принаряженный его вариант, чем тот алоэ, что был до того. Говорят, если съесть кусочек такого растения, помрёшь в страшных судорогах .Пожалуй этот вариант я приберегу напоследок. Но торопиться, всё же, не буду. Чем чёрт не шутит, может быть, Мопся меня в этом опередит. Приедет и слопает этот красивый алоэ на своей нервной почве…
Вам и не передать, какая это была липкая и грязная белка! До прихода домой, белка напоминала она скорее шишку – вся в смоле и в том экологически чистом природном дерьме, которое обычно разбросано по всему финскому лесу. А сейчас передо мной сидит пушистый шар с ушами и торчащими из-под них подвижными бусинками. Это впечатляет. Всё прошло хорошо. Кроме того, что нагревать воду в этой квартире – ужасная головная боль…
После ванны белк подцепил лапкой тёмные очки, надел ненароком и я ахнул – как же белке это идёт. Но Белк умудрился их потерять. А потом как фокусник вытащил их хвостом из под… скажем так, из под неприличного пушкового отворота.
Насмотревшись на все его фокусы исподтишка, я усаживаюсь делать себе блинный торт и решаю попробовать угостить моего Белка.
Разрезаю упаковку блинов, кидаю их в микроволновку. Потом смазываю каждый блин хумусом. Прокладываю трескучим сладким печеньем. Добавляю карамелизированный лук и заканчиваю намазным фаршем. Соединяю, прихлопываю, режу на части, чтобы не обжигаться… Вот мой блинный пирог!
Белк тщательно принюхивается. Кажется, он не будет есть такое.
Я молча открываю холодильник нараспах и белк проваливается туда по самые задние лапы
– Рыбка муйкку! – гремит он на всю квартиру. Чихает, надрывает оболочку и принимается глотать рыбок как цирковой морж. Сожрав всё, он усаживается на кровать, весь первазюканный. Потом громко чихает в очередной раз и изо рта летят непрожёванные хрящики и молоки. Аапчхи.
Фу. Вазюки-мазюки.
Я делаю постное лицо.
– Отвяжитесь! – безрадостно провозглашает белк и укладыватся спать поперёк всей кровати.
Тогда я втихаря выволакиваю из-под белки одеяло с подгревом. С таким хвостом, как у него, одеяло вряд ли понадобится, а вот я без своего одеяла здесь пропаду.
Мое замечательное одеяло. Настоящий друг. Каждый вечер оно выручает меня. И, в принципе, с таким одеялом я могу спать на полу, а белк пусть остаётся в кровати.
Это будет справедливо.
И приняв справедливое решение спать на полу, я, в одних трусах, не торопясь жую свой блинный торт, смотрю на звезды и вздыхаю. Теперь мне точно кажется, что я именно в такой избушке нахожусь, как и хотел всегда и как хотел Ботинок. Это чрезвычайно удобно, а уж о практичности такого местонахождения и говорить не приходится. Днем можно купить всё для блинного торта, а вечером получать удовольствие от одиноких лунных вечеров. Иными словами здесь можно всё.
Я решаю не чистить зубы, и заснуть прямо в носках, чтобы было теплее.
Устроившись под электрическим одеялом, я засыпаю и улыбаюсь во сне.
Мне можно всё… У меня есть домашняя белка!
Может и домашняя была эта белка, но совершенно не ручная – это факт! На ручки не просилась, в одиночестве не плакала. Скорее наоборот. Развела такую ночную деятельность, что никакой ёж не сравнился бы, а уж про остальных зверей и говорить нечего. Белк три раза вставал в туалет, гремел крышкой, ронял туда небольшие предметы, проваливался, пытаясь их вытащить, спускал воду несколько раз, потом возвращался и засыпал заново. Во сне с кем-то свирепо сражался – передними и задними лапами, а также зубами, по итогам битвы оказавшимися вставными. Слово «отвяжитесь» было произнесено раз пятьдесят. И раз тридцать – «отфафитефь».
Ну что тут поделать.
Такая, вот, белка…домашняя.
И всё-таки, засыпая и просыпаясь, я продолжал радоваться. Но окончательно проснувшись – вознегодовал. Просыпаться оттого, что Кудряшка стучит по батарее – это уж слишком. Это оттого что белк ночью сильно храпит? Нет, за окном давно утро. И Кудряшка стучит не оттого что мешают спать, а оттого что не слышит моих занятий на пианино. Этому тоже Ботинок её научил.
Взглянул на часы – так и есть, второй час и, конечно, не ночи. Придётся сегодня отменить поход в супермаркет, благо блинного торта ещё немного осталось на блюдечке.
Только что проснувший белк прижимает уши к голове и пытается понять – откуда стучат. Приметив над головой трубу батареи, он фыркает. Батарея отвечает ему звуком глухого удара.
– Что это? – с подозрением спрашивает он у батареи, нахлобучивая прическу так, чтобы выглядеть пострашнее.
Приходится постучать три раза в ответ. Раздаётся последний стук, означающий «Внучок, ты поспал, но давай, принимайся-ка теперь за работу»
Диалог с Кудряшкой состоялся.
Но Белк продолжает мне что-то втолковывать
– Я играть сейчас буду, – с яростью произношу я, специально для поселившегося в моём доме белка и понимаю, что придется повременить, пока не расчищу заплеванную рыбными косточками рояльную крышку.
– А, ну играй, – белка растягивается вдоль кровати гармошкой и принимается слушать. Я смотрю на него с негодованием. Ненавижу, когда вот так смотрят. Под чьим-то взглядом ничего не сможешь сыграть – это правило для таких, как я, стесняющихся собственного пальца на инструменте. Даже Горжетка тактично отворачивалась, когда заставляла меня разрешать аккорды. Она знала, что своими взглядами она ничего от меня не добьётся. А это существо смотрит пристальным, выжидательным взглядом, прожигая скепсисом похуже горжеткиного. Был бы у меня в руках саксофон, я бы унес его и спрятался в туалете. Потом гамму бы заиграл. Кудряшка бы меня тут же убила за шум, но хоть немного я бы глядишь и поиграл.
Но на саксофоне я играю лишь вечером. А пока в моём распоряжении пианино. Поэтому мне только и остаётся, что испепелять белка взглядом и негодовать по поводу его присутствия.
Я с утра не подарок, знаю. Никогда не встаю с нужной ноги.
Пытаться со мной подружиться с утра – бесполезная и небезопасная задача.
Но белк этим, кажется, нисколько не озадачен.
– Давай, давай играй, – требует он, взбивая лапами подушку. – Тело не ус!Тело не ус!!!
Интересно. Я ему что – парк развлечений?
– Простите, – издевательски замечаю я, – а почему вы всё время повторяете «Тело не ус!».
В ответ белка выдирает из-под ноздри увядший от времени ус и с грустным видом сравнивает его со своим разбухшим, совсем не беличим телом.
Я играю, играю, играю. Проходит часа четыре, а быть может и пять. Хотя на деле, возможно, что и всего-то минут сорок прошло. Так часто бывает. На часы я не смотрю никогда. Если смотреть на часы, то легче сразу повеситься – настолько долго здесь тянется время.
В наушниках слушаю, разумеется, Монка. Потому что его ритм-секция делит время на доли ровнее всех. Понять в чём там дело совсем не сложно, но и не нужно мне сейчас никаких сложностей. Только Монк со своими вариациями на тему блюзовой гаммы может заставить меня забыть о том, что по всей квартире шастает толстая нелепая белка в человеческий рост.
Или не может?
Белка принимает душ, ловит вставные челюсти над унитазом, пьёт воду из под крана так, что оттуда хлещет фонтан, разбивает очки, спотыкается о полку с ботинками, усаживается на блинный тор задницей, ругается так, что хоть уши затыкай, забыв о том, что начинает танцевать, долго меряет перед зеркалом лыжную шапочку, засовывает в микроволновую печь только что собственноручно выстиранный галстук… нет, это невозможно! Белка стирает галстук!
– Как тебя зовут? – кричу я.
Белк не слышит. Он в ванной и у него течёт из под крана вода.
– Вам по-фински проще? Или по-русски? – уточняю я появившись перед ним
– По-английски пожалуйста, – бурчит белк и запускает в лохани кораблик.
Вот оно что. Я развожу руками. По-английски – не бельмеса. Я же никогда не учился по настоящему, в нормальную школу и то не не ходил. По музыкальным скакал – да, но там не всему учат. И оттого, у меня в образовании огромные прорехи. Довольно странные, надо сказать. Например, я могу читать ноты с листа, но до сих пор пишу букву «Р» в разные стороны. Поэтому я не смогу общаться с этой белкой на английском языке, даже если очень захочется. По-фински чуть-чуть нашустрился уже и мог бы попробовать. Хотя у белки этой и по-русски неплохо выходит.
И я дожидаюсь, пока белк наконец утопит кораблик. Потом основательно кашляю. Это очень суровый кашель. Эхо разносит его на всю ванну.
– В чём проблема? – бубнит белк. – На каком хочешь могу… мне всё равно. Не знаю, как это у меня получается.
– А зовут-то тебя как?
Вода уже готова перелиться через край.
Я усаживаюсь поближе и выключаю воду.
– Ну, – спрашиваю я, – в чём проблема? Зовут-то как белку? Хорошую такую белку как зовут? – пытаюсь дружелюбно запустить руку в его шерсть я, и белк немедленно нападает на мой локоть. Укусил!
Чтож, приходится окунать локоть в ванну, и держать до тех пор, пока не пройдёт. Как тут не расердиться.
Плевать мне на то, как тебя зовут, вот что! Буду тебя звать зубастой задницей. Только тогда мы не подружимся с тобой никогда. И не очень то, прямо скажем, и хотелось.
Рукав, тем временем, перестаёт набухать красными пузырями. И я делаю движение в сторону пианино.
– Сфера, – вдруг стеснительно бурчит белк.
– Чего? – спрашиваю я, – Сфера?
– Называют меня Сферой. Какая разница, как называть. Тело не ус!
На меня накатывает злость за укушенность.
– Извини, но Сферой я называть тебя не буду.
Белк обиженно топорщит усы и отворачивается.
Белка Сфера! Ха ха! Тело не ус!
– Может ты Ус? – верчу на языке я задумчиво. – Нет, ты не Ус!
Вдруг меня озаряет:
– Тело не ус! Ты – Телониус!
– Можно и так, – отвечает белк безразлично. – Возможно, что Телониусом меня и зовут. А дальше что – не помню.. Не то Трах не то Бах…
Белк грустнеет на глазах, толкает лапкой кораблик.
Телониус Монк, вспоминаю я. Да, пусть белка будет Телониусом. И больше ничего не нужно. Никакого Траха. Интересно как этот Монк выглядел?
