Фил Волокитин
Телониус Белк
– О бесконечности – помолчав, вспоминает Телониус Белк. – о взлётной полосе. О том, что никогда-никогда не закончится. О пианино. Только без чёрных клавиш. В переносном смысле конечно – без чёрных. Без чёрных клавиш не обойдёшься в жизни никак. Но если о черных клавишах подумал, когда на ёлку полез, то всё, считай, упал и начинай заново.
И я сразу вспоминаю о Ботинковых подножках и подсечках.
Но ведь если начинаешь по ладу гонять как белка в колесе, то без бемолей-диезов не обойдёшься.
В руку ложится мертвяще-холодный саксофон, на котором я проверяю эту засевшую в голове теорию. Как всегда, когда я беру в руку саксофон, внутри меня что-то привычно натягивается. Но не рвётся.
Чёрные клавиши – это что? Ответ на все мои вопросы?
– Давай на ёлке проверим? Пока никого нет? – небрежно бросаю я, зная, что если уговаривать по настоящему, то Телониус Белк из вредности не согласится.
– Вот ещё. – Белк водит носом вокруг себя так усердно, что приподнимается на задние лапы.
– Белк. Мне очень надо, – канючу я, не в силах сдержаться – Залезь на ёлку. Это быстро.
– Понимаешь, если я буду знать, что ёлка когда-нибудь кончится, то я к ней и близко не подойду – категорически отказывается Телониус Белк, который вынюхал, наконец, на хлебной полке покрытый крошками сыр. – Не люблю спускаться. Люблю лезть. А вверх или вниз – всё равно куда.
Теперь он основательно мажет на сыр клюкву и масло из брюквенницы. Брюквенницу белк выдумал сам, но поскольку сезон брюквы еще не начался, мы храним там подмороженую ягоду и солёное масло.
– Смотри, – делаю ещё одну попытку я. – вот лапа твоя. Вот ёлка. Вот до-мажор. А вот до-диез.
– До мажор, вроде это уже не ёлка. – капризничает Белк, – это другое дерево. Я с такого не ем. А с до диеза и вовсе падать неудобно. Приходится лапы сгибать. Проще спуститься, да поаккуратнее.
– Покажи мне, как ты по ней лезешь? Скажи, что ты чувствуешь? Ну, пожалуйста…
– Да я вроде уже и сам забыл, – смущается Белк. – А сыр ещё есть?
– Как падаешь, только наверх? – делаю последнюю попытку я.
– Нужно вообще забыть о том, что у тебя лапы! – категорически отрицает он, справившись с едой – Тогда и холодеть ничего не будет, – неожиданно добавляет он и провожает меня уничижительным взглядом
Интересно, как он вообще догадался, что у меня холодеет в ногах, когда я с ним разговариваю?
Белка зевает.
– Иди спать. И не думай о лапах.
– У меня не лапы, – ядовито замечаю я. А, в целом Белк прав. Думать попусту вовсе не обязательно.
Я ухожу спать, а в темноте, закрыв глаза, продолжаю заниматься в голове. Но уже совсем лениво. Так, словно кормлю воробушков. Когда засыпаешь – всё получается хорошо. А когда лишний раз думаешь – только почём зря отвлекаешься.
Глава шестая
Наконец настаёт день, когда я чувствую что, наконец, могу играть несогнутыми пальцами. В доказательство провожу по клавишам знаменитую Монковскую подпись целотоновой гаммой. И ощущения, в пальцы забившиеся меня не обманывают. Каждый мой палец – собака, посаженная на цепь. Каждая собака, посаженная на цепь – разряд электрический.
Ощущаю себя при этом глупо – не то клоун, не то фокусник, не то чудак с пальчиковыми куклами, читающий детям сказку перед сном. Кабинетный рояль «Эстония» – это теперь не рояль, а барабан, или пень, на котором дрова рубят. И я угрохаю его за пару недель с такой техникой. Но неплохо, всё равно неплохо, – думаю я и впечатываю в клавиши «Эстонии» Монковский свинг. Он получается сам собой. Под пальцами проваливается ми бемоль четвертой октавы. И это тоже хорошо. Музыка звучит так, как будто это вовсе не я играю. Так просто такой бит из этого роялишки не выбьешь. Уверенно, ёлки палки, всё это звучит, и странно, чёрт побери – не музыка, а странный спорт, паралимпийские игры. Но ведь эти игры смотрть куда интереснее, чем настоящий спорт – может быть только биатлон не менее интересен, по причине своей абсолютной инопланетности. Чувствую себя как безумно талантливый инвалид. А ведь я теперь и есть инвалид, – не абы какой, а с двойной, с лишней как хромосома у даунов порцией дебиловатой уверенности.
Но она работает, эта уверенность, вот что я хочу сказать. Даже белк, обжившийся, с недавних пор, в отапливаемой ванной вылезает, чтобы на меня посмотреть. Не остаётся никаких сомнений насчёт того, кто у нас в этой «Эстонии» самый лучший. Лучший в Эстонии – это я…
Февраль уже подходит к концу. За этот февраль я успеваю выучить пару десятков финских слов, которые, впрочем, мне не особенно в дальнейшем помогут. Зато, узнав, что я в школе немецкий учил, Лайне подсовывает мне шведский язык, дескать, его все тут понимают. И, за неимением лучшего на данный момент, я получаю в своё пользование несколько шведских книг, так как они на немецкий похожи. Но назавтра под дверью уже высыпан миллион шведских комиксов. Том из Финляндии постарался. На одном этом, правда, далеко не уедешь, но всё равно. Итак, Бамсе Кронблом и Пеллефант! Эти парни помогут мне справится с взаимопониманием. Не совсем, конечно, немецкий язык, который я изучал, но если приноровиться… Короче, кинули мне спасательный круг – маленький, кургузый, как бублик. Зато держит на воде, хотя при этом и чувствуешь себя эквилибристом.
Англоговорящий мой белк, при этом был счастлив. Он обнюхал комиксы и с восторгом сказал:
– Пахнет, как в книжном магазине после наводнения.
А я подумал – что-то в этом есть. И сразу представил себе этот магазин. Книги пахнут сыростью и типографией. Плавают, но не тонут. Бери, какую хочешь, да и читай. А не играй на инструменте день деньской, как маленький…
Чего не отнимешь у Белка, так это то, что он может хорошо объяснить. Жалко, что образы у него исключительно нюхательные и объясняет он только если сам того хочет. Чаще всего конечно, в свой адрес слышишь «Отвяжитесь». Но, знаете, иногда и в этом «Отвяжитесь» можно услышать намёк на взаимопонимание.
Взаимопонимание – странная вещь. Бывает, напряжёшься, чтобы сказать именно то, что от тебя ожидают, а всё равно не услышат.
Правда, взаимопонимание с Белком налажено так, что мы понимаем друг друга без слов (ну а как ещё прикажете общаться с воображаемой белкой?) Это хорошо. Но вот говорить, я, кажется, тут совсем разучился.
С кем бы мне хоть немного поговорить? Ботинок и вовсе перестал звонить. Я и сам звонил пару раз, но всё что получил – удовольствие, что могу разобрать по-фински сложные слова «абонент» и «недоступен».
Остаётся только выучить шведский язык и начать разговаривать на нём с Лайне.
Общаться вслепую, знаками, мне надоело. Взаимопонимания не происходит. Однажды мы с Лайне успели поиграть. Только не знаю во что. Она бросила в воздух кубик. Я кивнул. Она засмеялась. Теперь, всё боюсь, как бы не оказалось, что играли мы в «правду и вызов»…
Но ближе к концу февраля, мое общение с Лайне застопорилось. За это время, мне так и не удалось объяснить ей, что такое Телониус Белк. А ей – приблизить меня к разгадке, отчего в готический собор врезаются электрички. И магазин мы ходим пока отдельно. Но я не теряю надежды.
Стою и смотрю, как движется по мере продвижения очереди товарная лента. Нервно сжимает и разжимает кулак, стоящий передо мной в очереди лысый тип. Он напоминает мне толстого голубя. В руке у голубя две жвачки, а перед ним ещё человек пять и у всех по паре тележек, набитых так, что скоро треснут по швам.
Кто-то уже жалуется, медленно, мол. А по мне так, вроде и медленно, но и без особенных остановок – как по эскалатору в метро, ползём торжественно и неизбежно. Мне нравится такой медленный торжественный темп в музыке – называется «граве». Всего 30 по метроному. Но тем не менее, мы ползём – всё ближе и ближе моя очередь в кассы.
Всё бы хорошо, если бы не тётка в лиловом пальто. Она никак не может распрощаться с корзинкой. На дне корзины килограмм пятьдесят всевозможных киселей с наполнялками-загогулинами из соленого теста. И каждый из таких киселей она проверяет на вес.
Моя любимая, внешне невозмутимая кассирша с дырками в растянутых ушах и татуировками как будто с доски объявлений, в позе дятла долбит кассовый аппарат. Тычет, вызывая невидимый лифт, стучит на нём, как на печатной машинке. Кнопок там всего-то штук семь, как в октаве – а она вся погружена в них. Продуктов кассирша уже не видит. Реакция на окружающий мир зависит только от того не застрянет ли в кассе чек, не будет ли сбоя в операции по платёжной карте.
О, эта кассирша – настоящий профессионал. И знаете что? Я обращаю внимание, что пальцы кассирши тоже не сгибаются. Вдобавок ко всему ногти её скрипят, когда попадают в промежутки между кнопок, а потом гнутся словно пластмассовые. Но ей это только в кайф. Вот бы с кем мне опытом поделиться. Не кассирша, а настоящий Телониус Монк.
Очередь моя подошла. Но Белк не успевает прорваться ко мне. Он набирает продукты. Всё, что он набирает, нападает на него и приходится от всего отбиваться.
Тогда я выхожу из очереди, сажусь на корточки, прижимаюсь спиной к жвачному лотку и начинаю слушать как в ровно простукиваемые отрезки втемяшиваются еле заметные паузы от попавших промеж кнопок ногтей. Ритм, невзирая на сложные паузы, остаётся неизменным.
Мне это ни капли не надоедает, но Белка, вроде как, уже долго нет
– Белк, – кричу я, – Телониус Белк! Ты куда опять подевался?
– Иди без меня, – резкий взмах невдалеке от меня и хвост затейливо обвивает бидон с соковым концентратом. – Я забыл про морошковый кофе.
Концентрат падает.
Что же поделать? Забыл, так забыл. Опираюсь головой о жвачный лоток, продолжаю слушать, как стучат кассиршины ногти. И вдруг, чувствую – стоп. Что-то не то. Мелочь перестала сыпаться, а ногти скрипеть о пластиковый барабан.
Всего-то навсего чек застрял в кассе. Но кассирша едва не рыдает. Пальцы продолжают порхать над кнопками, но, в ту же секунду, это становится вдруг бесмысленным. И что характерно – лента с продуками также остановилась. Стоп. Ларгиссимо! Очередь умерла.
Настал момент, когда приходит пора расплачиваться. Но время не подошло. Белк не готов. И касса настоящая здесь только одна. Теперь и она сломана. Все остальные – кассы самообслуживания. Мерзкая вещь, эти умные кассы…
– Иди без меня, – повторяет Телониус Белк над самым ухом. Сквозь продукты он продирается, как через тропический лес. Со спины на белку нападает мешок с тремя килограммами пробок для домашнего пивоварения, но Белк исхитряется просочиться сквозь брешь в горе соковых пакетов и исчезает где-то там, в глубине. Никто не может его поймать, да и нее видит. Одному лишь мне удостоено наблюдать, как Белк суетится в поисках ингредиентов для морошкового кофе.
Наблюдаю, впрочем, недолго. Едва только Белк вытаскивает самый нижний пластиковый бидон из под огромной горы точно таких же, содержащих соковый концентрат, бидонов, как те начинают сыпаться, а я негодующе закрываю глаза. В темноте, слышу, как грохается всё, будто при землетрясении. Слышатся неодобрительные финские проклятия. Никто не понимает, почему всё это произошло, без видимой на то причины.
Тогда я открываю глаза и храбро перехожу в очередь, где подразумевается самообслуживание. Там медленно считываю чеки сам и простукиваю аккуратными триолями. Вставляю свою уже довольно сильно потёртую кредитку в щель. Но всё это уже не так интересно.
А вот за пределами магазина разворачиваются события уже куда как интереснее.
Я почувствовал, что сзади меня догоняет козел. Самый настоящий, похожий как две капли воды на уработанного мной в землю, только вот саксофон потерял. Вместо него – вилы в рваной термоусадочной упаковке. В дух шагах – огромный хозяйственный магазин, полный русских.
– Поговори со мной! – требует козёл, – Ну, хочешь вслух? Вслух, а?
Вслух?
Кажется, я уже начал забывать, как это делается.
Испугавшись, начинаю что-то бессмысленно бормотать. На очень плохом финском, на котором у меня не получается сказать «спасибо», «здравствуйте», «который час» и «привет Лайне». По-шведски мог бы сказать больше. Но слова там произносятся вовсе не так, как написаны. Пишется «К», произносится «Ч». Лайне мне говорила. Выучить такое по комиксам выше моих сил.
Но козлу – что финский язык, что шведский. Всё равно.
– По-русски, – требует Козёл и добавляет слово «йопт». Никак не могу вспомнить, откуда оно взялось – это слово «йопт»? Из шведского языка? Из прошлой жизни?
– Командир, ты откуда?
Я торопливо удаляюсь, а Козёл появляется передо мной, надувает бородатенькое лицо и с мерзким смехом сбивает с ног. Я закрываю лицо руками, потому что за всю свою жизнь ещ ёни с кем ни разу не дрался.
Вдруг, откуда не возьмись, на козла налетает Телониус Белк. Угрожающе фырча, он вытягивает вперёд лапы, суетится, клокочет и очень недовольно кричит на всех языках – «Отвяжитесь»!.
И Козёл отступает.
Я устало закрываю глаза. А когда открываю – вижу, что вместо Козла передо мной навис полицейский в каске. Нет, не в каске. Что вроде шлема мотоциклетного. И даже снегоочистители маленькие у него на стекле есть, вот что удивительно. А Белк куда-то пропал.
Полицейский что-то произносит нараспев. Потом повторяет. И всё это голосом, полным какой – то потусторонней певучей доброжелательности.
«Слишком вежливый для полицейского. Как так? Да он же по-фински со мной говорит», – понимаю я. Вслух, как я и хотел. И по-русски наверняка меня поймут. С чего бы им не понять, рядом с финской границей. Куда здесь полицейскомубез понимания русского? Никуда.
Только вот теперь, после всего случившегося я по-русски говорить совсем не хочу. Надеюсь, что полицейский меня понимает.
– I’m allright, – говорю точно так, как это делает Калле Анка из Томовых комиксов, и делаю попытку уйти в туман. Надо найти моего друга-белку и топать домой, не привлекая внимания.
Но полицейский не понимает. Он подозрительно вглядывается мне вслед и решительно приноравливается идти за мной странной гусиной походкой. Я обернулся, вижу – не отступает. Я вперёд и он за мной. Я останавливаюсь, и он останавливается тоже.
Вот беда…
Наконец, я совсем запыхался.
Мы присаживаемся на уютной деревянной скамеечке, между бронированным автоматом для оплаты каких-то услуг. Подозрительно оглядываю его со всех сторон. Полицейский как полицейский – на американского копа похож. Спортивный, плечистый. Ни грамма лишнего веса. Ни капли агрессии. Коп снимает шлем и оказывается что он старше меня… ну, может быть на пять лет, не больше.
– Дюяр окей? – спрашивает он. Не по-фински. Слишком коротко. Наверное, по-шведски – Дю? Яр? Окей?
Кто нибудь обращал внимание на то, что все длинные финские слова начинается с затакта? А то, что все шведские, звонкие и короткие фразы, заканчиваются бревисом, кто нибудь замечал?
– Окей, окей, – успокаиваю полицейского.
Сидим мы довольно долго. Кажется, меня разморило. Прогоняя сон, я надрываю упаковку мармелада и отправляю в рот сладкую пригоршню так, чтобы полицейскому сразу стало понятно – дескать, мне всё трынь трава. В качестве ответного хода, коп достаёт из нагрудного кармана рацию и проговаривает в неё шесть слов одинаковой длительности. Все на сильную долю, без бревисов.
Морщусь от неожиданности. Пора уходить. Но где же Телониус Белк? Как различить его здесь среди наползающих в голову звуков?
Приходится напрягать слух и заодно зрение. Я слышу, как за кассой работает уже какая-то другая кассирша. Свою бы я точно узнал. Раз-два-три-четыре. И потом вдруг пять. И ещё раз пять. И наконец раз-два. И всё это так странно. Вдруг неожиданно со всего размаха я шмякаюсь лицом вперёд, а потом ещё и переворачиваюсь на спину. Самый настоящий психоз. Как в тот раз, в классе Горжетки, с Мямликом.
Как же давно этого не было! Что делают в таких случаях? Приходится вспоминать по порядку. Вначале успокоиться. Потом резко разбросать всё, что под руку попадётся. Потом, опять успокоиться. А что разбросать-то? Вот мешок со сладостями, который я только что купил в этом супермаркете. Да, мне обязательно надо что-нибудь разбросать. Но мешок со сладостями далеко, на скамейке, лёжа не дотянуться, поэтому я хватаю с пола полицейский шлем и со всего размаха отправляю его ударом в сторону бронированного банкомата – здорово я придумал, так чтобы ничего не разбить.… Но вместо банкомата шлем попадает в стеклянную витрину цветочного ларька, который, слава богу, закрыт по случаю обеденного перерыва. Стекло даже трещины не даёт, зато отбрасывает шлем рикошетом через турникеты в какую-то посуду и хрусталь. И тут началось! Осколков на гранитном полу супермаркета сколько – даже не сосчитать в килограммах. Странно. Я был уверен, что попаду в банкомат. Но разрушений от цветочного ларька не меньше – как от пулемётной очереди. Попутно разбивается стекло, уж не знаю чего. Возможно, это стекло авиакассы, за каким-то чёртом, расположенной в продуктовом супермаркете. А ещё – благотоворительная банка с мелочью взрывается прямо у всех на глазах. И что самое интересное: шлем полицейского цел. Однако сам полицейский сильно взволнован. А я с удовлетворением – сколько всего разбросал! – закрываю глаза и счастливо отрубаюсь.
Последнее, что я вижу – удивлённого белка, поедающего обсыпанный сахаром мармелад прямо из пластмассового ведёрка.
Передо мной интерьеры скромного полицейского департамента. А может и не департамента, так, каморка для выяснения обстоятельств. Достаточно уютно, чтобы не испугаться. Классический офис – хайтек и всё такое современное. Допрашивают меня, отчего-то усадив лицом перед чистым, больнично-стерильным стеклом с ободочками ржавого цвета. Это чтобы от старости не разбилось стекло. А может, чтобы такие как я не разбили.
Вижу, по ту сторону обо мне вежливо справляется приветливый русскоязычный бородач. Белка, по прежнему, рядом нету
– Ну и что вы здесь что? За визой? По визе? Да? – спрашивает он слегка неуклюже.
– По визе. Вроде бы так, – пытаюсь сообразить я.
Ну да, конечно по визе.
– Можно ли документы?
Кажется, на экстренный случай мне был дан документ, наличие которого даст ответ на такие вопросы. Но я про него совершенно забыл. Потому что уже давно чувствую себя местным жителем.
– С собой нет. Они там, где живу.
– Вы здесь живёте?
– Я живу здесь.
– С родителями?
– Нет, с Бел.. Один живу.
Они все равно не разобрали про Белка. Давно не слышал своего голоса. Оказывается, у меня очень невнятная речь.
Поднатужившись, я называю адрес. При слове Тууликаалио полицейские переглядываются и понимающе кивают головой. А уж мой точный адрес и вовсе убеждает их , что ни за какими документами отправляться не надо. Ещё ни одному иностранному злоумышленнику не удавалось произнести «Тёйхтётияайсенкатуюксививаколме» без остановки.
Недолгая пауза.
Бородач слишком долго пытается вспомнить нужное слово и ,в конце концов, брякает его так, словно стреляет из ружья в голову.
– Опекунство?
Да, чёрт возьми, опекунство. Только вспомнить бы как Кудряшку зовут.
– Йо. Свадебкин Хелен? – уточняет мой полицейский, щёлкая кнопками компьютера.
– Йо, – невпопад отвечаю я.
Зачем-то пересаживаюсь на другой стул, который кажется мне удобнее. А сам думаю – подальше бы спрятаться от полицейских.
Полицейские переглядываются
– Вы принимали наркотики? – строго спрашивает меня русский бородач.
– Нет.
– И вы уверены, что вам не нужна помощь?
– Да. То есть нет. Не нужна.
Полицейские переглядываются ещё раз.
– Вы можете сами идти?
Не хватало мне только полицейского в качестве сопровождающего. Соседи от зависти точно умрут.
– Уверен.
Встав со стула, я тут же почувствовал себя доверху наполненным шариками-антистресс. Несмотря на то, что это всего лишь ощущение иголок в ногах, я имею в виду именно те шарики, которые насыпают в попы мягких игрушек, чтобы гиперактивные дети их трогали, занимая руки каким нибудь делом. Трогаю себя за попу – да, безусловно, моя попа сейчас чистой воды антистресс. И выше тоже антистресс. И в мозгах, пожалуй, тоже уже давно антистресс у меня, правда непонятно зачем – всё равно через кору, кости и волосы его не поторогать.
Высыпавшись всеми своими антистрессовыми шариками на улицу, я опасливо озираюсь, не наблюдают ли за мной. Ведь, несмотря на ранний приятный вечер, улица совершенно пуста и на камере я будто светлячок на ладони. Пожалуй, надо уйти так, чтобы не привлекать внимания – просто удалиться, насвистывая, вот и всё. Но на противоположной стороне полицейского участка меня ждёт растерянная белка величиной с подростковый мопед.
Возможно, через камеру за мной всё-таки наблюдают. Камера эта какого-то странного образца – обшитая сеткой-рабицей, уходящая толстым проводом в стену и оттого похожая на нелепый сачок. Её нельзя назвать непоседой. Двигается она туда-сюда, но медленно, как будто слегка притормаживая и залипая. Примерно так, как в разгар игры вдруг залипает саксофоновый клапан – разумеется, если берёшь инструмент, махнув перед этим чашку-другую чайку с сахарочком Посмотрев на минуты три, я делаю вывод, что движения камеры предсказуемы. Вот она следит за дверным проёмом, а вот наклонилась вниз и уткнулась в растущий рядом с участком дёрн. Я просчитываю неповоротливую траекторию движений камеры и, подождав, пока та отвернётся в противоположную сторону, опасливо подхожу к Белку, который курит на ветру и не соблюдает меры предосторожности.
Камера тут же реагирует на моё приближение. И Белк тоже. Чёрт с ним.
Радостно набросившись, стакилограммовая белка валит меня на спину. Просто взять и случайно подскользнуться так, чтобы упасть спиной назад – нет, это совершенно невозможно. Улица совершенно пуста: толкнуть меня некому и падение не может быть спровоцировано. Но как доказать? Почуяв подвох, камера нахмурилась и со звуком бормашины просверлила меня стеклянным глазом. Я вдруг почувствовал за этими стёклами какой-то грустный взгляд. Может, это полицейские. Если там внутри за мной наблюдают, то это конец.
Я отвожу Белка подальше от камер – быстрее, ещё быстрее; мы уже почти летим и, наконец, приземляемся на детской площадке, недалеко от которой белка зарыла мешок с сокровищами.
Белк, как всегда невнятно излагает свой взгляд на события. Оказывается, он не видел Козла, когда тот нападал. Он просто почуял опасность.
– Белк! Но ведь всё это Козёл устроил, да?
– Пожалуй, да.
– То есть Козёл – это не только тот Козёл, который в старом саксофоне живёт, да?
– Козёл – он у тебя в голове живёт. И дело тут вовсе не в саксофоне.
– А ты? – помолчав, спрашиваю.– Где живёшь ты?
– У тебя в голове живут Козёл и Белк. И всё
«И Ботинок», – шёпотом говорю я сам себе, – «И Лайне»
– Да. А почему бы нам его вместе не проучить?
– Можно, – отвечает мне белк. – но, по моему, ещё рано.
Мой вопрос заставляет его задуматься. Внешне он невозмутим. Но его выдают усы. Когда он думает – те шевелятся. Похоже на эрекцию: если уж начал думать, то этот процесс невозможно остановить или проконтролировать
Усы наконец падают вниз, как сброшенные паруса с мачты. Слегка наклоняясь вперёд? Белк встаёт. Потом вдруг дёргается назад, по своей стариковской привычке бормочет под нос. А затем поправляет шляпу и направляется куда-то сквозь метель.
Вперёд, потом назад, потом еще немного вперед, и вот он уже далеко. Прёт по заснеженной Иматре, весь из себя уверенный, как инерционная игрушка. Мне никак за ним не поспеть.
– Эй! Белк, – кричу.
Белк вспоминает про меня и останавливается.
– Ты как, вообще, себя чувствуешь? – спрашивает он.
– Да что-то не очень, – признаюсь я и перестаю притворяться, что не пошатываюсь. Иду, вроде бы прямо, а заносит меня на обочину, в сугроб.
Тогда Белк берёт дела в свои лапы. Как ему удаётся поймать автобус, я не знаю. Но меня подвозят, выражают искреннее соучастие и даже с молчаливого согласия пассажиров провожают до квартиры домой. Там я ложусь на кровать и считаю овец в виде разводов на окнах. В этих разводах заключен какой то смысл. Но мне его ни за что не поймать.
Пока я дремлю, Белк неожиданно берёт у меня телефон и изучает гугл по каким-то запросам.
Просыпаюсь оттого, что спрашивает – можно ли включить погромче ютуб?
На моём телефон нельзя. Телефон у меня старый, хотя и Нокия. В полусне, я рекомендую положить телефон в жестяной стакан для зубной щётки.
Меня будит дикий утробный рёв. Кто-то играет на саксофоне. Или, судя по наполняющей стакан для зубной щётки утробности, переходящей в визгливость – саксофон играет на нём.
– Погромче не хочешь включить? – спрашиваю я, вложив в эту реплику весь свой немощный подростковый сарказм.
Белка понимающе кивает, затем горестно разводит руками. Мол, сам бы и рад, но громче никак. Старая, плохая запись. Утробный саксофон. Вроде бы даже не стерео…
Тогда я вскакиваю с кровати и больно ударяюсь пятками о выстуженный пол.
– Ты с ума сошёл? – интересуюсь я, – немедленно выключи. Соседи сгорят. Ты что не слышишь, как сверху стучит Кудряшка?
Но ведь я вру, – удивляюсь вдруг сам с себя. Никто не стучит, несмотря на третий час ночи.
Почему никто не стучит? Учитывая то, что время часы показывают весьма недетское – достаточно странно.
Белк выключает телефон ударом лапы. Стакан катится прочь. Некоторое время он сидит, прищурив глаза. А я удивлённо смотрю, как неуклюжая белка ковыряется в поиске гугла.
– Понимаешь, – говорит Белк, показывая мне телефон – тебе не так просто захотелось собаку.
Он у нас что теперь, Карлсон, – думаю я и наклоняюсь через почти незаметное беличее плечо в телефон, надеясь увидеть что-нибудь милое. Сеттера. Или болонку.
Но, мой Бог. Вся страница поиска в затравленных, оскаленных измождённых псах непонятной породы. Кто-то из них рвётся вперёд, натягивая поводок. Кто-то безнадёжно прилип к конуре, потому что натягивать поводок больше не в силах…
Белк проматывает бегунок вниз, а там, внизу, все еще печальнее – безнадежно грустные бродячие собаки, а среди них ведь даже очень породистые есть и по внешности вполне ничего себе пёсики. Точней, не по внешности, а по этому самому… экстерьеру.
– Этот – Паркер. Этот – Эйлер. Этот – Бад. Превращаться в собаку, оказывается, теперь среди нашего брата принято. Так уж всё изменилось. Раньше не так было. Лёг на диван и лежи. Но основной принцип тот же. Несогнутые пальцы и ощущение того, что ты остался совсем один. А потом стало не до того. Если ты один, то ты – собака. Бродячая. Не такая, как все. У тебя никаких перспектив. И такая перспектива ещё хуже, чем раньше.
Мне становится страшно.
– Дай-ка сюда.
Последняя картинка настораживает меня больше всего.
На фотографии – негр c аккуратной бородой, не то в еврейской, не то в пасторской шляпе. В руке саксофон и при этом довольно странный. Ушастый, вроде моего. А вот всё остальное, вроде как вытекает из этого саксофона и служит его продолжением.
«Умер как собака» – вот прямо так и написано под картинкой. А больше ничего не написано. Это всё, что о нём следует знать читателю Википедии.
Я недоверчиво пытаюсь найти в подписи что-то еще. Как же так? Неужели всё?
Нет, действительно, всё. Умер как собака. Музыка, жизнь и смерть Альберта Айлера. Вся жизнь укладывается в этих словах.
Думая об этом я чувствую, как саксофон превращается в опасную сколопендру, ожидающую свой звёздный час чтобы меня поглотить. Теперь сложно заставить себя к нему подойти, такому холодному. Ведь я не занимался уже дня три. Пообещал себе перерыв и перерыв это слегка затянулся. После такого перерыва играть – всё равно, что на мотике вместо велосипеда ездить. Только успевай зажимать клапаны. Только успевай вовремя останавливаться, обрубать ноту так, чтобы дыхание превращалось в свинг, а сколопендра тебя не сожрала.
– Он правда умер как собака?
– К сожалению да, – извиняющимся голосом завершает разговор Телониус Белк. – Играл себе играл. И вдруг умер. Я не знал, – кашляет он, – Не знал что можно настолько заиграться. Пожалуй, мы больше с тобой не будем несогнутые пальцы практиковать.
Он машет рукой и удаляется ужинать.
Глава седьмая
Наверное, когда долго говоришь о смерти, она начинает тихо соседствовать рядом с тобой. Приходит, садится и терпеливо ждёт. И обычно её заранее чувствуешь.
В то время как мама готовилась умирать, я думал, какой холодный вдруг воздух стал. И окна закрывал, чтобы не продуло. А после того, как это случилось, наоборот открывал – чтобы проветрить квартиру от тошнотворно-сладкого запаха, которого конечно же не было, но мне казалось что я чувствую его только так. Но смерть уже давно ушла, осталась с кем то в больнице и запаха, разумеется, быть не могло. Просто мне так казалось.
После смерти матери, я некоторое время считал, что когда человек соберётся умирать, это можно почувствовать заранее. А вот, поди же ты, оказывается, что Кудряшка умерла с неделю назад, а я так ничего и не почувствовал. И даже запаха никакого нет. А ведь недавно он был, судя по свежевымытой лестнице, припорошенной солью и стиральным порошком.
Говорят, Кудряшка упала на этой лестнице головой вниз. Прокатилась бревном два этажа и выкатилась на площадку нижнего этажа. Там влетела в стеклянную дверь и ударилась с таким громким звуком, что на улице взвыла сирена. Том из Финляндии выскочил из квартиры, думая что его мотоцикл упал. Мотоцикл был на месте. Том обрадовался. Но потом он увидел лежащую поперёк нижней площадки Кудряшку.
Я, разумеется, и в ус не дул. Годы, проведённые в квартире с выбивающим на чём попало всевозможные хитрые ритмы отцом, научили меня не обращать внимания на то, когда за стеной что-то ударяет или шлёпается.
Я даже не отреагировал на случившийся в подъезде переполох. Лишь коронарная машина привлекла моё внимание, да и то, потому что вначале я принял её за булочную. Я же не читаю по-фински. Зато с недавних пор появилась привычка машинально расшифровать шведские слова—обычно неправильно. Вот оттого-то мне и показалось, что на её боку написано «булка».
Признаться, я даже не могу вспомнить, когда я говорил с Кудряшкой последний раз. И стука её уже давненько не слышал. А теперь Лайне, пыхтя от возмущения, объясняет мне, что Кудряшка давно умерла, и как я мог об этом не знать не понимает. Изображает падение с лестницы и рисует на чёрной скатерти, принесённой с собой, изображение Тома из Финляндии. Потом отряхивает мел со скатерти. Скатерть понадобится для сегодняшнего торжественного обряда, если конечно кто-то по этому поводу собирается торжествовать.
Что делали с Кудряшкой перед тем всю неделю – не покидает меня эта мысль. Не могу представить себе соседство с покойником на протяжении целой недели…
Лайне сердито тащит меня за рукав к машине и немногочисленные друзья покойной Кудряшки меня пропускают. Я сажусь рядом с водителем. Тщательно пристёгиваю ремень. Какой прекрасный день сегодня, один из первых по настоящему весенних дней – словами не передать, как хорошо на улице и я понимаю, что в Тууликаалио пришла, наконец, весна.
