Игорь Озеров
КамТугеза
Мелодия зазвонившего телефона прервала их разговор. Томас сразу понял, что Кате звонит его друг.
Глава 28
Из Некрасовки до ЦКБ Прохор с Тихоном доехали на такси. У центральных ворот КПП их ждала вызванная Прохором служебная машина с водителем. На ней добрались до длинного серого двухэтажного здания, затерянного в глубине большой территории. В фойе братьев встретили два доктора, которые провели их через подземный коридор в комнату без окон и попросили подождать. Не успели они присесть в очень глубокие, но неудобные кресла, как в комнату из одной из трех дверей, вышел еще один доктор и пригласил их за собой. Они прошли в зал, где вместо одной стены, было большое панорамное окно, как в ресторане на Чистых прудах. Только за ним был не пруд, а ярко освещенная операционная.
– Ваш отец сегодня перенес два инфаркта и если будет третий, то сердце не выдержит. Он распорядился, как только вы приедете, дать ему возможность с вами поговорить. Это очень трудно в его положении. Понимаете, он очень слаб для этого. Мы его, конечно, попробуем подготовить, но, сколько времени у вас будет, я не знаю. И скорее всего, это все, что мы можем сделать. Подождите здесь, я вас позову.
Прохор подошел к стеклу. Рядом с ним, чуть сзади встал Тихон. Несколько врачей что‑то делали возле кровати, на которой, по всей видимости, был их отец.
– Вот как бывает… А еще утром хотел жениться… Доктор, который приехал к нам домой, сказал, что ничего страшного и вдруг… – вспомнил Прохор, глядя через стекло.
– Он не молод… – шепотом ответил Тихон.
– Да. Он из другой эпохи. Теперь его обвиняют, что он похоронил социализм. А разве он? Я помню ночную многокилометровую очередь в «Макдональдс» на Пушкинской. За бутербродом, за обычным бутербродом очередь… Как дикие люди… Такой стыд… А теперь те же люди вдруг стали патриотами СССР… А какое там хорошее кафе до этого было.
– Кафе «Лира»… – тихо сказал Тихон. – «А я все верю, что где‑то божью искрою света, займется костер…»
Прохор оглянулся и удивленно посмотрел на брата.
– Ты помнишь эту песню? – спросил он.
– Тогда, казалось, это очень важным… А вышло…
– Да, тогда казалось, что если убрать Ильича из Мавзолея все станут счастливыми. Думали, что для счастья и нужно лишь «Levi's» на жопе и «Deep Purple» на кассете. Но оказалось, что этого маловато. Потому что когда ты наконец купил долгожданные «Levi's», сосед приобрел дом в Париже.
– Зависть, конечно, тяжкий грех, она разрушает и самого человека, и страны, но что сделаешь… люди несовершенны…
– Несовершенны? – Прохор поморщился. – Нет. Гораздо хуже. Ленивы, глупы, эгоистичны… Сначала требуют от родителей, потом от государства. А когда не получают, решают, что их обманывают. Родители из жадности не дают им конфет, власть состоит сплошь из жуликов…
– А разве не так?
– Власть? Это те же люди. Не с Марса, не с Луны. Слесарь ворует свое слесарево, то кесарь кесарево… Сотни лет в России одни и те же проблемы. Царизм, социализм, капитализм… Всегда власть виновата. Может дело совсем не в этом? Может не зря варягов на царство приглашали?
– Ты хочешь сказать, что от нашего народа не может быть другой власти кроме той вороватой, что есть?
– Не знаю… Разве что ангелы спустятся с небес и будут чистить наше говно… Хотя… – Прохор опять оглянулся на брата раздумывая, стоит говорить или нет. – В Аустерлицком сражении, показательно позорном для России, был один эпизод, – начал Прохор будто вспоминал детали битвы, в которой сам был участником. – В разгар боя, в низине у Раусницкого ручья, французская конница смяла каре Семеновского полка, русскую пехоту из бывших крестьян… – Прохор говорил медленно, как будто глядя сейчас не на то, что делали за стеклом врачи, а на ту бойню. – Французская гвардейская кавалерия генерала Раппа порубила бы всех наших солдат… И тут кавалергарды. Дети элиты русской аристократии. Двухметровые двадцатилетние красавцы в белоснежных мундирах, на дорогих, безумно красивых гнедых лошадях под алыми вальтрапами, с огромными палашами наголо… Прекрасно зная, что эта атака будет их первой и последней… Даже не сомневаясь, пришли на помощь…
По тому, как говорил Прохор, было очевидно, что эта история имеет для него огромное значение. После небольшой паузы он продолжил:
– Они говорили с русским народом на разных языках, но когда пришло время они, не задумываясь, отдали жизни за свой народ, чтобы не дать никому шанса усомниться в их чести. Мне эта атака русской тяжелой кавалерии ночами снилась. Вот я и надеялся, что у нас сейчас такая элита появится…
В эту минуту вошедший доктор молча пригласил их.
– Так почему не появилась? – поинтересовался Тихон.
– Потому что вся элита погибла там, в бестолковых боях под ненужными Аустерлицами… – ответил Прохор, проходя за доктором.
Глава 29
То, что отцу оставалось жить совсем мало, можно было понять по спокойным смирившимся лицам врачей, которые вышли из реанимационной палаты, выключив яркий свет и оставив их одних. Сам Романов был удивительно бодрым и даже веселым. Тихон, не видевший отца больше тридцати лет, удивился, что тот так мало изменился.
– Идите сюда поближе. Мне громко говорить трудно… Рад, что успел тебя увидеть перед тем, как сдохнуть, – Юрий Владимирович с трудом оторвал руку от простыни и протянул ее Тихону. Тихон взял в руки белую кисть отца со скрюченными холодными пальцами и держал не отпуская. Романов долго смотрел на него.
– Да, Тихон, ты весь в мать. А ты, – Романов‑старший перевел взгляд на другого сына, – ты Прохор, наверное, в меня. Не самые мы с тобой умные, – Романов попробовал улыбнуться, но вышла лишь неприятная ухмылка. – Моих дел уже не исправишь… А тебе… – он несколько раз глубоко вздохнул. – Запомни хотя бы основное правило… Любой шаман в глухой деревне всегда знал: чтобы народ его слушал, народу нужны жертвы… Не петух или овца, а красивая баба, а иногда и что поважнее… Авраам, вон, готов был сына, – он смотрел на детей слезящимися глазами, – а наши новые дворяне без хорошего хозяина… как голытьба, дорвавшаяся до денег, делают всё наоборот. Блядям яхты дарят, а бестолковых детишек в Париж отправляют. Нельзя этого делать, когда люди последний хрен без соли доедают… Люди могут этот свой хрен вам в жопу засунуть, – Романов хотел рассмеяться, но лишь хрипло закашлялся, как недавно Прохор в ресторане. – Эх, короткая у нас память. Да и я… если бы знал, что все так получится… Ведь вся наша элита из моей обоссаной сандалии вышла… Эх, если бы я тогда не обмочился с испугу на Красной площади… Вот как все повернулось.
Он замолчал. Эта речь забрала у него почти все силы. Закрыв глаза, он вспомнил, как очень‑очень давно в снежной казахской степи пытался уснуть в армейской палатке у чугунной печки, слушая вой голодных волков. Утром на снегу у входа в кровавом пятне валялся пустой ошейник, привязанный цепью к собачьей будке.
Весной степь наполнилась машинами. Сотни МАЗов, ГАЗов, ЗИЛов. Цементовозы, самосвалы, тягачи, тракторы, бульдозеры. И тысячи людей. Целая страна надежд. Он был совсем молодым инженером и мог спать всего по четыре часа в сутки. Потом первый удачный пуск. Всеобщая радость и раздача наград. А его почему‑то забыли. В душе поселилась обида. За ней пришла зависть. На вокзале его провожала девушка в валенках и телогрейке. Иней на слипающихся ресницах. Большие, верящие глаза, в которые стыдился смотреть. Он обещал вернуться…
Романов очнулся, по‑прежнему сжимая руку Тихона.
– Я всегда думал, что нет никакого бога. Слишком много я сделал такого, что бог меня должен был давно уже шарахнуть какой‑нибудь молнией, а вот видишь, сколько прожил, – глядя в потолок, Романов говорил медленно и слабым голосом, часто моргая глазами. – Теперь боюсь, а вдруг его и правда нет. И там ничего нет. А есть только эта… которая всегда по ночам сидит на кровати у меня в ногах и ждет. Молчит и ждет. И я молчу. Молчу, потому что от страха пошевелиться боюсь… Но еще страшнее, когда засыпаю… Мне снится один и тот же кошмарный сон, – глаза его стали стеклянными и обращенными внутрь, как будто он видел что‑то, недоступное больше никому.
– Я, Тихон, тебе денег немного оставил. Прохору деньги не нужны, да и тебе наверное… Но может… на доброе дело потратишь, церковь свою достроишь. Может, кто меня и добрым словом вспомнит. Помолится за спасение… Страшно мне умирать непрощенным…
С каждым словом ему становилось все хуже. Говорил он тихо и прерывисто, делая большие паузы. Рот оставался открытым. Глаза не закрывались, но зрачки наполовину закатывались за верхние веки. Иногда по телу пробегала пугающая дрожь.
В реанимационную палату из комнаты с окном зашел доктор и тихо сказал:
– Мы можем еще попробовать, но это даст не больше минуты.
Братья переглянулись и Прохор отрицательно мотнул головой. В эту минуту Романов‑старший опять пришел в себя.
– Как же страшно, – лишь успел он сказать и опять провалился в свой кошмарный сон. Во сне он видел себя, лежащего на койке в пустой комнате с тусклым светом, и слышал жуткого скрипа какого то колеса, раздающегося из‑за двери. Несколько секунд он пытался вспомнить, где он, но потом как взрывная волна откуда‑то накатила смертельная паника. Парализующий страх сверлом ввинчивался в голову. Закричать он не мог – кричать было страшно. Он заплакал.
Очнулся опять весь в слезах. Рядом стояли Тихон и Прохор и смотрели на него так, что он понял: там, куда он уходит, они не могут ему помочь. Глаза его закрылись, и он смирился с неизбежным.
Романов ясно понимал, что вся его жизнь уже осталась где‑то далеко позади и теперь не имеет никакого значения. Его уже не интересовало, как он сюда попал и почему он этого не помнит. Это тоже было уже прошлым. А в настоящем была железная кровать и мерзкий скрип где‑то за стеной. И этот скрип приближался. Юрий Владимирович понял, что сейчас будет самое страшное в его жизни. Все тело покрылось холодной липкой испариной. На потолке загорелись длинные, узкие, очень яркие лампы. Через несколько секунд открылась дверь и два человека в белых халатах вкатили в комнату железную тележку. Они переложили его на нее и повезли с тем же жутким скрипом по длинному коридору. Потом толкнули какую‑то дверь и оказались в темной душной комнате. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел низкий закопченный потолок и понял что это и есть та самая кочегарка. Он склонил голову вбок и увидел рядом раскаленную дверь топки, очерченную огненным квадратом и с надписью KRUPP в центре. Санитары подняли с пола длинную заостренную трубу и вопросительно взглянули на кого‑то, кого Романов не мог видеть за своей головой. Получив ответ, они кивнули и начали делать то, чего Романов ждал и боялся всю свою жизнь: насаживать его на этот шампур.
Глава 30
Из-за отсутствия воображения и умения создавать логические цепочки, генерал‑майор Кузнецов не умел и не любил планировать на длительный срок. Но он умел хорошо выполнять приказы и осуществлять тактические операции. Работа на митингах была его любимым занятием. Ему очень нравился тот переломный момент, когда толпа молодых, еще не пуганых протестующих, уже решившая, что она здесь власть и имеет право что‑то кому‑то диктовать, вдруг попадала под шквальный натиск его шестого фрязинского полка. Он с наслаждением смотрел, как еще минуту назад наглые студенты, призывающие гнать в шею зажравшуюся власть, в ужасе прятались от ударов резиновыми дубинками под припаркованными машинами.
Нормально подготовиться за один день к задаче, которую перед ним поставил Семен, он не мог. Главная проблема была в том, что его любимый полк, в который он чуть ли ни лично отбирал каждого человека, сейчас был в плановой командировке на Северном Кавказе. Заменить их было не кем. Поэтому Иван Сергеевич решил, что если надежных профессионалов нет, то придется действовать с помощью любителей. С прошлого мероприятия в Москве находились две роты срочников из Элисты: обычных молоденьких солдатиков, только полгода назад одетых в полицейскую форму. «Эти даже не поймут ничего. Они за полгода службы так натерпелись от армейской дедовщины, что с радостью отыграются на обычных гражданах. Им, главное, задачу грамотно поставить», – решил он.
Для страховки он все таки вызвал роту спецназа из Рязани, но задействовать их он планировал только в крайнем случае. Дело в том, что это были взрослые мужики из бывшего недавно переименованного СОБРа. Они могли догадаться, что их хотят банально подставить и этим спутать ему все планы. Особенно не нравился Кузнецову их командир, полковник Тушин. Это был невысокий, сутулый, пугающий ясным, все понимающим взглядом, уже немолодой офицер совершенно не боевого вида. Он получил звезду героя России еще молодым лейтенантом в первую чеченскую. Тогда Тушин вывел из окружения свой взвод – таких же молодых необстрелянных пацанов. Заброшенный в горы по приказу какого‑то штабного идиота генерала, взвод неделю выходил под непрерывным зимним дождем, преследуемый хорошо подготовленными боевиками, без всякой поддержки. Из тридцати ребят двенадцать вернулись в часть с ранениями, но живыми. Не погиб никто.
Кузнецов приказал всем офицерам собраться в штабе, а сам пошел посмотреть, что происходит на митинге. Утром он заехал к своему единственному приятелю в маленький домик на Софийской набережной почти напротив Кремля. Явдат Хасанович Юсупов когда‑то работал в Администрации Президента, а теперь помогал решать споры, получить бюджетное финансирование, найти хорошее место в Думе или правительстве. Мог даже помочь с назначением на должность губернатора. Никакой материальной благодарности он за это не просил, предпочитая по восточной традиции заиметь должника, который сможет ему в будущем оказать ту или иную услугу.
Они познакомились, когда на Явдата наехали какие‑то залетные бандиты, по мнению которых он специально обанкротил их завод, чтобы передать его своим друзьям. Скорее всего, так и было, но Кузнецов, к которому обратился за помощью Явдат Хасанович, и не думал разбираться в таких тонкостях, а просто уничтожил на корню всю эту бандитскую группировку. Кто‑то бесследно пропал, кто‑то получил большой срок.
Только Явдату Хасановичу мог Иван Сергеевич рассказать о том, что случилось. Они проговорили почти час. Провожая и успокаивая Кузнецова, Юсупов сказал с хитрой улыбкой старого узбека:
– Вовремя предать – это не предать, а предвидеть. Понимаешь, брат, мы здесь так поработали, что любая следующая власть нас обязана будет найти и посадить. Если нас уже не будет, у детей наших отнимут. Неважно где: здесь или в Америке. Наши партнеры там, на Западе, отдадут нас на съедение, не задумываясь. А вот если России не будет, не будет и правительства российского. Значит, некому будет у нас что‑то отнимать, – Явдат Хасанович рассмеялся. – А какое‑нибудь Касимовское ханство или Тверское княжество, которое на этом месте будет, ни для кого не указ. Нет истца – нет ответчика. Так что делай дело и не волнуйся. Не я один так думаю, а большинство там наверху. Все что можно, мы взяли. С Россией надо заканчивать. Жадность до добра никого не доводила.
– Это что получается, – подытожил Кузнецов, – что мы за тридцать лет раздербанили по карманам огромную страну? И все это нам с рук сойдет? А народ?
– Тот народ, что здесь останется, будет о другом думать. Как бы с голоду не сдохнуть, – ответил Явдат. – Вот рыбка, – он подошел к огромному во всю стену аквариуму, – живет без памяти и ничего. Так и большинство людей. День вперед, день назад. А больше их не волнует. Здесь, Ваня, такая жопа начнется… как в Африке. Только там тепло. Не до нас будет.
– А тебе их не жалко? – спросил Кузнецов.
– Слушай, – сразу с национальным акцентом заговорил Явдат, – почему я их должен жалеть? Они меня будут жалеть? Вот я барашка люблю, но если я его жалеть буду, мне что, травой питаться или голодать всей семьей? Я же им не мешаю… Пусть становятся богатыми… Живут хорошо… Кушают хорошо… Каждый сам за себя… А по‑другому пробовали, когда все равны – им же самим и не понравилось.
После этого у Кузнецова сомнений не осталось. После пары провокаций он бросит на разгон толпы две роты срочников, отдав им приказ зачистить площадь. Он знал, что, не имея опыта, они не смогут это выполнить грамотно и поэтому начнется бардак и давка. Наверняка, кто‑то окажет сопротивление. Им помогут провокаторы. Молодые пацаны с испугу сделают то, что ему нужно: устроят бойню. Пострадавших будет сотни. Именно этого от него требовал Семен Тимурович за освобождение сына.
Глава 31
Всего несколько секунд говорила Катя по телефону с Родионом, а Томас успел заметить, как радостно сверкнули ее счастливые глаза. Смотреть на это ему было больно.
За время, пока они сидели в кафе, сцену окончательно смонтировали. По краям установили высокие ряды черных акустических колонок. Прямо над сценой, вместо задника, повесили огромный экран, на котором уже показывали какие‑то мультфильмы. Совсем рядом с ними стояли несколько телевизионных фургонов. В одном из них, по‑видимому, был штаб всего мероприятия. Рядом с ним натянули большой полосатый тент, под которым разговаривали, бегали, ругались, сидели в ожидании за столами, что‑то писали на ноутбуках и смартфонах организаторы. Многие были в медицинских масках, надеясь, таким образом, защититься от жуткого запаха горящей свалки.
Таким образом, Томас с Катей оказались в самом центре предстоящего события.
Вокруг начали собираться люди. Среди них бегали ребята в желтых жилетках и раздавали всем маленькие флажки и воздушные шарики с лозунгом «ДА – твердой власти! НЕТ – мусорным олигархам!» Такой же слоган был написан на билбордах и на растяжках вокруг сцены.
– Похоже, что у вас здесь планируется что‑то грандиозное, – предположила Катя, надеясь, что неприятная часть, связанная с изменением статуса их отношений, закончена, и она сможет в этой суматохе незаметно затеряться, чтобы встретится с Родионом, о чем он попросил ее по телефону. – Это, наверное, из‑за вашей свалки. И, кажется, концерт будет. Все для нас.
Действительно, на сцене к микрофонам подошли какие‑то люди, и из колонок громко зазвучала музыка. Видимо, это была настройка аппаратуры. Кто_то проверял работу микрофонов, кто‑то регулировал звук инструментов, кто‑то убирал путающиеся под ногами шнуры.
– Нам теперь отсюда не выбраться, – заметил Томас. Он думал позвонить Родиону и определиться, что же все таки произошло, но решил, что Родион должен сам с ним встретиться и сам попытаться все объяснить.
Неожиданно на соседний стул буквально как с неба свалился старый знакомый Томаса Паша Ростовцев.
– А вы знаете, девушка, с каким замечательным человеком вы здесь рядом сидите? – сразу обратился он к Кате, демонстративно не обращая внимание на Томаса. – Я могу рассказать вам десяток историй, где этот скромник проявил себя как герой, достойный чтобы о нем слагали легенды и эпосы. Вот к примеру…
– Паша прекращай, – прервал его Томас, – не выдумывай. Это мой хороший приятель Паша Ростовцев. Он любит фантазировать и преувеличивать. Паша, это Катя.
Паша был крепким и высоким парнем, но все равно на полголовы ниже Томаса. За большой нос с горбинкой, черные жесткие волосы и высокие скулы в школе его звали Татарином. Он не обижался, а даже весело соглашался, добавляя, что он прямой потомок Чингисхана и имеет право собирать дань в виде хорошего алкоголя и красивых женщин. Если без первого он иногда обходился, то без общества женщин он не мог провести ни одного вечера.
Паша ловко поймал за руку пробегавшую мимо официантку и, глядя влюбленными глазами, попросил:
– Барышня, будьте так великодушны, дайте мне надежду, что выйдете за меня замуж!
– После смены ‒ запросто. Дождетесь? – быстро нашла что ответить девушка.
– Конечно! Вот только чтобы я в ожидании не умер от голода, не могли бы вы принесите кружку светлого пива и самую большую вашу отбивную.
Девушка пометила у себя в блокнотике и, смеясь, заверила:
– Отобью и пожарю специально для вас, а вы пока думайте о свадебном подарке.
– А ты совсем не изменился. Не женился еще? – спросил Томас.
– Да ты что! Мне нельзя. Я же обязательно изменять буду, а потом переживать. У меня и справка есть, что какие‑то гормоны, провоцирующие эротоманию, зашкаливают. Меня месяц назад во Франции посадить в тюрьму хотели. Только справка и спасла.
Томас смотрел на Пашу, не понимая, шутит тот или говорит серьезно.
– Вот ты смотришь на меня и не веришь. А дело было так… – Павел склонился над столом и пригласил Томаса и Катю подвинуться поближе, демонстрируя этим, что разговор не для посторонних ушей. – Приехал я недавно к знакомому в Германию немецкого пива выпить и мир посмотреть. То, да се, городок небольшой. Я спрашиваю: «Не скучно ли тебе здесь?» Развлечений никаких. Клуба знакомств нет. Все по домам сидят. Приятель обиделся: «Пойдем я тебе клуб знакомств покажу». Привел меня в обычный бюргерский публичный дом.
Катя посмотрела на Томаса, взглядом спрашивая, «а прилично то, что он сейчас рассказывает?» Она, как любая женщина, презирала женщин оказывающих платные сексуальные услуги. Конечно, она не считала их конкурентками, но ее раздражала возможность любого мужчины получить секс без особого труда.
– Германия – хорошая страна, – продолжал Павел. – Отличное пиво и легальные публичные дома – немецкая формула счастья. Но что немцу хорошо, то русскому не по карману. Цены как будто там не проститутки из слаборазвитых стран, а призеры конкурса «Мисс Вселенная». Приятель оправдывается: у них профсоюз, налоги, страховка, пенсионный фонд, поэтому и дорого. Я предлагаю: «Пойдем искать не охваченных социальными обязанностями вольных жриц любви. Где у вас дорога в аэропорт? Вдоль нее обычно они и организуют свои рабочие места». Он горячится, будто долю получает, если кого привел. «У нас такого нет. Все только под контролем правительства, профсоюзов и лично фрау Меркель». В общем, пошли мы искать. И через тридцать минут вижу: стоит молоденькая стройненькая смазливая мулатка в красной юбке и черных чулках.
Павел откинулся на стуле, глубоко вздохнул, чтобы передохнуть и махнул рукой, делая знак не прерывать, потому что самое интересное впереди.
– Я к ней: «Привет, милая. Хау мач?» Она мне: «Сто за ночь, но деньги вперед». Какой базар! Получите! И тут менты местные на машине с сиреной и мигалкой. «Стой» кричат, «ханде хох». Короче, привезли нас в кутузку. Оказывается, мы шли‑шли и оказались уже не в старой доброй Германии, а в вечно революционной Франции.
– И что из этого? – Томас улыбался, хорошо зная старого приятеля.
– А то, что немцу хорошо, у французов вне закона. У них покупка секс услуг – это преступление. А преступник – покупатель. Короче, это была полицейская подстава. А мулатка – это приманка в двойном, нет, в тройном смысле.
– Это как в тройном смысле? – удивленно спросила Катя.
– То, что из обездоленных слоев общества и из многодетной семьи – раз. То, что она африканка из нищего Алжира – два, – Паша нагнулся, театрально огляделся и прошептал: – И то, что трансвестит – это три. За попытку купить такую жертву несправедливого общества можно получить реальный срок.
– Ничего себе! Вот тебе и свободная Франция. А как же Монмартр и площадь Пигаль? Чем же кончилось? – спросил Томас.
– Все как всегда: пришлось раскошелиться на пятьсот евро.
– А они что, там тоже взятки берут? – удивилась Катя.
– Берут?! – Паша рассмеялся. – За эти деньги они предложили сами отвезти нас в хороший отель с этой мулаткой. Но я по трансам не ходок. Да и настроения уже не было. Так что надо Родину любить. А не шляться по Европам.
– А я в Европе не была, – грустно вздохнула Катя. – Я вообще за границей не была. А Родина, судя по запаху вокруг, нас не всегда любит.
– А она не должна никого любить. Родина – это что? Территория земли, огороженная государственными границами и населенная людьми. И от того, хорошо жить или нет на этой территории, зависит от этих самых людей, то есть от нас с вами. А территория у нас замечательная и очень богатая. А свалки на ней будут или парки – это все в наших руках.
– Но можно же эту свалку куда‑нибудь в другое место перенести, – предположила Катя.
– Вы думаете, в другом месте ей будут очень рады?
Официантка принесла Павлу на большой тарелке сочную отбивную с торчащей из нее косточкой, гарнир из жареной картошки фри и кружку светлого пива. Он сделал большой глоток и начал с плотоядным блеском в глазах резать мясо.
Глядя на то, как Паша с наслаждением смакует отрезанные кусочки, Катя поняла, что ужасно голодна. Она бы с удовольствием тоже перекусила, но денег у нее почти не было, а просить Томаса ей уже было неудобно. Чтобы отвлечься от голода и от еды, она стала смотреть на то, что делается у сцены, как вдруг увидела ту самую девушку из красного автомобиля у дома Родиона. Девушка, стояла в кругу людей и отдавала какие‑то распоряжения. Будто почувствовав на себе чей‑то взгляд, она повернулась и посмотрела в их сторону и неожиданно, оставив своих коллег, пошла к ним. Катя растерялась. Но Лиза шла не к Кате. Она увидела Томаса, которого немного знала, как друга Родиона и решила с ним поздороваться, надеясь узнать, кто у него мог быть утром.
Лиза готовилась к выступлению и была одета очень элегантно. Кремовая узкая юбка, подчеркивающая ее точеные бедра, белая блузка с расстегнутыми верхними пуговицами, кремовый пиджак, белые лодочки на высоком каблуке, аккуратно уложенные рыжие волосы – все это великолепно сочеталось с ее непринужденной уверенностью. Катя, в обычных синих джинсах и незатейливой черной футболке, почувствовала себя неуютно.
– Томас, привет! Можно к вам? – подошедшая к столику Лиза улыбалась всем одновременно.
Павел вскочил и схватился за спинку свободного стула.
– Вот это праздник сегодня! Я когда‑нибудь об этом дне буду рассказывать своим детям, как только они родятся, а они мне не будут верить. Может быть, мы им тогда вместе будет рассказывать?– он болтал без остановки, буквально пожирая Лизу глазами. – Как же хорошо, что я не успел жениться на милой официантке пятнадцать минут назад. Видите, у Томаса уже все наладилось, – он шутливо кивнул в сторону Кати, – а я одинокий мечтатель безнадежно в вас влюбленный. Вы верите в любовь с первого взгляда?
Лиза снисходительно улыбалась, слушая его сомнительные любезности. Как только Павел на секунду замолк, спросила у Томаса:
– А где же Родион? Он обещал мне приехать и помочь?
Томас, еще не пришедший в себя после того как узнал, что его подруга ушла к его лучшему другу, подумал: «Интересно, как будут себя чувствовать эти две девушки, обе подруги Родиона, если узнают об этом? Может, стоит их просветить?» От такой мысли ему стало весело.
– Я не знаю. Весь, наверное, в делах заботах. Собирается, видимо. Мне он говорил, что сегодня‑завтра улетает, – ответил Томас. И чтобы перевести разговор с этой темы спросил:
– А что у вас здесь намечается?
– Ну ты же чувствуешь запах свалки. Будем с этим серьезно бороться, – ответила Лиза.
– Очень уж грандиозный масштаб мероприятия, – удивился Томас.
– Вам не угодишь! То обижаетесь, что никто не обращает внимания на то, как вы здесь задыхаетесь, то удивляетесь масштабу, – Лиза встала. – Я должна работать. Мне надо идти и вас я оставляю.
Она пошла обратно к сцене походкой профессиональной манекенщицы, зная, что все сейчас на нее смотрят. Павел даже не нашел что сказать, только печально смотрел вслед. А Катя решила, что утром Лиза могла видеть ее у подъезда и сейчас специально подошла, чтобы рассмотреть поближе. Ей пришло в голову, что если Томас прав и Родион все‑таки уедет, то может получиться так, что она погналась за двумя зайцами.
– Вот за таким восхитительным политиком я готов проследовать куда угодно, – мечтательно сказал Павел.
– Даже если он поведет куда‑нибудь не туда? – спросила, немного уязвленная Катя.
– Все политики ведут «куда‑нибудь не туда», но с некоторыми хотя бы приятно немного поблудить, – все еще глядя на уходящую Лизу, ответил Павел.
– Ну а потом? Когда обнаружится, что эта дорога не твоя, – поинтересовался Томас.
Павел повернулся к столу и опять принялся за свое мясо. Отрезав большой кусок, он проткнул его вилкой, обмакнул в соус на краю тарелки и поднес ко рту. Потом вдруг остановился, будто что‑то вспомнив, сделал глоток пива и решил ответить:
– Понимаешь, Томас, я же летчик… Перелетная птица… Если мне где‑то холодно, я лечу туда, где теплее. Мне что в «Аэрофлоте» на «боинге» летать, что в «Люфтганзе» на нем же. Что блондинка, что брюнетка… Если сильно накосячит, я на крыло и вперед…
– А не обидно? Все‑таки твоя родина здесь. А здесь… – Томас не договорил, а просто показал рукой на сцену.
В этот момент на сцене какой‑то молодой человек с горящими глазами убеждал, что если есть в стране какая‑то партия – есть Россия, нет этой партии – не и будет России. И поэтому каждый должен быть готов, переходя на фальцет, кричал он в микрофон, жизнь отдать за эту партию и за Родину.
– Обидно? – Павел положил обратно на тарелку вилку с насаженным куском. – Понимаешь, Томас, совесть она или есть, или нет. Это сиськи пришить можно, а совесть… Поэтому пусть каждый сам отвечает за свои дела. Не мое дело их судить. Мне бы со своими грехами разобраться.
– Но ведь ложь убивает все… – Томас вспомнил о Родионе. Он боялся и не хотел думать и оценивать его поступки сейчас: до того, как поговорит с ним. – Даже если ее только капля, она способна убить все хорошее, что было до этого. Одна ложь неизбежно рождает следующую. И в итоге разрастается как снежный ком…
– Ты как был максималистом, так и остался… Ложь такая же неотъемлемая часть природы человека как, к примеру, сострадание или воображение, – Павел с улыбкой покачал головой. – Мне абсолютно неважно, какими способами достигнуто спокойствие в стране. Ну и что, что кому‑то дали немного денег, чтобы он веселил людей. Мне неважно, сколько получают депутаты, из которых один глупее другого и меня не волнует, кто их туда назначил. Это не наше дело. Ты же когда ешь колбасу, не задумываешься как и из чего она сделана.
После выпитого пива у Павла было хорошее настроение. К тому же хотелось произвести впечатление на Катю.
– Если ты, отрезая кусок колбасы на бутерброд, будешь думать о маленьком теленке, который на тонких ножках весело скачет вокруг мамы на зеленой солнечной лужайке, а потом о бойне, залитой кровью…
– Ой, хватит, – попросила Катя.
– А после бойни об огромных немытых мясорубках с крысами, тоннах искусственных жиров и химический красителей, – не останавливался Павел.
