Игорь Озеров
КамТугеза
– Мы ведь двух ребят из детдома взяли… – вскользь, как бы о чем‑то незначительном, произнес Иван Семенович, поправляя венок у памятника. – Первого сына не вернешь, но знаете… – чуть помолчав, он добавил: – У всех есть какой‑то рубеж, какая‑то «высотка» за которую, если хочешь остаться человеком, отступать уже нельзя. Без вас, вашего монастыря, я свою может даже бы не заметил, – он заботливо прижал к себе сына, нежно потрепав его по голове.
Глава 44
Под надвратной церковью Тихона уже ждал Гена, наблюдая, как другой трудник перекладывает брусчатку.
– Вот, осваиваю новую специальность, – пошутил Гена. – Хотя надеюсь, не понадобится. Уезжаю. Тебя дожидался. Поблагодарить и попрощаться.
Гена был счастлив. Уже забылись угрозы никогда больше не возвращаться в Москву, а остаться до конца жизни в монастыре. Он рассказал, что дело закрыли. Бывшая жена неожиданно уехала на свою родину.
– Предложили театр и денег столько… – Гена даже зажмурился от восторга. – Видимо поняли, кто для них важнее. Власть без нас недели не продержится.
Тихон устал с дороги и шел к себе, а Гена от радости не понимал, что тому хочется остаться одному и шел следом, болтая без умолку.
– Мы же, что такое? Мы сейчас тот самый опиум для народа… Раньше его вы попы в народ несли, а теперь мы. Почему жалкий актеришко или колченогий футболист получает в сотни раз больше ученого? Что власти толку от ученого? Ну придумает он какую‑нибудь умную ерунду… Власти от этого не тепло, не холодно. А актер, режиссер и даже футболист – это опора. Мы создаем легитимность власти. Из иллюзии делаем реальность. Это мы шьем новое платье короля. Без нас он голый и смешной.
– А тебе‑то что от этого? От денег? Придет другая власть… Найдется другая жена.. Поумнее, – немного раздраженно прервал его Тихон. – Да и как же искусство? Творчество? Не только же ради денег?
– Да нет никакого искусства. Есть то, что в данный момент нужно данной власти. Она определяет, где искусство, а где «педерасты проклятые», как Никита Сергеевич говорил. Вчера Шолохов был гений, а Солженицын предатель Родины и лжец. А сегодня Солженицын – ум, совесть и честь, а Шолохов – литературный вор и бездарь. И так во всем мире. А если ты считаешь себя самым умным, то всегда найдется старая проститутка, которая скажет, что ты ее изнасиловал двадцать лет назад. Главные управления лагерей нигде не отменили: ни у нас, ни в Америке.
– Ну ты теперь наученный – сам разберешься, – опять прервал Тихон хвастовство своего старого знакомого. Он вспомнил историю самого Гены и решил, что теперь‑то уж тот точно не допустит ошибок в своих спектаклях. – А то пожил бы еще… Здоровье поправил. Вон как порозовел на свежем воздухе.
– Не буду зарекаться, может еще вернусь. От судьбы не уйдешь, – Гена наконец понял, что мешает.
Попрощались холодно. Тихону не то что бы было обидно, но сейчас ему не хотелось смешивать эти ненужные пустые разговоры, с тем состоянием души, которое появилось у него после встречи на горе.
Через час, войдя в церковь, Тихон ощутил неясное предвкушение, что сегодня что‑то непременно должно произойти. Он зашел в алтарь, сделав пред Святым престолом земной поклон, поцеловав край его и напрестольный крест. Эту службу он совершал сотни раз, но никогда не было ощущения скуки. Мысли о судьбе, о своем предопределении смешивались с привычными ритуальными действиями. Он вышел на солею. Читая псалмы, Тихон отвлекался на свои мысли. Он думал о пропавшем куда‑то Прохоре, о стране, о смерти отца, о себе и своем выборе. А потом вспомнил мелодию на горе, бескрайний простор неба и земли за рекой… И как ярко вспыхнувший свет ощутил, осознал главное – свою любовь к господу, как абсолютное счастье, после чего все вокруг стало понятно и просто. Он растерялся, перестал читать и заплакал…
Эпилог
В сентябре дожди шли почти каждый день. Иногда чуть моросящие, переходящие в плотный туман; иногда красивые, подсвеченные солнечными лучами и радугой на полнеба. А один раз с моря нагрянул ураган. Казалось, ржавый зеленый фургон, в котором теперь жил Родион, улетит, как домик Элли. Но колеса, вросшие до осей в землю, уже пустили корни. Домик кряхтел, поскрипывал, раздраженно стучал оторвавшимся листом обшивки, но держался на месте.
Медведица перешла сюда, потому что здесь, в мелком ручье, впадающем чуть ниже в реку, ловить лосося было легче и ей, и медвежатам. А главное, здесь не было других медведей. Конечно, сейчас корма было в изобилии и медведи не нападали друг на друга, но она помнила, как чуть не потеряла малышей и была осторожной. Родион перешел за ней.
Он умчался сюда из Москвы сразу после митинга. В смерти Томаса он винил только себя. Пытался забыться в работе, но ничего не получалось. Первый месяц по несколько раз за день на него накатывала такая тяжелая волна безнадеги, что ноги становились ватными. Тогда Родион скидывал рюкзак, плюхался на него и долго сидел, положив на колени, ставшими бессильными руки, глядя куда‑то перед собой. Казалась, даже медведица понимала его состояние. В этот момент она привставала на задние лапы и рявкала, если медвежата пытались подобраться к Родиону.
Он считал, что если кто и мог его сейчас поддержать, так это Томас. А его больше нет. Родиону хотелось забиться в какую‑нибудь щель и не выползать оттуда никогда.
Как-то он сидел на бревне на морском берегу, покрытом мелкой серой галькой. В бухту заплыли горбатые киты. Они резвились совсем рядом, но Родион даже не снимал. Он смотрел на семью этих красивых огромных животных и завидовал их спокойному счастью. Они, то медленно кружились по поверхности, подставляя солнцу свои бока стального цвета и фыркая от удовольствия, то, хлопнув по воде огромным, похожим на два крыла хвостом, подняв кучу брызг, уходили глубоко под воду.
Он вспомнил, как они с Томасом ранним утром вот также сидели на бревне на берегу реки, а совсем рядом, невидимая в тумане, мимо них проходила баржа. Слышно было, как она с легким шелестом скользила по фарватеру вдоль берега. Судно ощущалось, как какое‑то огромное фантастическое животное, которое пыхтело, сопело, булькало. И вдруг так пронзительно и резко заревело, загудело из тумана, что они чуть не свалились от неожиданности со своего бревна и засмеялись.
В этой деревне друзья оказались совершенно случайно. Всю зиму они планировали поездку в Соловецкий монастырь. И в конце июня, чтобы попасть на острова на белые ночи, сели в поезд на Ярославском вокзале и отправились в путь. Им повезло: попутчиками по купе оказались две сестрички‑близняшки. Симпатичные девушки, Маша и Даша, ехали только до Ярославля. В Москве они хотели присмотреть себе институт для продолжения учебы, но столица им не понравилась кичливостью и высокомерием. Поэтому сестрички решили, что для жизни им хватит и ярославского техникума. Очень похожие друг на друга, смуглые, стройные, с одинаковыми стрижками, с искорками в карих глазах, они всю дорогу звонким смехом отзывались на все шутки и многозначительно переглядывались между собой. А когда поезд остановился в Ярославле, девушки предложили ребятам поехать с ними.
– У нас дом прямо на реке, – соблазняли они.
– А какая у вас там река? – полюбопытствовал Томас.
Сестрички переглянулись, засмеялись и запели:
– Издалека долго… Течет река Волга, а мне семнадцать лет…
Томас отозвал Родиона в сторонку.
– Монастырь шестьсот лет стоит, и, бог даст, еще столько же простоит. А таких девушек больше не будет.
– Хорошо. Только Даша моя, – быстро, но с небольшим условием, согласился Родион.
– А потом поменяемся? – шутливо спросил Томас. – Чтобы сравнить.
До деревни около часа добирались на такси. Дом был великолепный. Построенный еще до революции из ровных толстых бревен, сейчас уже почерневших от времени, на высоком подклете, он, шестью фасадными окнами с изумительными резными наличниками, смотрел прямо на реку. Домотканые цветные коврики на полу, огромная белая русская печь с лежанкой наверху и полатями, простая удобная мебель, пестренькие ситцевые занавесочки. А кровати с железными спинками, высокими перинами с множеством ярких подушек создавали необыкновенный деревенский уют.
Была волшебная ночь на Ивана Купала. Они разожгли на реке огромный костер. Прыгали через него, взявшись за руки, купались, смеялись, целовались…
Родион проснулся только к обеду от яркого света. Занавески закрывали окна только до половины. Солнце заполнило комнату, и его косые лучи попадали на кровать.
– Дашенька, пора вставать, солнце уже высоко, – он нежно поцеловал в раскрытые губы еще спящую девушку и сел, опустив ноги на пол.
– Какое замечательное утро! Только я не Даша, я Маша, – сладко потянувшись, ответила девушка, еще не открывая глаз.
– Как так? Не может быть! – опешил Родион и опять лег на кровать. – Я же все помню.
– Понимаешь, – поднялась на локте Маша и с виноватой улыбкой заглянула ему в глаза, – только ты не обижайся… Обещаешь? Мы с сестрой ночью поменялись.
Родион растерянно смотрел на девушку и видел, что она совершенно не считает это чем‑то аморальным и тем более не раскаивается в содеянном.
– А зачем вы это сделали? – спросил он.
– Нам давно хотелось проверить, смогут ли нас отличить друг от друга, – спокойно объяснила Маша, проводя пальцем ему по шее. – И еще нам хотелось сравнить вас.
– Как это сравнить? – еще больше растерялся Родион.
– Ну… узнать, кто кому лучше подходит, – Маша смотрела на него невинными красивыми глазами, готовая взорваться от смеха в любую секунду. – Ну, это чтобы не ошибиться в выборе. Это же на всю жизнь.
В это момент дверь открылась. В дверном проеме показался Томас.
– Представляешь, девушки ночью нами поменялись! – в изумлении выпалил он.
– Поверьте нам, – добавила вышедшая у него из‑за спина Даша, – девушки лучше знают, кто кому больше подходит.
Ребята провели там неделю. Ходили в лес, купались, ловили рыбу старыми бамбуковыми удочками, найденными в сарае. Это была одна из лучших недель в их жизни. Как‑то они загорали на маленьком деревянном причале. Томас рисовал карандашом в альбоме полузатопленную лодку в камышах. Девочки куда‑то ушли по делам. Родион тогда подумал, что было бы замечательно остаться здесь навсегда. Почему он тогда не предложил это Томасу? Потом они много лет созванивались с сестрами, обещая приехать, но так и не собрались.
«Останься мы там и вся жизнь могла бы сложиться по‑другому», – подумал Родион.
Киты уже давно уплыли, солнце закатилось за край моря, а Родион все сидел на берегу. Начинался прилив и шуршащие по гальке волны уже подбирались к его ногам. Неожиданно большая чайка снизилась и, громко захлопав крыльями, смело уселась рядом на бревно.
«Вариантов только два, – подумал он. – Взять двустволку и снести себе голову или найти какой‑нибудь смысл в дальнейшей жизни».
Чувства, мысли, воспоминания были такими сильными, что мешали на чем‑то сосредоточиться. Ему необходимо было кому‑то выговориться, чтобы самому попытаться понять свое состояние.
Очень большое неудобство на Камчатке в том, что если захочешь сходить в гости выпить и поговорить, то надо пару дней идти в одну строну и потом столько же возвращаться. Да и выбор компании был не очень большой. У ближайшего соседа, того самого ученого, с которым он познакомился в первый приезд, была шикарная баня. И Родион решил его навестить.
До озера, у которого жил вулканолог, можно было добраться и за один день, если выйти очень рано. Родион решил не спешить, а поснимать что‑нибудь по дороге и устроить одну ночевку.
Утром он отправился в путь. Когда поднимался от домика на гребень, сзади что‑то хрустнуло. Оглянувшись, увидел совсем рядом свою медведицу. Ему пришло в голову, что она, как хорошая собака, решила идти за ним. Грустно улыбнувшись, Родион крикнул:
– Ну‑ка, иди домой!
Пройдя несколько шагов, он обернулся – медведица так и стояла в нерешительности, а из‑за нее выглядывали медвежата. Родион присел и тихо попросил:
– Ну, иди назад. Я скоро вернусь.
Баня была настоящая, русская, в бревенчатом срубе на берегу озера. Большая печка с двумя отдельными топками занимала половину парилки. Одна топка под чугунным котлом – для горячей воды, вторая – для камней. У противоположной от входа стены был почерневший полок, где можно полежать, попариться, похлестаться березовым веником. Под маленьким окошком напротив печки – широкая лавка с серыми тазиками.
Степан Степанович в этот раз был категорически трезв и серьезен. Он совсем не удивился приходу Родиона. Будто это был сосед по лестничной площадке, который зашел просто покурить за компанию. Хорошо попарившись, они расположились в большом предбаннике, обшитом нестрогаными досками со смоляными слезинками и с березовыми вениками на стенах, и пили чай. Чаепитие после бани было здесь ритуалом не менее сложным, чем китайская чайная церемония. Если в самом доме, где жил ученый можно было пить чай из пакетиков, заливая кипятком из электрического чайника, то здесь в бане это было бы кощунством.
На большом столе, на жостовском подносе стоял настоящий дровяной тульский самовар, для нагрева которого в углу предбанника был сделан свой дымоход. Сейчас, чтобы вода не остывала, Степан Степанович подложил специальными щипцами в трубу самовара несколько угольков, и их неяркое тление было видно в маленькие окошки поддувала. В большой глубокой плетеной тарелке лежали, наваленные вперемешку, конфеты, печенье, пряники и, конечно, традиционные сушки. Наверху самовара, на подставочке, грелся заварной чайник с чабрецом.
В доме можно было пить чай из разнокалиберных кружек. Здесь только из специального чайного сервиза: фарфоровые чашки с большими розовыми аляповатыми цветами в паре с блюдцами с золотыми каемками. Все это было сделано для одной цели: убрать суету и создать атмосферу, подходящую для душевной беседы.
Родион еще до бани рассказал Степан Степановичу про все, что случилось в Москве, но тот ничего не ответил, а дал ему топор и попросил наколоть дров из заготовленных чурбаков.
Родион пил уже третью чашку, а разговор все не складывался.
Степан Степанович встал и подбросил пару поленьев в небольшой камин. На толстой деревянной каминной полке лежали какие‑то необычные минералы с разноцветными вкраплениями блестящих кристаллов.
– А печку и камин этот, кто выложил? – спросил Родион. – Вы?
– Нет. Приятель мой. Со мной вместе здесь работал.
– Куда он делся? Домой уехал?
– А никуда не делся. Здесь помер. Там наверху и похоронен, у скалы, – Степан Степанович присел у камина и смотрел, как разгораются поленья.
– Вы не боитесь тоже здесь умереть? В одиночестве?
– Человек всегда и везде умирает в одиночестве. Смерть – дело личное. На людях она или здесь, – он подвинул кочергой поленья, подняв кучу искр. – Хотелось бы мне сначала дела все закончить… Но против судьбы не пойдешь.
– Ну нет, – возразил Родион, – человек сам свою судьбу выбирает, – он вспомнил Катю, когда она ждала его решения на лестничной площадке. Разве тогда они не сами управляли своей судьбой?
– Может и так, – Степан Степанович продолжал сидеть у камина и наблюдать за огнем. – Но не оступись ты тогда, не разбей камеру, не поехал бы в Москву.
Родион долго молчал, в сотый раз вспоминая события тех трех дней.
– Да, многое бы было по‑другому, но мне кажется, я все равно бы здесь оказался.
– Вполне возможно, – не стал спорить вулканолог и вернулся за стол. – Меня тоже судьба сюда будто бы палкой загоняла, – он налил себе крепкой заварки и разбавил ее кипятком из самовара. – Я врачом хотел быть. Поехали с приятелем документы подавать… Сначала к нему в МГУ, он на геологический факультет хотел. А потом думали ко мне в медицинский заехать. Юрик, мой приятель, говорит: «Зачем тебе эти кишки с кровищей? Давай вместе сюда поступать». Смотрю вокруг: по аллеям девушки студентки гуляют. Умные, красивые. МГУ – это же целый город. Понравилось мне там. Да и вижу, лень ему со мной кататься, а один я стеснялся… Вот так все началось.
– Меня бы никто не смог так легко уговорить поменять свое решение, – решительно возразил Родион. – А приятель ваш тоже поступил?
– Поступил… – кивнул головой Степан Степанович. – Только через год после первой геологической практики перевелся в медицинский. Сказал, что проще камни из почек доставать, чем из сибирской вечной мерзлоты.
– Почему вы с ним не ушли? Вы же хотели стать врачом, – напомнил Родион.
– Девочка одна у нас училась… симпатичная, – мечтательно вздохнул вулканолог. – Такая вся воздушная. Влюбился. Говорю – судьба.
– Не девушка же вас на край света привезла. На них обычно женятся в более комфортных местах, – сказал Родион и подумал, что пришел исповедоваться он, а исповедуется Степан Степанович.
– Женился я, конечно, в комфортном месте.
– Где же сейчас эта ваша воздушная девушка?
– Где та девушка, я не знаю. Потому что женился я на другой. Даже не понял как. И не хотел ведь, – Степан Степанович удивленно всплеснул руками так живо, как будто его неожиданная свадьба случилась только вчера. – Мне же ее платье в полосочку сразу не понравилось… Знаки… Знаки есть всегда. Только мы от них отмахиваемся. Да и храпела она.
– Кто храпел? Судьба? – пошутил Родион. – Вы меня пугаете.
– Жена моя… – рассмеялся вулканолог, вытирая салфеткой испарину на лбу, выступившую после горячего чая, – Может если не храпела бы, то я бы сюда и не попал.
– Значит, не судьба вас сюда направила, а нелюбимая храпящая жена, – не хотел соглашаться Родион.
– Ну нет. Жена, вообще, против была. Не любила, когда я сюда ездил. Для нее муж должен быть как комнатное растение. Только вместо листьев, чтобы деньги росли. И все мне Юрку приятеля в пример приводила: «Вот Юра то… Вот Юра это…» Потом вдруг перестала приводить. Наверное, сошлись они. Вот и замолчала: стыдно стало.
– И что же вы терпели? Неужели вам не обидно было?
– Да я об этом не думал. Я же здесь полгода, а они там. Да и что мне за них переживать.
– Ну могла бы не с приятелем хотя бы, – выпалил Родион и сразу осекся, вспомнив о себе, Кате и Томасе.
– Да какая разница. Люди ленивые и завистливые. Им самим искать лень. Берут то, что рядом, у соседа.
– Смотрю я, вы не семьянин, – машинально заметил Родион.
– Семья – это такое дело… – Степан Степанович положил обе руки на стол как на школьную парту. У него в глазах появилось то, что бывает у людей, когда они говорят о самом важном. – Можно из семьи свой микрокосмос сотворить, а можно проснуться как‑нибудь и понять, что свою единственную жизнь ты потратил на исполнение прихотей абсолютно чужой бабы, с которой у тебя общего только квадратные метры и пельмени в холодильнике…
– А дети?
– Дети, они же не всегда дети, – сказал он, погрустнев. – Вырастают. Как дочка замуж вышла, я сюда насовсем уехал. Она теперь даже не звонит.
– Как же вы без людей?
– Да я же не круглый год здесь, – удивился вопросу Степан Степанович. – Я зимой в институте вулканологии работаю, здесь, Петропавловске… Женщина у меня там, воздушная… – он опять оживился. Встал, подошел к большому календарю на стене. – Всего семнадцать дней мне здесь осталось. Вот такими путями судьба нас с ней свела, – он достал из заднего кармана расческу и провел несколько раз по длинным седым и еще влажным волосам.
Родиону раньше казалось, что ученый живет в этом домике отшельником круглый год. Он думал, что рассказывая о судьбе, тот имел ввиду свою работу. А получается, что судьба вела его к обычной женщине в Петропавловске.
– А тогда зачем вы здесь один сидите? Какой смысл? – спросил Родион, немного разочарованный.
– Судьба – это стихия, с ней не поспоришь. Забросила она тебя на необитаемый остров… Можно повеситься на ближайшем дереве, а можно и там себя найти. Смыслом свою жизнь каждый сам наполняет. Что себе придумаешь, то и будет. Я вот придумал вулканы. Кто‑то солдатиков оловянных собирает или цветы разводит. А кого‑то больше всего радует, когда у соседа корова сдохла… Смысл, он как гвозди, как арматура – все скрепляет. Какая арматура, такой и человек. Без этого ты как петух с отрубленной головой: еще бегаешь, а уже мертвый.
Обратно Родион шел легко и быстро, запланировав вернуться за один день. Насчет судьбы Степан Степанович его не убедил. «Мы сами выбираем свою дорогу. Нет никакого предопределения. Все это отговорки и оправдания для слабых. Если он послушал сомнительного приятеля и поступил не в тот институт, что хотел, то это не судьба виновата, а мягкий характер. И с женой своей мог повнимательнее… Катился всю жизнь куда ветер подует, а теперь – судьба».
К вечеру он почти добрался до дома. Перед спуском с гребня он опять присел на том месте, где летом ему показалось, что еще чуть‑чуть и ему откроется какая‑то тайна. Все вокруг было по‑прежнему фантастически красиво: бухта с островами, горы вокруг… Правда, сегодня небо было другое. Стальное, тяжелое, оно было совсем близко. Почти все сопки спрятали в нем свои вершины. А тогда было голубым и бескрайним.
Когда Родион стал спускаться. Там, где в прошлый раз он упал и сломал камеру, из кустов на тропинку вышла его медведица. Она деликатно остановилась в десяти метрах, а медвежата, не стесняясь, бросились к нему, как обычные щенки. Он как будто знал и захватил у вулканолога несколько конфет и печенье. «Все‑таки здорово, когда ты кому‑то нужен и кто‑то тебя ждет», – подумал он.
Две недели прошли в работе. Кроме ежедневных съемок, Родион писал сценарий. Чтобы мысль фильма была хорошо понятна, нужно было продумать каждую сцену. Для этого он решил остаться здесь еще на пару месяцев. Связавшись с руководством заповедника, он попросил солярки для генератора, еды и всяких других мелочей. Все это обещали забросить вертолетом при первой возможности.
Родион сидел на берегу, надеясь на то, что опять появятся киты. Он ругал себя за то, что в прошлый раз не стал снимать их семейство. Опять прилетела чайка и села рядом, но китов больше не было. Вместо китов из‑за скалы показался низколетящий над водой вертолет. Через мгновение донесся стрекочущий рокот его двигателя.
«Теперь у меня все получится, – думал Родион. – Степан Степанович говорит, что все предопределено. Пусть будет так. Может смысл моей жизни именно в этом фильме. Попытаться показать красоту и величественность замысла того, кто это все создал. Бог или кто другой – он же тоже художник. А значит и ему нужно, чтобы люди смогли оценить красоту мира, который он сотворил.
Первый раз за эти месяцы он почувствовал, что у него пробудился интерес, появились планы, а главное, желание просыпаться по утрам. «С судьбой Степан Степанович, конечно, переборщил, а вот про то, что без дела, ты петух без головы, он прав».
Вертолет уже подлетел к его фургону и приземлился, подняв кучу пыли. Родион встал с бревна и уже собрался идти разгружать, как в этот момент дверь пассажирского отсека открылась, и он увидел Катю.
«Екарный бабай!» – пробормотал он и опять опустился на бревно.
