Игорь Озеров
КамТугеза
– Хорошо, как‑нибудь попробую, – согласилась Софья и сразу забыла об этом.
Через два дня ей позвонил Руслан.
– Приезжай. Тебя ждет сюрприз, – коротко заинтриговал он.
Сюрпризом был массажист.
Спальня была подготовлена к ее приходу. Около кровати стоял массажный стол, сейчас собранный, как удобное кресло с сильно откинутой назад спинкой. Из маленьких вазочек в углах комнаты шел ароматный дым.
– Знакомься. Это Хамид. Утверждает, что он лучший специалист по арабскому восстановительному массажу.
– Здравствуйте, Софья Павловна, – массажист по‑восточному часто кланялся и заискивающе улыбался, но Софье показалось, что в глазах у него на мгновенье сверкнуло что‑то наглое и высокомерное.
– Сначала надо все лишне убрать, я вас очень прошу, Софья Павловна, сходите в душ, хорошо прогрейтесь, а я пока все подготовлю.
– Хочешь, я за тобой поухаживаю? – предложил Руслан. – Пойдем я тебя губкой помою.
Когда они вернулись, Хамид предложил специальный расслабляющий чай уже заваренный в чайнике, которой он, наверное, принес собой, потому что Софья его никогда не видела. То ли чай действительно был волшебный, то ли из‑за душа или дымящихся трав, но Софья почувствовала, что заботы куда‑то исчезли. Ей стало легко и весело.
– Вы садитесь вот сюда, и начнем, – предложил Хамид.
Софья замешкалась. Под халатом ничего не было. Она вопросительно посмотрела на Руслана.
– Вы меня не стесняйтесь. Я же, как доктор: вижу много голых женщин, правда, вот таких красивых еще не видел.
Софья скинула халат и, удобно откинувшись на спинку, села на массажное кресло.
– Таких масел в Москве больше ни у кого нет. Их только в Сирии делают в одной деревне. Я сам туда летал. Сейчас очень сложно. Война, – хвалился Хамид. – Мой массаж – это не то, что привыкли делать здесь в ваших салонах. У меня это и отдых, и лечение, и философия. Такая древняя философия, что когда арабы писали об этом большие книги, в Европе еще не научились умываться каждый день.
– Он обещал открыть чакры и изыскать скрытые резервы организма, – сказал Руслан.
Хамид с двумя влажными теплыми полотенцами в руках опустился на колени перед Софьей и не спеша внимательно и нежно протер ступни и каждый пальчик по отдельности. Потом обернул ими ноги, в которых и, правда, открылись какие‑то новые ощущения. Вытащив из корзинки разные масла, он приступил к массажу.
Через пять минут от его манипуляций с ногами, Софья задремала и готова была мурлыкать от удовольствия. Она не то чтобы отключилась от работы, она, вообще, потеряла и временную, и пространственную ориентацию.
Когда она очнулась от того, что кто‑то гладил ее голову, то не смогла сразу сообразить, где находиться. Хамид все также сидел у ее ног и массажировал левую икру. А Руслан был сзади кресла и, чуть подняв её волосы, гладил ее шею от мочек вниз к плечам.
– Ты решил научиться делать массаж? – пыталась пошутить Софья, голос ее был хриплым.
В этот момент она посмотрела на массажиста и, увидев его глаза, поняла, что Руслан пригласил его не только на массаж. Эта мысль не только не смутила ее, а наоборот, она как будто только этого и ждала. Хамид смотрел на неё снизу, пытаясь угадать её мысли. Она почувствовала, что возбуждение буквально захлестывает ее и, понимая, что он ждет от неё какого‑нибудь знака, сняла ноги со скамейки, поставила их на пол и максимально раздвинула. В этот момент руки Руслана скользнули на её грудь, и в животе у нее стало так же тепло, как недавно было тепло ногам от махровых полотенец. Что её удивило больше всего, что она совершенно ни о чем не беспокоилась.
То, что было потом, Софья могла вспомнить только отдельными моментами. Она понимала, что никто не собирается доставить удовольствие только ей, а даже наоборот: её используют и каждый хочет получить удовольствие так, как ему нравится. Она возбуждалось от этого больше, чем от своих физических ощущений. И лежа на спине, она совсем не удивилась, когда поняла, что в тот момент, когда Руслан раз за разом сверху входит в неё, в него сзади входит Хамид. Софья так возбудилась от этого, что не смогла уже ничего делать, а лишь дотянулась руками до его ягодиц и прижала их обоих к себе, не понимая, кончает она или падает в обморок.
Утром Софья сказала Руслану, чтобы он никогда ей об этом не напоминал, а этого Хамида не было и близко к мастерской.
От дома Романова до мастерской пешком можно было дойти за двадцать минут. Софья не стала брать такси, а решила прогуляться, чтобы прийти в себя. Она вспомнила глупое потерянное лицо Анфисы, когда упал Романов, и ей стало весело. «Да уж, Анфиске не позавидуешь. Вот что значит судьба. Пора ей искать хороший дом престарелых. А кто ее туда возьмет без денег? Лето красное пропела: без денег, без семьи, без детей, без работы. Из приобретений только возраст».
Софья вспомнила, как еще пару часов назад ей казалось, что свадьбу отложить невозможно. И наследство могло уплыть в чужие руки. «Если бы Анфиса через суррогатную мать или еще как ухитрилась бы родить, то она точно обработала бы этого старого дурня, чтобы он все написал на неё. Но сейчас старый дурень под капельницей, а Анфиса, скорее всего, бьется в истерике», – подытожила Софья, с хорошим настроением открывая дверь мастерской.
Когда она вошла, то сразу увидела массажиста Хамида.
– Кто тебя сюда пустил? Я же сказала, чтоб ноги твоей не было! – не здороваясь, закричала она. – Чем ты меня тогда опоил? Наркотики подсыпал? – Софья пролетела мимо него, разыскивая Руслана.
Тот сидел за мольбертом, улыбался и делал вид, что не понимает, что так сильно разозлило Софью.
– Руслан, я тебя просила, я тебе приказывала, чтобы этого, – Софья показала пальцем назад, где по ее мнению должен был стоять Хамид, – чтобы этого и близко не было!
Но Хамид прошел за ней и стоял рядом.
– Софья Павловна, успокойтесь. Давайте поговорим.
– Не о чем мне с тобой разговаривать. Если ты через секунду отсюда не уйдешь, а через час не улетишь к себе на родину, то к вечеру ты будешь сидеть в тюрьме! Я тебе это гарантирую.
В этот момент она увидела в руке у Хамида пульт от телевизора. Он нажал на кнопку и молча мотнул головой в сторону экрана, приглашая Софью посмотреть. На экране она увидела себя между двух голых мужчин.
– Вы такое Софья Павловна вытворяли, что я даже в порнофильмах не видел. Так что если не хотите, чтобы это посмотрели все ваши знакомые и все остальные любители интернета, то с вас миллион долларов и сроку вам три дня. А иначе все это уйдет по нужным адресам. Я тебе, сука, это гарантирую.
Софья все мгновенно поняла, взглянула на Руслана. Тот нагло улыбался и молчал. Она повернулась и вышла на улицу.
Глава 14
Перебрав в уме возможные варианты поиска денег, Софья, к своему удивлению, обнаружила, что кроме как к мужу ей обратиться и не к кому. Их брак с Прохором давно уже держался только благодаря тому, что никакие семейные обязанности никто из них не выполнял и не требовал выполнения. Они не лезли в личную жизнь друг друга и могли неделями не пересекаться в своей огромной квартире.
«С паршивой овцы хоть шерсти клок, – с сомнением подумала Софья, – Только вот как обосновать необходимость такой суммы? Ладно, разберемся по ходу дела. Судя по всему, у него даже бабы нет, так что денег тем более. И все это бесполезно. Хотя, не может же так быть, чтобы взрослый мужик не имел хоть какой‑нибудь заначки».
Софья редко заходила в ту часть квартиры, где обитал Прохор. В своей «половине» он устроил большой кабинет с огромным письменным антикварным столом, который так и не собрался отреставрировать. Стол кое‑где был сильно затерт и поцарапан. Кроме этого у него была своя спальная и небольшая кухня с уютной столовой. И он даже сделал отдельный выход к лифту. Кроме стола, вся мебель была очень скромная. Но на стенах висели хорошие картины: в столовой пейзажи Нисского и Пластова, а в кабинете карандашные эскизы «Дон Кихота» Коржева.
В половине Прохора Софья чувствовала себя неуютно и поэтому обычно для какого‑нибудь важного разговора звала его в гостиную. Но сегодня был не тот случай. Софье необходимо было сделать невозможное: растопить лед, который давно покрыл толстым слоем их отношения.
Она зашла к себе в спальную, оценила быстрым взглядом себя в зеркале и решительно скинула черное платье, в котором была у Юрия Владимировича. Отодвинув створку шкафа, взглянула и, почти не раздумывая, выхватила оттуда вешалку с таким же по фасону маленьким платьем, но изумрудного цвета. Быстро одела. Еще раз посмотрела в зеркало. Короткие волосы заиграли благородной бронзой. «Вот, так‑то лучше, но чего‑то не хватает». Софья открыла шкатулку с украшениями. Отодвинув длинным тонким пальцем спутавшиеся золотые цепочки и серьги, она подцепила ногтем с самого дна давно забытый подарок Прохора: колье из белого золота изумительного плетения с кулоном в виде выгнувшей спину кошки с искрящимися крапинками бриллиантов. «Вот это как раз то, что нужно, – довольная, она ловко застегнула колье на своей шее. – Никто кроме нас, – вспомнила она чей‑то девиз, улыбнулась себе в зеркало и пошла к Прохору».
Прохор сидел на своей маленькой кухне за небольшим столиком у окна.
– Выпьешь? – спросил он её вместо приветствия.
– А почему бы и нет, – после такого дня Софье на самом деле захотелось выпить чего‑нибудь крепкого. – Водка у тебя есть?
– Даже так?! – удивился Прохор и, не вставая, повернулся к буфету, достал оттуда небольшой графин из зеленого стекла и две рюмки.
– Вон на блюдце лимончик, – сказал он, наливая.
Софья села за стол и сразу выпила. Водка мгновенно согрела пустой желудок, а через несколько секунд уже отметилась в голове растекающимся спокойствием.
– Наливай еще, – Софье стало уютно на этой маленькой кухне. – А кроме лимона у тебя что‑нибудь есть?
– Посмотри в холодильнике, – Прохор задержал взгляд на Софье. – Что‑нибудь еще случилось?
– Да нет вроде. Как Юрий Владимирович?
– Жить будет, – ответил Прохор. «Чуть не угробила моего отца, а спрашивает так, как будто интересуется здоровьем соседской кошки»? – подумал он про себя.
– А ведь я первый раз в жизни напилась именно с тобой. Мы тогда к вам на дачу поехали на твоей новенькой вишневой девятке. За две недели до свадьбы… помнишь?
– Их тогда только начали выпускать, – ответил Прохор и улыбнулся. Он вспомнил завистливые взгляды знакомых, когда первый раз подъехал к институту на этой, подаренной отцом машине.
– А я тогда со своей девичьей жизнью прощалась. Была самая счастливая: такого парня отхватила.
Софья действительно тогда была счастливая: ей больше не надо было бояться возвращения в родной Касимов на место бухгалтера в какой‑нибудь совхоз. Прохор, конечно, не Ален Делон, зато она остается в Москве.
Сейчас эта дача в Барвихе была почти заброшена: ни Прохор, ни его отец не любили туда ездить. Ставший вдруг маленьким, старый домик сиротливо стоял в окружении огромных помпезных дворцов новой власти.
А тогда Софье казалось, что она попала в другой мир. И этот мир от остальной страны имел свою хорошо охраняемую границу. На въезде в дачный поселок было два пропускных пункта: первый ‒ со шлагбаумом и зеленой будкой, в которой дежурили насколько солдат; а через километр второй – с огромными железными автоматическими воротами, который охраняли уже не солдаты, а вежливые безликие мужчины в серых гражданских костюмах и галстуках. На въезде для охраны стояла уже не маленькая будка, а красивый дом с большими тонированными окнами. Ничего подобного Софья до этого не видела. Красивый трехэтажный бревенчатый дом, весь, как в русской сказке, украшенный резными наличниками, карнизами и балконами, большой настоящий камин в зале, старинные иконы и картины на стенах, домотканые ковры и медвежьи шкуры на полу и даже маленький бассейн с зеленоватой водой и сауной в отдельном доме под огромными соснами. Для нее это было верхом роскоши. Она была в восторге. Ее мечта сбылась: она попала на самый верх.
– А помнишь, мы пробовали заняться сексом на кресле‑качалке? – рассмеялась Софья.
– И разломали это кресло в щепки! – ответил Прохор, вспомнив тот день. – А потом, чтобы скрыть от отца, сожгли остатки дорогого ротанга в камине. Он потом мне весь мозг проел, куда делось его любимое кресло, – усмехнулся он. – И напилась ты тогда не водкой, а портвейном «Агдам». Все было по талонам или «из‑под прилавка», как тогда говорили. Этот портвейн я покупал у грузчиков в универмаге на Добрынинской. А закусывали мы американскими куриными окорочками, которые пытались пожарить в камине. Но они получились наполовину сырые, наполовину обгоревшие. Их тогда называли «ножки Буша». И когда тебя тошнило, ты пьяная кричала из туалета, что алкоголик Буш не моет ноги, и они отвратительно воняют.
Прохор хорошо помнил это время. Казавшийся пару лет назад несокрушимым, Советский Союз неожиданно начал рушиться, как карточный домик. Куда‑то пропали самые простые продукты. Тот же портвейн, который делали из всяких отходов, сигареты, набитые гнилой соломой и даже вонючее хозяйственное мыло стало найти невозможно. Отец был сутками на работе и на вопросы отвечал неохотно. Единственный раз, когда Прохор поймал его утром дома и попытался узнать, что происходит в стране, тот ответил: «Восстанавливаем историческую справедливость, все должны знать свое место. Каждый сверчок знай свой шесток. Поймешь чуть попозже».
– Не помню, что это был портвейн, но утром у меня голова совсем не болела. Я кормила белок и мечтала, о том, как мы с тобой на этой даче через много лет будем играть с внуками. Тогда мне казалось, что наши сегодняшние 55 лет – это дремучая старость.
– Тогда все казалось другим, – ответил Прохор.
– А потом родилась Лизка. Через год мы первый раз поехали в Париж. Это было весной 91‑го. Я влюбилась в этот город. Готова была все отдать, чтобы остаться там навсегда. У нас в стране были пустые полки, денег почти не было и мы ходили в парижские продуктовые магазины, чтобы просто посмотреть, чтобы понюхать. Помнишь, мы хотели купить тебе галстук? Долго выбирали, а потом передумали и купили бутылку вина, – Софья встала и подошла к окну, у которого сидел Прохор. Непроизвольно ей захотелось положить руки ему на плечи. Воспоминания напомнили ей о том времени, когда она только с ним связывала планы своей жизни. Даже в кошмаре ей не могло присниться, что она будет пытаться выпросить у него деньги для того, чтобы их отдать шантажирующему ее любовнику, который младше их дочери.
– И выпили эту бутылку из горлышка вечером на набережной, – продолжил за неё Прохор. – Мимо проплывали прогулочные кораблики, все в ярких огнях. Те, кто были на набережной, кричали, приветствуя их, а на кораблях кричали и хлопали в ответ.
– Я уронила туфельку в Сену, когда мы сидели, свесив ноги над водой, и ты сказал, что теперь какой‑нибудь местный принц будет меня искать. А я сказала, что ты мой принц.
Прохор тогда еще любил Софью. А она, танцуя, порхала по улицам, напевая куплеты Шарля Азнавура, и мечтала влюбить в себя всех французов. В Париже была мода на все советское: перестройка, гласность, Горбачев. Холеные французские ловеласы оглядывались, чуть не сворачивая свои гусиные шеи, и пускали слюни, глядя на неё. Наверное, им хотелось переспать с этой русской красавицей, чтобы отомстить за свой многолетний страх перед Советским Союзом. Столько лет они боялись, что советские танки окажутся на Елисейских полях раньше, чем они успеют вылезти из своих теплых кроватей и надеть военную форму. А теперь они решили, что победили и хотели получить положенные трофеи.
– Когда вернулись в Москву, я плакала. Вечером мы смотрели фильм с Джулией Робертс: она в магазине примеряла одно за другим роскошные платья. Я бы тогда руку отдала, чтобы оказаться на ее месте.
– В том фильме она играла дешевую проститутку.
– А потом рассыпался СССР и в 90‑х у тебя появились такие перспективы, о которых мы и не мечтали. Ты тогда попал в правительство. Как же было весело тогда. Почти на каждые выходные мы летали во Францию. У нас наконец‑то появились деньги. Все было чудесно. Помнишь, мы ночью занимались сексом в Люксембургском саду и к нам пристал этот толстый противный охранник? Ты дал ему кучу франков. Когда он увидел сколько, то хотел нам показать тихое место, где нам будет удобно и говорил, что будет нас там охранять. Из Парижа мы ездили на море, а от моря мчались на машине в снежные Альпы. Нам казалось вот это и есть счастье.
– Как маленькие дети, которые нашли большой мешок с конфетами, спрятанный взрослыми на Новый год. И мы объедались этими конфетами и не думали о том, что будет завтра и что за все надо платить. Мы были детьми и придумывали себе дурацкие игры.
– Помнишь, как мы в Марселе? Ты пил три дня, а потом у тебя что‑то перемкнуло, и ты решил, что нужно освободить из тюрьмы замка Иф всех пленников, которых там, конечно, никогда не было. Мы хотели высадиться на берег и разбили о камни арендованную яхту.
– Нас тогда чудом спасли рыбаки.
– Ты еще кричал, что ты внук Эдмона Дантеса и твоя фамилия Монте‑Кристо.
– Полиция почти поверила.
– Мы так сорили деньгами, что они подумали, что ты действительно нашел сокровища.
Сейчас Прохору было стыдно за то, что он тогда делал. Работа в правительстве тогда тоже казалась игрой. В какой‑то эйфории он подписывал проекты, планы, законы, указы. Иногда даже не читая. Он действительно верил, что делает что‑то важное и это идет на пользу экономике, а значит людям. И как мантру, как заклинание на всех совещаниях, больше похожих на коллективные пьянки, он повторял: «Рынок все расставит по местам». А когда ему кто‑то показал статистику самоубийств в стране, он сказал: «Эти люди не вписались в рынок». Он, проболтавшийся пять лет института между пивной и райкомом комсомола, да и после, толком не отработав ни одного дня, считал себя настоящим реформатором.
Как-то, оказавшись в уже переименованном Санкт‑Петербурге, он пришел к памятнику Петру Великому. Долго стоял у огромного гранитного камня, вглядываясь в черты царского лица и поглаживая свои тоненькие «петровские» усики продекламировал: «Не так ли ты над самой бездной Россию поднял на дыбы».
И некому было сказать ему правду. Те, кто был вокруг него, мечтали о своем куске пирога, а Прохор мог отрезать им очень хороший кусок. Эйфория не прошла даже после расстрела из танков в октябре 93‑го Верховного Совета. Прохор смотрел трансляцию CNN и не осознавал до конца, что это происходит не где‑нибудь в Африке, а в его стране, с его согласия пусть и молчаливого. В этот день он решил, что отступать уже некуда.
А через год он узнал, что Софья ему изменяет. В то время в их кругу измена перестала быть чем‑то осуждаемым. Получив неограниченные возможности, хотелось получить от этого неограниченные наслаждения. Смена партнеров была обычным явлением. Часто пьяные или обдолбанные наркотиками они занимались сексом на глазах друг друга с тем, кто оказался рядом. Актеры сериалов, певицы однодневки, члены правительства, модные журналисты и какие‑то абсолютно случайные люди совокуплялись в закрытых клубах, не испытывая никакого стыда. Звезды мировых модельных подиумов парились в банях со вчерашними таксистами, ставшими вдруг влиятельными бандитами. Все строилось по принципу – после нас хоть потоп. Но в тот момент Прохор еще любил Софью, и для него ее измена была шоком. И почти сразу случилось то, что полностью изменило его жизнь.
– А ты помнишь, когда все кончилось? – спросил он ее.
– Если ты про тот Новый год то, конечно, помню. Мы ели успели: прилетели в Париж поздно вечером 31 декабря 1994 года. Тогда Рома с Борисом отмечали очень выгодное приобретение каких‑то нефтяных активов с твоей помощью. Устроили грандиозный банкет. Сняли для нашей компании целый дворец на бульваре Сан‑Мишель около Пантеона. Разве что Мадонны со Стингом не было. Зато был Элтон Джон. Все вокруг тогда становились не просто богатыми, а какими‑то сказочными грезами. Кроме нас. Мы же честные – нам не надо.
Прохор тоже хорошо помнил ту новогоднюю ночь. Он поднялся в комнату часа в 4 утра и зачем‑то включил телевизор. Может быть, по привычке ожидая увидеть «Иронию судьбы», но увидел в прямом эфире французского телевидения как горели российские танки на улицах Грозного. За окном гремел новогодний салют: на фоне Эйфелевой башни рассыпались огромными букетами тысячи разноцветных огней. А он смотрел, как вываливались из танков объятые пламенем восемнадцатилетние пацаны, как они падали рядом буквально разорванные ураганным автоматным огнем, как они догорали рядом с искореженными гусеницами. Фоном шли перехваченные радиопереговоры российских командиров. Прохор прекрасно слышал, как в прямом эфире погибает без всякой помощи, загнанная в город, как будто специально на заклание, 131‑я Майкопская бригада. Он позвонил в Москву и пьяный министр обороны плакал, причитая, что его план взятия Грозного силами одного десантного полка провалился. Началась война.
Прохор сидел и плакал в комнате, аренда которой в эту ночь была больше, чем месячная зарплата всех офицеров той, погибающей бригады и понимал, что войну, которая сейчас началась, можно было остановить в зародыше еще в 91‑ом году. Тогда он летал в Грозный с важным чиновником из администрации президента: бывшим преподавателем марксизма‑ленинизма Свердловского института. Глава Чечни Дудаев просил, почти умолял о возможности лично встретиться с Ельциным. Но этот советник был категорически против. Почему то он очень не хотел этой встречи. А в это время, вечно пьяный президент, брызгая слюной, в телевизионную камеру кричал на всю страну: «Берите столько независимости сколько проглотите».
Генерал Дудаев, бывший командир эскадрильи стратегических ракетоносцев вооруженных ядерным оружием способным стереть с лица земли Париж и большую часть Франции, никогда не был наивным дураком и поэтому понимал, что никакой независимости республике не дадут и что кто‑то хочет сделать из Чечни показательную жертву, чтобы достичь каких‑то своих целей.
Когда они летели обратно из Грозного с этим чиновником, тот блевал, не сходя с кресла себе под ноги, и продолжал пить, пока не заснул. А когда заснул, то обмочился. Бывший доцент сидел в белой рубашке и в серых светлых брюках, и одна штанина была темная от мочи. Прохор запомнил взгляд проходившего мимо второго пилота. Если бы тому летчику разрешили, то он выбросил бы этого марксиста из самолета где‑нибудь под Курском и этой войны бы не произошло. Как и многих других мерзостей. Через три месяца, в декабре 1991 этот чиновник с бесцветными пустыми глазами будет поддержать руку пьяного Ельцина, подписывающего Беловежский приговор своей стране. Если бы тогда пилот смог выбросить всего одного человека – сколько бы людей остались живы. Но тогда Прохор об этом не знал.
Прохор пил весь день 1 января никуда не выходя из комнаты, но водка не заглушала крики сгорающих живьем восемнадцатилетних пацанов. В эту ночь он сделал для себя страшное открытие: их жуткая смерть была нужна всего лишь для телевизионной картинки, чтобы люди не заметили как он, Прохор, раздает собственность всей страны этим, непонятно кем назначенным Борям и Ромам, которые сейчас оплачивают этот новогодний банкет.
– Я пришла утром, а ты спишь в ботинках на кровати. А когда тебя разбудила, ты встал, молча, не глядя на меня, как будто меня не существует, без всяких эмоций опять налил себе водки. Ты понимаешь, я хотела праздника, а ты пил водку. Я тогда испугалась стать такой как ты. Я хотела жить. А ты ничего не хотел. Кто ничего не хочет, тот уже умер. Он ходит, говорит, но он уже мертв.
– Ты сама тогда чуть не умерла, – вспомнил Прохор.
– Да. Чуть не умерла, – повторила Софья. – За три месяца ты ни разу не пришел ко мне в больницу.
В феврале 1995‑го у Софьи была передозировка наркотиков в загородном клубе, по сути, в элитном публичном доме для интеллигенции нового призыва. Когда‑то давно в этом же стародачном местечке пионеры‑тимуровцы строили коммунистическое будущее. Теперь их внуки устраивали оргии на деньги, которые им за услуги платили выращенные ими же хозяева страны, неожиданно для себя хапнувшие то, что создавалось миллионами людей.
Софья в этот момент поняла, что минута близости, основанной на общих хороших воспоминаниях, прошла. После тех событий Лизу отправили учиться в Европу. А они жили каждый своим. Она поняла, что если пять минут назад еще и был какой‑то смысл в разговоре о деньгах, то сейчас уже поздно. Она опоздала.
– Жалко, что из-за меня ты разучился любить. А теперь… – Софья залпом выпила давно налитую рюмку, – а теперь Прохор, даже если ты и добрый, но добра никому никогда не сделаешь. Любовь ‒ это главный винтик, главная шестеренка в механизме. Это как в часах: иногда все крутится, тикает, но без одного колесика время не покажет.
– Ни богу свечка, ни черту кочерга? – натужно рассмеялся Прохор. – Завтра я докажу, что я не самый бесполезный человек.
Софья чуть остановилась около двери, раздумывая над его словами, но ничего не добавив, вышла из кухни. Ей показалось, что Прохор немного не в себе. В этот момент у нее запел телефон.
– Софья Павловна? – она узнала голос Хамида. – Софья Павловна, такое дело: я сегодня позвонил на телевидение в студию одной популярной программы и предложил им материал. А они мне предложили кучу денег.
– Говори короче.
– Короче, Софья Павловна, если завтра вечером денег не будет, мы отдаем материал на телевидение.
– Хорошо, – ответила Софья, ничего не комментируя, нажала на отбой. «Да его проще и дешевле убить, – вдруг подумала она. – Как это я сразу не сообразила. Ведь если я даже отдам деньги, то где гарантия, что он через день не потребует еще? А так решаются все вопросы. Осталось придумать, как это сделать. А потом и Руслан одумается, и мы с ним уедем в Италию».
Глава 15
Летом 1455 года инок Филофей из Кирилло‑Белозерского монастыря повздорил с игуменом: ему казалось, что монахи в монастыре живут не по Закону Божьему, а по собственной воле и рассуждению. Утром он ушел из монастыря, несколько дней выбирал место, пока не наткнулся на родник на высоком лесном берегу реки Шексны, где и построил себе скит‑землянку. Спасаясь от мирских искушений, стали приходить к нему другие иноки. Строили кельи, а через год построили деревянную церковь Рождества Богородицы. Новая обитель отличалась строгим уставом и суровой жизнью. Заезжавший сюда из Ферапонтова монастыря Иван Грозный пожертвовал монастырю два села и деньги на строительство нового каменного храма. Во время смуты в 1614 году поляки сожгли кельи и деревянную церковь, но самое ценное монахом удалось спрятать или вывезти в соседние монастыри. Восстановили обитель уже только при Алексее Михайловиче.
Тихон с тремя монахами приехал сюда настоятелем ранней весной 1993 года. На солнечной стороне высокого холма под монастырем начал таять снег, и ручьи текли в Шексну, которая в этом месте поворачивала почти назад, образую красивую излучину. Холодное солнце блестело серебром в реке, терявшейся в хвойных лесах, которые шли отсюда до самого Белого моря.
Монастырь был давно закрыт. Часть зданий развалилась. Неплохо сохранились лишь большая церковь Благовещенья и трапезная, в которой при советской власти был клуб с библиотекой. Внутри на стенах еще висели портреты членов Политбюро ЦК КПСС и стоял на фанерной подставке бюст Ленина. Но время сделало свое: под обвалившейся во многих местах штукатуркой появилась церковная роспись с ликами апостолов.
Великолепный образец ростовской архитектуры – собор Рождества Богородицы стоял без крыши и без шатрового купола. Небольшой колхозный гараж из красного кирпича за храмом тоже начал разваливаться. Ворот уже не было. В смотровой яме, заполненной водой, плавали покрышки и ржавые бочки. А на улице стоял без колес и стекол на окнах проржавелый желтый автобус.
Жители соседней деревни с недоверием и любопытством смотрели на монахов в черных одеждах. Они приходили к монастырским воротам почти каждый день с неясной, но явно последней надеждой понять, как так получилось, что несколько лет назад за тунеядство можно было получить тюремный срок, а теперь невозможно было найти хоть какую‑нибудь работу. Конечно, Тихон не мог ответить на такие вопросы, но вместе с восстановлением монастыря, он начал восстанавливать местный колхоз.
Этой же весной высадили огромный сад. Старые знакомые прислали грузовик саженцев: яблони, вишни, сливы. «Дом можно быстро построить ‒ были бы деньги, а с деревьями деньги не помогут – нужно время».
Привели в порядок церковь и трапезную, где пытались кормить всех кто придет. В эти годы обитель больше напоминала гуманитарную миссию.
Сразу за монастырем утопали в бурьяне и крапиве три длинных низких коровника. Разобрав на кирпичи один из них, смогли немного залатать два других. И сразу поместили там коров и поросят, купленных на пожертвования. Ухаживали за ними сами монахи. Учились животноводству по книжкам, найденным здесь же в библиотеке.
Однажды Тихона среди ночи разбудили – рожала корова. То, что корова стельная, обнаружили недавно. Оборудовали в углу специальное место. Большинство коров были черные, некоторые с белыми пятнами. А эта огненно‑рыжая, с белой каемкой вокруг черного мокрого носа и необычайно доверчивыми и любопытными глазами.
Чтобы вовремя оказать корове помощь за ней постоянно присматривали и старались не оставлять без внимания. Когда Тихон с послушником прибежали в коровник, она лежала на боку на соломе и из нее уже показались две передние ножки и голова теленка. Тихон хоть и понимал, что именно это он и должен был увидеть, но зрелище родов, так сильно его взволновало, что он растерялся. Особенно его поразили огромные, ждущие от него помощи глаза коровы.
– Уже полчаса ничего не меняется, как будто теленок застрял, – сильно волнуясь, сказал приставленный к коровнику послушник. – В книжке написано: надо помочь корове, а как не написано. Да и боюсь я.
– А ветеринар в деревне есть?
– Да. Только ночь и телефон не отвечает. Есть адрес – первый дом от памятника.
Опомнившийся Тихон побежал к машине.
– А номер у дома, какой? – крикнул он, уже садясь за руль.
– Номер двенадцать, но там таблички на доме нет. Нонна Викторовна. Дом кирпичный. «Нива» у неё перед домом стоит, – кричал вдогонку послушник.
До дома ветеринара Тихон домчался за пять минут. Калитка была закрыта, а звонка на ней не было. Сигналить среди ночи Тихон постеснялся. Забор хоть был не высок, но перелазить через него ночью, чтобы постучать в дверь, было немыслимо. Тихон улыбнулся, представив себя в рясе, лезущим через забор в темноте. Он негромко, как робкий влюбленный, попробовал позвать врача по имени. На его счастье в доме зажегся свет, открылась дверь и на крыльцо вышла женщина.
