Игорь Озеров
КамТугеза
– А почему утопический? – не поворачиваясь, спросил Семен.
– Потому что, Семен, ты толстый, а я худой. Бомжу нравится спать у стены, а молодой красивой девушке спать с любимым и богатым женихом. Люди разные. Очередные попытки сделать всех счастливыми под одну гребенку… Все эти ваши глобальные проекты приводят то к крестовым походам, то охоте на ведьм и кострам инквизиции, то к Гулагу, то к другому какому‑нибудь другому очередному дракону…
Прохор подошел к умывальнику, включил воду и начал мыть руки.
– А если очень просто, то ваша цель – вытравить в человеке все человеческое… Сделать касту рабочих муравьев, практически зомби‑роботов… рабочих пчел. И касту избранных, для которых собственно мир существует, и Земля крутится, и пчелы делают мед. Это же такой кайф – сделать весь мир послушным тебе стадом. Мечта любого закомплексованного задрота, – Прохор со злорадством подумал, что Семен может обидеться из‑за последней фразы и самодовольно улыбнулся.
Семен тоже помыл руки и, глядя сбоку на Прохора выпуклыми ставшими почти стеклянными глазами, ответил:
– А порка холопов за амбаром для процветания местных князьков разве не то же самое? Мы убираем вас – лишнее звено… Которое создает максимальную нагрузку на страну, да и на весь мир.
– Хорошо. Убедил, – уставшим голосом согласился Прохор. Он что‑то увидел в зеркале на своей щеке и сейчас приблизившись, пытался рассмотреть это получше. Видно было, что ему надоел этот разговор. – Только мне одно не понятно. Тебе‑то это зачем? Ты же сам лишнее звено… никому не нужное… Неужели ты не понимаешь?
– А может ты и прав, – неожиданно согласился Семен, – И оба мы с тобой просто жалкие тряпичные куклы‑марионетки в чужих руках…
Прохор от удивления оторвался от зеркала и оглянулся на Семена.
– Ты сейчас о чем? – спросил он, с трудом фокусируя взгляд.
– Ты не поверишь, но все тридцать лет после института, я почти каждый день с тобой спорил, пытался объяснить важные вещи. Это как сумасшествие…
– Это мне льстит. Только не очень понятно, почему именно со мной?
– Я тебе сейчас открою одну тайну, – Семен, чтобы не качаться, оперся одной рукой о стену и трагическим пьяным голосом заявил:
– Я всю жизнь любил твою жену. А после вашей свадьбы я тебя возненавидел. И поэтому каждый день готовился к этому сегодняшнему событию. Тридцать лет мечтал доказать тебе, себе и главное Софье, что она ошиблась, выбрав тебя, – Семен смешно тряхнул головой и гордо задрав вверх подбородок, уставился на Прохора.
– Подожди‑подожди… То есть все, что ты делал… – Прохор подошел к Семену поближе и тоже оперся рукой о стену. – Вот это сегодня… там, на площади в Некрасовке… вчера… всю жизнь ты потратил, чтобы доказать моей дуре‑жене, которая трахается сейчас с каким‑то молодым художником, что она сделала ошибку, окрутив меня, а не тебя?
Семен почувствовал страшную усталость. Голова кружилась. Ноги стали ватными. Он зашел в кабинку и сел на унитаз.
– Ты намекаешь, что я просрал свою жизнь? – печально спросил он, глядя на кафель под ногами.
– Про жизнь – не знаю… – Прохору стало скучно, тоскливо и захотелось выпить. – Но я вот не вижу твоего портфеля, – он подошел к Семену и протянул ему руку, – там термос, а в термосе коньяк. Так что вставай. Пока у него ножки не выросли.
Семен, опираясь о стену, встал с унитаза. Взял Прохора под руку и они пошли к выходу. У лестницы вверх они остановились и Семен спросил:
– А ты помнишь, почему мы тогда напились?
– Когда тогда? – нетерпеливо уточнил Прохор.
– Ну когда нас в тот вытрезвитель забрали… Не помнишь… А я помню. Мы на концерте были. Вспомнил? – спросил еще раз Семен и вдруг запел: «Ты думал собой осчастливить весь свет, сияньем его озарить…»
Прохор вспомнил эту песню и тот концерт «Машины времени» в клубе железнодорожников у Казанского вокзала, взмахнул рукой, изображая игру на гитаре, и подхватил:
– «Но ветер подул и тебя уже нет. Кого ты хотел удивить?»
Раздался очень громкий и протяжный звук слива воды из бачка унитаза. Выпившие приятели удивленно оглянулись. Они не заметили, как бомж дошел до кабинки.
– И здесь от вас клоунов спасенья нет, – вышел из кабинки, застегивая штаны, мужик, который спал у стены. – Вы, бля, везде: в телевизоре, в компьютере. На торчок сядешь, вы и тут достанете… Мефистофели, бля, доморощенные. Куда бы вас отправить? «Бомжу нравится спать у стены», – передразнил он недавние слова Прохора. – «Народ у него безмолвствует». Это ты, идиот, с чего взял? Пушкинист хренов… Народ силы копит.
– О… извините… гражданин, – залепетал Семен.
– Присосались как мандавошки и сосете тысячу лет, – мужик подошел к маленькому окошку, изнутри задернутому белыми занавесками, и постучал в него. – Баба Маш, у тебя дихлофос остался? Почему вредителей не травишь? – никто не откликался, и мужик постучал уже не в окно, а в дверь с ним рядом с надписью «Техническое помещение. Не входить». – Одну блудливую бабу поделить не могут, а все туда же лезут… Вершители судеб. Импотенты хреновы.
Дверь открылась и оттуда вынырнула юркая, маленькая похожая на мышку, старушка в сером халате и красной косынке на голове. Семен готов был поклясться, что именно эта старушка была здесь тридцать лет назад.
– Баба Маш, как от них избавиться? Жить спокойно не дают.
– А сейчас, касатики, сейчас все сделаем… аккуратненько сделаем, чистенько, – бабушка задумчиво шевелила пальчиками перед грудью, будто и правда вспоминая, где у нее дезинфицирующее средство.
– Мы сами сейчас уйдем, но лестнице что‑то высокая вдруг стала, – миролюбиво сказал Семен. – Когда мы спускались, она была не такая крутая.
– А вы сюда идите, голубчики. Здесь есть служебная лесенка.
«Откуда в техничке лестница? – подумал Прохор. – Там и места для нее нет. Неужели московское правительство для инвалидов поставило?»
Они шагнули за дверь и обомлели. Прямо у ног начинался длинный эскалатор похожий на выход со станции метро «Комсомольская»‑кольцевая. Тот же темно‑коричневый пластик. Те же круглые матовые плафоны на медных фигурных ножках.
– А куда она ведет? – спросил Семен, совершенно не удивленный самим фактом существования этой лестницы.
– А вам куда надо? – поинтересовалась бабуля, как будто могла изменить направление странной лестницы.
– Нам уже все равно, – как‑то обреченно ответил Прохор.
– Ну, тогда вам точно сюда, – подтвердила старушка и, указывая обеими руками на ступеньки, часто закивала головой.
Лесенка действительно выкатила их наверх. Они вышли на улицу, распевая дуэтом. Прямо у входа в туалет увидели машину, показавшуюся им очень знакомой. Это был древний советский фургон ГАЗ‑53 серого цвета.
– Как ты думаешь, это из музея? Нас не на такой тогда забирали? – заинтересовался раритетом Семен.
– Может кино снимают? – предположил Прохор.
– Нет, ребята, это не кино. Это для вас. Поедем в отделение вас в чувство приводить, – произнес кто‑то у них за спиной.
Они оглянулись и увидели, что рядом с ними стоят два постовых. В какой‑то допотопной, похожей на советскую, милицейской форме.
Глава 42
Софье о смерти тестя, Юрия Владимировича, сообщил по телефону Прохор. Эта новость ее совсем не огорчила, а скорее обрадовала: теперь можно решить свои материальные проблемы. Сначала она подумала, что его смерть поможет ей решить главную проблему – найти деньги для Руслана. Но чуть позже сообразила, что если они с Прохором и имеют право на наследство, то его оформление займет долгое время, а деньги нужны сейчас. На секунду у Софьи пронеслось злорадное облегчение, что Анфисе так и не удалось захомутать старичка. Но тут же ей пришло в голову, что он мог оставить Анфисе что‑то по завещанию. Тут она окончательно расстроилась.
Погруженная в свои мысли, она подошла к зеркалу. Оттуда на неё смотрела далеко немолодая женщина с усталыми и злыми глазами, провалившимися глубоко в темные глазницы. Захотелось курить, но бросив несколько лет назад, она не держала дома сигареты. На всякий случай она поискала в ящиках трюмо. Не найдя, пошла в гостиную к дубовому резному комоду, в котором был бар. Сигарет там тоже не оказалось, да и желание курить прошло так же быстро. Проводя пальцем по этикеткам, выставленных в ряд разноцветных бутылок, Софья добралась до рубинового Кампари. «А вот это будет в самый раз для аппетита перед завтраком, – решила она, – заодно и тестя помяну».
Наполнив до половины хрустальный бокал, Софья села на высокий стул у стойки. Взяв с нее пульт, она включила радио. Поменяв несколько станций, остановилась на песне Челентано, который пел, повторяя «amore no» – «любви нет и она невозможна». Кампари на пустой желудок отметилось приятным теплом в животе и расслабляющей волной в голове.
Софья вспомнила, как перед тем, как уехать в Москву после школы, ходила в клуб на дискотеку. И стоя в углу, презрительно осматривая кривляющуюся под эту песню местную молодежь, мечтала, что она‑то уж своего добьется. Тогда она сама с трудом могла сформулировать программу своего счастья. У нее не было образа какого‑то мужчины, с которым она хотела бы связать свою жизнь, но зато Софья очень четко представляла, как обставит свою будущую квартиру. В большой комнате должна быть обязательно ГэДээРовская стенка до потолка, две польские тахты в комнатах, большой катушечный японский магнитофон, который можно купить в комиссионке, и югославская мебель на кухне. И еще много всяких мелочей: белое покрывало с длинным ворсом, зеленая люстра в спальне, бежевый мягкий палас на полу и много полок с умными книжками.
Сейчас уровень жизни Софьи был во много раз выше тех фантазий. Ее квартира располагалась на двух этажах в самом центре Москвы. Теперь она только в кошмарном сне могла представить в своей квартире ту жалкую мебель, о которой тогда мечтала, но вот только радости от этого не было совсем. Где‑то шестеренки в часовом механизме счастья не сцепились и крутились вхолостую.
Она еще раз наполнила бокал и вспомнила об Анфисе. «Вот ей‑то сейчас должно быть еще хуже, – решила Софья. – А она, вообще, знает? Ей же, наверное, никто еще не сказал, – она улыбнулась. – Ну, так в чем дело? Это надо исправить. И эту трудную обязанность я с удовольствием возьму на себя».
Она нашла в своем айфоне номер Анфисы и нажала на вызов. Но та уже знала о случившемся, и это немного огорчило Софью. Чтобы уколоть и напомнить ей о том, что ее брак не состоялся и надо освобождать жилплощадь, Софья, будто бы беспокоясь о ее будущем, придав голосу озабоченный тон, спросила:
– Ну и куда ты теперь, бедняжка? Опять квартиру снимать?
На том конце повисло молчание, и Софья уже с триумфом ждала, что Анфиса сейчас начнет рыдать в трубку, умоляя дать возможность пожить в доме Романова еще какое‑то время. Но услышав ответ, чуть не выронила бокал, который держала в руке.
– Ты, Софочка, разве не в курсе завещания Юрия Владимировича? Боюсь, это тебе придется скоро снимать квартиру.
– Ты о чем говоришь? Какую квартиру? Откуда у тебя завещание? Ничего не поняла, – сильно разволновавшись, залепетала Софья.
Анфиса, опять сделав большую паузу, видимо наслаждаясь смятением несостоявшейся родственницы, ответила:
– Ну, если ты не в курсе, дорогая, то прошу тебя зайти ко мне. Не по телефону же нам, подругам, такие вещи обсуждать.
Судя по интонации в голосе, который вдруг стал вальяжным и уверенным, Софья поняла, что случилось что‑то непоправимое.
– Я тебя жду, – подытожила Анфиса и из трубки донеслись короткие гудки.
Удар был такой силы, что Софья не могла даже разозлиться. Она сразу обмякла и внутренне смирилась с чем‑то таким ужасным, что будет еще хуже предательства Руслана.
Софья смотрела на бокал в руке с ярко‑красным ликером Кампари и вспомнила, что в прошлом году почему‑то не захотела ехать на похороны матери, сославшись на болезнь. Она тогда только выслала денег сестре матери, своей тетке. Позже сделала у нотариуса на нее отказ от наследования родительского дома, который почти развалился. Но сама съездила на материнскую могилу, на родину в Касимов, только спустя месяц. Почему она так поступила, объяснить себе Софья не могла.
Она поставила недопитый бокал на стойку и подошла к окну, занавешенному тяжелыми темно‑коричневыми портьерами. Резко раздвинув их, она сразу окунулась в яркий солнечный день. «Может быть, не все так плохо, как мне пришло в голову, – предположила Софья, глядя на привычный вид из окна на большую ухоженную площадь с цветущими клумбами разноцветных петуний. – Ну что могло произойти? Даже если он ей что‑то и оставил, то это может быть какая‑нибудь мелочевка, которую можно еще оспорить в суде. Анфиса – стерва. Захотела мне испортить настроение, – успокаивала себя Софья». Она решила позвонить Прохору, но его телефон был недоступен.
Для того чтобы попасть в ту часть дома, где ее ждала Анфиса, надо было спуститься в личном лифте вниз, выйти на улицу и обойти дом снаружи. Поэтому Софья переоделась: поменяла домашний спортивный костюм на любимые джинсы Cavalli и шелковую блузку. Выскочив на душную улицу, она взглянула на небо. Из‑за крыши дома выползала черная низкая туча. «Давно пора. Всю грязь смоет. И дышать легче будет», – подумала Софья.
Анфиса встречала ее на лестнице в нелепом розовом трикотажном костюмчике, совершенно неуместном для сегодняшнего дня. И с еще более нелепой счастливой наигранной улыбкой на лице. В этом детском смешном наряде она была похожа на сильно повзрослевшую и разъевшуюся куклу Барби. Но сейчас Софья совсем не обратила на это внимание. Ее поразило, как изменился Анфисин взгляд со вчерашнего дня. Вчера это был взгляд бездомной собачки, которую пустили в богатый дом, готовой сделать все что угодно лишь бы в нем остаться. А сейчас это был взгляд женщины, которая родилась дворянкой в пятом поколении. Софья даже немного позавидовала: сама она такой взгляд сформировать так и не смогла.
– Разве тебе Прохор ничего не сказал? Удивительно! Он же должен был знать, – затаив в уголках глаз злорадное ликование, приветствовала ее Анфиса. – Ну что же. Пойдем, присядем. Я тебе все расскажу.
Анфиса пошла вперед, уверенная, что Софья беспрекословно последует за ней.
Софья с трудом себя сдерживала. Ей хотелось сорвать со стены картину и стукнуть ею Анфису по голове с этими жидкими кудряшками крашеных волос. «Откуда вдруг появилось столько спеси у этой дворняжки? Схватить бы ее за эти уродливые букли и дернуть что есть силы, чтобы слетела вся шелуха!» – злость и отчаяние переполняли Софью, но она молча следовала за Анфисой.
Так они дошли до кабинета Юрия Владимировича, где Анфиса по‑хозяйски села в его красивое кресло за огромным письменным столом. Романов часто повторял, что это именно то самое царское кресло, которое когда‑то стояло в Священном синоде, и которое на следующий день после сомнительной отставки Николая II, так называемой Февральской революции, радостные митрополиты выкинули из зала, приказав петь в церквях молебен новой власти Временного правительства. Софье очень не хотелось занимать место напротив, для просителей и подчиненных.
– Мы что, здесь будем разговаривать? – спросила она неуверенно. – Может, лучше пройдем в гостиную? Я еще не завтракала.
– Сначала дела, – вошла в роль Анфиса, с очень деловым видом разбирая бумаги на столе.
Софье ничего не оставалось, как сесть.
– Вот, возьми, почитай, – не поднимая глаз, Анфиса протянула ей какие‑то бумаги. – Я была уверена, что ты в курсе.
– Да что ты все какими-то загадками говоришь? Объясни толком. Ты же прекрасно знаешь, что я ненавижу читать всякие документы. Я в них ничего не понимаю.
Анфиса, чуть прищурившись, посмотрела на Софью и стала читать. «От 20 декабря 2019 года…» Та‑а‑ак, – наигранно протянула она и артистично перевернула страницу, делая вид, что выискивает там что‑то, но было ясно: она просто издевается над Софьей. Потом не в силах больше сдерживать радость от триумфа отложила бумаги и, глядя Софье в глаза, сказала:
– Так вот, дорогая моя, Софья Михайловна… В прошлом году по просьбе Юрия Владимировича правительство создало благотворительный фонд его имени. Романовский фонд. И учредитель в нем только один. Он же, естественно, и Президент этого фонда. Позвольте представиться – Птицина Анфиса Николаевна. Собственной персоной. К вашим услугам… Вот так, – Анфиса пристально смотрела на Софью, будто бы боясь пропустить и не запомнить какую‑нибудь деталь агонии своей жертвы.
– Ну и хорошо, – с трудом понимая о чем речь, медленно произнесла Софья. – Поздравляю тебя. Будет чем заняться на старости. Но я‑то здесь причем?
– Ты?! – Анфиса театрально закатила глаза и оттягивала главную информацию, как только могла. – Да ты здесь, вообще, ни при чем. Только… Понимаешь в чем дело… Все свое имущество, деньги, акции и, главное, вот этот дом, Юрий Владимирович Романов завещал фонду своего имени. Это понятно? – Анфиса изобразила на лице самую медовую улыбку, на которую была способна.
Софья понимала. Но весь масштаб трагедии она еще осознать не могла. И поэтому Анфиса с нескрываемым удовольствием разъяснила ей это сама:
– Что же касается тебя… Дело в том, Софья Михайловна, что ваша с Прохором квартира, расположенная в этом доме, по документам является собственностью Юрия Владимировича. Как и почти все остальное ваше имущество. Собственно и квартиры‑то никакой нет. Она лишь часть одного большого дома. И поэтому теперь она принадлежит Фонду. как ты понимаешь, Фонд заинтересован, чтобы все имущество использовалось строго по назначению. Я за это лично отвечаю. А в мои планы не входит отвечать за нецелевое использование средств. Теперь здесь будет «Романов‑центр». Музей Юрия Владимировича. Поэтому вам с Прохором Юрьевичем и Лизой Прохоровной придется подыскивать для себя другое жилье.
Софья, не изменив выражения лица, продолжала смотреть на Анфису, постепенно осознавая услышанное. И чем больше она понимала, что произошло, тем глубже и шире раскрывалась пропасть прямо у ее ног. Она хотела встать и выскочить из кабинета, но ей казалось, что стул, на котором она сидит, последнее надежное место и если она с него сойдет, то провалится в эту бездонную пропасть. Софья все еще смотрела на Анфису, но вдруг ее лицо стало изменяться и куда‑то уплывать. Прежде чем отключиться и упасть, Софья услышала громкий смех своей бывшей подчиненной. Где‑то, то ли у нее в голове, то ли за окном, что‑то протяжно загрохотало, и через мгновение она рухнула на пол.
Глава 43
В привычном черном суконном подряснике, подпоясанном узким плетеном кожаным ремешком, Тихон чувствовал себя намного комфортнее, чем в мирской одежде.
Автобус из Москвы останавливался на трассе в шести километрах от монастыря. Можно было бы подождать местный автобус или добраться на попутке, но ему захотелось пройтись пешком через лес. После Москвы от чистого воздуха кружилась голова. Тропинка начиналась от ручья, через который были переброшены два березовых бревна. В прозрачной торфяного оттенка воде кружилась стайка мелких рыбок, а по поверхности скользили черные блестящие жуки.
Тихон подобрал подрясник и, не рискнув наступать на сомнительный мостик, лихо перепрыгнул на другой берег. Оказавшись здесь, он сразу почувствовал, что вернулся в свой родной мир. Мягкий мох заботливо амортизировал шаги. Деревья укрывали от солнца. Замолчавшие поначалу птицы опознали Тихона как «своего» и сопровождали его радостным пением. Тихон выбрал солнечную душистую поляну и с удовольствием развалился на траве, раскинув руки в стороны. «А не так и много нужно для счастья», – подумал он.
«Небо… Какое же оно бездонно‑прекрасное… Что там за ним? Как мы можем понять замысел творца, если нашей куцей фантазии не хватает даже представить, что такое бесконечность. Да нам до понимания Бога дальше, чем муравью… – Тихон, улыбаясь, посмотрел на руку, по которой бежал маленький черный муравей. – Этот, по крайней мере, делает свое дело и не сомневается. Может, он все лучше нас понимает. А мы возомнили себя сапиенсами, а такое вытворяем…»
На вчерашний митинг Тихон приехал, чтобы посмотреть на племянницу. Слушая выступление Лизы, он думал, что, наверное, вот так же эмоционально и настойчиво больше ста лет назад призывала рабочих к борьбе за свои права ее прабабка на подмосковных ткацких фабриках.
«Почему борьба с несправедливостью так часто заканчивается обычным погромом и банальным грабежом? Как только человек начинает сам судить, где добро и где зло, получается сплошная путаница. А как все хорошо начиналось… И зачем Еве было есть эти яблоки? Она‑то что, собственно, хотела узнать, вкусив в раю плодов с древа познания? Вот и узнала, каким трудом хлебушек достается… Ой, боже, прости за мысли ненужные и бестолковые!»
Тихон встал с травы. Отряхнул одежду и, перекрестившись, продолжил свой путь.
По дороге он вспомнил возникшее вчера чувство стыда и бессилия, когда увидел, как на митинге люди быстро теряли те качества, которые и отличают их от зверей. То, что тысячелетиями с культурой и религией пытались вытравить из человека, мгновенно выскочило наружу. Наверное, то, что складывалось миллионы лет, уже не изменить.
Вот и не получается никакого общества справедливости, потому что за красивыми призывами вождей, прячется обычное тщеславие и жажда власти. А за надеждой людей на эту самую справедливость, часто скрывается зависть и желание отнять домик у соседа… вместе с молодой женой‑красавицей.
«Может, правы коллеги‑даосисты со своим принципом недеяния? Лучшая добродетель – это плыть по течению, так как попытки что‑то изменить, мало того, что бесполезны, но и являются причиной несчастий и для отдельного человека, и для государства. Вот и Лев Николаевич так считал… А как же идея, что без дел вера мертва? Да… Вот только, пытаясь делом доказать свою веру, Авраам возложил под нож на жертвенник своего сына Исаака. Разве не под знаменами веры совершилось столько преступлений? И всякий раз новые праведники называли свою веру единственно правильной. Люди, которые громили церкви, разве сомневались в истинности своей новой веры? А вот Нонна Викторовна, ветеринарный врач и глава сельсовета, неверующая. И никогда не надеялась переделать человека».
Тихон вспомнил один разговор. Они сидели вечером перед сельсоветом: обычным деревянным зеленым домом, каких в деревне больше половины. Отсюда улица спускалась к реке. И слышно было, как шумят и веселятся дети, купаясь в холодной воде. Он приходил попросить немного денег, но так и не решился. Дожидаясь окончания приема деревенских жителей, он час просидел у неё в кабинете. Почти каждый приходил просить денег: кто на крышу, кто на лечение, кто на учебу. И почти всем приходилось отказывать.
– Знаете батюшка, что я сейчас подумала, – погревшись на солнышке, спросила уставшая Нонна Викторовна. – Когда народу хорошо – банкирам смерть. Ведь тогда не пойдут к ним за кредитами. А банку без кредита, что щуке без пескаря. Вот в России всегда – только люди жить более‑менее начинают, так жди войны, революции или эпидемии какой…
Потом она встала, чуть отошла от крыльца к хлипкому штакетнику и, глядя на деревенскую улицу, продолжила:
– А судя по всему, хорошо уже мы не заживем, пролетели мы точку невозврата и не заметили… Растворимся, как сахар в чашке чая. А потом перепишут книжки, и как не было России. Только если чудо какое нас спасет, – Тихон хорошо запомнил как она повернулась к нему, мягко улыбнулась и добавила: – Так что молитесь за нас получше, батюшка… А мы и дальше свой крест нести будем. А там… может и воздастся.
Тихон был уверен, что бог милостив. И когда кажется, что света впереди уже нет, то что‑то происходит.
Он хорошо почувствовал тот момент, когда почти дойдя до наивысшего накала, бунт вдруг стих и что‑то на вчерашнем митинге изменилась. Это было видно по лицам людей, хорошо читалось в их глазах. Перемена произошла еще до приезда армейских подразделений. Мятеж самоликвидировался. Люди остановились. Может быть, они смогли заглянуть в бездну, в которую летели, и ужаснулись? Успели зацепиться за что‑то и не сорваться. Когда армия заняла площадь, ей почти не пришлось ничего делать. Люди, стыдливо опуская глаза и боясь смотреть друг на друга, в ужасе от того, что они вытворяли полчаса назад, быстро разошлись по домам. Куда‑то исчезли и провокаторы.
«Уж точно Россия под Покровом Богородицы, если столько бед пережила».
С этими мыслями Тихон подошел к Валун‑горе. Река здесь тысячи лет срезала с нее метр за метром, и образовался огромный обрыв, который начинался почти от самой вершины. На обрыве четкими рядами обнажились хорошо выраженные слои серого песка, красной глины, известняка с окаменевшими в нем моллюсками. Обойти гору было нельзя. Со стороны леса на вершину вела узкая извилистая тропинка. На тех участках, где подъем был очень крутой, в земле были сделаны ступени, закрепленные небольшими чурбачками. Хотя гора и не была очень высокой, но иногда вершину закрывали облака, и тогда с земли казалось, что по этой лесенке можно забраться на небо. Поэтому Тихон про себя называл эту дорогу «лестницей в небо». Каждый раз помолившись перед подъемом, он по дороге вспоминал не «Лестницу» преподобного Иоанна, а напевал «Stairway to Heaven» песню Led Zeppelin – «Лестница на небеса».
Чем ближе Тихон подходил к монастырю, тем острее понимал, насколько он по нему соскучился. Ему хотелось побыстрее подняться на вершину, потому что с нее уже хорошо был виден его монастырь, стоявший чуть дальше за изгибом реки. На солнце купола двух отремонтированных храмов за белыми каменными стенами должны были сверкать яркой позолотой.
Он знал, что на горе есть смотровая площадка, где можно немного передохнуть. Когда до нее осталось совсем немного, Тихон почувствовал запах дыма и понял, что там кто‑то есть. У костра он увидел своих знакомых прихожан: местного электрика Ивана Семеновича, невысокого сухенького мужика лет пятидесяти, с морщинистым не по возрасту лицом и голубыми печальными глазами и его сына, мальчика лет двенадцати. Видимо, они тоже возвращались из города, потому что были одеты нарядно и торжественно.
На горе всегда был прокопченный чайник, на дереве висела банка с заваркой и несколько кружек. Ниже у оврага бил родник, который давно обложили валунами и накрыли маленьким, заросшим мхом, бревенчатым домиком. Тихон подошел как раз вовремя: чайник только закипел и он с удовольствием принял приглашение почаевничать.
Иван Семенович весь светился от счастья. Он рассказал, что они возвратились с детского музыкального фестиваля, где его сын занял первое место. Тихон хорошо знал этого славного мальчишку с голубыми глазами. Он родился с небольшими особенностями в развитии. Отец тогда сильно пил и была большая вероятность, что ребенка увезут в интернат для таких детей. Но мальчику повезло.
В деревне, еще при колхозе, была музыкальная школа, которая давно закрылась. Но жила еще старенькая бабуля – бывший ее директор, Валентина Павловна, которая бесплатно у себя дома учила всех желающих. Учеников было немного, но зато тех, кто действительно хотел этим заниматься. Поэтому для них и для учительницы это было очень важным. Мальчик влюбился в музыку. А Валентина Павловна в мальчика. Так они и помогали друг другу.
Поговорив о новостях, Иван Семенович отослал сына посмотреть, нет ли грибов, а сам обратился к Тихону:
– А ведь этим счастьем, батюшка, я вам обязан, – сказал он, глядя на реку.
– Я‑то здесь с какого бока? – смущенно улыбнулся Тихон. – Это наша Валентина Павловна молодец, да и вы сами.
– Вы у нас уже живете много лет. Как местный житель наверняка знаете, что первый‑то сын у меня давно на кладбище. Я же еще при колхозе сильно выпивал, а потом в девяностые перешел на ежедневный график. Электрику всегда найдется, на что выпить, – он держал в руках железную кружку с кипятком, но кажется, забыв об этом, продолжал рассказывать, глядя на костер: – Но со мной‑то ладно… Только сын за мной погнался. А догнав, ускорился… Нам‑то повезло: не было в нашей молодости наркотиков. Когда сын умер, мне, по всему, немного оставалось. Жена меня в охапку и к вам в монастырь на все службы. Паша у нас, вы же знаете, – он махнул рукой в сторону леса, – долго не ходил, не говорил… Мы с супругой ходили в вашу церковь при монастыре. Год ходили. И я не заметил, как пить бросил. Без всякого усилия. Ушло из жизни и все. Как и не было никогда. Но если честно сказать, я с женой ходил, крестился, молился, но особо не верил. Даже когда пить перестал, не верил… А когда Пашка заговорил…
Иван Семенович замолчал. Тихон видел, что он отворачивается в сторону реки, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.
Прибежал сын. С двумя большими подосиновиками в каждой руке.
– Ну, на жареху набрал, – похвалил отец. – Павлик, ты бы нам сыграл что‑нибудь.
Тот не стал упрямиться и капризничать, а лишь спросил, обращаясь к Тихону, как к зрителю:
– А можно я не на скрипке сыграю, а на флейте? – и, не дожидаясь ответа, достал из сумки довольно большой футляр.
– Он уже год как кроме скрипки еще и на флейте выучился, – пояснил гордый отец. – А что ты нам сыграешь?
– Песню Леля из «Снегурочки» Римского‑Корсакова, – протараторил мальчик, как со сцены перед выступлением.
Схватив флейту, он встал на самый край обрыва. Там полянка кончалась и на самом краю стояла одинокая сосна. Со стороны начинающего здесь крутого откоса торчали из светло‑серой земли ее корни, и казалось, что еще немного и сосна сорвется в реку.
Первые же волшебные звуки будто унесли Тихона на тысячу лет назад. В ту, еще дохристианскую безгреховную берендеевскую Русь. Со скоморохами, с гаданиями, хороводами, песнями, ночными кострами на Ивана Купала. Лучше места для этой мелодии и придумать невозможно. Все вокруг за сотни лет с тех пор ничуть не изменилось. Та же гордая река, бескрайний лес. И Снегурочкин Голубой родник продолжает поить кристальной водой и Ярилина поляна дарит покой и отдых. Но чего‑то не хватало…
Перед самой деревней остановились у серебряного солдата в плащ‑палатке и с автоматом на груди. Тихон смотрел на выставленные рядом бордовые мраморные плиты с высеченными именами.
– Двести шестьдесят два человека только из нашей деревни, – уточнил стоявший рядом Иван Семенович.
– Да одних Горних пять человек… Сергей Владимирович, Андрей Владимирович, Анатолий Владимирович, Павел Владимирович и Владимир Петрович… – горько перечислил Тихон.
– Вся семья… Я ведь тоже Горних… Такие памятники в каждой деревне… Сейчас у нас на всю деревню тридцать мужиков не наберешь…
– Может и надорвались страна… не перенесла такой трагедии, – вспомнил Тихон разговор с Нонной Викторовной.
