Игорь Озеров
КамТугеза
Она была возбуждена и смотрела не него с ожиданием. Резко развернув и сильно прижав к парапету, Родион вошел в нее. Сейчас Лизе уже не хотелось ничего имитировать. Голова кружилась. Она даже не замечала, как от сильных толчков царапаются о шершавый бетон ладони и локти и на них появляются капельки крови. Уже совсем расцвело. Она видела вдалеке за домами угол кремлевской стены с Беклемишевской башней и зеленую крышу Большого Кремлевского дворца за ней. Она закрыла глаза и понеслась по дворцовым коридорам с красными ковровым дорожками и залам. Андреевский, Екатерининский… Ничто не должно остановить ее. Смогла же та немка…
– Только не в меня, только не в меня, – несколько раз вскрикнула Лиза.
Родион на секунду остановился. Потом опустил правую руку вниз, а левой крепко прижал её к себе. От боли и неожиданности Лиза закричала по‑настоящему.
– Не надо! Мне так больно!
– Ты же хотела грубо.
Через несколько минут у Лизы подкосились ноги, она на мгновение потеряла сознание и упала бы на железную крышу, если бы Родион не держал ее. «Вот сейчас ты совсем не похожа на тот железный памятник», – подумал Родион, помогая Лизе сесть на крышу.
– Присядь, она теплая. Мне кажется, сейчас получилось гораздо лучше, чем недавно на кровати, – усмехнулся Родион.
У него было хорошее настроение. Лизе же, несмотря на слабость и боль, хотелось, чтобы это продолжилось.
– Ты не хочешь детей? – вспомнил он Лизины слова, поднимая с крыши пустую бутылку.
– Нет. Детей я совсем не хочу. Без меня нарожают, – приходила в себя Лиза. – Сейчас я этого точно не хочу. Вот если ничего в жизни больше не получится, тогда посмотрим.
Она сказала это зло, потому что поняла, что получила какую‑то бабскую зависимость от этого парня. И что ее неожиданно стало волновать, сколько девушек прошло через эту крышу. И какие у него планы на дальнейшую жизнь. И что он будет делать сегодня, завтра.
В этот момент, где‑то рядом кто‑то замурлыкал. Лиза встала и, перегнувшись через перила, увидела на водостоке у самой воронки, там, где начинается отвод воды вниз, маленького прижавшегося к трубе котенка, который полз к этой черной дыре. Через секунду Лиза перемахнула через ограждение и, держась одной рукой за каменную ограду, второй дотянулась до котенка, схватив его за загривок. Родион успел только помочь ей выбраться обратно.
– Я, наверное, на старости кошатницей стану. Буду ходить одинокой, пропахшей кошками, и вспоминать эту крышу, – Лиза тискала котенка, пытаясь его поцеловать. – А пока этого не случилось, надо использовать все, что нам дано. У всех бывает шанс, главное его не прозевать.
– Прямо сейчас происходит жизнь. Ты права. И другой не будет, – Родион подумал о фильме.
– Возьми котенка. Он тебя ждать будет, – предложила Лиза.
– Я не могу, я скоро улетаю – надо работать.
– Когда?
– Как только будут билеты. Может завтра, может через неделю.
Только что для Лизы карьера была главным в жизни. Роман с Родионом был небольшим развлечением. Но сейчас для нее, привыкшую с детства все получать, стало самым важным, чтобы он был рядом.
– А остаться нельзя? Можно же найти тему для фильма здесь, в Москве.
– Я пробовал – не получилось.
– Нет. Так не может быть, чтобы здесь не было ничего интересного, – Лиза торопилась со словами, будто от них сейчас зависела ее жизнь. – А если я тебе найду тему? Такую что…
– Лиза, – прервал Родион. – Ты сама говоришь, что жизнь коротка и нельзя терять время. Если я еще немного задержусь, то потеряю это лето, а значит год.
Чего нельзя было отнять у Лизы, так это умение принимать решение быстро и точно.
– Значит так! Это очень важно. Только, Родион, информация действительно пока секретная, – Лиза стала серьезной и говорила медленно и вдумчиво, пытаясь не сказать лишнего и одновременно заинтересовать Родиона. – Завтра в Москве произойдут важные события. Эта информация у меня от отца. Я тоже в этом участвую. И могу тебе предложить стать эксклюзивным хроникером этих событий.
– А нельзя чуть подробнее? Что за события?
– Я не могу сказать, но поверь мне ‒ это очень грандиозное событие! Это историческое событие. Ты не пожалеешь.
– Хорошо. Я подумаю.
– Нет, Родион, – Лиза подошла близко к Родиону и посмотрела на него так, как будто от его решения зависела вся ее жизнь. – Я прошу тебя, обещай мне, что не улетишь на этой неделе.
– Обещаю.
Глава 2
Родион и Лиза жили в одном доме. Это был бывший дом‑коммуна имени Парацельса.
Грандиозные задачи, поставленные Октябрем, было невозможно осуществить без нового человека. Старый, созданный из праха земного, для этих целей уже не годился. Поэтому было принято решение: спроектировать и построить для формирования этого коммунистического гомункула специальные человеческие инкубаторы. Если эксперимент удастся, то в ближайшем времени эти дома‑коммуны можно будет использовать при строительстве первого советского города будущего – Города‑солнца. «Я знаю – город будет, я знаю саду – цвесть», – заявил Маяковский и сразу лучшие советские архитекторы, от Желтовского и Голосова до Мельникова, взялись за разработку новых, отвечающих этой задаче, архитектурных форм.
Для строительства первого такого дома выбрали район Хитровского рынка. Было очень символично снести ночлежки и притоны и построить дом будущего. Заодно снесли много чего лишнего, в том числе и древнюю богадельню Ивановского монастыря.
Еще во времена Ивана Грозного богадельне нашли еще одно применение. Для начала, Иван Васильевич отправил туда свою жену. Его окружению идея понравилась и богадельню начали использовать как острог для надоевших жен. Туда же по ночам в подземные каменные мешки привозили убийц и воровок из пыточных Сыскного приказа. Самая известная из них Салтычиха, убившая и замучившая больше сотни невинных душ, тоже закончила здесь свои дни.
Такое сосредоточение боли и зла не могло не иметь последствий. Первое проявление нечистой силы в этом месте документально зафиксировано в 1666 году. Сначала монахини начали жаловаться на то, что кто‑то по ночам искушает их порочными предложениями. Может быть, если бы меры приняли сразу, ничего бы и не было. Но им сначала никто не поверил. А дальше сами по себе начали разлетаться по комнатам вещи обитательниц, потом кто‑то начал скидывать с кроватей их самих. В страшном ужасе монахини закрылись в церкви Всех святых в Кулишах. Но нечистая сила не оставила их и там. И только когда из тщательно охраняемых казематов бесследно пропали несколько узников и пополз слух, что их забрала нечистая сила, в дело вмешались власти. Из Флорищевой пустыни царем Алексеем Михайловичем был вызван подвижник и борец с дьявольскими искушениями иеромонах Илларион, который вместе с двумя иноками больше месяца непрестанно служил святую Литургию. Нечисть пропала, Илларион был назначен митрополитом Суздальским. Но бесы ушли ненадолго. За последующие три с половиной века в Кулишах подобных случаев были сотни. А Ивановская богадельня заслужила славу самого страшного места Москвы. И теперь именно на её месте построили новый дом.
Дом состоял из двух соединенных между собой корпусов. Основной корпус, выложенный из крупного кирпича, был относительно невысокий: пять этажей. Он представлял собой гигантский квадрат с большим внутренним двором. По каждому этажу шел непрерывный ряд маленьких окон. Поэтому этот корпус напоминал то ли крепость, то ли казарму, то ли тюрьму. И чтобы избежать таких ассоциаций, вдоль всей крыши сделали массивную балюстраду со скульптурами, символизирующими новое время.
Каждому окну соответствовала маленькая комнатка всего около шести квадратных метров, которую коммунары должны были использовать только для ночного отдыха. Для всего остального на каждом этаже были общие помещения: ванные комнаты, столовые и прачечные.
Другой корпус в форме цилиндра, прозванный в народе «стаканом», был гораздо меньше, но почти в два раза выше первого и со сплошным остеклением. В нём располагались светлые аудитории, спортзалы, библиотека и даже планетарий. Внутри большого спального корпуса был обустроен уютный двор и высажен сквер. А внутри стеклянного корпуса на первом этаже был оборудован зимний сад с привезенными из ялтинского ботанического сада вечнозелеными растениями. Все помещения в доме соединялись длинными коридорами. Жители дома могли хоть всю жизнь не выходить на улицу и не испытывать ни в чем недостатка.
Изначально все это проектировали под Институт марксизма для подготовки профессиональных партийных и комсомольских работников. Предполагалось, что в этом доме‑коммуне, как на хорошей фабрике, изготовление человека будущего будет идти конвейерным способом. Молодые юноши и девушки из рабочих и крестьянских семей заедут сюда студентами‑первокурсниками сначала на первый этаж большого жилого корпуса. Потом пять лет учебы, за которые они, поднимаясь все выше и выше, переходя с этажа на этаж, с курса на курс выйдут из института готовыми агитаторами, секретарями партийных и комсомольских организаций. И станут новой элитой страны.
Но скоро произошла катастрофа: стало понятно, что дом к жизни не пригоден. Сразу после заселения жильцы стали жаловаться на жуткий вой в жилом корпусе. Начиналось все с темнотой. По внутреннему распорядку после полуночи все должны были находиться в своих комнатах. И именно в это время все и начиналось. Звук шел из подвалов дома, где находилась собственная котельная и прочие технические службы. Была создана серьезная комиссия, но она ничего не нашла. На первом этаже звук был негромкий и больше напоминал шепот или шорох, но от этажа к этажу звук усиливался и расплывался по длинным коридорам от комнаты к комнате, наводя ужас на молодых студентов. Звук напоминал то невнятное бормотанье, то скрип тормозов многотонного паровоза, то крик неожиданно взлетевшей с зимних деревьев вороньей стаи. Но самым ужасным был плач. Плачь десятков напуганных детей. Общежитие временно расселили. Огромный новый дом был опечатан и поставлен под охрану. Теперь звуки, усиленные появившимся в пустом доме эхом, пугали лишь сторожей.
Естественно, списать это на нечистую силу, во время борьбы с церковным мракобесием, было невозможно. Поэтому причину пришлось придумать другую. По мнению комиссии, заключалась она в следующем:
во все времена строители, недовольные условиями труда и оплаты, делали заказчику всякие мелкие и крупные пакости, обнаружить которые можно было только при эксплуатации. Так и в этом случае. В огромную, от подвала до крыши, разветвленную по каждой комнате, встроенную в стены, систему вентиляции, были заложены десятки так называемых дьявольских свирелей. Изготавливали их из листков жести, кирпичей, сложенных под определенным углом или просто из дерева, как обычные свистульки. Вставленные в вентиляционные каналы, они превращали дом в огромный музыкальный орган, живущий сам по себе. Виновников тоже нашли. По мнению комиссии это были плотники, жестянщики, столяры – умельцы на все руки, традиционно жившие в этой округе и обиженные советской властью, которая снесла их лачуги, чтобы очистить место для строительства нового дома.
Хотя, почему эти дьявольские концерты шли только по ночам, ответа не было. После этого расследования комиссия пришла к выводу о нецелесообразности нахождения общежития в этом здании. Да и идея домов‑коммун для воспитания нового человека будущего поутихла. Сделали полную реконструкцию, какие‑то перегородки сломали, какие‑то построили. Весь дом заселили обычными очередниками с соседних учреждений.
И вот что удивительно. Через некоторое время, те жители, которым достались комнаты в стеклянном корпусе, без каких‑либо причин начали ощущать себя некой элитой и стали посматривать на своих соседей из другого корпуса свысока. И что более важно: жители основного корпуса как‑то легко согласились с таким положением, приняли это как должное. Внешне это почти не проявлялось, но были маленькие детали, которые говорили о таком неравенстве. К примеру, в большом дворе гуляли, играли в футбол дети из обоих корпусов, а в зимнем саду, который сохранился после реконструкции, только дети стеклянного корпуса. Дети из стеклянного корпуса, из так называемого «стакана», учились в спецшколе расположенной прямо в их корпусе, а дети из большого здания в нескольких соседних обычных школах.
К настоящему времени в доме прошло еще несколько реконструкций, которые почти не изменили дом внешне, но заложенное тогда неравенство жителей стало еще более очевидным.
Глава
3
«Стакан» сейчас полностью принадлежал семье Романовых.
Дед Лизы, Юрий Владимирович Романов, в эту минуту сидел на унитазе и разговаривал со Сталиным. Большого чугунного Сталина ему вылили каслинские мастера по сохранившимся формам. В огромной светлой ванной комнате, отделанной белым мрамором из итальянских каменоломен в Карарре, черный Сталин в полный рост и с трубкой в руке, установленный напротив унитаза, смотрелся крайне неуместно. Но именно с ним последнее время Юрий Владимирович общался больше, чем с кем‑либо. Вот и сегодня, в день своего восьмидесятилетия, необычно веселый Юрий Владимирович разговаривал с бывшим вождем.
– Ну что, Иосечка, видишь, дожил я и до восьмидесяти. Представляю, как ты сейчас на сковородке у чертей вертишься. И как ревешь от бессилия. Ведь не можешь ты меня достать. Ох, не можешь. Просмотрел, прозевал ты меня, Ося. А так придушил бы меня лично еще в 1948 году, тем самым красным галстуком, что ты мне тогда на шею лично повязал, когда напротив Мавзолея в пионеры принимал. Я ведь тогда от страху, волнения и радости обмочился прямо в штаны, а ты и не заметил.
Романов навсегда запомнил то чувство стыда и страха, когда увидел, как на его синеньких шортиках образовывается темное пятно, как теплая струйка бежит по ноге в сандалии, а потом через дырочки в них стекает на брусчатку Красной площади и пропадает между камнями.
– Теперь я все после тебя зачистил. И совок, дело всей твой жизни, уничтожил. Вот это настоящая месть, Иосик. А ты только и умел на Колыму отправлять и расстреливать. Не было у тебя фантазии.
Хорошее настроение у него было еще и потому, что внимательно оценив в зеркале результаты недавней пластической операции, он остался очень доволен. Прошло больше месяца и следов совсем не осталось. Из зеркала на него смотрел совсем другой человек. Пойти на старости лет под нож хирурга Юрию Владимировичу пришлось из‑за очередной молодой невесты. Его невеста, Анфиса Птицина, с которой он планировал сегодня расписаться, была, конечно, не совсем молодой. На днях ей исполнилось сорок пять. Сорок пять лет, проведенных в непрерывной борьбе за место на Олимпе, не прошли бесследно для ее внешности. Но все равно она была почти в два раза моложе жениха, что могло вызвать ненужные разговоры. Потому отметить это событие решили в узком семейном кругу.
Юрий Владимирович, конечно, знал, что внешние данные восьмидесятилетнего старика, даже после нескольких косметических процедур, не могут вдохновить женщину на брак с ним, но обмануть старость ему очень хотелось. К тому же, как очень самовлюбленный человек, он иногда вполне серьезно думал, что еще хорошо выглядит, что очень умен и обладает отменным чувством юмора. Поэтому вполне может нравиться женщинам, даже в этом возрасте.
– Ты, Иосиф Виссарионович, постой здесь в сортире у параши, как тебе и положено, – продолжал Романов, – а я пойду молодую жену ублажать.
Знал бы Юрий Владимирович, как печально для него закончится этот день, постучал бы по дереву, но не боялся сглазить себя молодой жених, да и дерева в ванной не было.
Он еще раз подошел к огромному зеркалу, но неожиданно увидел в нем не свое отражение и не знакомый интерьер своей ванной, а какую‑то мрачную комнату с зелеными стенами. В центре комнаты на двух стульях сидели привязанные к спинкам два человека в военной форме. Романов испугался, на лбу мгновенно выступил липкий холодный пот. Он крепко зажмурил глаза, а когда открыл, все вернулось на место. Юрий Владимирович включил холодную воду. Побрызгал ее ладонями себе на лицо и, вытеревшись полотенцем, вышел из ванной.
В отличие от своего будущего мужа, у которого это был четвертый брак, Анфиса выходила замуж впервые. Двадцать лет назад молодая журналистка из районной газеты приехала покорять столицу. Она считала, что очень похожа внешностью и характером на Вивьен Ли в роли Скарлетт О,Хары из «Унесенных ветром». Поэтому это, вместе с хорошими знаниями «науки страсти нежной», должны были по её плану пробить дорогу в высшее общество. Но все пошло не совсем так, как она представляла. Всякое пришлось пройти. Были шикарные Мальдивы, была дешевая Турция и окрики похотливых турок: «Эй, Наташа, иди сюда». Был и голод в съемной хрущевке в Перово. Тогда она ела только лапшу Доширак и в ближайшем магазине обязательно объясняла кассиру: «Рабочие ремонт делают ‒ никак не нажрутся». Были реки слез и алкоголя, много секса, но не было ни одного предложения выйти замуж. Похотливые чиновники, бизнесмены‑импотенты, скупые иностранцы и даже закодированные от водки слесари‑сантехники, попробовав её тела и затейливых ласк, всегда исчезали без возврата. Она ходила к колдунам снимать порчу, которую, как считала, на неё наслали завистники. Сутками не вылазила с сайтов знакомств. И ничего. Конечно, всем знакомым она говорила, что замуж не хочет и не собирается, потому что мужики все козлы. Но прошли все сроки, давно ушла молодость и присущий ей оптимизм, а она ни на шаг не продвинулась к своей цели. Не было своего жилья, не было постоянной работы. И поэтому старик Романов, с которым она познакомилась, благодаря своей начальнице, был последним шансом выбиться в другой волшебный мир. Когда единственная подруга спросила, не противно ли ей в постели с дряхлым стариком, она не задумываясь, честно ответила: «Я с дохлым орангутангом готова переспать за такие деньги и за такие перспективы, а старик еще живой и совсем не воняет». Впрочем, то, что ей приходилось делать с Романовым, назвать сексом было трудно. По ночам старичок был безобидный, тихий и что главное, нетребовательный, хотя и не без странностей.
Закончив с утренними водно‑гигиеническими процедурами, Юрий Владимирович надел очень светлые джинсы и яркую объемную разноцветную рубашку навыпуск. А чтобы скрыть дряблую шею повязал легкий шелковый шарфик.
На небольшой банкет посвященной их свадьбе из двух сыновей Романова мог прийти только один: Прохор со своей женой Софьей. Настояла на этом Анфиса. Совсем недавно она была у неё секретарем на побегушках. Собственно Софья и познакомила ее со своим свекром Романовым. И теперь Анфисе очень хотелось предстать перед ней в новом качестве его жены, а значит равной ей по статусу.
Когда Романов вышел в столовую Анфиса что‑то смотрела в смартфоне. Увидев будущего мужа, она быстро его выключила и убрала. Последнее время от скуки она часто смотрела на «YouTube» ролики разных псевдоученых, экономистов‑шарлатанов и пророков‑реформаторов. Своих знаний у нее не было, книжки‑первоисточники она читать не любила, и поэтому их мантры легко заполнили пустое пространство в ее голове. И теперь при случае Анфиса могла любому собеседнику объяснить «как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему…»
Оглядев наряд Юрия Владимировича, она решила, что выглядит он как павлин. Но сдержалась и вслух сказала, что он похож на поэта Евгения Евтушенко, передачу про которого она только что смотрела по телевизору. Анфиса считала себя очень расчетливой и практичной. Она понимала, что сегодняшний день это то, к чему она шла всю жизнь, и ошибиться она не имеет права. Поэтому обязана быть обольстительной и внимательной. Каждое слово должно быть выверенным и точным. Анфиса даже отложила давно планируемый разговор о необходимости заморозки семенного материала Юрия Владимировича для суррогатной матери. Это уже после загса: «Будет страховкой, если дедушка умрет от счастья».
– А ведь знаешь, душечка, Женьку известным поэтом я сделал, – обрадовался сравнению Юрий Владимирович. – Нам тогда нужны были карманные бунтари. Без меня бы он в районной газете про доярок с трактористами стишки сочинял. А мы его наверх вытащили, приодели, опубликовали и сначала по братским странам провели: имя сделали, а потом в США отправили. У нас там тогда с американскими левыми были хорошие контакты. В каждом университете свои люди. Все эти Гинзберги, Керуаки. Сплошные наркоманы и гомики. Так мы из Женьки икону и сделали. Мы тогда много икон сделали. На Таганке целый театр с иконостасом. И все на нас работали. Любое наше желание на лету перехватывали. Если бы мы захотели, они бы из Сталина святого сделали, как сейчас из царя Николашки. Ильич прав был, когда сказал, что интеллигенция ‒ это говно нации.
Романов говорил с большими паузами из‑за одышки. Говорить ему было трудно. И хотя всю жизнь посвятил разрушению социализма, он любил вспоминать советский период с гордостью и бахвальством.
– Тогда мы любого человека в любой точке мира могли завербовать. Кого деньгами, кого девочками, кого мальчиками, – продолжал Юрий Владимирович. – Некоторые идейные добровольно работали. В семидесятых мы США могли в бараний рог согнуть ‒ Вьетнам, арабы, энергетический кризис. Остановить СССР мог только сам СССР, точнее те, кто обязан был его защищать. Рыцари без страха и упрека, – он попробовал рассмеяться, но лишь зашипел и закашлял. И только отдышавшись, закончил: – Другими словами, если бы не я, то кирдык бы настал этой Америке!
Глядя на нелепую одежду мужа, слушая его цинично‑хвастливые старческие воспоминания, Анфиса никак не могла сопоставить этого глупого вздорного самовлюбленного старика с тем бескорыстным образом теневого кардинала перестройки, который ей когда‑то внушал телевизор. В году 1988 или 89‑ом, еще совсем молодой студенткой, она смотрела по телевизору его выступления, и тогда ей и в голову бы не пришло заподозрить его в каких‑то мелких личных интересах. И уж ни в каком кошмарном сне ей не могло присниться, что она через четверть века будет с помощью страпона ублажать его дряхлую задницу.
– Так тогда зачем вы его развалили? – спросила Анфиса.
Этого вопроса Романов не любил. Иногда, сидя на унитазе, глядя на Сталина, смотрящего на него с ехидной усмешкой, ему казалось, что во взгляде бывшего вождя он читает именно этот вопрос. Ответить честно он не мог даже самому себе, потому что это означало признать, что главным мотивом всех поступков в его жизни была обычная зависть.
Но это было так. Всю жизнь зависть, как рак сжирала его. Он ощущал ее физически. До кишечных спазмов и тошноты. Зависть рождала ненависть и страх. Всю свою карьеру он боялся, что его арестуют, поставят к стенке и расстреляют. А труп сожгут в Кремлевской кочегарке. Он знал, что там иногда сжигают изменников. И знал, что некоторых сжигают живьем. Сначала нанизывая как купаты на железную трубу, разрывая внутренние органы, а потом, еще живого засовывают в узкую крупповскую печь. И поэтому пил. Пил много. На кухне, в кабинете. Почти всегда один.
Поводом для бешеной зависти могло служить все что угодно и это совершенно не поддавалось логике. Можно понять, когда завидуют прекрасным физическим или умственным способностям, богатству, славе, вниманию женщин, но Романов мог найти для зависти совершенно немыслимые причины. Из‑за зависти он испытывал физические боли. Она заполняла голову с таким огромным давлением, что он боялся, что глаза могут выскочить и повиснуть безжизненными шарами вдоль носа, а из глазниц польется, разъедающая все вокруг, зеленая жижа. Какое огромное удовольствие Романов получал, когда видел, как человек совершенно не понимающий за что это ему, отправлялся по его доносу в мордовский лагерь. Его целью была не материальная выгода, но освобождались места, и его карьера шла в рост.
Скоро его зависть перестала быть персонифицированной и стала глобальной, как оружие массового поражения. Он стал ненавидеть людей за то, что они просто живут. Живут и радуются, несмотря на трудности, бытовую неустроенность. А когда 12 апреля 1961 года он увидел ликующую и гордящуюся своей сопричастностью к происходящему огромную массу людей на Красной площади и открытую улыбку майора Гагарина, с развязавшимся шнурком, у него случился первый удар. Выйдя из больницы через три месяца, он твердо знал цель своей жизни ‒ уничтожение этой страны.
– Так зачем вы развалили Советский Союз, если он был так хорош? – повторила вопрос Анфиса.
– Чтобы каждая тварь знала свое место, – неожиданно зло ответил Романов.
Внезапно сердце у Юрия Владимировича вдруг быстро забилось, а потом, сделав несколько сильных ударов, остановилось и полетело куда‑то вниз. Он стал, как рыба глотать воздух. Стало так страшно, что захотелось вскочить, закричать, позвать на помощь и куда‑нибудь спрятаться. Но тело обмякло и не слушалось, а на лбу опять выступили капли пота. Ему показалось, что откуда‑то вытянулись жуткие костлявые руки, схватили его и куда‑то потащили с огромной скоростью по бесконечным темным туннелям. А потом туннели кончились. И он, уже почти потеряв сознание, опять увидел большую комнату без окон. Теперь очень ярко освещенную, с белым кафелем на стенах и поэтому похожую на операционную. Но люди, собравшиеся в ней, были не в белых халатах, а в военной форме. И вот он уже сидит на стуле, руки связаны за спиной. Он видит свою грудь, живот, ноги в кирзовых сапогах. Рядом сидит молодой солдат и с ужасом смотрит на него. Лицо солдата было очень знакомым. Он понимает, что от него что‑то хотят, но не понимает что. А потом он услышал голос и увидел того, кто к нему обращался. Перед ним стоял красивый высокий, мерзко улыбающийся мужчина, в темном костюме и белой рубашке расстегнутой на две верхние пуговицы. В руке у него был пистолет: «Ну что, дорогой, выбирай».
И Юрий Владимирович понял, что от него хотят. Понял, почему с таким ужасом смотрит на него этот солдат. И стало ясно, почему эта видеокамера на трехногом штативе направлена на него. Тут он очнулся.
Глава
4
– С добрым утром, мам, – крикнула Лиза. Еще не остывшая от утреннего возбуждения, она пришла домой в хорошем расположении духа и, несмотря на бессонную ночь, совершенно не хотела спать. Лиза искала с кем поделиться своим хорошим настроением.
– Могла бы сказать, что ночевать дома не будешь, я же волнуюсь, – не поворачиваясь к дочери, ответила Софья. Она сидела перед большим зеркалом и приводила себя в порядок. С каждым годом это давалось ей все труднее и, зачастую, не приносиложелаемого результата, а только расстраивало.
– Оторвись ты от зеркала, мам. Посмотри какое чудо я принесла!
Софья оглянулась: на полу сидел котенок. Маленький комочек с любопытством и настороженностью смотрел по сторонам.
– А кто им заниматься будет? Убирать за ним? – Софья опять повернулась и продолжила красить брови, сильно втянувшись вперед к зеркалу. – У нас в доме прислуги нет. Твой папа, – Софья сделала паузу и чуть отстранилась, чтобы посмотреть, что у нее получается. – Так вот, твой папа, Прохор Юрьевич, считает, что прислуга нам в доме не нужна, что семья у нас маленькая, и мы вполне можем сами справиться. Хорошо, что я еще приходящую уборщицу выбила, на раз в неделю. Но для котика раз в неделю мало.
– Я сама буду, – обиделась Лиза.
– Ты бы лучше жениха себе хорошего нашла, чем котенка с помойки, – снисходительно посоветовала Софья.
– А что значит хорошего?! – Лиза ненавидела, когда мать начинала с ней говорить таким снисходительным тоном.
– Хорошего ‒ это значит богатого.
– Ага, – Лиза присела и стала гладить котенка, – чтобы его ублажать. Чем тогда жена отличается от обычной проститутки?
– Тем, что у жены прав больше. А у хорошей жены прав даже больше, чем у мужа.
– Ну, уж нет! С правами или без прав, мне проституткой быть не хочется.
– Понимаешь, Лиза, жизнь женщины так устроена, что ты или проститутка, как тебе нравится повторять, и можешь себе позволить много хорошего и приятного, или ты нищая и работаешь, как проклятая. В современном мире у женщины других вариантов нет.
– А как же все эти женщины ‒ бизнес‑леди, миллионерши, актрисы..
– Лиза, ты вроде уже большая, – Софья поджала губы, чтобы посмотреть, ровно ли легла помада. – Дали денег красивой девочке с Барнаула ‒ вот она и актриса. Жена застукала мужа с молодой любовницей – вот она миллионер или бизнес‑леди. Трудом праведным не наживешь палат каменных. Так вроде у нас раньше говорили. Слушай меня. Мама плохого не посоветует.
– Воспитывать лучше не советами, а личным примером, – ответила Лиза, а про себя подумала: «Что‑то когда мне нужны были твои советы и твоя забота, тебя рядом не было. Сбагрила меня подальше, чтобы я тебе не мешала».
– Ты на что намекаешь? – Софья бросила на стол перед собой кисточку для глаз, так и не добившись желаемого, и повернулась к Лизе. – Что ты хочешь сказать?
– Мама, какие намеки?! – Лиза, много лет готовилась сказать то, что она думает о матери. Рассказать ей о том, как она плакала в комнате общежития совсем одна, ведь матери рядом не было. Но сейчас все давно заготовленные слова выскочили из головы, осталась только злость. – Никаких намеков, мама. Ты всю жизнь рассчитывала только на свою внешность. И надеялась с помощью нее решить все проблемы. И что получилось? Ты свою жизнь в унитаз спустила. И теперь, кажется, за мою принялась. Нет уж, я тебе такого удовольствия не доставлю. Если я это и сделаю, то сама, – Лиза взяла на руки котенка и, не дав матери ничего ответить, выскочила из комнаты.
– Одна лестница больше половины дома занимает. Любят русские пыль в глаза пустить. Слышала, что большими машинами и большими домами компенсируют некие физиологические проблемы, – сказала Софья Прохору, когда они вошли в дом Романова.
Софья с Прохором жили в этой же стеклянной части дома, но только вход у них был с другой стороны. Сразу из небольшого холла лифт поднимал их на свой шестой этаж: на чердак, как говорила Софья. А первые пять этажей занимал сам Юрий Владимирович Романов. Софью это злило, но изменить она ничего не могла.
– Лестница ‒ это символ. Символ восхождения по ступеням власти. Туда… К облакам и выше. Чтобы сверху взирать на всех тех, кто остался внизу и похож на букашек, а букашки, чтобы глядя вверх, знали, что они букашки, – пошутил Прохор.
И действительно, все, кто поднимался по этой лестнице, полностью скопированной с парадной иорданской лестницы Зимнего дворца, чувствовали себя не очень уютно. Мрамор ступеней и перил, сердобольский гранит колонн, десятки античных скульптур и огромное количество золота на лепнине потолка поражали любого человека. Поговаривали, что некоторые скульптуры были настоящими, а в Эрмитаже хранились копии.
