Иван Созонтович Лукаш
Статьи
«Вопль» Бердяева
Несколько дней тому назад в «Последних новостях» напечатана статья Николая Бердяева «Вопль русской церкви».
Не для полемики отвечаем мы. В этом трагическом вопросе совести каждого из нас и совести всех нас самое слово «газетная полемика» есть уже поношение церкви. Несомненно для всякого верующего, что превращение внутреннего вопроса христианской совести в тему для словесной игры политических, по существу, внецерковных, а часто и внехристианских умов на страницах газет, есть поношение, есть оскорбляющая толпа на Голгофе…
По всей совести вдумаемся в положения Николая Бердяева.
«Многими в эмиграции, – говорит он, – послание митрополита Сергия и предъявленное им требование митрополиту Евлогию было воспринято как окрик, как «приказание», как насилие над совестью. И вот прежде всего хочется сказать, что внутренний смысл этого послания совсем иной. Понять это до конца могут лишь люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне».
Вовсе неверно и полно мелкой гордыни не доказанное ничем утверждение Бердяева, что внутренний смысл послания митрополита Сергия «понять до конца могут только люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне».
Мы все, в эмиграции сущие (не один Бердяев!), прожили годы в советской России, годы страха и крови, годы борьбы и для многих годы мученичества, а потому слова Бердяева полны для нас не только самомнением, а и подменой правды: церковные события, там происходящие, и здесь и там воистину могут восприниматься только изнутри, по голосу христианской совести, но для того, чтобы воспринять их совестью человеческой изнутри, можно и быть, и вовсе не быть в советской России. Церковь и Голгофа ее и для нас, эмигрантов, прежде всего есть вопрос внутренний, а не вопрос внешних событий, на которые ссылается Бердяев. Поэтому его поучения к нам – просто словоизвержение в пустоту: то, что он считает недопонятым эмиграцией, давно понято ею. Нам ли не понимать двойного мученичества Русской Церкви: мученичества Вениамина и мученичества Тихона?
Бердяев говорит: «Мы здесь, за границей, на свободе, можем говорить, что хотим, языком чистым и красивым, можем представляться себе людьми неспособными ни на какие компромиссы… (курсив мой. – И. Л.). Но красота и чистота нашего языка, непримиримость наших выступлений не имеют большого нравственного веса. Совсем иной вес все имеет там, в России».
Так. Но почему эта злобность к эмиграции? Не виновата она, что историческая судьба сохранила ее, как отстой нации в условиях человеческой свободы. Сам же Бердяев говорит ниже: «Свобода слова есть великое благо. Главное оправдание, эмиграции в том, что в ней, может быть, очаг свободной мысли» (курсив мой. – И. Л.).
Почему же еще раз с такой бездоказанностью брошено Н. Бердяевым в лицо ей, русской эмиграции, что она только представляется себе неспособной ни на какие компромиссы? Разве в эмиграции все только «представляются»? Значит, и князь Павел Долгоруков, и все, расстрелянные с ним, из которых многие ведь из эмигрантского Парижа, и Борис Коверда, и Мария Захарченко, и галлиполийские солдаты, в шахтах и на заводах только «представлялись» и «представляются»?
Бердяев как будто коснулся понимания духовной основы эмиграции, но не договорил, вернее, тут же исказил сказанное. Да, эмиграция – очаг свободной мысли – не только остатки российской жизни и российской свободы: эмиграция, прежде всего, свободная национальная совесть… Пусть мы все – люди, все в борении страха смертного и в бездне греха, и пусть каждый из нас способен на «компромиссы». Но дело-то не в том, чья сдастся совесть, а в том, кто останется непобежденным: именно таков исторический и духовный смысл эмиграции.
Бердяев рисует себе эмиграцию в положении какой-то жалкой непримиримости, в каком-то тупом «гоноре до первого искушения». Искушений, соблазнов было много, и сам Бердяев теперь разве не искушает и не соблазняет? – но эмиграция, тем не менее, еще жива духовно. Бердяев сознательно забыл, что мы все, и даже самые слабодушные, обречены мученичеству только потому, что по велению совести своей «компромиссов» этих не принимаем. Пребывая в эмиграции, мы все тем самым обрекаем себя на мученичество в советской России. Только потому хотя бы, что остаемся в эмиграции. Только за нашу свободную мысль, за наше свободное слово, за свободную совесть нашу все мы в советской России – либо смертники, либо кандидаты в смертники. Таким положением русские эмигранты сопричислены к мученикам России. По совести, по всему выстраданному в России, пусть даже способные на «компромиссы», мы тем не менее – с мучениками России, а не против мучеников ее.
В этом-то сознании и лежит основа нашей «непримиримости», которая так раздражает Бердяева: нравственное право на нее мы все же имеем.
В России о свободе духа и совести говорят расстрелянные. Здесь, в изгнании, о том же говорим мы – еще живые. И с точки зрения свободы духа и свободы совести должен нами решаться церковный вопрос.
Но вот что говорит об этом во второй, самой важной, части статьи Бердяев:
«Драгоценным даром свободы слова эмигрантские круги очень плохо воспользовались, они создали и на свободе застенок, удушающий всякую свободу мысли» (подчеркнуто мной. – И. Л.).
Хочется, прежде всего, спросить, кто, где и когда удушал в эмиграции свободу мысли Н. Бердяева, ставшего здесь чуть ли не президентом целой Религиозно-философской академии? или – кто, где и когда в эмиграции полагал церковь зарубежную «лучше и чище» благодатного мученического света церкви тихоновской? Но если эмиграция – в этом Бердяев прав – понятие не церковное, то вместе с тем оно – не только понятие политическое и бытовое.
Сам же Бердяев говорит, что главное оправдание эмиграции в том, что в ней очаг свободной мысли, – тем самым он признает, что понятие эмиграции есть понятие духовное, есть категория не политики, не быта, а категория духа и совести. Тут не только одни преходящие «внешние условия», а и условия внутренние, непреходимые, вечные.
Странно также заявление Н. Бердяева, так сказать, «профессора от церковности», что «эмигрантской церкви быть не может».
Да, наша Мать-церковь – в России, но почему Бердяев полагает, что она только в митрополичьих покоях Сергия, по словам самого Бердяева, лишь «фактически возглавляющего русскую церковь»? Церковь не только факт, а и благодать. И разве мы смеем знать, на ком почиет благодать патриаршая: на Сергии ли, или на темничном заключеннике Петре?
У Бердяева – во всем одно покорство фактам, событиям, внешности, во всем внешняя оценка того, что в человеке есть внутреннее его: Мать-церковь только в фактическом возглавителе ее? А разве иерархи ее, в цепях и в заточении, – уже и не церковь? Бердяев ответа не дает, Бердяев торопится объявить «фактического возглавителя» всей Церкви православной.
И вот что утверждает Бердяев о послании митрополита Сергия:
«В кровавых муках освобождается она от власти кесаря. Мы живем в эпоху углубленного церковного сознания, очищения церкви от искажавших ее исторических наслоений. Церковь возвышается над царством кесаря, в какой бы форме оно ни являлось, и она может существовать при какой угодно природно-исторической среде. Та природно-историческая среда, с которой встретилась церковь в Римской империи или в средневековом феодальном обществе нового времени сама по себе не более христианская, чем рабоче-крестьянское государство, чем коммунистическое общество».
«Церковь не может иметь никакого политического идеала и не может быть связана ни с какой политической партией. Положительный идеал Христовой Церкви есть Царство Божие, т. е. личное, социальное и космическое преображение, обожение, новое небо и новая земля. Все земные политические формы для церкви преходящие».
Вдумайтесь в эти цитаты: они ужасны но своему смыслу!
Дьявол-искуситель всегда так начинает музыку свою, с «освобождения»: учинить пустоту, тьму небытия, порвать живоносную связь с прошлым, выбросить из исторического лона – это значит убить. Дьявол и есть «человекоубийца от начала».
Освободить церковь от ее истории, «очистить» – по выражению Н. Бердяева -«церковь от искажавших ее исторических наслоений» – это не значит ли убить церковь?
Словами дьявола, словами «освобождения» и «очищения» начинали и «живоцерковники», поучавшие патриарха Тихона. На тех же словах построен весь красный террор, «освободивший» и очистивший всю Россию, всю ее душу выплеснувший в расстрелах.
Запев сатаны… Надо еще доказательно опровергнуть слова Завета, что Христос – «Царь царствующих и Господь господствующих», а потом уже доказывать, что разрыв церкви с ее историческим лоном есть «великое благо» и подчинение церкви советской власти, власти антихристовой, есть «освобождение от власти царства кесаря».
Какой зловещий бред, какая страшная подмена… На месте пусте ставит Бердяев церковь, свою, бердяевскую, а не русскую православную церковь, обрубая все связи с прошлым, значит, и с будущим.
И сдачу Церкви Христовой во власть антихристу полагает «благом великим». И находит для убийства церкви те же слова, какие были на языке первых глашатаев коммунистического истребления России, – «освободить, углубить, очистить» и т. д.
Конечно, мы все знаем, что политические формы для церкви преходящи. Вся земля и все земное для церкви – плен тленного. Но вместе с тем мы знаем, что церковь – Божий меч в мире.
И знаем мы также, что не ведомы церкви ни «капиталистическое», ни «социалистическое» общество Н. Бердяева и К. Маркса – эта волчья терминология вечного братоубийственного истребления.
Одно общество знает церковь: братство во Христе, Вечерю Любви.
И весь вопрос именно в том – вдвинут ли теперь православную русскую церковь в пыточные тиски «классовой борьбы», превратят ли ее в проповедницу истребления всех, кто не с этим «классом» убийц-коммунистов, поставят ли ее «одной из сторон в столкновении», или она сохранит себя над всеми сторонами.
И снова тут у Н. Бердяева подмена истины: для него все исторические общества одинаково не с церковью. Докажите! И уж, во всяком случае, без доказательств ясно, что в истории человечества не было ни одного христианского и даже языческого общества, которое бы так прямо и так открыто боролось против Христа и Церкви Его, как «коммунистическое общество».
Отделять Церковь Христа от общества, превращать ее в холодно-теплую дисциплину для религиозно-философских размышлений – это и есть то потемненное, безлюбовное, изблеванное христианство, о котором сказано: «И Ангелу Лаодикийской Церкви напиши: «О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепел, и Я изблюю тебя из уст моих».
Сам Н. Бердяев признает, что коммунистическая власть – «власть антихристова, дехристианизирующая русский народ». Он признает, что «коммунистическая власть совершала много преступлений – убивала, истязала людей, развращала души детей, отравляла опиумом безбожия народную душу». Но почему все это ставит Н. Бердяев в прошлое время? Все это творится и теперь, все это – в настоящем. И в том, что все это творится в настоящем, и заключается ответ нашей христианской совести на послание митрополита Сергия.
Каждый из нас дал бы подписку в лояльности советской власти, если бы она не творила того, что творит и будет творить до скончания своего, потому, что она – власть антихристианская.
И совершенно нелепо предположение Бердяева, что будто может существовать «большевистское, коммунистическое общество не безбожное и не бесчеловечное, не угашающее духа, не отравляющее людей злобой и ненавистью, не подвергающее гонению Церковь Христову», – нелепо уже потому, что сам же Бердяев признает коммунистическую идеологию идеологией антихриста и, значит, коммунистическое сообщество сообществом антихристовым, человекоубийственным.
И разве духовный отказ от этого сообщества есть, как пишет Бердяев, «правая» или «левая» политика? Разве это есть, как пишет Бердяев, «реставрация и восстановление монархии» или «восстановление капитализма», что человеческая и русская наша совесть не дозволяет нам переступить ров крови невинной, вырытой коммунистической властью, ров антихристова истребления, отделивший весь мир христианский и каждого, кто не утратил еще в совести своей образ Сына Божьего, от этой советской власти.
От нас требуют выдачи векселя дьяволу для работы его. Ведь несомненно, если советская власть – власть антихристова, весь ее «конкордат» с митрополитом Сергием – по существу, для нее только один из путей для удушения Церкви Христовой.
Но вот Бердяев и после «подписки» допускает для церкви духовную борьбу – только «без вмешательства политики».
Разве, однако, наша духовная борьба – другой теперь почти нет – есть политика? К чему Бердяев сваливает всю эмиграцию в мелкие политические кормушки, загопчики «монархистов», «республиканцев» и т. д. Это – пена эмиграции, а не духовная ее сущность.
Но вот, что еще пишет об эмиграции Н. Бердяев, сказавший о ней вначале, что она – очаг свободной мысли:
«Эмигрантские церковные круги до сих пор мешали этому духовному выздоровлению русского народа, здоровому его развитию, пугая его призраками связи церкви с реставрацией, мешали жизни и делу церкви».
Как будто весь вопрос о сохранении церкви в России зависит только от того, чтобы эмиграция «не мешала» и дала бы эту бессовестную и лживую расписку лояльности к советской коммунистической власти. Как будто там прекратятся расстрелы и истребления, обезбоживание и дехристианизация, если эмигранты такую подписку дадут. Нет, все это только усилится, так как нельзя на лжи строить церкви. Такая подписка – ложь и бессовестность ради подчинения факту насилия. Мы не можем ее дать уже потому, что мы – свободны, что мы – «очаг свободной мысли» и потому, что такая наша ложь только усилит царство лжи в России. А дьявол, как хорошо знает Бердяев, – не только «человекоубийца от начала», но и «отец лжи».
Вместе с русской церковью правды и мученичества, о чем пишет сам же Бердяев, мы тоже ждем духовного покаяния и духовного преображения России. Н. Бердяев пишет вздор, что будто в эмиграции «восстают против новых социальных слоев»: примем мы все «новые социальные слои», если только они примут Христа и Россию, если только сознают, как по мучительной нашей судьбе сознали мы, весь антихристов ужас содеянного в России и творимого теперь во всем мире. В этом сознании, в этом духовном понимании и будет спасение России и всего мира.
А когда Н. Бердяев пишет, что будто церковь, подчиняясь, может христианизировать и коммунистическое общество антихристово, он, как видно, забывает страшные слова, что «дьявол подражает Богу». Как бы вся его бердяевская, а не православная церковь не превратилась в церковь дьяволову, в подмену Христа Антихристом…
Нет, не с советской властью духо- и человекоубийц придут в Россию Христов мир и Христова свобода, а против советской власти. В этом все наше исповедание.
Но если действительно церковь зарубежная «мешает» подневольной русской церкви, мученице-рабе, – зарубежная церковь мешать не должна. Будто, если мы не дадим «подписки» митрополиту Сергию, мы уже перестанем признавать радости и печали отечества своими? И разве не видим мы за словами митрополита Сергия России задавленной, удушенной России.
Только потому, что мы всегда видим, всегда зрим ее в совести своей, мы и просим: не душите же и нас, как уже удушили Россию.
Мы еще живы, свободны, мы еще открыто можем исповедовать перед всем миром русскую совесть. Не мешайте и вы нам. Мы тоже – Россия. И какие данные у Н. Бердяева, что митрополит Евлогий уже вступил на путь безоговорочного подчинения митрополиту Сергию, на путь духовного возвращенства?
Утверждаем, что у Н. Бердяева этих данных нет. Это – выдумка самого Бердяев, и она нужна ему для того, чтобы проговориться под конец о самом основном, о самом внутреннем смысле послания митрополита Сергия, что есть оно «ликвидация в зарубежной церкви периода, связанного с гражданской войной», то есть ликвидация самой эмиграции для полного торжества советов.
Нет, этого периода не удастся ликвидировать, доколе существует на земле, в России, антихристова власть повального истребления, явно подменяющая образ Сына Божиего образом Сына Звериного.
Н. Бердяев сам же установил, что мы – очаг свободной мысли и совести, вынесенный сюда именно периодом гражданской войны. Совесть России была бы открыто с нашей совестью, если бы Россия была бы свободной. Но Россия – не свободна, а мы – свободны: таковы фактические положения. И мы должны и для России добиваться нашего фактического положения, а не добивать и ее, и себя, принимая ее положение. Кто не желает освободиться от плена и рабства – тот не освободится никогда. И если бы все, как Н. Бердяев, и здесь, в свободе, и там, в рабстве, из-за фактического внешнего положения насилия отказались бы от внутреннего преоборения этого насилия, даже вплоть до отказа от совести своей, тогда – конец и церкви, и России, да и всему миру. Тогда не видать уже нам вовеки «нового неба и новой земли», а будет над нами опрокинутое небо и под нами – опрокинутая земля.
Бог – не шахматная игра философских софизмов и силлогизмов, а – жизнь. Бог – Любовь, Огонь, Дух, Который дышит, где хочет. И «нудится» Бог.
А что, если завтра – а ведь будет это завтра в России, если есть Бог, – а что, если завтра в России, вдохновленной от неслыханных мучений и жертв своих, подымутся к небу все руки в бряцающих цепях, и восстанут и выйдут из всех темниц и подвалов советских мученики Христовы, та Церковь истинная, соборная, сонмы страстотерпцев, которых непрестанно расстреливают в России сегодня, – а что, если эта Церковь истинная заговорит завтра в России, – с какой тогда церковью пойдет Н. Бердяев, с церковью «фактического положения» или с Церковью истины? С палачами или с жертвами?
Или религиозный философ Н. Бердяев уже не верит в таинство жертвы – в таинство воскрешения ее, в последнее таинство Христово?
Мы – верим. Мы чаем воскрешения мертвых. И совесть наша с жертвой воскрешающей, а не с палачом убивающим.
Нет, не к «обожению» через церковь земли зовет Н. Бердяев, а к новому, еще горшему «осатанению» ее.
Так в чем же выход?
Выход в том, чтобы не мешать друг другу.
Никто не будет и не намерен мешать митрополиту Сергию, но пусть и он не мешает совести нашей. Церковь – не в формальных связях, а в свете благодатном, в Таинстве Вечери. Христовой. Не будем мешать друг другу, хотя бы потому, что временно внешние наши положения противоположны: мы еще свободны, а там еще рабы.
И если воля Божья оторвала нас от Матери-России, что же, пусть оторвут нас теперь и от Матери-церкви.
Существо нашего духовного бытия от этого не изменится вовсе: все равно и тогда в живой нашей совести пребудут вечно нетленными и Россия, и Церковь ее.
«Эпиграфы»
Издательством «Логос» в Берлине издан в свет маленький томик Григория Ландау «Эпиграфы». Имя Г. А. Ландау, если и не всегда доходит до «широкой публики», то всегда находится в фокусе русской мысли за рубежом. Г. А. Ландау – как бы одна из неприметных и вместе ценнейших фигур зарубежной элиты.
Можно с уверенностью сказать, что труд Г. А. Ландау «Сумерки Европы», увидевший свет еще в 1923 году, – просто неизвестен «подавляющему» большинству эмиграции. До нее «не дошло» и не дошло, может быть, потому, что мыслитель Ландау пребывает в том умозрительном плане, где умолкают, перестают быть повелительными и становятся ничтожными все те эмоции и все те вымыслы эмоций, которыми еще живем мы. В этом смысле Ландау не с нами, а как бы перед нами: это фигура будущей синтетической эпохи, которой налицо еще нет.
«Эпиграфы» Ландау – сборник кратких афоризмов, откликов мыслителя на впечатления бытия и его отметок о внутреннем духовном опыте, сжатые максимы, каждая из которых подобна эпиграфу, заключающему в себе смысл или содержание целой главы или глав ненаписанной книги о духовном опыте. Эпиграфы дает автор, а книгу должен написать сам читатель, в себе, и он напишет ее только так, как его духовный опыт ответит на тот или другой эпиграф.
Томик Ландау в этом смысле – необычайная попытка утверждения духозрительной связи мыслителя и читателя на том общем, одинаково пережитом и осмысленном, что могут заключить в себе эпиграфы.
Они не приведены в систему, едва ли они подобраны, и эпиграфы о творчестве, счастье, революции сменяют эпиграфы о музыке, женщине, А. Франсе или Достоевском. Это как бы вырванные откуда-то листики без логической связи. Впрочем, и духовный опыт не вмещается в школьную логику.
Спорен ли этот крошечный и весьма трудный томик Ландау? Разумеется, спорен: это сложнейшая цепь скрещиваний и отталкиваний, духовных битв, на которые вызывается читатель.
Распознавание и оправдание жизни как созидания, и определение созидания как полноты счастья – основное движение мысли в этом сборнике.
Для него в бытии есть две индивидуальности: «есть индивидуализм самопроявления и индивидуализм самосозидания. Второй ведет к творчеству, первый – к разложению».
В творчестве-самосозидании для Ландау и самая тайна «причастия бытию»? «Ждут своего времени только те, для кого оно больше не наступит. Другие его создают».
Та же мысль высказана по-другому в эпиграфе о роке: «двояким бывает рок – чужой волей и собственным безволием», то есть воля в созидании и действовании творит и самую судьбу. Или иначе: кто не создает себя во времени (в настояшем) и в судьбе (в будущем), тот и не причащается бытию, того в бытии нет.
Не в этом ли «система» Ландау, хотя и он противник всяческих философских «систем»? Эпиграфы, утверждающие двойственность нашего бытия на «касательной» и в «кривой», не утверждают ли вместе с тем, что не все то в бытии, что существует, а оправдывает свое существование только то, что в жизни досоздает себя бытию, понимаемому как аврелиевский «смысл», как мысль существования?
Наша краткая заметка отнюдь, конечно, не исчерпывает необычайной книжки Ландау. Приведем только еще два-три его эпиграфа.
Так, в максиме – «разлагая труп, бактерии, наверное, утверждают, что совершают органическую революцию», – дано целое учение о революции, правда, напоминающее К. Леонтьева с его «только в трупе все элементы равны». Так, наконец в сентенции – «то, что было, вскрывается в том, чем стало. Неотменное, как факт, оно еще только вечно становится, как смысл» – дано учение о философии истории, близкое к учению Гомаса де Кенсея о фактах как только «иссушенных костях прошедшего».
