Ivolga (Анастасия Каляндра)
Маленькая рождественская сказка
– Давай му-ууль-тик посмотрим, да?.. – узнала она сладко-сладко у чада.
– Не… – грубо отрезало чадо в ответ. И продолжило палить в каких-то монстров, громко тыкая маленькими пальчиками в экран.
– Ну… – с выражением безнадёжности на лице выдохнула мама. – Ладно…
А телефон, тем временем, так завис, что выключить мультик уже и совсем не получалось. Он шёл и шёл, а всё вокруг него замерло на экране и стало белым – как будто бы мультик – внутри своей рамки, в которой его и показывают – в домике. А всё что вокруг – снаружи, на улице. И всё это покрыто густой снежной метелью. Метель вьется и гудит и закрывает собой всё вокруг – целый мир. Мама подумала что это действительно очень похоже на то. Тем более что вокруг, за окнами их машины как раз тоже пошёл снег. Сильный, белый-белый снег. Что делать?.. Мама зачем-то задумалась о чем-то своём и не стала выключать телефон. Могла бы его силой заставить перезагрузиться, да и всё. Но почему-то не стала. Мама стала смотреть в окно на белый снег и слушать – о чём говорится в мультике. А в мультике говорили про Рождество. Про то как Мария и Иосиф пришли в Вифлеем на перепись, и как не нашли там свободной комнаты, чтобы остановиться, и как остались они в хлеву с домашними животными… Всё это слушает мама и смотрит на метель… А музыка в мультике тёплая-тëплая… Нежная и тихая. Как звездочки в небе – тихо звенят колокольчики в зимней мелодии, а на тёмном нарисованном небе загорается Вифлеемская яркая звезда. Слушает мама и ей отчего-то становится очень тепло – здесь в машине. В маленьком затемненном салоне ей так уютно, тепло, мягко и тихо среди снежной быстрой метели – как ей и должно было быть в том уютном семейном гнездышке, что она создавала большими трудами у них дома. Она сидит и дивится – как ей здесь хорошо – здесь, где совсем ничего не украшено и нет никаких изящных кружечек, бантиков, веточек хвои, ванильных свечек, сахарных тросточек и какао со взбитыми сливками. Здесь ничего нет, но ей хорошо. Так, как и должно было быть все эти дни. Как здорово что Интернет завис! Наверное происходит ещё что-то. Наверное вокруг стало тише. Наверное монстры почему-то больше не ревут у сыночка на экране и нарисованные ружья не палят по ним анимированной картечью. Мама оглянулась на сына – может у него сел телефон?.. Но телефон горит ещё не погасшим экраном, подсвечивая снизу пухленькие щёчки малыша, а сам мальчик смотрит в окошко – на снег. Наверное тоже слушает мультик. Как так бывает – что резко вдруг всё преображается рядом и ты словно оказываешься совсем в другом мире?.. Должно быть – такие они и есть – настоящие Рождественские чудеса. Звучит тихая музыка, с экрана маминого смартфона светит звездная россыпь и ярче всех звёзд – одна. Самая главная. Рассказчик говорит мягким голосом о том, как волхвы шли с Востока, чтобы увидеть Спасителя мира и воздать ему хвалу, а девушка Мария – конечно же нарисованная и ненастоящая – но так похожая на многих земных людей в этом мультике – улыбается чудному младенцу с огромным теплом и любовью. И это тепло словно чувствуется через экран. Рассказчик говорит дальше – о том для чего к нам пришёл в эту светлую ночь Христос, что сделает Он для нашего мира, как станет Он нашем Спасителем и принесёт избавление, прощение и вечную жизнь всем нам – кто только захочет, конечно, прийти к Нему и остаться с Ним. Рассказчик говорит, мама мальчика слушает. Она смотрит в окно, и малыш тоже смотрит в окно – как будто бы мультик показывают там. Как будто бы речь диктора – это тихий рассказ об этой самой светлой и чистой белой метели за окнами машины. Мама мальчика иногда глядит и на экран – особенно тогда, когда там появляется Мария. Ей, почему-то, ужасно приятно смотреть именно на неё. Будто ей она кажется чуть ли не более реальной, чем сама она – хотя Дева Мария и нарисована теперь на экране, а настоящая она жила на земле много-много лет назад… Но маме мальчика кажется она куда более живой, чем она. Почему-то. И этот маленький салон машины ей кажется более живым, чем их огромный, украшенный роскошно и со вкусом, дом. Она начинает думать о том – почему в их доме она до сих пор не чувствует радости?.. Вот, сегодня придут гости – много гостей. Все сотрудники ведомства где работает муж и их жёны. Их дети тоже придут. Их всех будет много. Очень много. Это весело и здорово ведь – когда много людей вокруг. Но кажется ей, что опять будет грустно и даже как-то тяжело. Гораздо тяжелее, чем здесь – в маленькой душной машине, наедине только с мальчиком и далеко сидящим от них – за загородкой – водителем. Она давно купила машину с такой загородкой – не любит чтобы водитель смотрел на неё по дороге. Она вообще недолюбливает всегда “простых смертных”, считает их ниже своего внимания и любые контакты с людьми “нищими”, как она ещё их называет – считает не большим, чем просто соприкоснуться с чем-нибудь грязным и легко пачкающимся. Мама мальчика не из тех людей, кто действительно понимает религию, к которой себя причисляет. Она только играется в то, во что верит. А вдумывается в это совсем редко. Но иногда – как теперь, под Рождество – что-то случается вдруг в душах даже и самых огрубевших, запутавшихся и потемневших. В них иногда загораются яркие преяркие разноцветные огни, как и на улицах города перед праздником. И эти огни светят так ярко, красиво и прекрасно, что души, не видившие раньше многого в мире – в этом сказочном свете вдруг начинают видеть. Как будто бы обретают способность смотреть, которой до этого не имели. Вот и мама сегодня почувствовала – совсем быстро, внезапно, легко и чудесно – какое-то тёплое, всепоглощающе доброе ясное чувство, которое иногда ещё приходило к ней в душу на службах в храме – там, видимо в единении множества душ, обращенных к небу в молитве, рождается тихое, льющееся мягкой, нежной мелодией чувство, которое похоже на свет множества зажженых свечей у алтаря. Это чувство захлестывает даже неверующих. Даже тех, кто только думает что верит. Оно захлестывало, бывало, и маму мальчика – хотя она и игралась лишь только в религию, но всё же… Ведь мальчик, допустим, играется тоже в компьютерные игры и понимает что только играет в игру. Но всё же испытывает эмоции от неё – страх, спешку, досаду, радость. Он чувствует, хотя и думает что это – всего лишь игрушка. А ведь его мама и не отдаёт себе отчёт в том, что она только играет. Мама сидит теперь в машине, думает понемногу и по многу чувствует… Чувствует, чувствует, чувствует… много чего доброго, приятного, светлого. Она смотрит опять на экран. Там Мария глядит с теплой любовью на Младенца Христа, а вокруг – сумрак. Слабо освещенный хлев покрыт пляшущими пятнами света от нескольких тусклых свечек. Здесь нет, тоже, блестящих Рождественских декораций, наряженных елочек, свечек с ванилью… Нет сахарных тросточек и пряничных человечков, камина и остролиста, боярской роскоши – тоже нет. Никаких расписных узорчатых игрушек, растегаев и калачей, сбитня и леденцов на палочке. Ничего из того, с чем связывают Рождество лайфстайл блоги. Совсем ничего. Мама удивилась очень про себя когда пришла к этому открытию. Действительно… для неё Рождество – это набор всяческих визуальных образов, которые… на самом деле, оказывается, совсем не имеют ничего общего с изначальным понятием Рождества. В начале – оно не было никак связано с кучей блестящих безделушек. Никак… Это открытие ошеломило маму. Возможно она потому и не чувствует особенной радости под Рождество, что не там и не в том совершенно её ищет?.. Она – в чем-то простом, близком, светлом, хорошем. Но не в дорогом и обильном. Волхвы принесли в Рождественскую ночь дары для Спасителя – дорогие дары, ценные. Но они – ничто по сравнению с этим Дитем – бедным всё ещё, не богатым, рожденным в хлеву среди животных, незаметно – ни для кого кроме мудрецов незаметно, пришедшим на свет. Он – и есть чудо. Он – самое главное. Самое ценное. Самое дорогое. Увидишь ведь просто в жизни такого ребёнка – и не подумаешь что он что-то значит… Увидела бы мама мальчика такого младенца и не подумала бы что Он – самое главное. Подумала бы что Он – нищий ребёнок, совсем не стоящий её великосветского внимания. И стало маме мальчика стыдно. Сидит она и думает о том – что в жизни главное. Тихо сидит. Не говорит ничего, только думает. Думает… чувствует…
– Ма-маа?.. – потихонечку спрашивает мальчик, когда мультик наконец завершается и голос рассказчика умолкает, уступая место титрам и нежной сказочной музыке – такой же как до того, но только уже более громкой и торжественной. – А где я родился?..
Мама явно не ожидала такого вопроса. Совсем растерялась. Тем более что она так глубоко ушла в собственные размышления и из них не так-то просто теперь сразу выйти.
– Ты знаешь… Давай я потом тебе про это расскажу, ладно?.. – испуганно говорит мама и ждёт что в ответ скажет мальчик.
– Всегда-ааа так… – надулся малыш и сложил на груди ручки обиженно. Смотреть стал в окно и изо всех сил хмуриться.
Всегда так – действительно. Ведь мамы всегда нет. Её нет никогда. Как и папы. Они заменяют себя кучей нянечек, а сами они – на работе, если мы говорим про папу, и на светских развлечениях – если мы это о маме. Их никогда нет. Чего-нибудь спросишь у мамы, а ей обязательно некогда. Ей некогда говорить, ей некогда играть, ей некогда читать и смотреть телевизор вместе. А этого хочется каждому ребенку. От мамы всегда просто сыпятся сверху на мальчика кучи подарков и сладостей, развлечений и ласковых слов. Сыпятся градом в те недолгие часы, когда мама оказывается рядом и начинает играть в заботливую мать. А в остальное время – её просто нет. Когда же она есть – то как будто бы есть не она, а какое-то только подобие мамы. Игрушечная идеальная мама, которая никогда не ругается и не воспитывает, котрая только сладко-сладко с тобой говорит, а в глазах у неё – пусто. И будто бы нет никакой настоящей любви. Мальчик чувствует это, хотя и не осознает, и от чего-то считает себя одиноким. Он дуется вечно на маму, а она считает что это всего лишь отголосок его горького детдомовского прошлого, которое оставило на психике ребенка отпечаток. И дальше сюсюкает с ним, пытаясь этой слащавой лаской подменить настоящую любовь. Да, с ним она так же играется, как и со всем остальным. Ей нравится эта игра – в благодетельную мать приёмного ребёнка. И для того, может быть, пару лет назад и взяла она его, малышочком ещё, из приюта – чтобы почаще иметь возможность играться в любимую игру. Подружки приходят к ней в дом, любуются на сыночка и восхищаются ею – такой доброй и щедрой, великодушной и самоотверженной. Её упрекнуть, в общем-то, не в чем. У мальчика есть всё. И даже больше чем всё. Но нет чего-то… Чего-то простого и доброго. Того что бесплатно, что вовсе не стоит никаких денег на нашем свете, но что, одновременно, является одной из самых ценных вещей в мире… Не ценных а даже бесценных наверное. Чего-то этого у мальчика нет. Но жаловаться ему, в общем-то, не на что. Он живёт припеваючи, как маленький наследный принц какого-нибудь сказочного королевства, не знает ни в чём нужды и недостатка. Но вот… вот только он отчего-то не рад. Всё равно не рад. Мама смотрит на чадо и думает – как бы так рассказать ему правильно – где он на самом деле родился? Что будет верным в таком случае – продолжить скрывать что он приёмный и пусть тогда дальше лишь мамины подруги и семьи маминых подруг знают об этом и восхищаются, или же пусть он узнает об этом и сам?.. Во всяком случае – где он родился в прямом смысле, мама и сама не знает. Она знает только что был он рождён вместе с маленькой сестрой-близняшкой в семье одной женщины. Та развелась с мужем в скором времени, а мальчика и девочку оставила себе. Потом начались у его настоящей мамы запои и всякое прочее, к тому же – совсем не было денег на то чтобы содержать детей. Одна важная дама – знакомая мамы мальчика – в то время как раз занималась их делом. Она занимает высокий пост в местном управлении и отвечает за несколько детдомов. Она-то и посоветовала ей взять мальчика с девочкой к себе, когда та стала подыскивать себе подходящего малыша. Мальчонка был очень хорошенький – розовощекий и пухлый, весёлый, со светлыми, цвета соломы волосиками. Он много смеялся – заливисто как крошечная пухленькая птичка на веточке, а вот девочка – хотя тоже была симпатичной, в общем-то – но всё же была чуточку более скучной. Она очень редко смеялась. Хотя улыбалась всё время. Но слишком задумчиво как-то улыбалась. И грустно. И это новой маме мальчика не очень-то понравилось. В конце концов – решила она – одной игрушки для похвальбы перед знакомыми – вполне предостаточно. А двух брать опасно – начнётся шум в доме, гам, драки – всякое такое… Возможно ещё каким-то десятым или сотым поводом не взять девочку – ей послужила иррациональная зависть к ней, как и к любой девушке, девочке или женщине, у которой такое вот милое личико от рождения, правильные черты лица и нежные волосы. Сама мама мальчика всего этого, по собственному её мнению, не имела совсем или имела в весьма ограниченном количестве. И тайно завидовала всем, кто имел эти прелести жизни просто так и не прикладывал никаких особых усилий к тому чтобы выглядеть очаровательно. Сама мама прикладывала много усилий зачем-то, считая себя некрасивой, и только портила этими усилиями свою красоту. Она бы вполне всем казалась хорошенькой, не будь у неё столько ненужных инъекций, подтяжек и прочих косметических процедур. Она бы казалась тем более прелестной, чем в самом деле была, когда бы могла не желать выглядеть похожей на всех своих великосветских подруг, в кругу которых не любят естественной красоты, а ценят искусственную и надутую. Мама не знала всего этого и от того просто завидовала тем, у кого есть природная красота – та, которую у себя она сама же, собственно, и отнимала. В конечном итоге мальчишка один переехал к ней. И стал жить у них в доме. И больше не помнит всего, что с ним было до этого. Он помнил теперь только то что она – его мама. А муж мамы – его отец. Отца он встречал ещё реже, чем маму. А мама отца видела тоже не часто. Ей, в общем-то, мало хотелось его вообще видеть. Не то что бы были у них какие-то натянутые отношения – нет. Всё было прекрасно. Полнейший мир и идиллия. Но мир и идиллия царили в семье только, наверное, от того – что мама и папа в семье словно разные комнаты в доме: столовая и гостиная например. Они существуют рядышком и каждый играет свою важную роль в одном общем целом, но практически никак не взаимодействуют, никак друг на друга не реагируют, никак не нуждаются друг в друге. Они – декорации друг для друга, на фоне которых жена смотрится выгодно, муж смотрится выгодно, и получается в целом – одна, очень даже приличная лубочная картинка. В семье жаловаться не на что – всё хорошо. Но чего-то, всё-таки, не хватает… Порой мама мальчика вспоминает о той его – прежней – маме, которую никогда ещё в жизни не видела, и тоже завидует ей тайной завистью. Завидует только из-за того, что эта женщина, видимо, умела любить или была любима. По настоящему. Не по игрушечному. Она так расквасилась после расставания с мужем, что чего только в жизни её не началось. А значит – она любила. А может быть что и он её тоже любил хоть когда-нибудь, и ей случилось это почувствовать… А маме мальчика ни одного из этих чувств испытать не доводилось. Она не умела любить – по настоящему, истинно. Она лишь умела пытаться изображать любовь – вот так будет очень похоже на то что она любит сына… а вот так – мужа. Она примеряет хорошенькие образы и красуется в них перед зеркалом. Но внутри – ничего. Да, вроде бы и детей эта женщина тоже любила. Любила до умопомрачения. Но не смогла справиться с горем. И её лишили родительских прав. И поделом – так о ней говорила всегда новая мама мальчика, когда беседа с подругами касалась приятной для мамы темы – её благого дела усыновления. Она любила качать головой, горестно охать и переживать напоказ за ребёнка, которого родная мать оставила без должного ухода – одного, беззащитного, вынужденного терпеть пьющую пропащую мать… Про сестру мальчика мама предпочитала умалчивать. Чем больше рассказывала она о грехах и пороках ей не знакомой, неизвестной женщины – тем больше казалась она людям женщиной великодушной, больших душевных качеств. В сравнении сразу же становилось понятно – раз для неё такая дикость ужасное поведение прежней матери, раз при воспоминании даже о страшных проступках другой женщины вся она так и кипит возмущением – то уж наверное точно она сама не такая. Наверное точно она много выше и тоньше и лучше. Так мама мальчика самоутверждплась за счёт незнакомой пропащей души, и одновременно мстила ей за то что ей выпало в жизни время любить. Сама новая мама могла бы любить тоже. Легко бы могла. Любой человек может. Но некоторые так сильно не хотят, что даже не пробуют никогда. Она лишь игралась в любовь – как и во всё остальное. Она лишь пыталась надеть на себя некое подобие любви, вместо любви истинной, неподдельной – точно так же, как и с её красотой. Могла быть красивой и просто, естественно, но создавала на себе ненастоящую красоту. Точно так же – и с любовью. В кругу маминых подруг не принята простая натуральная красота. Она слишком незаметна. Черты у простой красоты тонки и легки. Их подслеповатые люди не могут легко разглядеть. А любые богатые люди становятся чуточку подслеповатыми – слишком уж часто они видят слепящий блеск денег. Черты же нарочито огромные – подкачанные губки, щёчки, густо намазанные бровки и реснички, да всё такое прочее подобное – легко видно им, как крупные буквы на листке для проверки зрения у окулиста. Поэтому всё здесь – в их кругу – должно иметь чрезмерные размеры. До уродливого чрезмерные. Тогда их заметно тому слабому зрению, что привыкло видеть одно только крупное – крупные суммы, дорогие вещи, машины, дома и тому подобное, имеющее не маленький размер. Их глаз привык к чрезмерно большому. Так точно происходит и с любовью – уж если ты любишь кого-то, то это должно быть заметно всем-всем и сразу. А чтобы добиться такой заметности – нужно лишить любовь её главной сути: её камерности, её скрытности, её робости и смущения. Приходится делать любовь чем-то лубочным, экзальтированным, безвкусно огромным. Вот и не чувствует вовсе любви настоящей новая мама мальчика. И сегодня ей вдруг почему-то за всё это страшно стыдно становится. Очень стыдно и просто неловко. Она молчит в ответ на обидку мальчика не только потому что не хочет сказать что он не родной, но наверное потому что как никогда хорошо сама это чувствует. Она ощущает как никогда явно что он ей чужой и что она – главное она – на самом деле совершенно чужая. И очень неловко ей будет в этом признаваться. Но так велико в ней становится чувство стыда, что оно заставляет желать признаться. Впервые ей хочется рассказать про его усыновление иначе – высказать это как исповедь греха, а не как блестящую похвальбу. Ей тяжко на душе от этого секрета, словно он – её вина а не заслуга. Ей так тяжело становится, что совершенно не собираясь того делать, она начинает рассказывать мальчику как она взяла его из детского дома и как он рос до этого в другой семье… Рассказывает и не упомянает в этот раз о том, какой ужасной была его мама. Только замечает осторожно что та ошибалась. Ошибалась, и от того их с сестрой у неё забрали. Да, про сестру она тоже ему говорит – впервые рассказывает кому-то о том что такая девочка есть. Она говорит – всё что знает, но только не всё. Всё, что хочет, но только не всё. Она говорит, а малыш слушает. И так ему невероятно всё это кажется – так чудно и дивно, что даже не верит он в эту странную сказку – как будто бы это совсем и не про него. Совсем-совсем. Он думает что какая-то здесь ошибка… А чувствует при этом, что всё, наверняка, так и есть. Он чувствует что как будто бы начинает немножечко что-то понимать из того что его так тревожит. Он что-то такое чувствует, что открывает, как будто бы, перед ним дверки к какой-то само собой разумеющейся и так необходимой ему истине. Он чувствует что ему легче становится от этой истины. Но он всё равно не верит. И мама сама, будто бы, не верит что так вот легко, просто и быстро всё рассказала. Как в сказке. Ещё только садилась в машину и даже не думала что-нибудь говорить подобное. Она так вот просто и быстро разрушила давнюю наработку – изящно спроектированную красивую постройку, над которой так много работала. Она лишилась в одно мгновение той сказочно прекрасной легенды, которая повествует о ней – благородной приёмной матери, принявшей под крылышко бедного сироту и сделавшей так, чтобы малыш не знал, никогда не догадывался даже, о том что он не родной. Она лишилась этой любимой своей легенды. Потому что теперь он знал. Теперь нечего было бы подобного рассказывать. Теперь сказка становилась не столь лицеприятной. Казалось бы – ей стоило бы не рассказывать мальчику ради его же блага – тогда-то она поступила бы с ним хорошо. Но сегодня ей кажется что хорошо она с ним поступит лишь если расскажет. Очень странно – но так. Всего несколько минут, проведённых в машине наедине с малышом и этой нежной тихой музыкой, перенастроили маму внутри как какой-нибудь сложный электронный прибор. Метель… Белым-бело за окнами… Совсем ничего не видно. Словно другая реальность. Словно другой мир. Другой, странный… белый. И всё другое. Другие мысли, другие чувства. Другие сведения – для неё и для мальчика. Она сама много чего узнает про себя нового, рассказывая новое мальчику. Она сама словно теперь понимает что-то новое про прошлое. А мальчик сидит и не знает – что думать. Забыл про монстров и вообще про телефон, забыл про многое что его окружает и думает только о том – как это так?.. Мама – не мама. Другая какая-то женщина – мама. И у него есть сестра…
– Мам, а где сестра?.. – удивленно наконец спрашивает малыш, – Она почему не здесь?
Мама задумывается, прежде чем дать ответ. Она и сама, действительно, не знает точно – почему сестра не здесь? Ей странно это. Непонятно. Сказать мальчику что она не взяла девочку в семью просто так?.. Просто потому что не захотела? Так что же это за благодеяние наполовину? Разве это тогда доброта?.. Мама пытается что-то ответить не только мальчонке, но и себе самой тоже.
– Ты знаешь… Она не здесь потому что… Потому что… – не знает что дальше сказать мама, – Ты знаешь… А это ведь сложно – быть братом. Не просто. Ты должен быть настоящим мужчиной – стеной и поддержкой для своей сестренки. Ты должен уметь защитить её и помочь в сложной ситуации… – меняет тему незаметненько мама, – Ты должен…
– А она? Мне ничего не должна? – немного надулся малыш, – Я тоже её брат! Вот где она ходит!.. Я тут один… Всегда один. У меня никого нет. А она ходит где-то…
– Ну… – растерялась мама и одновременно обрадовалась из-за того что хотя бы к ней самой претензий у сына нет, – Ну, она тоже ещё учится быть сестрой… наверное. – сказала она и сразу ей стало опять слишком стыдно за то что соврала.
– Ага!.. Учится… чего там учиться!.. А я тут один…
– Ну… отчего же один? – спрашивает мама, – У тебя теперь есть мы с папой. Мы всегда рядом…
– Вы не рядом. Вы всегда не рядом. Вы далеко. – дулся мальчик всё сильнее и сильнее, – У вас никогда нет времени ни играть, ни говорить. Вас никогда нет…
– Но мы… мы много работаем для тебя. – зачем-то сказала мама, хотя работает в их семье только папа, – Понимаешь… что бы ты жил и чтобы всё у тебя было. Потому мы и так часто не рядом с тобой. Но мы очень хотим… Хотим всегда быть с тобой рядом. – опять соврала мама и внутри всё скривилось в душевной рвотной потуге – вся внутренность словно сейчас же захотела изрыгнуть эту ложь. Маме даже удивительно стало от того – как она мастерски и гладко рожает такие красивые и банальные слова, похожие на текст из мелодрамы… которые, при этом, к реальности не имеют совсем никакого отношения… – В конце концов – ты должен понимать, что из детдома мы тебя забрали и… сделали тем для тебя очень доброе дело. – уже строже стала говорить мама, немножечко даже рассерженно и назидательно – наверное из-за того что сильно рассердилась на саму себя, – Мы избавили тебя от нищеты. Ты не живёшь в бедности. У тебя есть хорошая еда, одежда и игрушки. Ты живёшь в хорошем доме, ты получаешь образование, ты имеешь доступ к качественным медицинским услугам… – заговорила мама, переходя на деловой язык какого-нибудь отчёта в важном ведомстве – таком, как то, где работает её муж. Слова о “доступе к качественным медицинским услугам” не меньше удивили их произнесшую маму, чем строки из мелодрамы, звучавшие ранее, – Ты должен быть благодарен за то что мы тебе даём и ценить это, а не обижаться. Потому что ты столько имеешь, сколько многие дети совсем никогда не имели и не будут иметь… Ты многое получил просто так и от тебя в замен ничего не требуют. Только хотя бы достаточную благодарность, чтобы не баловаться и держать себя подобающе. Ты должен всегда помнить что ты всем обязан своим благодетелям и что ты должен вести себя скромно и не требовать большего. Понял?.. – сказала мама, на этот раз книжные, слова – похожие на статью из нравоучительного трактата – и опять удивилась себе. Откуда они так вот просто и необдуманно появляются?.. Всю жизнь она с ним только сюсюкала, а вот теперь – заговорила вдруг так. Жестко и строго. Как неродная. Заговорила в тот самый момент, когда как никогда почувствовала его своим, близким, когда ощутила – всего лишь за несколько минут, проведенных здесь, в салоне машины – какие-то тёплые, добрые, семейные чувства, которых до этого никогда не ощущала. Заговорила так просто, легко и свободно. Будто они – само собой разумеющееся и обдуманное уже тысячу раз. Они прозвучали как не её, но в то же время – как будто бы гораздо более её, чем все другие, ласковые, сладенькие слова. Как будто бы это её тайный внутренний мир взял шефство над языком и заговорил. Как будто сквозь эти слова разглядела теперь мама мальчика настоящую себя – жёсткую, безразличную и требовательную. Ей вновь стало стыдно. Но всё же она не стала пытаться сгладить сказанное – тем более что действительно чувствовала: мальчик её очень злит своей изнеженной капризностью, нервирует неблагодарностью и выводит из себя своей сытой обидчивостью. Всем, что нервирует её, на самом деле, и в ней самой. Она правда злилась и на него и на себя. И не стала ничего исправлять – просто продолжила ехать молча, выключив телефон и копаясь внутри у себя, как в беспорядочно собранной косметичке, где всё посваливалось в одну странную кучу, и где, чтобы найти что-то нужное, придется сначала перебрать и повытаскивать кучу сейчас не нужного… но всё-таки твоего. Собственного.
А мальчик включил демонстративно опять свой смартфон на полную громкость и стал стрелять монстров. Но сам тоже сидит и копается в том, что услышал и, главным образом – в том, что почувствовал. Ему тоже стыдно. Ему, отчего-то, вдруг стыдно стало, до слёз, от того, что последнее ему сказала мама. Обидно до ужаса… но и стыдно. Он чувствует что есть в этом часть от того, что он сам в себе чувствует – то чувство вины и стыда за то – как ему всё приелось, как он не умеет теперь ощутить благодарность и радость за всё то прекрасное, что имеет… Он чувствует что ему назвали его тайный грех или просто проступок – тот самый, что так малыша тревожит. Но, к сожалению, ему не назвали способа решения этой проблемы. Ему не подсказали – как можно исправить себя и положение… И от того мальчику только лишь тяжелее. Он чувствует себя ещё более нелюбимым, чем до этого. Ведь на него накричали. Почти накричали. Совсем не накричали на самом деле, а просто поговорили строго. Но для малыша, привыкшего к сюсюканью – это уже почти равняется крику. Такого он раньше ещё никогда не слышал. Обида на маму становится сильнее. Он знает теперь, что он – не её. Вот, думает – потому-то она и не любит меня… Немножечко лишь утешается бедный малыш мыслью о том – что такая он, теперь-то, совсем несчастная, жертва – такой он горемычный и всеми забытый, такой нелюбимый и брошенный… А ведь чувство такое – сильной жалости к самому себе – как известно имеет особенность улучшать самочувствие нашей души лучше, чем многие и даже очень многие приятные вещи. Малыш обижается внутренне всё больше и больше на маму. Тем больше он обижается, чем больше пропускает неподстреленных монстров на экране, из-за того что отвлекся на собственную обиду. Тем больше он обижается, когда мама вдруг просит его, раздраженно слегка, сделать потише, ведь, мол – у неё голова болит. Конечно болит!.. От родного сына…
– А та меня мама любила? – вдруг спрашивает обиженно мальчик, – Зачем ты меня у неё забрала? Чтобы кричать, да, на маленьких?.. И… и в детском доме меня все, наверное, любили… а тут…
Мама даже не нашлась, что сказать. Внутри у неё разгорелось, действительно, сильное раздражение на приёмного сына – возможно за то же, за что раздражена она была и на себя. За то что он, как и она – избалован, испорчен, капризен, так много себе требует в жизни, не может довольствоваться малым и нужным действительно, а не из прихоти только. Она раздражена. Но после этих слов мальчика, ей почему-то показалось так, что она перегнула палку. Наверное – бедное дитя слишком шокировано всем, только что услышанным… Наверное для детской психики слишком сложно – перенести столько новой и непривычной информации сразу… Наверное – это всё слишком травматично… В голову к маме полезли сто тысяч разных, до того просмотренных, роликов от психологов по воспитанию детей, сто тысяч разных полезных советов и мудростей… Её прошлое самосознание стало к ней возвращаться. Она снова почувствовала азарт играть. Играть в маму – такую, какой и была до того. Она стала опять сюсюкать и говорить мальчику много сладчайших приятных слов, обнимать, уверять в том, что они с папой его очень любят и очень ценят и очень… Всё подряд, что приходило в голову. И стала мама рассказывать малышу – как они сейчас с ним приедут на площадь, и там она обязательно купит ему много вкусностей и покатает на карусельке обязательно, и всё такое прочее… А мальчик внутри почувствовал силу – новую, ещё неизвестную ему раньше силу – давить на мамины чувства своей мнимой обидой на её нелюбовь. Теперь-то он может легко управлять ей как хочет, лишь только заведя такую же песню: о том, какой он бедный, несчастный сиротка, которого вовсе никто никогда не любил. Её излюбленный механизм по вызыванию жалости у окружающих, теперь заработал в обратную сторону. Теперь и её будет частенько переключать именно тот же рычаг, которым переключала она чьё-то мнение. Если только чего-то не случится ещё…
