Лев Троцкий
Историческое подготовление Октября. Часть I: От Февраля до Октября
ВОКРУГ ОКТЯБРЬСКОГО ПЕРЕВОРОТА
Надобности в экстренном съезде не оказалось. Давление Ленина обеспечило необходимую передвижку сил влево как в Центральном Комитете, так и во фракции Предпарламента. Большевики выходят из него 10 октября. В Петрограде развертывается конфликт Совета с правительством вокруг вопроса о выводе на фронт большевистски настроенных частей гарнизона. 16 октября создан Военно-Революционный Комитет, легальный советский орган восстания. Правое крыло партии пытается задержать развитие событий. Борьба тенденций внутри партии, как и борьба классов в стране, входит в решающий фазис. Позиция правых полнее и принципиальнее всего освещается в письме «К текущему моменту», за подписью Зиновьева и Каменева. Написанное 11 октября, т.-е. за две недели до переворота, и разосланное важнейшим организациям партии, письмо это решительно выступает против вынесенного Центральным Комитетом решения о вооруженном восстании. Предостерегая против недооценки врага, а на самом деле чудовищно недооценивая силы революции и даже отрицая наличность боевого настроения масс (за две недели до 25 октября!), письмо говорит: «Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание – значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции». Но если не восстание и не захват власти, тогда что же? Письмо довольно ясно и отчетливо отвечает и на этот вопрос. «Через армию, через рабочих мы держим револьвер у виска буржуазии», и под этим револьвером она не сможет сорвать Учредительное Собрание. «Шансы нашей партии на выборах в Учредительное Собрание превосходны… Влияние большевизма растет… При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном Собрании». Таким образом, письмо открыто держит курс на роль «влиятельной» оппозиции в буржуазном Учредительном Собрании. Этот чисто социал-демократический курс как бы маскируется следующим соображением: «Советы, внедрившиеся в жизнь, не смогут быть уничтожены… Только на Советы сможет опереться в своей революционной работе и Учредительное Собрание. Учредительное Собрание и Советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем». Чрезвычайно любопытно, для характеристики всей линии правых, что теория «комбинированной» государственности, сочетающей Учредительное Собрание с Советами, была 1 1/2 – 2 года позже повторена Рудольфом Гильфердингом в Германии, также боровшимся против захвата власти пролетариатом. Австро-германский оппортунист не знал, что совершает плагиат.
Письмо «К текущему моменту» возражает против утверждения, что за нас уже большинство народа в России, оценивая при этом большинство чисто парламентски. «В России за нас большинство рабочих, – говорит письмо, – и значительная часть солдат. Но все остальное под вопросом. Мы все уверены, например, что если дело теперь дойдет до выборов в Учредительное Собрание, то крестьяне будут голосовать в большинстве за эсеров. Что же это, случайность?» В этой постановке вопроса основная и коренная ошибка, вытекающая из непонимания того, что у крестьянства могут быть могущественные революционные интересы и напряженное стремление их разрешить, но не может быть самостоятельной политической позиции: оно может либо голосовать за буржуазию, через посредство ее эсеровской агентуры, либо примкнуть действенно к пролетариату. Именно от нашей политики зависело, какая из этих двух возможностей осуществится. Если мы идем в Предпарламент, чтобы иметь оппозиционное влияние («треть, а то и больше мест») в Учредительном Собрании, то тем самым мы ставим крестьянство почти механически в такое положение, при котором оно должно искать удовлетворения своих интересов на путях Учредительного Собрания, следовательно, не через оппозицию, а через его большинство. Наоборот, захват власти пролетариатом немедленно же создавал революционные рамки для крестьянской борьбы против помещика и чиновника. Если говорить столь ходкими у нас как раз в этом вопросе словами, то в письме сказываются одновременно и недооценка и переоценка крестьянства: недооценка его революционных возможностей (под пролетарским руководством!) и переоценка его политической самостоятельности. Эта двойная ошибка, недооценка и переоценка крестьянства в одно и то же время, вытекает, в свою очередь, из недооценки собственного класса и его партии, т.-е. из социал-демократического подхода к пролетариату. Здесь нет ничего неожиданного. Все оттенки оппортунизма сводятся, в последнем счете, к неправильной оценке революционных сил и возможностей пролетариата.
Возражая против захвата власти, письмо пугает партию перспективами революционной войны. «Солдатская масса поддерживает нас не за лозунг войны, а за лозунг мира… Если мы, взявши власть сейчас одни, придем в силу всего мирового положения к необходимости вести революционную войну, солдатская масса отхлынет от нас. С нами останется, конечно, лучшая часть солдатской молодежи, но солдатская масса уйдет». Эта аргументация в высшей степени поучительна. Мы видим здесь основные доводы в пользу подписания брест-литовского мира. Но здесь эти доводы направляются против захвата власти. Совершенно ясно, что позиция, нашедшая свое выражение в письме «К текущему моменту», чрезвычайно облегчала сторонникам выраженных в письме взглядов приятие брест-литовского мира. Нам остается здесь повторить то, что мы говорили об этом в другом месте: не временная брест-литовская капитуляция сама по себе, изолированно взятая, характеризует политический гений Ленина, а только сочетание Октября с Брестом. Этого не нужно забывать.
Рабочий класс борется и растет в непрестанном сознании того, что противник имеет над ним перевес. Это обнаруживается в повседневной жизни на каждом шагу. У противника – богатство, власть, все средства идейного давления, все орудия репрессий. Привычка к той мысли, что враг превосходит нас силой, является составной частью всей жизни и работы революционной партии в подготовительную эпоху. Последствия тех или других неосторожных или преждевременных действий самым жестоким образом напоминают каждый раз о силе врага. Но наступает момент, когда эта привычка считать врага более сильным превращается в главное препятствие на пути к победе. Сегодняшняя слабость буржуазии как бы укрывается под тенью ее вчерашней силы. «Вы недооцениваете сил врага!» По этой линии идет группировка всех элементов, враждебных вооруженному восстанию. – «Всякий, не желающий только говорить о восстании, – писали противники восстания у нас за две недели до победы, – обязан трезво взвесить и шансы его. И здесь мы считаем долгом сказать, что в данный момент всего вреднее было бы недооценивать силы противника и переоценивать свои силы. Силы противника больше, чем они кажутся. Решает Петроград, а в Петрограде у врагов пролетарской партии накоплены значительные силы: пять тысяч юнкеров, прекрасно вооруженных, организованных, желающих, в силу своего классового положения, и умеющих драться, затем штаб, затем ударники, затем казаки, затем значительная часть гарнизона, затем очень значительная часть артиллерии, расположенная веером вокруг Питера. Затем противники с помощью ЦИК почти наверняка попробуют привезти войска с фронта» («К текущему моменту»).
Разумеется, поскольку в гражданской войне дело идет не о простом подсчете батальонов, а о предварительном учете их сознания, учет этот никогда не может отличаться полной достоверностью и точностью. Даже Ленин считал, что у врага имеются в Петрограде серьезные силы, и предлагал начинать восстание с Москвы, где, по его предположению, оно должно было пройти бескровно. Такого рода частные ошибки предвидения совершенно неизбежны даже при самых благоприятных условиях, и правильнее держать курс на менее благоприятную обстановку. Но что нас в данном случае интересует, это факт чудовищной переоценки сил врага, полного искажения всех пропорций при таких условиях, когда у врага уже не было по существу никакой вооруженной силы.
Вопрос этот, как показал опыт Германии, имеет колоссальное значение. Пока лозунг восстания имел для руководителей немецкой коммунистической партии преимущественно, если не исключительно, агитационное значение, они попросту игнорировали вопрос о вооруженных силах врага (рейхсвер, фашистские отряды, полиция). Им казалось, что непрерывно нараставший революционный прилив разрешит военный вопрос сам собой. Когда же задача придвинулась вплотную, те же товарищи, которые считали вооруженную силу врага как бы несуществующей, сразу впали в другую крайность: они брали на веру все цифры вооруженных сил буржуазии, тщательно складывали их с силами рейхсвера и полиции, затем округляли сумму (до полумиллиона и выше) и получали, таким образом, компактную, до зубов вооруженную массу, совершенно достаточную для того, чтобы парализовать их собственные усилия. Несомненно, силы немецкой контрреволюции были значительнее, во всяком случае лучше организованы и подготовлены, чем у наших корниловцев и полукорниловцев. Но и активные силы немецкой революции иные. Пролетариат составляет подавляющее большинство населения Германии. У нас вопрос, по крайней мере в первой стадии, решался Петроградом и Москвой. В Германии восстание имело бы сразу десятки могущественных пролетарских очагов. На этом фоне вооруженные силы врага выглядели бы совсем не так грозно, как в статистических выкладках с округлением. Во всяком случае надо категорически отвергнуть те тенденциозные подсчеты, которые делались и делаются после провала немецкого Октября с целью оправдания политики, приведшей к провалу. Наш русский пример имеет в этом отношении незаменимое значение: за две недели до бескровной победы нашей в Петрограде, – а мы могли ее одержать и на две недели раньше, – опытные политики партии видели против нас и юнкеров, желающих и умеющих драться, и ударников, и казаков, и значительную часть гарнизона, и артиллерию, расположенную веером, и войска, надвигающиеся с фронта. А на деле не оказалось ничего, ровным счетом нуль. Теперь представим себе на минуту, что в партии и в ее Центральном Комитете победили бы противники восстания. Роль командования в гражданской войне слишком ясна: революция в таком случае была бы заранее обречена на крушение, – если бы Ленин не апеллировал против Центрального Комитета к партии, что он собирался сделать и что, несомненно, выполнил бы с успехом. Но ведь не всякая партия будет располагать в соответственных условиях своим Лениным… Нетрудно себе представить, как писали бы историю, если бы в Ц.К. победила линия уклонения от боя. Официозные историки стали бы, конечно, изображать дело так, что восстание в октябре 1917 года явилось бы чистейшим безумием, и давали бы читателю сногсшибательные статистические подсчеты юнкеров, казаков, ударников, артиллерии, расположенной веером, и корпусов, двигавшихся с фронта. Непроверенные в огне восстания, эти силы представлялись бы несравненно грознее, чем оказалось на деле. Вот урок, который нужно выгравировать в сознании каждого революционера!
Настойчивый, неутомимый, непрерывный напор Ленина на Центральный Комитет в течение сентября – октября вызывался постоянным опасением его, что мы упустим момент. Пустяки, – отвечали правые, – наше влияние будет расти и расти. Кто был прав? И что это значит: упустить момент? Здесь мы подходим к вопросу, где большевистская оценка путей и методов революции, активная, стратегическая, насквозь действенная, наиболее ярко сталкивается с социал-демократической, меньшевистской оценкой, насквозь проникнутой фатализмом. Что значит упустить момент? Самая благоприятная обстановка для восстания дана, очевидно, тогда, когда соотношение сил максимально передвинулось в нашу пользу. Разумеется, здесь речь идет о соотношении сил в области сознания, т.-е. о политической надстройке, а не о базисе, который можно принять как более или менее неизменный для всей эпохи революции. На одном и том же экономическом базисе, при одном и том же классовом расчленении общества, соотношение сил меняется в зависимости от настроения пролетарских масс, крушения их иллюзий, накопления ими политического опыта, расшатки доверия промежуточных классов и групп к государственной власти, наконец, ослабления доверия этой последней к себе самой. В революции это все быстротечные процессы. Все тактическое искусство состоит в том, чтобы уловить момент наиболее благоприятного для нас сочетания условий. Корниловское восстание окончательно подготовило эти условия. Массы, потерявшие доверие к партиям советского большинства, увидели воочию опасность контрреволюции. Они считали, что теперь пришел черед большевиков найти выход из положения. Ни стихийный распад государственной власти, ни стихийный прилив нетерпеливого и требовательного доверия масс к большевикам не могли быть длительным состоянием; кризис должен был разрешиться либо в ту, либо в другую сторону. Теперь или никогда! – повторял Ленин.
На это правые возражали: «…глубокой исторической неправдой будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас, или никогда. Нет! Партия пролетариата будет расти, ее программа будет выясняться все более широким массам… И только одним способом может она прервать свои успехи, именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмет инициативу выступления… Против этой губительной политики мы подымаем голос предостережения» («К текущему моменту»).
Этот фаталистический оптимизм нуждается в самом внимательном изучении. В нем нет ничего ни национального, ни тем более индивидуального. Еще только в прошлом году мы наблюдали ту же тенденцию в Германии. По существу под этим выжидательным фатализмом скрывается нерешительность и даже неспособность к действию, но она маскируется утешительным прогнозом: мы становимся, мол, все влиятельнее, чем дальше, тем больше наша сила будет возрастать. Грубейшее заблуждение! Сила революционной партии возрастает только до известного момента, после чего процесс может перейти в свою противоположность: надежды масс, вследствие пассивности партии, сменяются разочарованием, а враг тем временем оправляется от паники и пользуется разочарованием масс. Такого рода решающий перелом мы наблюдали в Германии в октябре 1923 года. Мы были не так далеки от подобного же поворота событий в России осенью 1917 года. Для этого достаточно было, может быть, упустить еще несколько недель. Ленин был прав: теперь или никогда!
«Но решающий вопрос, – выдвигают противники восстания свой последний и сильнейший довод, – заключается в том, действительно ли среди рабочих и солдат столицы настроение таково, что они сами видят спасение уже только в уличном бою, рвутся на улицу. Нет. Этого настроения нет… Существование в глубоких массах столичной бедноты боевого, рвущегося на улицу настроения могло бы служить гарантией того, что ее инициативное выступление увлечет за собой и те крупнейшие и важнейшие организации (железнодорожный и почтово-телеграфный союзы и т. п.), в которых влияние нашей партии слабо. Но так как этого-то настроения нет даже на заводах и в казармах, то строить здесь какие-либо расчеты было бы самообманом» («К текущему моменту»).
Эти строки, писавшиеся 11 октября, получают исключительное и совершенно злободневное значение, если вспомним, что руководившие партией немецкие товарищи, в объяснение прошлогоднего отступления без боя, приводили именно нежелание масс сражаться. Да в том-то и дело, что победоносное восстание становится, вообще говоря, наиболее обеспеченным тогда, когда массы успеют приобрести достаточно опыта, чтобы не бросаться в бой очертя голову, а ждут и требуют решительного и умелого боевого руководства. К октябрю 1917 года у рабочих масс, по крайней мере у их руководящего слоя, сложилось уже твердое убеждение, на основании опыта апрельского выступления, июльских дней и корниловщины, что дальше дело идет не об отдельных стихийных протестах, не о разведке, а о решающем восстании для захвата власти. Настроение масс становится в соответствии с этим более сосредоточенным, более критическим, более углубленным. Переход от жизнерадостной, полной иллюзий стихийности к более критической сознательности и порождает неизбежную революционную заминку. Этот прогрессивный кризис в настроении масс может быть преодолен только соответственной политикой партии, т.-е. прежде всего ее подлинной готовностью и способностью руководить восстанием пролетариата. Наоборот, партия, которая долго вела революционную агитацию, вырывая массы из-под влияния соглашателей, а затем, когда доверие этих масс подняло ее на высоту, стала колебаться, умничать, хитрить и выжидать, – такая партия парализует активность масс, вызывает у них разочарование и распад, губит революцию, но зато создает для себя возможность ссылаться – после провала – на недостаточную активность масс. На этот именно путь вело письмо «К текущему моменту». К счастью, наша партия, под руководством Ленина, решительно ликвидировала такие настроения на верхах. Только благодаря этому она и провела победоносный переворот.
Теперь, после того как мы дали характеристику существа политических вопросов, связанных с подготовкой Октябрьской Революции, и попытались выяснить основной смысл разногласий, выраставших на этой основе, нам остается хотя бы конспективно отметить наиболее важные моменты внутрипартийной борьбы последних, решающих недель.
Решение о вооруженном восстании было вынесено Центральным Комитетом 10 октября. 11 октября разослано было важнейшим организациям партии разобранное выше письмо «К текущему моменту». 18 октября, т.-е. за неделю до переворота, появилось в «Новой Жизни» письмо Каменева. «Не только я и тов. Зиновьев, – говорится в этом письме, – но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении сил, независимо и за несколько дней до Съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом» («Новая Жизнь», N 156, 18 октября 1917 года). 25 октября власть была захвачена в Петербурге, создано Советское правительство. 4 ноября ряд ответственных работников вышел из состава Центрального Комитета партии и Совнаркома, выдвинув ультимативное требование создания коалиционного правительства из советских партий."…Вне этого – писали они – есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора". И в другом документе того же момента: "Мы не можем нести ответственность за эту гибельную политику Ц.К., проводимую вопреки воле громадной части пролетариата и солдат, жаждущих скорейшего прекращения кровопролития между отдельными частями демократии. Мы складываем с себя поэтому звание членов Ц.К., чтобы иметь право откровенно сказать свое мнение массе рабочих и солдат и призвать их поддержать наш клич: «Да здравствует правительство из советских партий! Немедленное соглашение на этом условии!» («Октябрьский переворот», – «Архив революции» 1917 г., стр. 407 – 410). Таким образом те, кто были против вооруженного восстания и захвата власти, как против авантюры, после того как восстание победоносно совершилось, выступили за возвращение власти тем партиям, в борьбе с которыми власть была пролетариатом завоевана. Во имя чего же победоносная большевистская партия должна была вернуть власть – а речь шла именно о возвращении власти! – меньшевикам и эсерам? На это оппозиционеры отвечали: «Мы считаем, что создание такого правительства необходимо ради предотвращения дальнейшего кровопролития, надвигающегося голода, разгрома революции калединцами, обеспечения созыва Учредительного Собрания в назначенный срок и действительного проведения программы мира, принятой Всероссийским Съездом С. Р. и С. Депутатов» («Октябрьский переворот», – «Архив революции» 1917 года, стр. 407 – 410). Дело шло, другими словами, о том, чтобы через советские ворота найти путь к буржуазному парламентаризму. Если революция отказалась идти через Предпарламент и пробила себе русло через Октябрь, то задача, как ее формулировала оппозиция, состояла в том, чтобы, при содействии меньшевиков и эсеров, спасти революцию от диктатуры, введя ее в русло буржуазного режима. Дело шло не больше и не меньше, как о ликвидации Октября. О соглашении на таких условиях не могло быть, разумеется, и речи.
На следующий день, 5 ноября, было опубликовано еще одно письмо того же направления: «Я не могу, во имя партийной дисциплины, молчать, когда марксисты, рассудку вопреки и наперекор стихиям, не хотят считаться с объективными условиями, повелительно диктующими нам, под угрозой краха, соглашение со всеми социалистическими партиями… Я не могу, во имя партийной дисциплины, предаваться культу личности и ставить политическое соглашение со всеми социалистическими партиями, закрепляющими наши основные требования, в зависимость от пребывания того или иного лица в министерстве, и затягивать из-за этого хотя бы на одну минуту кровопролитие» («Рабочая Газета», N 204, 5 ноября 1917 г.). В заключение автор письма (Лозовский) объявляет необходимым бороться за партийный съезд для решения вопроса о том, «останется ли Р. С.-Д. Р. П. большевиков марксистской партией рабочего класса, или она окончательно вступит на путь, ничего общего с революционным марксизмом не имеющий» («Рабочая Газета», N 204, 5 ноября 1917 года).
Положение действительно казалось безнадежным. Не только буржуазия и помещики, не только так называемая «революционная демократия», в руках которой оставались еще очень многочисленные верхушечные организации (Викжель, армейские комитеты, государственные служащие и пр.), но и влиятельнейшие работники нашей собственной партии, члены Центрального Комитета и Совнаркома, осуждают во всеуслышание попытку партии остаться у власти, чтобы осуществить свою программу. Положение могло представиться безнадежным, говорим мы, если не глядеть глубже поверхности событий. Что же оставалось? Принять требования оппозиции значило ликвидировать Октябрь. Но тогда незачем было и совершать его. Оставалось одно: идти вперед в расчете на революционную волю масс. 7 ноября в «Правде» появляется решающее заявление Центрального Комитета нашей партии, написанное Лениным и исполненное подлинной революционной страсти, замкнутой в ясные, простые и бесспорные формулы, рассчитанные на партийца-массовика. Воззвание это полагает конец каким бы то ни было сомнениям насчет дальнейшей политики партии и ее Центрального Комитета: "Пусть же устыдятся все маловеры, все колеблющиеся, все сомневающиеся, все давшие себя запугать буржуазии или поддавшиеся крикам ее прямых и косвенных пособников. Ни тени колебаний в массах петроградских, московских и др. рабочих и солдат нет. Наша партия стоит дружно и твердо как один человек на страже Советской власти, на страже интересов всех трудящихся, прежде всего рабочих и беднейших крестьян («Правда», N 182 (113), 20 (7) ноября 1917 года).
Наиболее острый партийный кризис был преодолен. Однако внутренняя борьба все еще не прекращалась. Линия борьбы оставалась той же. Но политическое значение ее все более и более шло на убыль. Чрезвычайно интересное свидетельство находим мы в докладе, прочитанном Урицким на заседании Петроградского Комитета нашей партии 12 декабря по поводу созыва Учредительного Собрания: «Разногласия в нашей партийной среде не новы. Это то же течение, которое наблюдалось раньше в вопросе восстания. Сейчас некоторые товарищи смотрят на Учредительное Собрание, как на нечто такое, что должно увенчать революцию. Они стоят на позиции обыденщины, они говорят, чтобы мы не совершали бестактностей и пр. Они против того, что члены Учредительного Собрания, большевики, контролируют созыв, соотношение сил и пр. Они смотрят чисто формально, не учитывая того, что из данных такого контроля выявляется картина того, что происходит вокруг Учредительного Собрания, а, сообразуясь с этим, мы имеем возможность наметить позицию отношения к Учредительному Собранию… Мы сейчас стоим на той точке зрения, что боремся за интересы пролетариата и беднейшего крестьянства, а те немногие товарищи смотрят, что мы делаем буржуазную революцию, которая должна увенчаться Учредительным Собранием».
Роспуском Учредительного Собрания можно считать завершенной не только большую главу в истории России, но и не менее значительную главу в истории нашей партии. Преодолев внутренние противодействия, партия пролетариата не только овладела властью, но и сохранила ее в своих руках.
