Максим Привезенцев
Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники
Конечно, я что-то слышал о бухарских евреях и их, когда печальной, а когда – вполне счастливой истории. Но мечеть Мох, где мы только что побывали, вероятно, была единственным на этой земле общим храмом иудеев и мусульман. Представить себе что-то подобное в наше время – полное безумие.
Еда в Бухаре – просто пальчики оближешь. Даже больше того. Здесь у кухни особый стиль и характер. Понятно, как люди на Востоке проводят целые дни в своих чайханах. Поел плова, выпил чая, покурил кальян за неспешной беседой, потом опять поел плова, выпил чая. В этом круговращении, вероятно, рождается исламская мудрость. Или восточное хитроумие. Вспомним Ходжу Насреддина, уроженца этих мест…
Мы тоже поели, заказали чай и кальян. Правда, никаких сил идти на второй круг не было. Сидели, отдыхали. Любер и Василий говорили о чем-то своем, я рассматривал окружающую действительность. И тут неожиданно еврейская тема получила продолжение. На другом конце зала я его и заметил, одиноко сидящего, причем тоже с кальяном, человека лет пятидесяти, очень странного облика для этой местности. Он был, с одной стороны, по-европейски, причем в хорошем стиле, одет и обут – кожаные мокасины, джинсы, рубашка, свитер, – с другой, выглядел как очевидно местный, но какой-то неожиданный местный, как будто из другой эпохи. Рост под метр девяносто, широкоплечий, высоколобый, с не по-азиатски открытым и очень сложным лицом, симметрично разделенным надвое прямым, длинным и тонким, даже немного заостренным носом. Было в нем что-то персидское, может быть, даже арабское, но главное – вневременное.
– Здравствуйте, простите, вы говорите по-русски? – через мгновение после того, как мы встретились взглядами, этот человек подошел ко мне неожиданно мягко, совсем по-кошачьи, так, что я даже не заметил. В его выговоре не было и тени акцента, но и он казался немного странным, не врожденным, а идеально поставленным в хорошей школе.
– Да, – ответил я, немного удивившись вопросу.
– Я вижу, вы издалека, не был уверен, что из России. Тут часто европейцы бывают, американцы. – Исмаил, – и он протянул руку.
Я пригласил его присесть, но Исмаил позвал меня за свой стол. У него хороший табак в кальяне, чай тоже он как местный специально выбирал, да и товарищи мои оживленно беседуют, не стоит им мешать.
Я сказал, что у меня тоже есть свой табак, который к тому же я сам и делаю. Эта новость Исмаила как бы заинтересовала, но ненадолго. Так бывает. В путешествии, особенно вдали от европейских обочин, ты обычно встречаешь людей двух базовых типов. Одни – чтобы слушать. Другие – чтобы рассказывать. И редко случаются персонажи, способные слушать и рассказывать одновременно.
– Я – из чала. Верней, из бывших чала, – огорошил меня Исмаил сразу, как мы сделали по первому глотку кальянного дыма. Табак, кстати, был отменным. Не слишком сладким, без особых ароматических присадок, довольно крепким. Явно не массовая серия. Мне даже захотелось поинтересоваться, что да откуда, но было ясно, что светская беседа о табаке – это совсем не то, ради чего я прилег за этот дастархан.
– Чала? – переспросил я. Слово я слышал впервые, но сразу понял, что речь идет о происхождении. Это как у Мандельштама, он в своей «Армении» вспоминает, как во время кавказского путешествия его первым делом все время спрашивали: «Какой ты нации?»
– Конечно, вы не знаете, – ответил на мое изумление Исмаил. – Чала, – в переводе с тюркского – «ни то, ни се». Так называли бухарских евреев, вынужденных принять ислам. Хотите, я расскажу вам свою историю? Это, конечно, немного напоминает анекдот: «Малыш, хочешь, я расскажу тебе сказку?». Но вы приехали настолько издалека, что это должно быть вам интересно.
Исмаил сделал большой глоток кальянного дыма и весь как будто подобрался, приготовился к длинному рассказу. Вся эта картинка напомнила мне эпизод из читанных в детстве приключенческих романов. Человек приезжает в дальние края, и там ему повествуют о местных чудесах и небылицах. С той только разницей, что в истории Исмаила все оказалось правдой.
– Евреев в Среднюю Азию занесло в незапамятные времена. То ли они пришли с кем-то из персидских владык, то ли вместе с Александром Македонским, никто теперь этого не скажет. Но при зороастризме они тут жили припеваючи. У каждого местного правителя был свой еврей. И у каждого богатого горожанина тоже был друг еврей. Предки мои не бедствовали.
Когда сюда пришли мусульмане, они тоже поначалу покровительствовали моему народу. Люди Книги, в отличие от язычников, казались им почти братьями. И пророк Мухаммед, если читать его внимательно, завещал жить нам в мире.
Но потом явились тюрки и монголы. Эту перемену очень важно понять, в том числе и для того, чтобы ясно видеть, что происходит сейчас. Мы – персы, греки, арабы, римляне – представляли собой один мир, вы можете называть его античностью, можете как-то иначе, но это одна, общая цивилизация, – со своими связями, перекличками, разноголосицей. А они пришли откуда-то из степей и пустынь Турана, варварские колена из ниоткуда, и ничего не знали о нас, о нашем прошлом, о наших корнях. У нас не было общей истории.
Чингиз-хан – тот просто был язычник. Для него евреи, мусульмане, буддисты – все были на одно лицо. Красивые женщины становились наложницами. Сильные мужчины – рабами. Остальные, если выжили, были предоставлены сами себе.
При благородном Тимуре и тем более Улугбеке евреям жилось неплохо. В моем народе всегда было много ученых, а Тимуриды ценили мудрость.
Но в поздней Бухаре, когда и родилось понятие «бухарский еврей»… – его-то вы слышали?
Я кивнул головой.
– Так вот, в поздней Бухаре для евреев начался сущий ад. Каждая семья должна была платить невыносимый налог. Когда человек приносил деньги, чиновник отвешивал ему две пощечины и произносил ритуальную фразу: «Слава Богу, я мусульманин».
Но это еще не все. Евреи не могли ездить по Бухаре верхом на лошадях – только на осле. Они не имели права носить шелк и подвязывать халат платком, как это делали более или менее зажиточные бухарцы, – только веревкой. Им было запрещено носить чалму, вместо нее они носили меховые шапки.
При встрече любой мусульманин мог унизить, оскорбить и даже избить еврея. И, не дай Бог, еврей как-то начнет возражать или перечить мусульманину. Тогда его тащили к кади и в присутствии еще двоих мусульман обвиняли в богохульстве. Выход был только один – произнести ту же ритуальную формулу: «Слава Богу, я мусульманин!» Тогда и сам еврей, и его семья считались принявшими ислам. Их направляли к мулле, который наставлял всех в новой вере.
В противном случае несчастного ожидал полет с минарета Калян, и никаких других чудес.
Несчастные чала, те, кто приняли ислам, – это бухарские неприкасаемые. Они были чужими и для мусульман, и для евреев. Первые не верили в их искренность, вторые – презирали за вероотступничество. В итоги чала селились специальными кварталами вокруг еврейских махалля, могли брать в жены только дочерей таких же бедолаг, и бедствовали, не видя никакого выхода. Ниже на местной социальной лестнице стояли только цыгане – люли, но у них особая история.
– Однако везде есть люди и люди. В то время, когда Бухара попала под российский протекторат, еврейские купцы стали торговать с Петербургом. Им было проще, они легко учили языки, были в основе своей грамотны, умели читать и по-арабски, и на фарси, и по-русски. Таких грамотных людей в ту пору в Бухаре было очень мало.
Появились первые купцы и среди чала. Одним из них стал мой прапрадед.
Старые порядки полностью смела революция. Из чала вышло немало местных советских деятелей и интеллигентов. Кто хотел, особенно на первых порах, мог вернуться в иудаизм. Но таких было немного.
Еще более странная судьба ждала моего прадеда. Он влюбился в дочку муллы. У них был настоящий комсомольский роман, хороший сюжет для старого советского кино о Востоке. Потом, правда, прадеда посадили, обвинили в национализме. Был здесь такой известный процесс в 30-е годы, и дед остался с матерью, дочерью муллы, и прадедом, правоверным иудеем, вернувшимся в революцию к вере отцов. Если б это была Россия, взяли бы, конечно, всех, но это был Узбекистан, тут даже при Сталине большевики вели себя осторожнее. Поэтому дедушка мой вырос не в детдоме, а здесь, в обычном квартале старой Бухары. Встречались, правда, мальчишки, которые дразнили его: «Чала! Чала!», но он уже совершенно безнаказанно бил за это в морду.
У нас, видимо, была все же сумасшедшая семья, и следующий виток безумия случился уже со мной. Отец мой почвовед, служил доцентом местного университета, мать – актриса, играла в местном национальном театре. Я тоже учился на актера, в Ташкенте. В середине 80-х годов, после летней практики, мы с друзьями отправились на Памир. И вот там, на берегу Пянджа, я влюбился в дочь местного исмаилитского наставника. Девушка была красивая – глаз не отвести. Исмаилитки лица не закрывают, да и Горный Бадахшан все-таки не то, что Афганистан. Советской власти там не было никогда, но все же Душанбе, Ош, да и Ташкент – все это было неподалеку. К тому же делал свое дело советский телевизор. Он там был главным источником знаний о Европе, как ни смешно…
Для нее я явился из какой-то другой жизни, как для бухарки – парень из Нью-Йорка. У нас все случилось быстро, даже очень быстро, если учитывать время и пейзаж. Я решил – все, моя судьба. Мы – к ее отцу, он ни в какую – принимай ислам. Я говорю: «Я по рождению мусульманин», – хотя кто я был в тот момент, чала, мусульманин или бухарский еврей, одному Аллаху было ведомо. Был я, как принято теперь говорить, агностик, то есть мне было все равно.
«Нет, – отвечает он, – ты не мусульманин. Тебе еще надо принять истинный ислам». Он имел в виду свой ислам, разумеется.
Знаете, наверное: шииты, сунниты… Исмаилиты – это крайние шииты. Остальные мусульмане их вообще не признают. А они – остальных мусульман.
Совершенно невозможная история на этой земле, чтобы человек из бухарских евреев стал не просто чала, но и исмаилитом. Мои родители – интеллигентные советские люди – меня не поняли.
Из Ташкента я распределился в Хорог. Удивительно, но очень полюбил тестя. Потом он мне и младшую дочь в жены отдал. Рядом был Афганистан. Вскоре началась война. Я воевал за тех, кого вы называете фундаменталистами, иначе было нельзя. Остался жив. Тесть умер, мой отец тоже умер. Из Бадахшана пришлось бежать. Мы вернулись сюда. Узбекская гэбуха долго не оставляла меня в покое – они очень не любят религию. Тем более тех, кто воевал. Но деньги способны на все. Сейчас я здесь представляю Aga Khan Development Network, фонд развития, созданный главой всех исмаилитов мира – Агаханом IV. Своего рода посол. Исмаилитов в Бухаре почти нет, но бизнес-интересы у нас повсюду. И великое множество благотворительных проектов.
Такая вот сказка, страшная и счастливая одновременно. Так что, если чем буду полезен? – и с этими словами Исмаил протянул мне визитную карточку…
На прощание он спросил меня:
– А в Бога-то вы верите?
– Я – агностик, как и вы в юности, – ответил я ему с легкой улыбкой.
– Ну, это ничего, – сказал Исмаил. – Перед вами длинная дорога. Это я вам говорю, трижды «ни то, ни се», ставший исмаилитом, – и он засмеялся громким и уверенным, почти американским смехом, таким неожиданным на этом безумном Востоке.
XIV. В тени Великого Хромого
…Любер и Вася зависли на пару дней в Бухаре, а я решил двигаться самостоятельно. На все есть свои причины. В узбекской столице мне предстоял ремонт, и ребятам совершенно незачем было так долго торчать в большом городе в ожидании известий из мотомастерской. К тому же, «Иваныч» был в таком состоянии, что даже по самой лучшей дороге я мог перемещаться лишь не спеша, с чувством, толком и расстановкой. Парням катиться со мной было бы скучновато. Они и так уже нарезали круги по пустыне по пути из Хивы в Бухару, а здесь предстоял очень цивильный кусок дороги, так что сопровождать меня не было ни малейшего смысла.
…В движении со скоростью 60 км в час существует свой кайф. Я ехал по дороге, которая была когда-то частью Великого Шелкового пути, и центральный Узбекистан проплывал перед моими глазами. «Пустыня, солончак, кишлаки, сады, арыки, опять пустыня – Азия, азиаты, азиатское», – бормотал я про себя это почти стихотворение, и настроение мое улучшалось с каждым километром.
Тем более, впереди был Самарканд. А Самарканд – особая песня.
То ли Саид, то ли Толик, то ли Ира Аржанцева говорили мне еще зимой, что Бухара – это азиатский Питер, а Самарканд – азиатская Москва. Хотя по мне, азиатская Москва, конечно же, – Ташкент. Но это так, замечание по ходу дела.
В любом случае, Самарканда много, и там можно найти почти все. Это касается и жизни, и архитектуры, и, конечно же, истории. Этот город – как шкатулка. Вот он, большой Самарканд для туристов, собственно, центр и штамп самого глянцевого узбекского туризма с его мечетями, мавзолеями и прочим Средневековьем. Посмотришь, а внутри русский Самарканд и таджикский, и цыганский, и персидский, – современный и традиционный, наполненный и совершенно пустой.
Весной я в Самарканде уже побывал, тогда купил себе классический экскурсионный тур. Так что экзотики в разлив и на вынос мне хватило, не было никакого смысла начинать с площади Регистан и слушать рассказы англо– и русскоговорящего гида, – местный или ташкентский университет, исторический или филологический факультет, – о том, как здесь на пиках Тимур выставлял головы своих врагов. Тем более, что это – полная чушь, которую эти солидные мужики должны были бы знать при их достаточно помпезном образовании. При Тимуре никакой площади Регистан еще не было. На этом месте вообще ничего не было. Мечети и медресе воздвигли во времена Улугбека, и именно тогда вместо брусчатки поднасыпали песочку. Поэтому этот песок здесь вовсе не для того, чтоб в него уходила кровь, а чтоб мягко ступать было. Так, для красоты и из чувства стиля. Песок после пустыни – что может быть естественней. Люди выходят на площадь и купают ноги в песке. И никаких тебе мыслей о социальном протесте…
…Страшные сказки про Азию очень надоедают. Сняли бы пару достойных фильмов ужасов и успокоились. Незачем пугать впечатлительных европейцев…
В общем, к черту обязательные достопримечательности, теперь у меня был четкий план. Я знал, что мне надо, и чего совсем не надо. К тому же и спина после падения еще не прошла, так что никаких экскурсий. Хотелось погулять по русскому городу и заехать на городище Афрасиаб, то есть в тот домонгольский Самарканд, которому действительно то ли 2500, то ли 2750, то ли 4500 лет. Ибо город, который входит во все справочники и путеводители, гораздо моложе. Так часто бывает. Туризм – форма обмана; история, представленная для народа – тип коллективной галлюцинации. Обозначается полезный предмет и отрезается боковое зрение. Людям показывают Средневековье, – но древняя Согдиана ускользает от их глаз.
Однако, чтобы я там себе не полагал, сама дорога вывела, вытолкнула меня к Гур-Эмиру. Наверное, в этом тоже присутствует магическая сила Великого Хромого. В гордыне хотел он бросить вызов всей вселенной, а здесь – его город, как-никак, любимое место в мире. Как у Бабура – Кабул, как у Генриха IV – Париж. И потому геометрия перемещений тут до сих пор подчинена его логике, тем более не для местного человека, привыкшего жить в этом пространстве, а для пришлеца из дальних стран, явившегося исключительно по собственной воле. Великий Хромой будто бы говорит тебе: «Сначала я, потом все остальное».
Гур-Эмир – грандиозный памятник превратностям судьбы. Тамерлан начал строить его вовсе не для себя, а для своего внука, Мухаммеда Султана. Мухаммед считался наследником, но сгинул во время одного из походов. Никакая власть не спасает от предначертанного – это вам легко объяснит любой мусульманин. Если он не суфий, конечно, суфии видят этот «пейзаж» сложнее. Поэтому правители и брали себе в наставники суфийских дервишей. Наверное, здесь ключ к разгадке, как близко стояли и стоят на Востоке такие разные дела и разные люди. Впрочем, ислам – далеко не гуманизм, и у него нет привычного для нас почтения к каждой отдельной человеческой судьбе. Смерть и бессмертие сочетаются в самых причудливых орнаментальных композициях.
Когда-то Тимур велел начертать на вратах одного из своих дворцов: «Если вы сомневаетесь в нашем могуществе, посмотрите на наши постройки». Но что такое здание? Украшенный и поставленный в правильном порядке камень. А настоящая красота сиюминутна. И суфии, наставники Тамерлана, думали так же. Милость Аллаха проявляется в жизни. Источники и оазисы сами по себе святые места, они отмечают присутствие живого Бога в пустыне тварной материи. Поэтому больше дворцов и минаретов Тимур любил сады. Ныне не осталось ни одного из его знаменитых садов, только их имена – Сад, Пленяющий Сердце, Райский Сад, Сад Чинар, Сад Сорок, Сад на Возвышенности, Сад Счастья или Благоустроенного государства, и, наконец, Сад картины мира.
Сами эти названия звучат как стихи.
Здесь знак, символ, метафора. Минарет стоит, сад умер. Саду необходимо журчание воды, непрерывное присутствие жизни. Несколько лет запустения – и от него не остается и следа. А дворец будет разрушаться долго. Пески могут отступать, наступать, люди уходить, приходить, восхищаться старыми монументами и доблестью предков, и не вспомнить даже, что здесь цвели деревья. Камень надежен, но только тень сада и изобилие плодов земных утешает, дает надежду и отдых.
И вот еще один символ. Рядом с грандиозным мавзолеем Тимура стоит небольшой мавзолей Аксарай. У одной из его стен, в подземной нише, похоронен человек без головы. Вероятно, он был казнен. Это Абдул-Латиф, сын и убийца великолепного Улугбека. Вот, рядом, великая слава Тимуридов и тьма отцеубийцы. Пути жизни и пути смерти смешивались в древности в очень ясных сочетаниях: слава и позор, честь и бесчестье, прекрасная ясность давно прошедших времен.
…На этом хотелось сделать паузу, может быть даже с кем-то поговорить. Когда ты прогуливаешься по незнакомому городу один, то думаешь очень часто не просто словами, а картинками или отдельными мелодическими отрывками, звуками. Они проносятся на скорости в сознании, и иногда, чтобы их поймать, чтобы они не исчезли, очень хочется что-то записать, с кем-то переброситься хотя бы парой слов. Но в чайхане напротив Гур-Эмира, куда я зашел выпить чайничек чаю и перевести дыхание, отдыхали только случайные туристы. И еще несколько местных мужиков тихо обсуждали то ли на узбекском, то ли на таджикском свои повседневные дела. Но выглядели они при этом как заговорщики, и на пришельца не обратили ни малейшего внимания.
Делать нечего, так бывает. Восток иногда отгораживается от тебя непроницаемой прозрачной стеной, и ты глядишь на него, как на изображение на экране. Человек из другого мира, которого здесь никто не замечает. Движущиеся фигурки, звуковой фон. Тогда твое собственное странствие настигает тебя, и ты застываешь в полной растерянности.
Но тормозить было некогда, надо было двигаться дальше, и от Гур-Эмира я отправился к подножью Афросиаба.
XV. Древняя область тьмы
Если всерьез говорить об азиатской жути, то она живет именно здесь. Афросиаб – это свист ветра и полная тишина. Огромный город в городе, практически рядом с центром, и при этом он совершенно пуст…
…Когда-то этот город называли Мириканд или Самускент, он был велик и стар уже в VI веке до нашей эры, когда сюда пришел Великий Кир. Возникает ощущение, что он был велик и стар всегда. Составители хронологических таблиц могут сколько угодно спорить о своих датировках – им не найти года рождения Самарканда…
…По этим улицам ходили древние согдийцы, библейские пророки и зороастрийские маги, здесь искал свою любовь Александр Македонский и спорили о ценах купцы Великого Шелкового пути, здесь Ибн Сина обсуждал строение человеческого тела и смысл человеческой жизни с суфийскими дервишами, здесь бушевали восстания и мудрость ценила уединение. Но потом сюда пришел Чингиз-хан, и все кончилось. Монголы сотворили нечто такое, что можно сравнить только с атомным взрывом или каждодневными ковровыми бомбардировками. Город был превращен в пыль. Кровь настолько пропитала землю, что несколько столетий здесь не росла трава. Теперь растет, но животные сторонятся этих мест.
…Афросиаб – не название поселения, а имя царя. Так звали главного отрицательного героя из персидского эпоса и «Шахнаме» великого Фирдоуси. Это был единый мир.
Когда-то согдийцы, древние кочевники, осели в долине Зарафшана, в междуречье Амударьи и Сырдарьи. Среди них были и тюрки, и персы, и монголы, но говорили они на персидских языках. Их главной книгой была «Авеста», а главным пророком – воспетый Ницше Заратустра.
Согласно легенде, Афросиаб был царем Турана, той области тьмы, которая стала главным врагом Ирана, обители Света. Кто-то из современных умников сравнил Иран и Туран с Гондором и Мордором из знаменитого фэнтези Д.Р.Р. Толкиена. Но одно дело – мир британских фантазий и политических предпочтений под модной обложкой, и совсем другое – живая персидская древность.
Кочевой Туран противостоял земледельческому Ирану. И те, и другие знали мир и умели вести войну.
Афросиаб, согласно авестийской традиции, – потомок Тура, среднего сына первого царя Ирана Фаридуна. «Авеста» называет его то обманчивым, то коварным, а «Шахнаме» рассказывает, как он соблазнял и губил одного персидского богатыря за другим. Сиавуш, основатель Бухары, как раз и построил крепость Арк ради свадьбы с дочерью Афросиаба. И от коварства Афросиаба погиб. Герои тех лет с замечательной последовательностью занимались любовью, обманывали и убивали друг друга, не видя в этом никаких противоречий. Как раз сын Сиавуша, праведный иранский шах Кай Хосров, наконец, одолел нашего героя, до того неуязвимого, благодаря своим чарам.
Войска Афросиаба были разбиты. Волшебник пытался спастись на дне озера Заранг, но погиб благородно. Он вышел к своим врагам, думая спасти брата Гарсиваза, которого избивали иранцы. Тут еще один праведник – отшельник Хум – во имя света и добра добил несчастного.
Такова была судьба основателя цитадели, если верить персидским легендам, песням и сказкам. А в эти истории поражений, побед, проклятий и предсказаний решительно хочется верить, когда в сердце большого азиатского города ты видишь совершенно безлюдную местность, окруженную стенами, вопиющими о собственной древности. Очень странное чувство. Пустыня хранит в себе оазисы и города, но в одном из таких оазисов, в едва ли не самом славном из этих городов, ты снова встречаешь маленькую пустыню, где страшные легенды о царе-маге переплетаются с более чем достоверными рассказами о монгольских зверствах и запустении последних веков.
…У стен Афросиаба – древности, потом – кладбища, в том числе и современные, а потом звенящая пустота. Там есть несколько улиц, но почти никаких зданий и никаких машин.
Я проник в древний город с юга и двинулся по улице-кладбищу, как его называют местные, через некрополь Шахи-Зинда. Мой путь лежал к мечети Хазрет-Хызр, с которой связана древняя легенда. Мне еще Саид пересказал ее в Москве, потом я слышал ее в Бухаре, она вообще гуляет по всему Востоку.
Святой Хызр – покровитель путешественников и искателей истины. Он был то ли странником, то ли воином Александра Македонского и искупался в роднике бессмертия где-то в горах Памира. Он набрал кувшин этой воды и хотел омыть ей Двурогого, но кувшин разбился. С тех пор Хызр гуляет по свету, нигде не останавливается. Узнать его легко, на большом пальце правой руки у него не хватает фаланги. Он является пророкам, поэтам и странникам в самые трудные минуты их жизни, но только тогда, когда те вспоминают о нем.
…Странный святой, так похожий на Каина…
Мечеть в его честь у южной оконечности Афросиаба была построена сразу после арабского завоевания на месте старого зороастрийского храма. Здесь был знаменитый колодец, и отсюда же начинался свинцовый водопровод, питавший водой древний Самарканд. И мечеть, и водопровод Чингиз-хан сравнял с землей. Колодец засыпал. Нынешний Хазрет-Хызр построен в XIX веке. Тут похоронили и первого узбекского президента Ислама Каримова. Вот удивительно: человек всю жизнь боролся с религиозным экстремизмом, а упокоился под сенью родных сказок и преданий. Какой бы мы ни обладали властью, как бы ни привыкли диктовать миру свою волю, есть нечто, что сильнее власти и воли. Тимур лежит в центре Самарканда и хранит мир от великих войн, Каримов завещал похоронить себя на склонах Афросиаба в ожидании живой воды, влаги бессмертия…
… За Хазрет-Хызром простирается огромное мусульманское кладбище, которое я объехал по Ташкентской улице. Остальной Афросиаб гол. Сухая земля, клочковатая трава, колеи расходящихся случайных дорог. Теперь это археологический заповедник. Так что жизни здесь больше не будет. Никогда.
Единственное здание на территории Афросиаба, отведенное для живых, – музей. Я туда не пошел. Мне рассказывали, что там хранятся уникальные согдийские рисунки зороастрийской эпохи. Так как мусульмане запретили рисовать живое, это единственная возможность увидеть, как выглядели жители древней Азии во времена Кира и Александра. Но картинки можно посмотреть и в альбоме, а у меня уже голова кружилась от этой иссушенной пустоты.
…Прямо из Афросиаба выезжать на трассу очень не хотелось. Надо было еще глотнуть городского воздуха, посидеть у фонтанов, поговорить с людьми. Я даже специально промчал по советским районам, свернул в таджикские – как их здесь еще называют, персидские – махалля, проехал по переулкам, несильно изменившимся с начала XX века, обогнал несколько запряженных в повозки осликов, потом вернулся в центр и вынырнул около площади Регистан. Посидел немного у памятника Тимуру, посмотрел на фонтан, прошелся по бульвару и углубился в «русский город». Интересно, как воспринималась эта губернская архитектура, напоминающая то ли Владимир, то ли Воронеж, и отнесенная так далеко на Восток, пока у нас была единая страна? Ощущалась ли непрерывность территории, или все-таки было ясно, что ты совсем в другом мире, а эти привычные дома, иногда даже с элементами классицизма или модерна, всего лишь декорация?
…Когда-то железная дорога была становым хребтом русской Азии, самым верным знаком проникновения цивилизации на эти дремотные просторы. Теперь, во времена независимого Узбекистана, у перрона на вокзале стоял скоростной поезд «Афросиаб», курсирующий из Самарканда в Ташкент. Время в пути – чуть больше двух часов. Скорость – до 200 км в час. Билет от 25 до 45 долларов.
Но поезд поездом, а мне пора было выезжать на трассу. Меня ждал Ташкент.
XVI. Суть Востока, или прямой репортаж из ташкентской мотомастерской
…Конечно, я оказался гораздо медленнее «Афросиаба», он все-таки волшебник. На 300 километров у нас с «Иванычем» ушло около шести часов. Но дорога радовала глаз и поражала резкими переходами. То космические пейзажи, то мирные сельские картинки. Бесконечная равнина закончилась. Появились всхолмия, на горизонте синели горы. И, главное, совсем другой свет.
Где есть вода, там жизнь. Весна, все в цвету. Красота невероятная. Кажется, что рай.
Где нет воды – сухая бесплодная земля. Так греки представляли себе Аид.
…Ташкент в первые минуты меня просто оглушил. В таком большом городе я не был уже почти две недели. К тому же ташкентское землетрясение сделало свое дело – здесь осталось очень мало старины и было много советских районов, причем отстроенных не без изящества. Еще бы: город восстанавливали всей страной, и самые лучшие шестидесятнические архитектурные идеи были тут воплощены в жизнь. Теперь это все, конечно, немного устарело и обветшало, но глазу было привычно. Даже мелькнуло обманчивое чувство: «Вот, я вернулся, если не домой, то, по крайней мере, в современность». Вокруг явно присутствовало все или почти все, от чего мой глаз уже успел отвыкнуть – дорогие новые машины, рестораны, супермаркеты, бутики, совсем по-другому «прикинутые» люди, суетливо спешащие по своим делам. Метро, в конце концов. И, главное, автомобильное движение. Кажется, все водители московских и питерских маршруток проходили практику именно в этом городе. Хотя, конечно, по сравнению с Каиром или Стамбулом, люди кое-как, но все же соблюдали правила. Да и трафик, конечно, в Ташкенте пожиже.
…Назавтра я должен был встретиться, наконец, с «Байкерами Узбекистана». Редко когда доводилось мне ждать встречи с кем-нибудь с таким нетерпением. Но это, правда, был предел мечтаний – прокатиться по Азии на исправном мотоцикле. Настоящий кайф! Ни разу еще не удавалось. И теперь меня от моего счастья отделяла только одна ночь. Оставалось где-нибудь в хорошем месте поужинать и выспаться.
…Поздним вечером, в гостинице, я записал первое за все азиатское путешествие стихотворение:
Кажется, доехал.
Но куда?
Вероятно, достиг.
Но чего?
Наверно, любил.
Но кого?
Приснилось, что жил.
Но когда?
…Утром я отправился в мотомастерскую «Байкеров Узбекистана». Есть такая песня у Гребенщикова: «Это все, что я хочу». Там, в Ташкенте, эти парни и новые сальники на мотоцикл были именно тем, чего я в данный момент хотел. Остальное должно было как-то устроиться и сложиться само собой, либо в процессе, либо постфактум.
Парни встретили меня, как старого друга. Чай, кофе, расспросы. Одна была проблема – от Рустама, их главного механика, определенно несло перегаром. Но я – гость все-таки – сделал вид, что не замечаю. В конце концов, он не за рулем, да и я не гаишник.
За чаем мы провели примерно час. Спрашивали обо всем. О Москве и Сахалине, о кругосветке и Европе, о Латинской Америке и о том, как мне – он, их Узбекистан.
Но это, скорее всего, были так, фигуры вежливости. Главный свой вопрос они берегли напоследок:
