Максим Привезенцев
Ралли Родина. Остров каторги
– Александр? – окликнул его Денис, когда мы подошли.
Бормотов встрепенулся, оглянулся через плечо и улыбнулся нам.
– А, это вы… байкеры-странники с Сахалина до Балтики, – сказал он, закрывая футляр и поднимаясь. – Интересно вы придумали. Повторить советское ралли… Надо было только еще пару лет подождать.
– Чтобы интервал в полвека соблюсти? – усмехнулся я.
– Ну, – улыбаясь, кивнул Бормотов.
Мне он сразу понравился. Люблю таких живых открытых людей, да еще и явно не обделенных чувством юмора.
– Думал об этом. Но кто знает, что с нами будет через два года? – пожал плечами я. – Поэтому решили поехать сейчас – пока здоровы, при деньгах и, главное, при желании.
– Это вы правильно, – сказал Бормотов. – Я тоже так считаю: можешь сейчас куда-то отправиться – отправляйся, а на месте сидеть будешь, когда ноги откажут.
Он подхватил футляр за ручку.
– Ну что, пройдемся, побалакаем?
Мы закивали.
Андрей покинул нас два квартала спустя – сказал, что, возможно, подъедет вечером, но не факт, поэтому мы на всякий случай распрощались и дальше отправились без Гармса.
– Кажется, мир такой чудесный, правда? – спросил Бормотов, когда мы проходили мимо дома Бориса Рыжего. – А иногда кажется, что только кажется…
Он воровато огляделся по сторонам, а потом, понизив голос, добавил:
– Слыхали ж, небось, про Восточно-Уральский радиоактивный след?
– Слыхали, конечно, – подтвердил я. – Кыштымская авария…
– Ну! А про город Челябинск-41? Про него что-нибудь слыхали?
– Не Челябинск-40, именно «41»?
– Именно «41», да!
– Нет, не слышали.
– Во-о-от! – протянул Бормотов с таким хитрым выражением лица, будто впереди нас ждала тайна вселенского масштаба.
– Так а что за Челябинск-41? – полюбопытствовал Денис. – Это город какой-то? Где он?
– А нигде, – сказал Бормотов. – Был – и не стало. И теперь никто даже не знает, что он вообще существовал.
Я нахмурился. Кажется, о чем-то подобном я читал в дедовских дневниках, но там речь шла о селе, а не о целом городе, и называлось это село иначе…
– Да как так – не было? – не понял Денис. – А жители его куда делись?
– Как – куда? Сгинули, вместе с городом.
– Что, прямо все? – недоверчиво спросил Иван.
– Прямо все!
– А родственников у них в других городах что, не осталось?
– Остались. Но их тоже обработали многих. А сейчас вот, говорят, нарыли где-то одного из этих родственников, и он, насколько мог в свои восемьдесят с хвостиком рассказал, как их по этому поводу стращали КГБшники.
– Это вы где видели такое? – спросил Денис.
– В телевизоре, – пожав плечами, ответил Бормотов. – На одном из местных каналов. И в интернете потом читал про это. Но быстро как-то все убрали.
– И вы, короче, свято в это верите? – не унимался режиссер. – Ну, что целый город… вот так… просто сгинул во время катастрофы, и об этом умолчали?
– Я-то не особо верю, не передергивай, – усмехнулся Бормотов. – Повидал всякого, и при Союзе пожить успел, и тут, сейчас. И вот вся эта ситуация, как и многие другие истории советских времен, очень противоречивая, сечете? Вроде б СССР виновники всего, вроде б они и до того многие проблемы умалчивали, зло творилось тогда вроде бы и при этом не афишировалось совсем… но почему тогда так быстро убрали из Интернета любые упоминания? Не потому ли, что сами поняли – перебор? А с другой стороны, ведь действительно могло такое быть? Могло. Хотя бы в теории. Но и сейчас могло быть, вполне. Почему нет? Я к чему: живешь и не понимаешь, как до сих пор жив. Потому и стремишься все успеть, пока дышишь, видишь и ходить можешь! Так-то, вашу мать!
Последнюю фразу он буквально выкрикнул – видимо, от переизбытка чувств.
Глядя на него, я подумал, что в этом-то и заключается самое страшное – одна власть пришла на смену другой, но некоторые проблемы, перешедшие по наследству от страны прежней, в нынешней никто до сих пор так и не решил. И даже более того – в вопросах умалчивания фактов нынешняя страна вполне могла дать фору предшественнице…
«Хотя, может, так только кажется – потому что раньше не было такой штуки, как Интернет, и все слухи распространялись только по принципу «сарафанного радио», – подумал я.
Впрочем, от этой мысли легче не становилось: даже если умалчивают не больше, а столько же, сколько и раньше, каждый очередной прожитый день в такой стране надо отмечать, будто юбилей – ведь уже назавтра ты можешь бесследно сгинуть в пучине истории.
– Ах, дурные мысли, что ж вы лезете ко мне… – вздохнув, сказал Бормотов. – А все этот дом, где Боря Рыжий жил… Навевает он на меня грустные думы… Эх… Давайте же не будем о печальном! Живы – значит, хорошо! Живы – значит, побудем еще какое-то время!
Слова его эхом разнеслись по району Вторчермета, и мне на мгновение показалось, что солнце в небе стало светить чуточку ярче.
Только на таких людях, как Бормотов, все и держится – которые позволяют себе редкие секунды грусти среди дней и недель в радостной суете и, что еще ценней, умеют заряжать позитивом тех, кто находится рядом.
* * *
1890
Чехов проснулся оттого, что снаружи залаяла собака. Открыв глаза, литератор повернул голову и уставился в окно. Снаружи было темным-темно; луна начала таять, едва Антон Павлович приехал на остров, и теперь третий день царило безлуние. По счастью, заботливый доктор Толмачев перед отъездом поставил на пыльный комод небольшую лампадку, чтобы литератор ненароком не убился, решив среди ночи сходить выпить воды или еще куда.
Собака на улице меж тем залаяла снова, и Чехов сел на кровати. Сон как рукой сняло. Нехорошее чувство овладело литератором, хотя особенных причин для волнения в общем-то и не было: почти каждую ночь происходило здесь ровно то же самое.
«Наверное, эта тревога из-за луны, точней, оттого, что ее нет на небе, и все вокруг кажется еще мрачней, чем обычно».
Вдруг где-то совсем рядом послышался звон бьющегося стекла. Чехов от неожиданности аж на кровати подпрыгнул, потом, тихо поминая черта, протянул руку и стащил со стула брюки. Надевая их, вспоминал, куда положил револьвер. Обычно литератор клал его в верхний ящик прикроватной тумбочки – на Сахалине, среди осужденных бандитов и воров, подобная мера осторожности совсем не казалась чрезмерной. И сейчас, как казалось Чехову, он тоже положил оружие на его обычное место.
Впрочем, казалось так только до того момента, как рука Антона Павловича нырнула в ящик и нащупала там лишь пустоту.
Внутри у Чехова похолодело. Он не был робкого десятка, но умный человек по определению боится сильней недалекого.
«Куда же ты делся, сволочь ты этакая… – думал Чехов, хмуро оглядываясь вокруг. – Неужто из куртки не достал, когда вернулся? Что за нелепая расхлябанность…»
Рывком поднявшись с кровати, Антон Павлович подошел к комоду, дабы проверить, нет ли револьвера в нем. Оказалось, что нет – по крайней мере, не в верхних двух ящиках. Тогда Чехов метнулся к двери, но она открылась прежде, чем литератор успел схватиться за ручку. На пороге комнаты стоял не кто иной, как Николай, неделю назад по просьбе Ландсберга выпущенный солдатами из кандальной. В руке у брата Ульяна был чеховский револьвер.
– Не это ищите, Антон Павлович? – спросил негодяй.
Его хищный взгляд обездвижил Чехова, буквально пригвоздил его к полу.
– Чего тебе надо, Николай? – спросил литератор, глядя бандиту в глаза. – Денег?
– Да, но не только. Главное, что мне нужно, Антон Павлович – это вы.
– Я? – опешил Чехов.
– Вы – мой билет на материк, – кивая, сказал Николай. – Будете меня от пуль заслонять.
– Ты что, думаешь, они в тебя стрелять не станут, если ты мной прикроешься? – ушам своим не поверил Чехов. – Отпустят каторжника, чтобы мне не навредить?
– Ну а чего бы и нет? – дернул плечом арестант. – Вы – известный автор, а я – мелкая сошка, вор, каких тут по дюжине в неделю дохнет… Не будут они по вам стрелять.
– Остановись, пока не поздно, – качая головой, сказал Чехов. – Навредишь только нам обоим. Убьют и тебя, и меня заодно…
– Не убьют. Чего вы только о плохом думаете? Вы, говорят, рассказы веселые пишите, а ведете себя так…
– Сложно улыбаться, когда на тебя наставляют твой же револьвер, – признался Чехов.
– А вот это уже смешно, – осклабился Николай.
Глядя на его щербатую улыбку, Чехов снова вспомнил их разговор с Ландсбергом, когда Карл Христофорович сравнил брата Ульяна с животным, понимающим только силу. Сейчас, с оружием в руках, Николай напоминал хищного зверя, который загнал свою добычу – Чехова – в угол и теперь смакует момент, прежде чем впиться жертве в глотку.
«Только глупец может надеяться выбраться с острова каторги подобным образом, – подумал литератор, исподлобья глядя на Николая. – Глупец… или безумец».
– Пошли отсюда, – сказал каторжанин и жестом поманил Чехова к себе.
Антон Павлович нехотя подчинился.
– Вы идете передо мной, но не сильно торопитесь – револьвер я хоть в карман и спрячу, но дуло вам в спину будет смотреть. Помните об этом, если вдруг решите совершить какую-то глупость – я выстрелю, мне терять нечего.
– Сволочь вы, Коля, – не выдержав, сказал Чехов.
– Злитесь? Оно и понятно. Вы ведь на моем месте не были, не понимаете, каково мне. А походили б в кандалах с мое, дошло б до вас быстро, почему я отсюда сбежать хочу.
– Не поверите, но я и так все понимаю, – сказал Чехов, медленно шагая к парадной двери. – Я был в кандальной, видел, как там живут. И никому бы не желал туда попасть и провести там даже минуту, не то что месяц или, упаси Боже, полгода!
– Складно говорите, Антон Павлович, – буркнул Николай. – Сразу видно – писатель… Давайте, одевайте куртку и обувайтесь, а то босого вас враз приметят да разоблачат…
Чехов послушно принялся облачаться.
– Так вы хотите со мной до парома добраться? – спросил, надевая туфли.
– До материка, я же сказал. Поплывете со мной, а там уж решим. Как на материке окажемся, в смысле.
Антон Павлович, услышав это, на какое-то время застыл.
«Нет, он точно безумен».
– Обулись? Тогда открывайте дверь.
– А ты действительно с Сонькой Золотой Ручкой якшался? – спросил Чехов.
– А кто говорит, что якшался? Не Карл Христофорович часом? – ухмыльнувшись, спросил Николай. – Наверняка он. Он все про всех знает…
Удивительно, но последнюю фразу бандит произнес без какого-либо сарказма или двоякости – показалось, что брат Ульяна относится к Ландсбергу с плохо скрываемым уважением.
«Хотя чему я удивляюсь? Тут, кого ни спроси, так же отзовутся…»
– А даже если и он, то что?
– Да ничего, – хмыкнул Николай. – Вам самому, Антон Павлович, не все ли равно, с кем я дела имел и еще поимею? За дела мои меня судили, а за которые не судили, значит, и не было их. Смекаете?
– Да я так, любопытства ради… Тем более что мне из этой передряги живым вряд ли выйти удастся, так что…
– Вот только не надо зубы мне заговаривать, – раздраженно процедил Николай. – Открывайте дверь и топайте, да поживей: путь до порта неблизкий.
Чехов хотел сказать, что им все равно дойти не дадут – убьют раньше – но решил не злить своего пленителя понапрасну и, подойдя к двери, взялся за засов. В этот же момент силы будто покинули его тело, а руки налились свинцовой тяжестью.
– Давай уже! – забыв о приличиях, рявкнул Николай.
Команда негодяя сработала, как магическое заклятье, мгновенно снявшее оцепенение. Прочистив горло, литератор буркнул: «Сейчас, сейчас…» и потянул засов в сторону. Тот, проклятый, поддался так легко, что Чехова аж обида взяла.
«Не теряй надежды… снаружи солдат пруд пруди, кто-нибудь да заметит и выручит… наверняка…»
Взявшись за резную ручку, литератор шумно выдохнул – ну, с Богом – и потянул дверь на себя. В лицо Чехову тут же ударил свежий ночной воздух, и Антон Павлович жадно вдохнул его в себя.
«А погода-то какая, погода!.. Как же не хочется умирать…»
– Шагай, – велел бандит, и литератор послушно переступил через порог и побрел прочь от дома Толмачева – прямиком в том направлении, где находился порт. Николай пошел следом за ним; Антон Павлович понял это по звуку шагов. Шумно сглотнув, литератор попытался прикинуть, сколько им надо идти, чтобы добраться до причала, с которого ходят на материк пароходы. Получалось что-то около двух часов пешим ходом, и этот расчет, конечно же, нисколько не обрадовал Чехова: он прекрасно понимал, что обратный билет в пост ему не светит, а, следовательно, жить ему осталось совсем недолго. В лучшем случае, если безумный план Николая внезапно удастся, бандит убьет литератора по прибытии на материк; в худшем их пристрелят уже вот-вот, практически здесь и сейчас.
«А говорил мне Сергей Алексеевич Суворин – не езжай на Сахалин, беды не оберешься… не верил… Сколько всего осталось не сделано? Сколько не описано, не сказано? Как там мои будут без меня? Справятся ли?»
– Коля! – вдруг послышалось сзади. – Постой!
Шаги за спиной тут же стихли, и Чехов тоже замер. Запоздало пришло осознание: голос принадлежит Ландсбергу.
– Чего вам, Карл Христофорович? – нехотя отозвался беглец.
– Не делай глупости, прошу, – ответил ссыльный офицер.
– У вас там револьвер? – напрямик спросил Николай.
– Да, – помедлив, ответил Ландсберг.
– Ну так стреляйте. Только помните, что я тоже успею выстрелить – не в вас, разумеется.
– Я понимаю. Поэтому и не хочу спускать курок.
– Ну тогда чего пришли?
– Да чтоб мозги тебе, дурачку, вправить, вот зачем! – в сердцах воскликнул Ландсберг. – Ты посмотри на себя, во что ты превратился? Писателя, ни в чем не повинного, в пленники взял, убить его готов… Повесят тебя, Коля, а то и просто пристрелят, как собаку, прямо на месте. Особенно если Антону Павловичу как-то навредишь.
Чехов услышал, как Николай за спиной тихо шмыгнул носом.
– Чего вы от меня хотите, Карл Христофорович? – глухо вопросил бандит. – Я в кандальную больше не пойду. Не пойду!
– И не надо. Не надо. Просто револьвер брось, и мы тогда спокойно обо всем поговорим.
– Не поговорим! – в сердцах воскликнул Николай. – Хватит, наелся уже ваших разговоров! Я хочу бежать отсюда, хочу обратно на материк, ненавижу, ненавижу этот остров!
В некоторых окнах стал зажигаться свет: до того громко вещал мятежный брат Ульяна, что народ проснулся и решил посмотреть, кто там кричит среди ночи.
– Но ведь не Антон Павлович тебя сюда привез и оставил, – мягко, почти ласково произнес Ландсберг. – Не он, и не я, и не Ульян. Не из-за нас ты здесь, Коля.
– А из-за кого же?!
– Да из-за себя же, Коля. Из-за своих преступлений. Но ты искупишь их и вернешься на материк, обязательно вернешься, чище и лучше, чем был… как и все мы.
– Не вернусь, – хрипло сказал Николай. – Хватит с меня вашей каторги, сыт по горло. Что тут, что там – конец один… Никакого терпения нет.
– Коля! – рявкнул Ландсберг.
За спиной Чехова грянул выстрел. Литератор содрогнулся и рефлекторно прижал руки к груди, но крови не было. Кажется, его даже не ранило.
Тогда куда же выстрелил Николай?
– Коля! – снова воскликнул Карл Христофорович. – Зачем?
Антон Павлович медленно обернулся вокруг своей оси и увидел, что Николай лежит на земле, в позе совершенно неестественной. Дымящийся револьвер Чехова валялся чуть в сторонке, а под головой бандита, изуродованной выстрелом, темным пятном расползалась по земле кровь.
– Коля… Зачем… – шептал Ландсберг.
Он подбежал, упал рядом с бандитом на колени и принялся хлопать его по щекам.
– Ну, давай, давай…
Чехов тоже опустился на колени.
– Вы позволите? – робко спросил он.
Карл Христофорович нехотя убрал руки. Тяжело и шумно дыша, он наблюдал за тем, как Чехов проверяет пульс раненого бандита.
– Мертв, – одними губами сказал Чехов.
Ландсберг зажмурился на несколько секунд, потом медленно поднялся и шумно выдохнул. Литератор последовал его примеру – встал и тоже выпрямился.
– Вы как? – спросил Карл Христофорович. – Он вам ничем не навредил?
Чехов мотнул головой.
– Да, не думал я, что он так далеко зайдет… – признался Ландсберг. – Хоть и поговаривали, что он замешан в убийстве лавочника, а я не верил. Казался он мне глупым и вспыльчивым, но не злым. А оно вон как вышло…
Чехов молчал. Его трясло мелкой дрожью. Глядя на покойного Николая, литератор почему-то вспомнил рассказ Ракитина про несправедливо осужденного, который пережил свою первую казнь.
«Можно ли считать, что и я пережил казнь? Этот выстрел и ощущение полной пустоты внутри, ощущение, будто что-то внутри оборвалось да так, что уже не починишь никак…»
Словно прочтя его мысли, Карл Христофорович сказал:
– Поздравляю, Антон Павлович. День рождения у вас сегодня. Внеочередной.
Чехов с отстраненным видом кивнул… и содрогнулся, когда рука Ландсберга легла ему на плечо.
– Пойдемте выпьем коньяку, – тихо сказал Карл Христофорович. – Я всегда в повозке держу фляжку – как раз на подобный случай.
Взяв литератора за локоть, он повел его от трупа прочь.
– А как же… – растерянно пробормотал Чехов.
– Мишка побежал к солдатам, должны скоро быть, – опережая вопрос, сказал Ландсберг. – Не думал, что выйдет так печально, но Николай сам выбрал, как поступить. Я в свое время решил пойти иным путем.
Его глаза снова заблестели от слез, а голос дрогнул.
– Теперь бы только понять, как об… этом рассказать Ульяну, – добавил он еле слышно.
Чехов промолчал. Что посоветовать Ландсбергу, он попросту не знал.
А неугомонная собака, которая разбудила Антона Павловича, снова подала голос – на сей раз она не лаяла, а выла, словно от тоски по умершему Николаю.
* * *
2015
Мы находились в ста километрах от Перми, в гроте Кунгурской ледяной пещеры, и предвкушали сеанс спелеологии, когда снаружи вернулся Саша Никифоров.
– Беда, парни, – севшим голосом сказал он, нервно вертя в руках телефон.
Вид у него был растерянный, а лицо – бледным, поэтому мы сразу поняли: дела действительно очень и очень плохи.
– Что стряслось, Саш? – обеспокоенно спросил Боря.
– Мать звонила… – пробормотал Никифоров. – Отцу совсем хреново. Врачи говорят, в любой момент…
Он запнулся. Глаза его едва заметно заблестели: Саша всегда был кремень, но сейчас речь шла о папе, которого он безмерно любил и уважал, и оттого сдержать эмоции было нельзя.
Всегда тяжело слышать, если что-то случается с людьми, тем более с такими замечательными, как Анатолий Леонидович. А уж если речь идет о жизни и смерти…
– Поехали в Пермь, – произнес я. – Оттуда отправим тебя до Москвы на самолете, а дальше прыгнешь на машину и – прямиком в Суздаль.
Он посмотрел на меня с благодарностью, будто я снял камень с его души. То есть Саша в любом случае бы полетел, и мы бы его, разумеется, только поддержали, но именно сказать первым, что он покидает команду, даже по такому вескому поводу, было для него непросто. Никифоров знал меня, Нахмановича и Каца уже много лет, и большинство авантюр, которые затевались кем-то из нашего квартета, безоговорочно поддерживались остальными его участниками. И вот ужасный форс-мажор нарушил наше тяжелое, но вместе с тем увлекательное путешествие…
На фоне трагических вестей, заставших Никифорова врасплох, дорожные проблемы с «Уралами» показались ничтожными пустяками, на которые нам даже не стоило тратить свои нервы.
Естественно, смотреть Кунгурскую пещеру мы не пошли – ни времени, ни желания на это уже не оставалось. Каждый из нас хотел помочь Саше, но единственная помощь, на которую мы были способны – молча следовать за ним в Пермь, откуда он полетит домой, а наша команда продолжит свой путь впятером.
– Во сколько там Иван должен был нас встретить? – спросил я, усаживаясь в седло своего «Урала».
– Ой, да ну его, – поморщившись, сказал Денис. – Понторез, блин…
– Да ладно тебе, – произнес Лама. – Может, он действительно к родителям так рвался… Когда он их видел в последний раз?
– Да какие родители? Вспомни, с каким лицом он про «корешей» своих рассказывал? С ними и завис, по-любому!
– Что-то он тебя под конец ралли совсем накалил, – заметил Ребе.
– Да надоело его вечное нытье – то то не так, то другое, зачем я поехал, почему не остался дома… Он не всегда открыто это говорит, но так корчится, будто мы его тут силой держим. Раздражает, капец.
– Давай уж наберемся терпения и доедем без эксцессов, ладно? – поморщился я. – А там разойдемся, как в море корабли. Уверен, он не дурак и тоже чувствует, что зря подвязался на эту поездку. Ну а что до недовольного вида… Ну молодец, что хотя бы не слился, что едет до конца.
– Погоди еще, – хмыкнул Денис. – Может, он тебя как раз сегодня удивит. Скажет, что у кого-то из друганов проблемы, что надо задержаться в Перми и бла-бла-бла…
– Ой, ну хорош уже, – скривился Лама. – Давай не будем тут конспирологией этой заниматься. Сейчас дождемся его и сами увидим, что он там скажет.
Денис промолчал, но, судя по его физиономии, в Ивана он уже не верил.
И, как оказалось, не зря: Камов в очередной раз прилично опоздал, хотя гостиница, где мы остановились, находилась неподалеку от его дома.
«Что теперь? На пермский трафик будет ссылаться? – думал я. – Три квартала проехать не мог за четыре часа?»
– Извините, парни, бате помогал в гараже, – буркнул Иван, входя в мой номер.
Был уже вечер, но от Камова ощутимо пахло перегаром, и я понял, что Амурский не ошибся на его счет: похоже, наш пермский бородач действительно не отцу помогал, а до утра пил со старыми друзьями, рассказывая, какой он крутой байкер.
«Ну и, конечно, рассказывать это лучше без нас – вдруг тот же Денис не удержится и поведает «корешам» про вечные стенания Ивана по поводу и без».
– Ну что, кто со мной в сигарный клуб? – решив, что укоры и нравоучения все равно бесполезны, спросил я.
Желающих не нашлось: фильм деда, который я собирался показывать на презентации в местном клубе, парни видели уже раз пять.
– Мне собираться еще, – сказал Саша Никифоров, будто извиняясь.
– Ты узнал, во сколько рейс? – спросил я.
– Только в два ночи. Раньше нет. Уже забронировал билеты – альтернативы все равно никакой.
– Плохо.
– А куда ты летишь? – удивился Камов.
– Домой, – мрачно сказал я. – Срочная необходимость.
Удивительно, но Ивану хватило ума не приставать с расспросами.
– Как вернусь, еще поговорим, хорошо? – похлопав Никифорова по плечу, сказал я.
Он кивнул.
– Ну а я город поснимать хочу, – заявил Денис. – Чем больше материала, тем лучше.
– Во, давай тогда я с тобой! Все-таки местный, знаю, куда лучше заехать, – неожиданно вызвался Иван.
Режиссер замялся, но, не придумав, как отказать, нехотя согласился:
– Ну, давай.
– Ладно, всем удачи, я помчал, – сказал я и, покинув номер, отправился в фойе.
Едва оказавшись на улице, я услышал, как нестройный хор голосов поет:
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой…
Повернув голову, я увидел колонну людей с красными советскими знаменами, переходящих через дорогу. Большинство едва волочило ноги – настолько были пьяны.
– Позорище! – В сердцах сказала женщина подруге, с которой они проходили мимо крыльца гостиницы. – Для чего тогда эти демонстрации? Чтобы молодежь думала, что в СССР одни алкаши были?
– И не говори, – согласилась подруга. – Пьете, ну и пейте, но зачем флаг-то советский с собой таскать? Именно что позора ради, и больше не для чего…
Проводив взглядом «демонстрантов», я пошел на парковку. На душе было неспокойно. Тут и Саша Никифоров с отцом, и вечно опаздывающий Иван, который давно исчерпал лимит ошибок, и пьяные «коммунисты», чей вид действительно вызывал только негатив…
«День какой-то отвратный».
Еще одно большое разочарование, как выяснилось, поджидало меня в сигарном клубе, когда я рассказал одному из местных о своем желании посетить музей «Пермь-36», созданный на месте колонии, где в советское время содержали особо опасных и, в частности, политических заключенных.
– Так он закрылся же, – сказал мой собеседник, закуривая. – Вроде как ликвидировать собираются даже…
Сказать, что эта новость удивила меня, значит, ничего не сказать. Что же, получается, все вот эти «марши коммунистов», огрызок которых я видел сегодня у гостиницы, добились своего и вытребовали у властей закрытие музея? Но разве можно ликвидировать целый пласт истории? Репрессии – неотъемлемая, уродливая часть нашего прошлого, просто спрятать которую, словно сор под края ковра, невозможно. Сложней даже, чем заставить исчезнуть город Озерск или любой другой. Не тысячи – миллионы людей пострадали в тысячах колоний, и «Пермь-36» была едва ли не строжайшей из них. Здесь содержались «худшие из худших» и в то же время те, чьи приговоры основывались на липовых уликах. Один из основателей музея, пермский историк Виктор Шмыров, рассказывал, что в их архиве есть копии учётных карточек заключённых всех трёх лагерей и что примерно восемнадцать процентов из всех – это обвиняемые в участии в фашистских движениях, в том числе – русские националисты. Восьми процентам из этих восемнадцати, помимо измены Родине и участия в антисоветских организациях, вменялся терроризм – тем, кто поддерживал националистические подполья.
Мой интерес к колонии «Пермь-36», помимо прочего, был вызван составом содержавшихся там диссидентов – людей, осужденных по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде»: Олесь Бердник, Леонид Бородин, Николай Браун, Владимир Буковский, Балис Гаяускас, Егор Давыдов, Сергей Ковалёв, Олег Воробьев, Михаил Кукобака, Левко Лукьяненко, Валерий Марченко (погиб в заключении), Юрий Орлов, Василь Стус (погиб в заключении), Натан Щаранский, Глеб Якунин и многие другие, устану перечислять. В 1980 году в бывшем здании лесоперерабатывающего цеха открыли участок особого режима для «особо опасных рецидивистов». Там осужденные занимались сборкой электроприборов до тех пор, пока в 1988 году колонию не закрыли. Когда Союз пал, и российская история продолжилась, я ликовал, узнав, что из вчерашней колонии делают музей. Который, как выясняется, продержится двадцать лет и вскоре окажется благополучно стерт, как и многие другие ужасные воспоминания о былом.
«Что дальше? Уничтожите записи о репрессированных при Союзе? Чтобы через четверть века ГУЛАГ казался всего лишь выдумкой из старых фильмов?»
По моей просьбе все тот же пермский офиссандо поведал мне о том, что весной прошлого года министр культуры региона, Игорь Гладневой, назначил управлять музеем собственного заместителя, некую Наталью Семакову. Из-за ее характера большая часть прежних сотрудников уволилась, и в «Перми-36» остались только старые экспозиции. Но этим дело не закончилось: солидную их часть тоже закрыли – сыграли свою роль открытые письма политолога Сергея Кургиняна и его единомышленников, ветеранов пермской системы исполнения наказаний. Понеслись проверки – прокуратура, ОБЭП, антиэкстремистский центр… Проверяли и сам музей, и его работников, чем спровоцировали новую волну увольнений. Все это время, с января по июль, Минкульт не выделял «Перми-36» субсидий, из-за чего в апреле комплекс оставили без воды и тепла. Летом все та же Семакова пригласила на территорию музея репортеров НТВ, которые в итоге состряпали сюжет под названием «Пятая колонна». Нетрудно догадаться, что в этом сюжете деятельность «Перми-36» в ее нынешнем виде всячески порицалась.
Сразу после этого под прикрытием вездесущей Семаковой начали потихоньку распиливать ворота шлюза, через которые при Союзе в лагерь ввозили заключенных. При этом ставленница Гладневого утверждала, что «никаких действий в отношении зданий и сооружений, представляющих культурную ценность, не осуществлялось». В начале осени люди небезразличные еще пытались музей отстоять, причем вопрос поднимался опять же на уровне министра культуры региона, но в октябре случился пермский митинг против «Перми-36». Лозунги коммунистов, вышедших на марш, гласили: «“Пермь-36” – плевок в наших ветеранов» и «В “Перми-36” оплакивают фашистских наймитов и захватчиков». Со сцены звучали громкие фразы про неофашистов, открыто и нагло разгуливающих по улицам Украины, и про то, что, дескать, в музее репрессий оправдывают и героизируют бандеровцев.
В итоге власть, похоже, все-таки добилась своего, и в марте 2015 года было объявлено о прекращении деятельности музея и начале процедуры самоликвидации.
– Ну, может, конечно, что-то изменилось с тех пор, – добавил офиссандо, – и все-таки не закрыли… не знаю, чем дело кончилось, честно сказать.
Его сомнения породили в моей душе робкую надежду. Колеблясь, я позвонил Ламе.
– Не отвлекаю? – спросил я.
– Да так… мы тут в баню поехали, Иван позвал. Решили кости попарить. – Он усмехнулся. – У тебя как дела?
– Да вот, местные рассказывают, что музей «Пермь-36», куда я вам завтра предлагал поехать, закрыли. Но это как бы неточно. Думаю… может, все-таки съездим? Мало ли…
– Слушай, Макс, – устало вздохнув, сказал Лама. – Я твое желание понимаю прекрасно. Но это такой крюк… и приехать к закрытым воротам? Мне лично не хочется. Я парням скажу, но, думаю, они меня поддержат.
– Ну, скажи. Если они тоже будут против – не поедем, – нехотя предложил я.
– Добро. Ладно, давай, мы уже приехали. До встречи.
– До встречи.
Лама отключился, и я остался стоять рядом с клубом, задумчиво глядя на его светящуюся вывеску. Она намекала, что надо веселиться, но настроения у меня не было и близко. В Перми нам почему-то совершенно не везло.
«Наверное, из-за Ивана – он ведь отсюда родом? Вот и мстит нам город за негатив к “своему”…»
Вернувшись в клуб, я провел там еще пару часов, после чего сослался на усталость и отправился в гостиницу, но поехал обходными путями, максимально оттягивая момент возвращения. К сожалению, колесить по пермским улочкам тоже оказалось не слишком интересно. Народ здесь выглядел так, будто навечно застрял в девяностых – сплошь олимпийки да треники, дешевые кроссовки, помятые старые иномарки…
«Вот лучше б от этого прошлого избавлялись, – с раздражением подумал я. – Но нет, это же куда сложней, чем сломать несколько стен и заборов давно заброшенного лагеря – это себя ломать надо…»
Приехав в гостиницу, я с удивлением обнаружил, что Лама и остальные уже вернулись – все, кроме Ивана.
– Вы чего так быстро? – спросил я у Бори.
– Ох, не спрашивай, – усмехнулся он. – Там такие люди собрались… своеобразные. Мы долго не выдержали.
– И в чем своеобразие?
– Ну как тебе сказать? Мне лично показалось, что мы на сходку братков попали. Накрыли поляну, смотрят на нас, улыбаются. «Ешь, братан, это – еда, наедайся». Что-то в этом духе. Неуютно там было, короче. Вот и свалили.
– Понятно… – протянул я. – То есть у вас тоже вечер не задался…
– Угу, – промычал Боря.
Новость о том, что у Вани и друзья весьма своеобразные, ничуть меня не удивила: странное тянется к странному, так было и будет всегда. Другое дело – зачем он моих друзей потащил знакомить со своими корешами? Неужто так и не понял, насколько мы разные?
