Максим Привезенцев
Ралли Родина. Остров каторги
– Да, идея обалденная, – кивнул Саша Никифоров. – Ну и спасибо, что нас позвал.
– А то я мог кого-то другого позвать!
– Мог. Если бы мы не смогли, ты бы разве отказался от своей идеи?
– Нет, не отказался бы.
– Вот видишь!
– Но это было бы совсем другое путешествие.
– Лучше или хуже? – хитро сощурился Лама.
– Скорее, по-другому, – подумав, ответил я. – С совсем незнакомыми я бы не поехал. Зачем мне дополнительный стресс?
Мы помолчали.
– Какая-то чересчур благодатная обстановка, аж на зубах скрипит, – после долгой паузы заметил Иван. – Не к добру это…
– Ой, не нагнетай, – поморщился Лама. – Живи моментом. После всего, через что уже прошли, сейчас такой отдых – самое то. Наберемся сил и как жахнем оставшиеся… сколько там тысяч, Макс?
– До фига, – щурясь, ответил я. – Треть пути только прошли. Но дальше должно полегче быть. Дорог хуже, чем здесь, по идее, уже не будет. А в Ирбите, глядишь, ТО нормальное сделаем, запчастями затаримся, и без происшествий доедем.
– Ты сам-то в это веришь? – иронично сощурившись, спросил Лама.
– Не-а, – флегматично ответил я. – Но это и не важно. Пока мы так слаженно действуем, пока есть добрые люди в городах на пути, никакие поломки нам не страшны.
– Мотолюбители, конечно, уникальный народ, – заметил Саша Никифоров. – Казалось бы – первый раз он, Комбат, нас видит, ну по телефону пару раз до этого созванивались и все, а он берет – и помогает. Бесплатно. За идею.
– А, с другой стороны, почему бы нам и не помочь? – пожал плечами я. – В деньгах ни мы, ни они не нуждаются, это видно, заплатить за ремонт – да пожалуйста, сколько скажете, просто не берут. Вот и получается, что единственная достойная плата за помощь – это уважение. Не каждый все-таки решится на такой пробег. Кто бы что ни говорил, а по таким дорогам ехать пятнадцать тысяч километров – это весьма прилично. Если б мы еще не делали таких вот привалов, вообще бы давно перегрызлись или докатились до… В общем, ни к чему хорошему это ни привело бы.
Я едва не вспомнил про корову Нахмановича, но, к счастью, вовремя прикусил язык. Нечего травить Саше душу. Он уже и сам все прекрасно понял, а значит, в дополнительном внушении не нуждается. Тем более портить замечательный вечер дурацкими спорами о прошлых «подвигах» со знаком «минус» не хотелось совершенно.
«Все-таки до чего необыкнвенные места, – думал я, спустившись к берегу еще раз, когда время уже близилось к полуночи, и над поселком Листвянка воцарилась сонная тишина. – Смотришь на Байкал и восхищаешься, что тебе позволили жить рядом с чем-то настолько грандиозным, величавым и древним… Сколько лет тот проклятый комбинат отравлял здешнюю природу? А сколько еще будет? И все это для Байкала оказалось так же опасно, как для слона – дробина. Черт его знает, насколько хватит запаса прочности, но хочется верить, что он еще колоссален, этот запас. Что, конечно же, не значит, что можно бездумно убивать озеро и дальше!»
– Ты чего тут один? – спросил Саша Никифоров, подходя ко мне.
Он, как и я, вертел в руках сигару, будто не решаясь ее раскурить.
– Да вот, любуюсь, – ответил я. – Завтра уже едем, хочу запечатлеть в памяти красоту.
– Красота – не то слово, – с печальным вздохом согласился Саша.
Ночью озеро казалось еще более магическим, чем днем, и я мог бы наслаждаться его созерцанием до второго пришествия Христа, но тон старого друга заставил меня насторожиться.
– А ты чего не спишь? И что с настроением?
– Да так, ничего.
Он поморщился, но я слишком хорошо знал Сашу и потому не отступил.
– Давай, – сказал настойчиво. – Выкладывай. Как есть. Не уйдем отсюда, пока не скажешь.
Он хмуро покосился в мою сторону, но, видя, что я настроен серьезно, спорить не стал и нехотя ответил:
– Папа чего-то сдает так… быстро. Волнуюсь я за него, Макс. Возраст уже… не шутки.
К моему горлу подкатил комок. Я давно и хорошо знал Анатолия Леонидовича. Это был замечательный человек, к которому я относился с огромным уважением, а Саша и вовсе боготворил. И потому, конечно, ему было чертовски больно наблюдать, как отец день за днем проигрывает битву с беспощадным временем.
– Может, не стоило сюда ехать? – осторожно спросил я. – К нему бы лишний раз смотался…
– Я и хотел, – с грустной улыбкой сказал Саша. – Но он меня убедил, что все в порядке. Сказал, что надо ехать, раз Привезенцев зовет. Ты же знаешь, как он к тебе относится?
– Знаю, – улыбнувшись, тихо сказал я.
«Выдумщик и затейник, но человек хороший». Так Анатолий Леонидович однажды меня охарактеризовал, когда я гостил у них дома. Было это давно, лет семь-восемь назад, но те слова запомнились мне на всю жизнь.
– Держись, старик, – сказал я, положив руку Саше на плечо. – Все будет хорошо. Мы доедем до Питера, а там уже и до Суздаля рукой подать. Фестиваль проведем, попутно отца навестишь – отличное будет завершение для нашего ралли.
– Я так и планировал, Макс, – кивнул Никифоров. – Спасибо.
Мы закурили сигары и постояли еще недолго, любуясь игрой света в водной глади. Тогда мы оба действительно верили, что впереди ждет только хорошее – некий светлый путь, лишенный дурацких поломок, выбоин и пресловутых коров, о которых я зарекся говорить еще до приезда в дацан.
Но, как выяснилось потом, магия великого Байкала, увы, касалась только окрестностей озера и не могла исцелить всю Россию.
Докурив в тишине, мы побрели к нашему домику. Свет в окнах уже давно не горел: наши спутники отсыпались перед следующим переходом.
На очереди был Красноярск – город с зеленого «червонца».
* * *
1890
– Приехали, Антон Павлович, – сказал Ракитин. – Вон он, дом Ландсбергов.
Чехов кивнул и полез наружу.
– Может, мне с вами? Не передумали? – спросил офицер, когда Антон Павлович оправлял наряд.
– Не передумал, – выдохнув, ответил Чехов. – Сам пойду.
– Что ж, тогда могу только пожелать удачи. Заеду за вами через два часа, как договаривались.
– Добро, – кивнул Антон Павлович.
Распрощавшись с Ракитиным, он побрел к обители Ландсберга. Сердце Антона Павловича бешено колотилось в груди: чем ближе он подходил к дому Карла Христофоровича, тем крепче становилось беспокойство в душе. Умом он прекрасно понимал, что встреча с Ландсбергом не таит никакой опасности, но гостить у человека, совершившего двойное убийство, было для Чехова в диковинку. Оттого и нервничал он преизрядно, но в то же время мечтал поскорей оказаться с Карлом Христофоровичем за одним столом, задать ему какие-то вопросы, связанные с Сахалином, выслушать, о чем инженер хотел поговорить… Сложно описать словами, известными русскому человеку, сколь многого литератор ждал от этого вечера, но еще трудней – объяснить, почему он вообще чего-то ждал от встречи с Ландсбергом. Да, толковый строитель, да, отличный инженер, но разве он – дух Сахалина? Разве он его хранитель? И разве обязан он, этот Карл Христофорович, чувствовать остров лучше, чем Корф или Кононович?
«Он тоже живет в обычном доме, а не в общей казарме или, прости Господи, кандальной. У него – жена и двое детей, мальчик и девочка. По сути, он вообще никаких тягот испытывать не должен – разве что сама близость каторги его угнетает, как Корфа…»
Но сцена, которая случилась недавно у сгоревшей казармы, заставляла Чехова априори смотреть на Ландбсерга и его отношения с заключенными под другим углом. Та искренность, с которой овдовевшая Тамара благодарила Карла Христофоровича за найденную дочь, сам факт, что девочка побежала не куда-то, а именно к инженеру – эти мелкие детали позволили Чехову нарисовать в уме определенный портрет.
«Теперь надо просто зайти и увидеть, насколько выдуманное совпадает с настоящим…»
Дом Ландсберга мало чем отличался от других домов, стоящих по соседству – тоже одноэтажный, с покатой стальной крышей и окнами с белыми крашеными рамами. Разве что здание казалось более опрятным, аккуратным. Чувствовалась в нем хозяйская рука.
«Впрочем, чему удивляться – строитель для себя строил…»
Рыжий Мишка встречал Чехова на крыльце – сначала сидел, скучал, с отсутствующим видом глядя на хмурые серые тучи, неторопливо ползущие по небу, а потом, увидев литератора, взвился на ноги и поспешил навстречу.
– Антон Павлович, здравствуйте! Как я рад вас видеть!
– Взаимно, Миша, – честно сказал Чехов.
Он протянул мальчишке руку, и тот от неожиданности замер на месте. Литератор руки не убрал, и Мишка, с робкой улыбкой, ее пожал. Видно было, как он смутился. Еще бы – известный писатель зовет по имени и сам руку тянет…
«Скромней надо быть, Антон Павлович, скромней…»
– Пойдемте со мной, Карл Христофорович вас уже ждет, – сказал Миша, пряча взгляд.
– Пойдем, – легко согласился Чехов.
Дом Ландсберга внутри оказался такой же, как снаружи – небогатый, но уютный, без излишеств, но со всем необходимым: в прихожей из стены торчали крючки для верхней одежды, снизу стояли полки для обуви. Коридор расходился в обе стороны: с одной доносились приглушенные голоса детей, кажется, и женский тоже; с другой не слышно было ни звука.
– Нам сюда, – сказал Мишка и первым устремился в «тихую» часть дома.
За коричневой деревянной дверью, которой заканчивался коридор, находился, как выяснилось, рабочий кабинет с огромным столом. За ним, покачиваясь на гнутом кресле, восседал сам хозяин кабинета, одетый в шелковую жакетку и цветной галстук. На краю стола стояли две чашки с дымящимся чаем. Когда Чехов и Мишка зашли внутрь, Карл Христофорович как раз что-то рисовал в большом журнале. Услышав шаги, Ландсберг отвлекся от своей работы и поднял глаза на гостей. При виде Чехова инженер тут же расплылся в улыбке и воскликнул:
– А, Антон Павлович, вы!.. Здравствуйте! Очень рад вас видеть! Как добрались?
Вскочив, он обошел стол и крепко пожал руку Чехова. Литератор улыбнулся самым уголком рта и ответил:
– Все хорошо, добрался прекрасно.
– Я рад. Ехать вам, в общем-то, недалеко, но мало ли что может случиться в дороге?
Прозвучало немного зловеще, но Чехов сделал вид, что не заметил негативного оттенка и сказал:
– Признаться честно, я и сам хотел пообщаться с вами, едва только увидел вас несколькими днями ранее у сгоревшей казармы…
– Вы там были? – удивился Ландсберг.
– Я говорил вам, Карл Христофорович, – с легким укором сказал Мишка.
– Ах да, точно, – вспомнил хозяин. – Память моя – мое проклятье… столько всего приходится держать в голове!..
Он задумался, рассеянно оглянулся и, наткнувшись взором на мягкий стул, спохватился:
– Ах, что я за хозяин, раз не предложил вам сесть!.. Прошу же, Антон Павлович!
Чехов с благодарностью опустился на стул. Ландсберг, обогнув стол, снова уселся в кресло. Антон Павлович, дождавшись этого, хотел продолжить разговор о пожаре, но Карл Христофорович его опередил:
– А как вы, кстати, познакомились с Петром Семеновичем?
– С Толмачевым? Да совершенно случайно забрел в местный магазин, там встретил его, разговорились… так и познакомились.
– А жить почему у него решили? Он ведь не в почете у наших начальников, Кононович его и вовсе за врага считает… ну да, он наверняка говорил, верно?
Чехов искоса посмотрел на Мишку, чуть повел плечами и с улыбкой сказал:
– Я ваших укладов не знаю, Карл Христофорович. Кононович действительно сказал, что Толмачев ими считается за врага, но сказал скорее шутливо, чем всерьез. По крайней мере, я истолковал это так.
– А вы сами что о Петре Семеновиче думаете? – не унимался Ландсберг.
– Мне он нравится. Настоящий, интересный, в меру порядочный.
– В меру порядочный? – эхом повторил хозяин.
Откинувшись на спинку, он усмехнулся:
– Умеете же вы, Антон Павлович, сказать, одной буквально фразой всего человека описать!.. Наш любезный доктор, как я подозреваю, не упоминал, что мы с ним дружны и довольно часто ходим друг к другу в гости?
Немного удивленный услышанным, Чехов вынужден был признать, что – нет, не упоминал.
– В этом весь он, – с улыбкой сказал Ландсберг. – Как вы сами заметили – в меру порядочный. В меру. Никогда ничего лишнего не скажет, а где посчитает нужным – даже чуточку слукавит. Не знаю даже порой, в чем ему выгода от той или иной недосказанности. Думается мне, он просто изредка так шутит, потехи ради. Ну да ладно…
Карл Христофорович резко подался вперед и, снова облокотившись на стол, сплел пальцы рук перед собой.
– Наш любезный доктор – это тема для отдельной беседы. А мне бы с вами хотелось сегодня совсем о другом поговорить…
Чехов кивнул и приготовился слушать, как вдруг в коридоре послышался грохот, потом тут же – торопливые шаги.
– Что там еще такое? – нахмурился Ландсберг.
Все они – и хозяин с Мишкой, и Чехов – уставились на прикрытую дверь кабинета. Миг – и она распахнулась, со всего размаху врезавшись ручкой в стену, и внутрь ворвался заключенный с бельмом на глазу – тот самый, что беседовал с Ландсбергом у сгоревшей казармы. Как обычно хмурый, арестант одновременно с этим казался растерянным и даже немного напуганным.
– Чего случилось, Ульян? – взвившись на ноги, обеспокоенно вопросил Карл Христофорович.
– Тамару из петли вынули, – хриплым голосом ответил заключенный. – Еле успели…
– Твою-то… – Ландсберг, глянув на Чехова, сдержался, не договорил. – Где она?
– В казарме нашей, куда их переселили, с дочкой и остальными.
– Поехали к ней, – уверенно заявил Карл Христофорович. – Антон Павлович, простите, внезапные дела, сами видите-с… Мишка распорядится, чтобы вас угостили ужином, а я…
– Зачем же ужином? – перебил его Чехов. – Я хотел бы ехать с вами! Если вы, конечно, не против.
– Не против, но… – слегка растерявшись, пробормотал Ландсберг. – Зачем вам это, Антон Павлович?
– Хочу увидеть настоящий Сахалин, – после короткой паузы ответил Чехов. – Так сказать, без прикрас.
– Ну, как знаете, – хрипло сказал Карл Христофорович. – Лишь бы начальство потом не возмутилось, что мы Антона Павловича таскаем повсюду без их ведома…
– Они мне сами выдали удостоверение, дающее право ходить, где мне вздумается, – пожал плечами литератор. – Так что не вижу причин не поехать. Уж точно не собираюсь отчитываться перед Кононовичем о каждом своем шаге.
– Тогда вперед, к Тамаре, – скомандовал Ландсберг и вслед за Ульяном выскочил в коридор.
На улице ждала повозка без верха, запряженная плохонькой клячей. Ульян взлетел на козла, словно был на двадцать лет моложе, чем казался, и взялся за вожжи.
– Поспешим, Карл Христофорович! – зычно воскликнул он.
– Поспешаем, друг, поспешаем… – пробормотал Ландсберг.
Разместившись на жесткой лавке внутри повозки и убедившись, что спутники тоже взобрались и уселись напротив, Карл Христофорович махнул рукой, и Ульян погнал разнесчастную клячу в направлении далеких казарм. До сумерек еще было неблизко, но свет солнца уже понемногу тускнел, и деревца да кустарники, без того бедные, постепенно вновь приобретали свой естественный, серый оттенок. Казалось, природа чувствует настроения здешних жителей и реагирует соответствующим образом на боль, обиду, слезы и кровь, выбитую из спин самых упертых кнутом и впитанную здешней землей. И хоть Кононович часто говорил о нелюбви к физическим наказаниям, Чехов уже не раз и не два видел арестантов в разорванных робах, с уродливыми струпьями на спинах и плечах. Это, впрочем, не значило, что начальник острова лукавит; просто литератор еще не до конца осознавал, сколь много людей содержится на Сахалине. И если из шести тысяч наказаны около сотни, то это не так уж много – тем более на фоне Европы, о которой столь нелестно отзывался Корф.
– Надеюсь, не сочтете за оскорбление, но не работаете ли вы, Антон Павлович, на какую-нибудь газету или журнал? – перекрикивая грохот повозки, спросил Ландсберг.
– Вы про мое сахалинское исследование или вообще? – так же громко уточнил Чехов.
– Про исследование!
– Исследую я для себя, а не с целью разоблачить кого-то, уличить или обвинить, – сказал литератор. – Если вы об этом.
Ландсберг, как и все другие, кому Чехов так отвечал, удивился, но тут же вернул прежнее выражение лица и произнес:
– Не думал я, признаться, что человек может сам захотеть в наши края. Разве что вам настолько хорошо жилось на материке, что захотелось острых ощущений… Не знаю. Впрочем, возможно, если б я не знал об этом месте или знал совсем мало, тоже решил бы съездить и сам взглянуть на этот далекий остров… Но теперь, испытав на себе все тяготы и лишения каторги, мне очень трудно представить, насколько велик должен был быть мой интерес…
Он говорил как будто сам с собой – то повышая голос, то понижая его. При этом Карл Христофорович рассеянно смотрел на ту воплощенную бедноту, мимо которой проносилась их телега. Хотя Чехов нисколько не сомневался, что мыслями Ландсберг сейчас находится вообще в другом месте – возле нар, на которых лежит бледная Тамара, сдуру решившая свести счеты с жизнью и в том, к счастью, не преуспевшая.
«Из-за мужа, выходит. Дочка-то нашлась. И вроде бы, получается, ничего больше на острове не держит, езжай обратно… а по факту – куда ей, матери-одиночке, податься, чем жить? Может, конечно, у нее на материке родня осталась, родители… но, если не едет, если в петлю лезет, значит, все-таки нет никого?»
Повозка остановилась у одной из множества казарм, и Ульян, отбросив поводья, спрыгнул вниз. Прыть, которую он демонстрировал, никак не вязалась с его внешностью заблудшего калеки, что немало удивляло Антона Павловича. Чехов повернулся к Ландсбергу – тому помогал выбраться Мишка. Чехов справился сам, и вскоре они вчетвером уже спешили ко входу.
Литератор заметил, что чуть поодаль от дверей дежурят двое солдат. Карл Христофорович, увидев их, поднял руку, и те подняли свои в ответ, приветствуя Ландсберга. На этом любезности кончились: Ульян распахнул двери и отступил в сторону, пропуская спутников внутрь.
Первое, что услышал Чехов – это детский плач. Тихий, робкий, даже интимный, он, как показалось литератору, звучал пронзительно и даже заглушал собой гомон, стоящий в казарме. Многие арестанты, что находились внутри, заслышав скрип петель, смолкли, повернулись ко входу и уставились на вновь прибывших. Но маленькая девочка плакать не перестала. Для нее сейчас существовали только жесткие нары метр на два, на которых лежала полуживая мать.
Завидев Карла Христофоровича, многие зашептались. Зазвучало его имя, фамилия.
– Гляди, Ландсберг…
– Чего он тут забыл?
– К Тамаре, наверно, они вроде б знакомы…
Обрывки слов и фраз доносились из самых разных углов казармы, но ни Ландсберг, ни Мишка с Ульяном не обращали на посторонние звуки никакого внимания. Один только литератор оглядывался вокруг, не скрывая любопытства. Здесь все было очень грязно и бедно; на нарах валялись пыльные бутылки, засохшие хлебные ломти, крошки, лоскуты одежды, а под нарами – узелки, реже – небольшие, наспех сколоченные сундучки.
«И как они тут все вместе помещаются?..»
Три пролета прямо, один – влево, до упора, потом – направо…
И вот они уже рядом с нарами Тамары. Женщина, как и представлял себе Чехов, крайне бледна, глаза ее – серые и блеклые, а дыхание надрывное, будто поперек горла встала кость. Дочка несчастной вдовы стояла рядом с нарами на коленях, сжимала крохотными пальчиками руку матери и тихо плакала.
Завидев Ландсберга, Тамара несколько оживилась и прохрипела:
– Карл Христофорович…
– Лежи, – строго произнес инженер.
Дочка Тамары повернула голову и заплаканными глазами посмотрела на Ландсберга. Во взгляде ее была надежда – малютка искренне верила, что Карл Христофорович может снова вдохнуть в ее мать желание жить.
«До чего же он значимая фигура тут для многих, – подумал Чехов. – А ведь речь об убийце, сосланном на каторгу… Возможно ли все же, что приговор был ошибочным? Или все правда, но это было лишь временное помутнение? Мог ли Ландсберг быть пьян, или разозлен сверх меры? Как знать… Но совершенно точно не походит он на душегубов, коих тут, на острове, в избытке…»
Ландсберг тем временем осторожно опустился на край нар и спросил напрямик:
– Чего это ты удумала, Тамара, в петлю лезть?
– Не могу я без Бори… – отвернув голову к стене, вяло произнесла женщина. – Мы сюда ехали за ним, а он…
Она снова заплакала – с новой силой, накопленной, очевидно, с прошлой ее истерики. Девочка крепче сжала руку матери, словно напоминая ей, что она рядом, что она-то по-прежнему здесь и никуда деваться не собирается. От Ландсберга это тоже не укрылось, и он сказал:
– Тамара, ну, посмотри, как твоя дочка старается тебя утешить! Разве этого мало, чтобы дальше жить? Вспомни, как ты радовалась, когда мы с Мишкой привезли ее, отмытую от сажи и копоти, к тебе? Ну, вспоминай! А ведь ее трагедия не меньше твоей, а даже больше – отца она потеряла и едва не потеряла мать!
Последние слова он буквально выкрикнул, и Тамара замерла и притихла. Еще пару раз шмыгнув носом, она искоса посмотрела на дочь и виновато пробормотала:
– Прости меня, маленькая моя… прости, глупую… иди ко мне…
И дочка полезла на нары, прижалась к матери всем миниатюрным тельцем – почти как тогда, на площади, возле обугленного остова казармы, и Тамара, сильно дрожа, крепко обняла бедняжку.
– Давай, поправляйся… – сказал Ландсберг. – И не хандри…
Он напоследок коснулся руки Тамары, после чего встал и окинул собравшихся вокруг арестантов угрюмым взглядом.
– Кто ее спас? – спросил, будто бы с вызовом.
Заключенные стали переглядываться, шушукаться о чем-то. Наконец один из них, худосочный, курносый и со шрамом на правой щеке, неуверенно поднял руку. Ландсберг подступил к его нарам и навис над беднягой, отчего тот против воли втянул голову в плечи.
– Подойдешь к Ульяну, как я уеду, он тебе все расскажет, – сказал Карл Христофорович и протянул спасителю Тамары руку.
Тот осторожно ее пожал, и Ландсберг, бросив последний взгляд на мать с дочкой, которые в унисон плакали, обнимая друг друга, поковылял к выходу из казармы.
«И ради этого он поехал сюда? Ради нескольких фраз? – подумал Чехов, шагая следом за Карлом Христофоровичем. – Не поленился же… но, кажется, смог все исправить».
Все больше и больше уверялся Антон Павлович, что Ландсберг совершенно чужд этому месту, и одновременно с этим литератор не мог представить себе Карла Христофоровича в какой-то другой обстановке. По ощущениям Чехова, его новый друг находился в некой странной полупозиции между верхами (в лице Кононовича и солдат) и низами (арестантами). Казалось, что все питают к нему глубокое уважение, пусть и по разным причинам.
Оказавшись на улице, Ландсберг сразу обратился к Ульяну:
– Как придет в лавочку, скажешь Тимофею, чтобы дал ему, чего попросит – не до безумия, но достаточно. Понял?
– Понял, как не понять, – кивнул Ульян, но к повозке не пошел.
Судя по тому, как он стоял, облизывая пересохшие губы, Чехов решил, что помощник Ландсберга хочет поговорить о чем-то еще. Но Карл Христофорович, не почуяв этого, принялся Ульяна торопить:
– Ну, давай тогда возвращаться, а то перед Антон Палычем неудобно вышло…
– Да все в порядке, – заверил литератор.
– Ничего не в порядке, – сказал Ландсберг. – Давайте, едем…
– Хорошо-хорошо, – спешно выпалил Ульян. – Только про Кольку хотел спросить у вас, про братца моего…
– А, так вот чего ты замер? – хмыкнул Карл Христофорович. – Все, как я тебе уже говорил – через неделю обещают выпустить.
– Неделю… – тихо охнул Ульян.
– Ну а как иначе-то? – пожал плечами Ландсберг. – Ты ж не забывай, что оно все копится. Это в первый раз получилось быстро, а сейчас-то уже второй… На третий и вовсе запрут его, как Соньку, будет знать тогда, как шастать… Ну, давай-давай, не вешай нос! Лучше подумай, как его, оболтуса, наконец вразумить. Едем!
– Вразумишь его, как же… – пробормотал Ульян, но к повозке пошел.
Едва они погрузились внутрь, Чехов спросил:
– Простите мне мое любопытство, но что с его братом? Я так понимаю, он бежал, но был пойман и попал в кандальную?
– Верно понимаете, Антон Павлович, – кивнул Ландсберг.
Снаружи громко гаркнул Ульян, и повозка тронулась с места.
– Николай – это настоящая беда, – продолжил инженер. – На острове ему не сидится совершенно, вечно ищет способы сбежать и, конечно же, вечно терпит фиаско. Я уже с ним не раз беседовал, объяснял, что ничего не выйдет, но его, как мне показалось, слова мои совершенно не убедили. Слышал я от многих, что путался он с госпожой Блювштейн, более известной, как Сонька Золотая Ручка, и, поговаривают, даже замешан был в убийстве лавочника Никитина, но пока это все на уровне слухов и домыслов, коих на Сахалине хватает с лихвой. Другое дело, что я вполне верю в подобное развитие событий – Николай порой кажется мне не умней иного зверя, а звери, как известно, пасуют перед силой. Вот коли б Ульян дозволил мне его палкой отходить, рискну предположить, что дурных мыслей в голове у его братца поубавилось бы…
Он усмехнулся, и Чехов, глядя на собеседника, зябко поежился. Отчего-то улыбка Ландсберга показалась литератору зловещей, пугающей… даже кровожадной.
– То есть вы считаете, можно воспитать кого-то грубой силой? – спросил Антон Павлович.
– Увы, порой это единственный способ, – кивнул Ландсберг. – Вы не подумайте только, что я какой-то изверг…
Он запнулся, громко причмокнул и продолжил, понизив голос:
– Хотя я понимаю, как это выглядит со стороны… учитывая мой приговор, да-с… Но, в общем, вы просто не видели Николая. Готов спорить, у вас мелькнула бы схожая мысль, если бы вы пообщались с ним хоть немного. Кажется, есть в нем что-то доброе, но спрятано оно так глубоко, что и не вытянешь наружу… В общем, Ульян по сравнению с ним – ангел во плоти.
Мишка, до того молча глядящий в окно, тихо хмыкнул. Это не укрылось от Ландсберга.
– Чего смеешься? – шутливо толкнув мальчишку в плечо, спросил Карл Христофорович. – Батюшку твоего нахваливаю, а ты…
«Так Ульян ему отец? – удивленно глядя на Мишку, подумал Чехов. – Никогда бы не подумал… Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Разница в возрасте у них вполне подходящая…»
– А я батюшку моего получше вашего знаю все-таки, – не смотря на Ландсберга, отозвался Мишка. – Вот и смеюсь.
– Ну уж! Точно не такой бес, как твой дядька.
– Дядька… – проворчал мальчишка. – Нужен он, такой дядька, сто лет…
Видно было, что говорить про Николая ему неприятно, и Карл Христофорович не стал мучить парня зазря – вновь повернувшись к Чехову, сказал:
– Пусть с ним, с Николаем. Главное, что Тамара жива. А что в петлю нырнула – так тут, увы, обычное дело. Тем более без кормильца осталась, а на руках – дочурка маленькая… Ну хоть не младенец!
– Что теперь с ними будет? – спросил литератор.
– Кто знает? – пожал плечами Ландсберг. – Не знай я их, решил бы, что поплывут обратно на материк. Но у них там никого нет, так что, похоже, останутся…
Взгляд его стал рассеянным.
– А чем тут можно заняться женщине, вроде Тамары? Где работать?
– Ну, многие в ее случае продают себя, – нехотя сказал Ландсберг. – А иные – и дочерей…
Антон Павлович от такой прямоты слегка опешил. Нет, безусловно, он не сомневался, что на острове есть продажные женщины, таковые, как известно, находятся везде. Но услышать от Ландсберга, что этим ремеслом может заняться Тамара? Или ее дочка, маленькая, хрупкая и светлая? Это попросту не укладывалось у литератора в голове.
– Вижу, вы удивлены и одновременно расстроены, – сказал Ландсберг. – У меня на душе тоже, поверьте, несладко. Но таковы здешние реалии. Я помогу, конечно, и Тамаре, и ее дочери, чем смогу, но мои возможности, увы, тоже не безграничны.
– До чего же нелепая судьба – поехать за осужденным мужем на Сахалин, а потом, лишившись супруга, остаться здесь, потому что больше некуда податься… – угрюмо пробормотал Чехов.
– Поверьте, бывает и хуже, – ответил на это Ландсберг. – А у Тамары, в общем-то, банальная история. Остается надеяться, что ее какой-нибудь мужик к себе возьмет. Да тот же, который спас, допустим. Вот это бы их с дочкой спасло. Но посмотрим, как сложится.
Чехов медленно кивнул.
«Если уж это – банальная история для здешних мест, – подумал он, – то какие истории небанальны? Страшно представить…»
– А вас, кстати, уже ждут, – заметил Ландсберг, подбородком указав наружу.
Антон Павлович, нахмурившись, выглянул в окно и с удивлением обнаружил, что повозка Ракитина уже ждет его на том же самом месте, где они совсем недавно расстались.
– И впрямь… – только и сказал Чехов.
– Что же, значит, не судьба нам сегодня поговорить за чашкой чая, – заключил Ландсберг с улыбкой. – Но ничего, я думаю, мы еще наверстаем. Вы ведь не собираетесь скоро уезжать?
– Нет, не собираюсь.
– Тогда я скажу Мишке зайти к вам… дня через два, а вы назначите новую встречу. Годится так, Антон Павлович?
– Вполне, – кивнул Чехов.
Ульян остановил лошадей, и пассажиры полезли наружу. Очутившись на свежем воздухе, Ландсберг протянул литератору руку и сказал:
– Для меня это большая честь, Антон Павлович. Спасибо.
– Это совершенно взаимно, Карл Христофорович. Для меня тоже честь познакомиться с вами.
– Бросьте, – поморщился Ландсберг. – Никакой чести тут нет. Я – осужденный на каторгу убийца, который всего лишь хочет искупить свои грехи перед обществом…
– Этим вы и интересны в первую очередь, – напрямик сказал Чехов. – Многие и не пытались бы ничего искупать.
– Тут правда ваша, – помедлив, согласился Карл Христофорович.
Они чинно кивнули друг другу напоследок и пошли в разные стороны: Ландсберг – ко входу в дом, а Чехов – к повозке, которая его дожидалась.
– Вы рано, – заглянув внутрь, первым делом заметил литератор.
– Прошу прощения, – ответил Ракитин. – Поверьте, я вас торопить не собирался. Просто дожидался бы, пока вы сами выйдите…
– Верю, – кивнул Антон Павлович, поднимаясь и усаживаясь на лавку.
Он лукавил: с самого прибытия он заметил, что Ракитин относится к Ландсбергу с неприязнью. Виной тому наверняка был приговор Карла Христофоровича: убить собственного отчима и его служанку – подобное очень трудно объяснить и тем более понять. Впрочем, Ландсберг отвечал за свои грехи не словами, а поступками. Чехов не хотел слишком уж нахваливать нового знакомца, но, кажется, своей усердной работой, своим желанием помочь нуждающимся в том каторжанам и не только, он если и не искупил свою вину, то совершенно точно продемонстрировал, что раскаивается в содеянном.
Хотя Ракитина литератор тоже понимал: ему, как офицеру, как солдату, хотелось порядка на территории, которую ему велели охранять, а Ландсберг этот порядок так или иначе нарушал: жил не в казарме, а в личном доме, участвовал в строительстве, держал собственную лавочку… Другое дело, что подобное дозволялось не только Карлу Христофоровичу, но и многим иным, кто уже отбыл каторгу, но все еще находился в ссылке.
