Максим Привезенцев
Ралли Родина. Остров каторги
– А это вторая причина, кстати, по которой я прибыл, – хрипло сказал Карл Христофорович.
Антон Павлович не понял, что имеет в виду Ландсберг, и потому вопросительно на него уставился, ожидая, что гость пояснит свое необычное заявление.
И тот, разумеется, не заставил себя ждать.
– Видите ли, какое дело, Антон Павлович… – тщательно подбирая слова, снова заговорил Карл Христофорович. – Вы прибыли сюда писать правдивую историю острова Сахалин. Провести исследование, на которое прежде в одиночку никто не осмеливался… да и, справедливости ради, никого прежде не интересовали такие мелочи, которые беспокоят вас. И вот эта ваша тщательность – это, конечно, замечательное свойство… но нам ведь здесь и дальше жить, понимаете?
Чехов все еще недоумевал, и Ландсберг терпеливо продолжил:
– Вот вы покинете остров и вернетесь на материк, и опубликуете, допустим, ваши дневники, чтобы каждый мог прочесть и ужаснуться, как страшно там, на Сахалине, жить. Но кому станет полезней, если вы расскажете читателю обо мне, об Ульяне или, допустим… о его брате?
– Теперь я, кажется, понимаю, куда вы клоните, – медленно произнес Чехов. – Вы, как и Кононович, беспокоитесь, что я расскажу про плен и угрозы моей жизни со стороны Николая?
– Да, беспокоюсь, но не потому же, что и Кононович. Его интерес понятен – как бы ни хотел генерал сбежать отсюда, жертвовать ради сей цели своей репутацией он явно не намерен. А я… я просто не хочу, чтобы про этот остров думали еще хуже, чем он есть. Это и так – каторга, здесь и так происходят ужасные вещи, поскольку многие, кто здесь оказались, осуждены за тяжкие преступления. Но ваша личная история вне статистики может сделать нашему острову еще хуже. Узнав про то, что вас с целью побега достаточно легко пленил один из арестантов, сюда вполне могут послать дополнительные проверки… или, опять же, Кононовича заменить на другого генерала. А мы ведь с ним уже какой-то общий язык нашли, он мне руки не вяжет, и я творю, что хочу, в самом лучшем значении этих слов. Но все может измениться в одночасье, если вы захотите сказать всю правду.
В комнате воцарилась тишина. Чехов пытался осмыслить услышанное, а Карл Христофорович терпеливо ждал, когда это случится.
Наконец Антон Павлович сказал:
– Иными словами, вы предлагаете мне тоже организовать для себя личную каторгу – каторгу… умалчивания?
– Наверное, можно сказать и так, – помедлив, кивнул Ландсберг. – Однако я бы обратил ваше внимание, что вы так или иначе уже в этой каторге, хочется вам того или нет.
– В каком это смысле? – выгнул бровь литератор.
– В том, что вы, уверен, и прежде не договаривали или лукавили, как и любой другой живой человек. Поправьте меня, если это не так.
– Сказать, что не так, значит, опять слукавить, – с вымученной улыбкой произнес Чехов.
– Вот именно, – снова кивнул Карл Христофорович. – Я уже давно понял: наихудшая из всех тюрем, в которую себя может заточить человек мыслящий – это та, которую он сам соорудит в своей голове. Посмотрит на меня рядовой каторжанин, и зависть его возьмет – и домишко есть свой, и семья, а что еще надо? Но ему никогда не объяснишь, что у меня в душе, что за мысли одолевают меня ежесекундно. Только в вас я вижу человека, который может понять, Антон Павлович. Пусть не до конца. Но может. Оттого только вам и доверяюсь, оттого вас и прошу – не делайте нам хуже, чем есть сейчас. И речь не обо мне, даже не об Ульяне, которого я найду способ уберечь от любой несправедливости. Речь о рядовом каторжанине, который, как вы сами могли видеть, и без того живет несладко.
– Отчего же вы решили, что с другим начальством будет вам житься хуже? – спросил Чехов.
– Я так не решил. Я этого опасаюсь. В общем, надеюсь на вас, Антон Павлович.
Кашлянув в кулак, Ландсберг поднялся. Чехов, не медля, тоже встал.
– Уже уходите? – разочарованно спросил он, глядя на гостя. – Так скоро…
– Пойду, – подтвердил тот. – Сегодня надо ехать на север, обещал им посодействовать с ремонтом пристани: один из паромов очень неудачно врезался и повредил настил… Ну да не забивайте себе голову этим, Антон Павлович.
– И не собирался, Карл Христофорович, – с улыбкой сказал Чехов. – Это все – ваше, а не мое. Как там Ульян? Ну… после случившегося?
– Горюет, но держится, – со вздохом ответил Карл Христофорович. – Единственная радость, что теперь он всего себя может посвятить Мишке, а не бегать за великовозрастным…
Он запнулся, но Чехов прекрасно понял, как Ландсберг хотел закончить фразу.
– Мишка у вас замечательный, – заметил Антон Павлович.
– Удивительно замечательный – для этих-то мест, – согласился Карл Христофорович. – И, надеюсь, таким и останется. Вопреки тому, что вокруг.
Они прошли к двери и там распрощались.
– Не уверен, что успею вернуться к вашему отплытию, – произнес Ландсберг, уже стоя в дверях, – поэтому на всякий случай скажу сейчас: я благодарен судьбе за то, что она подарила мне такого друга, как вы, Антон Павлович.
Чехов от неожиданности опешил. Сначала ему показалось, что он вряд ли сможет ответить Ландсбергу тем же, но вдруг подумал:
«А кем еще считать человека, который, не побоявшись получить пулю, вызволил тебя из лап душегуба?»
Именно поэтому Чехов совершенно искренне сказал:
– Это совершенно взаимно, Карл Христофорович.
Впервые за долгое-долгое время Антон Павлович увидел на лице Ландсберга искреннюю, настоящую улыбку.
– Прощайте, мой друг! Материку – привет! – воскликнул гость и пошел к повозке, возле которой скучал его рыжий помощник.
Увидев Чехова, мальчишка помахал ему, и Антон Павлович помахал в ответ. Довольный собой, Мишка полез на козлы. Уже стоя одной ногой на ступеньке, Ландсберг оглянулся и добавил:
– И скажите им, что мы тут живы, несмотря ни на что. Мы – есть!
– Скажу! – охотно ответил Чехов.
Карл Христофорович удовлетворенно кивнул и, погрузившись в повозку, махнул в окно Мишке, который тут же гаркнул на лошадей. Миг – и экипаж ссыльного инженера сорвался с места и покатился прочь, подпрыгивая на кочках. Чехов стоял на крыльце и смотрел повозке вослед, пока та окончательно не скрылась из виду. После литератор вошел обратно в сени, запер дверь на засов и вернулся к столу. Работать не было никакого настроения, но Антон Павлович напомнил себе, что времени до отплытия осталось совсем мало, и только так смог заставить себя вновь взяться за перо.
«Надо же, что для меня придумала судьба, – думал литератор, пододвигая чернильницу. – Подарить такую встречу, а потом склонять меня не рассказывать о ней никому. Хотя, наверное, в этом отчасти и есть извращенный смысл писательского ремесла – говорить обо всем, но не всегда прямо, чтобы понимал его только вдумчивый читатель. Сухие факты записывать в журналы может любой человек, мало-мальски обученный грамоте; от писателя же нужно нечто совершенно иное – передать чужое мироощущение и найти отклик в читательской душе…».
В тот день Чехов лег рано, но проснулся посреди ночи и так больше и не уснул.
* * *
1967
До Ленинграда оставался один дневной переход. Заночевали в гостинице на выезде из Ярославля. Думали не останавливаться, но снова сломался мотоцикл. Пока возились с ним, пока разнимали орущих Хлоповских и Рожкова, последние силы оставили путешественников, и они коллективным решением постановили отложить финальный рывок до следующего дня. Вадим, ругаясь благим матом, усадил Светличного за руль сломанного «Урала» и «Волгой» потащил мотоцикл в местное отделение ДОСАФ. Остальные же отправились прямиком в гостиницу: от ночевок в палатках все порядком устали, и Рожков на удивление легко согласился, что путники заслужили отдых на нормальных кроватях. Благо, комнаты нашлись без проблем: участников ралли «Родина» к концу путешествия большинство граждан Союза узнавало в лицо и охотно помогало, если это, конечно, было им по силам.
«Интересно, такие вот люди в нашей стране выросли благодаря или вопреки? – думал Привезенцев, поднимаясь по лестнице на второй этаж. – Добросердечность – как следствие или же как защитная реакция?..»
Было уже поздно, и режиссер с Альбертом сразу начали разбирать постели и готовиться ко сну, когда к ним в номер заглянул Рожков.
– Есть разговор, Владимир Андреевич, – сказал он. – Выйдем?
Привезенцев и Альберт украдкой переглянулись.
– Ну… пойдемте, – неуверенно согласился режиссер.
Они спустились вниз, прошли к задней двери. Повернув ручку, Геннадий толкнул ее, и в лицо туристам ударил прохладный ночной ветер. Здесь, в западной части Союза, лето было куда суше, и режиссер, привыкший к умеренному сахалинскому климату, днем изнывал от жары. Долгожданное облегчение наступало только к вечеру – как вот сейчас. Единственный минус – комары, от которых приходилось яростно отбиваться, но это была поистине ничтожная плата за животворящую прохладу.
Пропустив режиссера вперед, завхоз вышел следом и аккуратно закрыл за собой дверь, после чего подошел и встал рядом со спутником.
– Не буду ходить вокруг да около, – тихо сказал Рожков. – Я знаю, что вы ведете свой дневник.
Владимир Андреевич промолчал. Он мог, конечно, сделать вид, что не понял, о каком дневнике идет речь, но сейчас это было совершенно неуместно и даже глупо.
«Будь что будет. Надоело. Ладно бы я прилюдно Союз хаял, но я ж пишу для себя, разве перед собой я не могу быть честен?.. Или я правду лишь в голове обязан держать? Только это партией не возбраняется?»
Порой Владимиру Андреевичу казалось, что он стал толстокожим и перестал бурно реагировать на внезапные «сюрпризы» коварной судьбы, однако режиссер, конечно же, заблуждался. Немного более сдержанным – пожалуй. Но смирившимся? Он мог молчать о наболевшем, когда все хорошо, когда рядом была Софья, кружка горячего чая, интересная книжка на тумбочке и белая лампа луны за окном. Но тут, в гостинице, стоя рядом с этим лицемерным Рожковым?.. Лишенный подпитки семьи и уставший от долгой и тяжелой дороги, Привезенцев смотрел на противника с плохо скрываемой неприязнью и ждал продолжения.
«Что у тебя на уме, Рожков? – думал Владимир Андреевич, не отводя взгляда в сторону. – Зачем ты вызвал меня на крыльцо? Мы тут с тобой вдвоем, ты и я. Чего же ты ждешь? Что я пообещаю тебе уничтожить дневник? Что попрошу не рассказывать о нем Лазареву? Перед всеми ты говорить не стал, так что тебе явно нужно не правосудие. Ты хочешь что-то от меня получить в обмен на твое молчание, но если ребята нас услышат, то не я один, а мы оба станем для всех преступниками: один сделал, второй это скрыл – получается, соучастники…»
Все это пронеслось в сознании Привезенцева за ничтожную долю секунды, а потом перед внутренним взором режиссера замелькали воспоминания, связанные с семьей. Свадьба, прогулки, вечера на кухне, первое слово дочери и чудное пение жены, склонившейся над колыбелью маленького Андрейки – все это походило на документальный фильм, который Владимир Андреевич как бы смонтировал прямо у себя в голове из коротких, но чрезвычайно важных кадров своей жизни.
– Вы поэтому меня сюда позвали? – спросил Привезенцев.
Он старался говорить подчеркнуто спокойно, чтобы Рожков не догадался о сумятице, творящейся у режиссера в душе.
– То есть отрицать вы не будете, – заключил Геннадий. – Это уже хорошо…
«Снова эти идиотские попытки поймать на слове… Как же надоело!..»
– Оставьте ваши игры, – с нажимом сказал Владимир Андреевич. – Говорите, зачем позвали меня наружу, иначе я прямо сейчас вернусь в номер – ноги после дороги отваливаются, спина болит, да и в голове сумбур, не буду врать.
Брови Рожкова взлетели на лоб: он явно ждал от режиссера иной реакции.
«Ну, давай, начинай уже! Или думал, Привезенцева можно нахрапом взять? Черта с два!»
Казалось, они вдруг поменялись местами – «каторжанин» теперь задавал вопросы, а «надзиратель» пытался связать несколько слов в жалкое подобие внятного ответа.
– Ну же, Геннадий, – поторопил собеседника Владимир Андреевич. – Я не шучу, я, правда, очень устал.
– В общем, я хотел предложить вам… сделку: я закрываю глаза на ваши дневники, а вы забываете про пленку, которую отдали мне на берегу Байкала, – наконец произнес Рожков. – Будем считать, что она… утонула. Да, утонула – это, пожалуй, лучший вариант.
Привезенцев от неожиданности замер. Со стороны могло показаться, что собеседники играют в какую-то странную игру, главная цель которой – удивить другого.
– Что? – переспросил Владимир Андреевич. – И вы даже не станете рассказывать о моем дневнике Лазареву?
– А должен? – грустно улыбнулся Геннадий.
Привезенцев неуверенно пожал плечами и ответил:
– Ну, не знаю. Я вас, скажу откровенно, так и не смог понять.
– Надо же, – хмыкнул Рожков. – Ну, если даже Привезенцев меня не понял…
Он не договорил – стих и отвел взгляд в сторону. Режиссер терпеливо ждал продолжения. Отчего-то ему вспомнилась недавняя беседа с Альбертом – по сути, та же причина, то же непонимание, можно ли верить или нет. Но если тогда перед Привезенцевым был старый друг, то теперь – одна из трудолюбивых шестеренок системы, приставленная к команде, чтобы контролировать все действия участников ралли.
– Понимаете, какое дело, Владимир Андреевич, – снова заговорил Рожков. – Вы, подозреваю, думаете, что я вам враг, но на самом деле это не так. Понимаю, поверить сложно, но… – Он закашлялся. – Надо ж было простыть в такую жару… в общем, вы, конечно, можете мне не верить, но я… я не такой, каким кажусь. Я не разделяю взглядов Лазарева. Но… вынужден его поддерживать.
Привезенцев слушал Геннадия и не мог понять, зачем он рассказывает ему это все, зачем сознается в чем-то человеку, с которым, по сути, едва знаком? Что хочет услышать в ответ? Одобрение? Слова поддержки?
– Вижу, вы опять сомневаетесь – стоит ли мне верить или нет, – кивнул Рожков. – Оно, наверное, и правильно. Вы меня знаете только как верного сотрудника партии. Как человека, который боится слово наперекор руководителю сказать. Но, поверьте, все, что я делаю и делал – это только для себя и семьи, Владимир Андреевич. Как, думаю, и вы. Просто у нас положение разное. Вы – уже состоявшаяся личность, режиссер, вас уважают, назначают старшим по пробегу, а я…
– А вы тоже старший, – не удержался Привезенцев. – Только по хозяйственной части.
Геннадий скривился и прибил комара, который уселся ему на шею.
– Это не старший называется, Владимир Андреевич. Старший – это который со всеми ладит, к которому прислушиваются, кто ведет за собой. А я не веду, а только ограничиваю. То нельзя, это… Так и едем: вы – колеса крутите, а я вам в них палки вставляю…
– И зачем же вы это делаете? – хмуро осведомился режиссер. – Потому что у нас положение разное?
– Потому что я под колпаком, Владимир Андреевич. Моего племянника, Женю Кушева, в январе задержали в Москве за участие в митинге протеста, и теперь он находится под стражей в ожидании приговора.
Привезенцев, конечно же, слышал об этом митинге: столица, Пушкинская площадь, двое арестованы во время демонстрации, еще троих задержали в последующие дни… Иронично, но обвинения им выдвинули по одной из тех статей, против которых участники акции и выступали – «Групповые действия, грубо нарушающие общественный порядок».
«Что же, получается, один из этой пятерки – племянник Рожкова? Вот так поворот…»
– Разумеется, после этого они начали копать под мою сестру. И в мою сторону тоже поглядывают, – продолжил Геннадий. – Так что мне ну никак нельзя давать новых поводов для подозрений – та же запись с рыбаками, тот же дневник, в котором, не сомневаюсь, и про меня имеется… В общем, это все сейчас мне только навредит.
«Теперь понятно, почему он так трясся по малейшему поводу, – подумал Привезенцев, с некой долей сочувствия глядя на Рожкова. – И вызывает меня поговорить с глазу на глаз вместо того, чтобы разобраться прилюдно: любой неверный шаг – и он окажется в одной камере со своим племянником. Если его действительно держат под колпаком, история с моими «записями на полях» может ударить по нему больней, чем по мне».
– Нам очень нужен ваш фильм, Владимир Андреевич, – продолжил Рожков, – как счастливый итог всего нашего путешествия. И в нем вы не должны и намека дать на то, что вы действительно думаете о тех проблемах, которые были во время ралли. Тогда все обойдется – для нас обоих.
– Не поверите, но я понимал все это задолго до нашего разговора, – ответил Привезенцев. – Или вы думаете, что я внезапно решил устроить революцию?
– Да нет, не думал…
– Поймите же, все, чего я хотел и хочу – это чтобы меня оставили в покое и не отвлекали от семьи и любимой работы ради всех этих… патриотических фильмов! Вы знаете, почему я люблю снимать природу? Потому что природа не просит меня врать. Я снимаю ее такой, какая она есть, не боясь, что ту или иную сцену меня потом заставят вырезать. Это вот – мое. И дома с кружкой чая смотреть в окно, на звезды, сидя рядом с женой – тоже! А вот глотать тонны пыли вдали от дома, а потом еще и объясняться за свои мысли, которые я никому никогда не высказывал и доверял лишь тетрадному листу – не мое! И ничье, уверен! Потому что право думать у нас никто отнять не может!
Он стиснул зубы и шумно втянул воздух ноздрями. Накопилось… и выплеснулось наружу, как он ни хотел этого избежать.
– Увы, только до тех пор, пока мы не решаем нашими мыслями поделиться, – с грустью сказал Геннадий.
Взгляд Рожкова был устремлен куда-то вдаль – туда, где находилась Москва, где под стражей содержался его племянник-бунтарь.
У Привезенцева кольнуло сердце. История Рожкова действительно тронула его. По крайней мере, наконец возникло понимание, отчего Геннадий так себя вел. И злость, копившаяся с момента старта ралли, уже не так клокотала у режиссера внутри. Точней, она поменяла адрес и теперь была обращена не против Рожкова, а против всей системы, силой заставляющей людей менять свои лица на звериные морды.
– Вы же сами знаете, чего они боятся, – продолжил Геннадий. – Не самих мыслей, а того, чем эти мысли могут стать. Того, что этими дурными мыслями заразятся сотни или даже тысячи других людей. Не факт, конечно, что наши с вами наблюдения или лозунги моего племянника и его единомышленников кого-то разубедят в мощи Союза, но тут важно не допустить прецедента. Закроешь глаза на это, закроешь на то… и даже не заметишь, как тебя уже сбросили на обочину истории.
– Прошу, не надо этой философии, – морщась, попросил режиссер. – Я для нее слишком устал. Вы предложили сделку, я ее принимаю. А что до фильма, то я сделаю все, как надо, в этом даже не сомневайтесь – я свою работу знаю.
– Хорошо, – медленно кивнул Рожков. – Я… благодарен вам. За ваше понимание.
Он протянул Владимиру Андреевичу руку, и тот, поколебавшись секунду, пожал ее. Режиссер уже развернулся, чтобы уйти, когда Геннадий сказал:
– А у меня ведь тоже семья. Жена, детишек хотим… и тут вся эта история с Женькой…
– Сочувствую вам, – не придумав ничего лучше, ответил Привезенцев. – Надеюсь, обвинения снимут.
– Я тоже надеюсь, – со вздохом сказал Рожков. – Ладно, давайте расходиться по комнатам. Завтра все это закончится, и мы сможем вернуться домой, к семьям. Потом мы еще встретимся и, полагаю, не раз – пока не закончим фильм. А вот после… после наши дорожки разойдутся. По крайней мере, до тех пор, пока нас снова не отправят в какой-нибудь… поход во имя Октября.
Привезенцев вздрогнул.
– Доброй ночи, Владимир Андреевич, – добавил Геннадий и первым скрылся в здании гостиницы.
Режиссер остался стоять на крыльце, рассеянно глядя сквозь дверь. Рожков напоследок озвучил мысль, которой Привезенцев всячески избегал – о том, что они едут по стране не в последний раз. Что будут еще ралли и турпоходы, демонстрации и спектакли, книги и заметки. Что все эти патриотические всплески никуда от Привезенцева не денутся.
«Снова притворяться. Снова врать. Снова жить в этом безвременье, раз за разом наступая на одни и те же грабли…»
Мотнув головой, Привезенцев распахнул дверь и вошел внутрь.
«Если об этом постоянно думать, и жить тошно. Поэтому – не думай. Тем более что кардинально что-то изменить ты все равно не можешь».
Это утешение казалось крайне слабым, но иного у режиссера, увы, не было.
«Если б речь шла о неисправных деталях, надежда бы была. Но тут, похоже, надо весь механизм менять…»
* * *
2015
Чем ближе мы были к Санкт-Петербургу, тем хуже себя чувствовали допотопные «Уралы». К счастью, по прибытии в Ярославль нас очень выручили ребята из местного клуба «Черные медведи» – когда мы нагрянули к ним в гараж, они, не долго думая, прикатили из местного супермаркета тележку, детали которой использовали, чтобы закрепить наши фары и другие проблемные узлы.
– Первоклассная нержавейка, между прочим, – заметил Шамай, лидер «Медведей», пока его ребята возились со сваркой.
Несколько часов ожидания того стоили: «Уралы», казалось, стали даже лучше, чем были изначально. Уж точно каркасы их стали прочней – куда там китайскому железу до порядочной нержавейки?
– Ну что, какие планы? – спросил Шамай.
Мы с ним стояли у окна нашего с Ламой номера и смотрели на бушующую снаружи стихию. Дождь хлестал, как из брандспойта, беспощадно бил по земле, и грязь разлеталась во все стороны. Удивительно было наблюдать подобный ливень в конце июня, но порой с природой творятся необъяснимые вещи.
– Надеюсь, прогноз на завтра верный, и мы сможем разбить лагерь где-нибудь у воды да костер развести, – ответил я. – Посидеть у огня, поговорить…
– А чем тут не нравится, в номере? – хмыкнул Шамай. – Чего зазря грязь месить?
– Да нет, в гостинице – это не то, – поморщился я. – Мы же не просто туристы, которые только по тротуарам бродят, лужи обходя. Мы такие дороги видели, что ого-го!.. Чего только Улан-Удэ стоит… Там, кажется, асфальт завозят в малых порциях и только по большим праздникам.
– Наслышан, – коротко ответил Шамай. – А насчет костра… Да, романтика в этом есть. Но, на мой вкус, только тогда, когда случайно все это происходит. Типа ехали-ехали, тут – ночь, надо где-то переночевать и как-то греться… ну, и вот.
– Ну, если так рассуждать, то рано или поздно расхочется вообще из дома выходить, – горько усмехнулся я. – Мое мнение – надо всегда выдергивать себя из зоны комфорта. А иначе мозг закостенеет и навыки выживания атрофируются.
– Ну, может, ты и прав.
– Прав-прав. Да и потом, только представь: горящий огонь, тихий гомон природы, стакан виски и вкусная сигара… Что еще нужно для откровенной беседы, для погружения в воспоминания? А вспомнить нам есть что – я тебе вкратце рассказывал, так что ты должен понимать.
– Понимаю, – кивнул Шамай.
Снаружи громыхнуло. Небо на горизонте разрезала кривая сабля молнии.
– А у вас тут что творится? – спросил я, покосившись в сторону Шамая. – Слышал, мэру вашему, Урлашову, пытаются взятку впаять в особо крупных?
– Угу, – мрачно ответил мой собеседник. – В кои-то веки нормальный управленец попался, и того схавали.
Я не нашелся, что сказать, и просто горестно вздохнул. Нечасто такие честные и искренние люди, как Евгений Робертович, получали возможность занять столь высокий пост. На ум приходит только Немцов, не воспетый герой Ярославской области, который беспощадно искоренял любые проявления коррупции…
«И в итоге был так подло убит. Своим примером, по сути, показав, насколько бесперспективны любые политические протесты».
Евгений Робертович к этому моменту уже более полутора лет находился под стражей: едва стало понятно, что идти на компромисс с власть имущими новоиспеченный градоправитель не собирается, против него тут же состряпали дело о взятке.
«И эти люди, убившие Немцова и посадившие Урлашова, по-прежнему спокойно спят ночами, богатеют с каждой секундой, прекрасно зная, что из-за них невинные люди покинули этот мир либо гниют за решеткой…»
После упоминания о сидящем в СИЗО мэре разговор как-то сам собой зашел в тупик, и я, проводив Шамая до парковки, лег спать. Едва упал на кровать, сразу отключился и даже не слышал, как пришел Лама. Снилась мне Дворцовая площадь, семья и… почему-то дед, который нас там встречал. Лицо его было хмурым, будто я сделал что-то не то. Я несколько раз моргнул, не веря глазам, и, как выяснилось, не зря: конечно же, это был какой-то совершенно незнакомый прохожий, лишь отдаленно похожий на моего славного предка.
Наутро я рассказал о странном сне Ламе и спросил, к чему вообще могло сниться подобное.
– Как знать, – подумав, ответил Боря. – В любом случае, это – игры твоего собственного разума. Хмурый дедушка – это, например, явно твое недовольство собой. Возможно, ты по какой-то причине не удовлетворен нашей поездкой… или тем, что в ней увидел. Сложно так сказать, конечно, я ж к тебе в голову не могу залезть.
– Да понятно… Ну, спасибо и на том.
– Кстати, ты слышал, что «Пермь-36» закрывали не насовсем, а только на ремонт, – вдруг сказал Боря.
– Что? – не веря своим ушам, переспросил я.
– На ремонт, говорю, закрывали, а не насовсем. В Интернете пишут, что вчера все работало.
Он передал мне свой телефон с открытой страницей браузера, и я, не мигая, уставился на фото, сделанные кем-то из посетителей. Бараки, вышки – все, как в моем сне с Сашей Никифоровым, но не разрушенное, а целое, вполне опрятное.
– И как вот это понимать, Борь? – спросил я, возвращая телефон Ламе. – Случайное совпадение? Или что?
– Говорят, случайности не случайны, – пожал плечами мой друг. – Но постичь истинное назначение многих вещей никому из людей не под силу. Надо просто смириться с мыслью, что судьба почему-то не хотела, чтобы ты в эту колонию попал. По крайней мере, не сейчас.
Весь день до вечера я ходил, погруженный в мрачные мысли, и в итоге пришел к выводу, что мы привезли из нашего путешествия один сплошной негатив. Все в ралли было плохо – начиная от Ивана, который вечно канючил и корчил недовольную физиономию по поводу и без, и заканчивая общим впечатлением от нашей многострадальной Родины. Четко сформулировать, что именно мне не понравилось, было довольно трудно, но я надеялся, что вечерние посиделки у костра и сопутствующая им атмосфера прояснят мой ум.
И поначалу все шло неплохо. Разбили лагерь, наловили рыбы, разожгли костер и, взяв по стакану с виски, уселись возле огня.
– Ну что, предлагаю всем по очереди высказаться, что каждый из нас думает о прошедшем путешествии, – сказал я на правах организатора «Ралли Родина».
– А оно разве уже прошедшее? – прищурившись, спросил Ребе.
– Ну, пусть будет «подходящее к концу», если тебе так это важно, – хмыкнул я. – Как бы то ни было, Ярославль – это последняя долгая остановка из запланированных. В Вологде и Череповце мы, насколько я помню, останавливаться не собирались?
– Нет. Завтра едем до упора, пока до Дворцовой не доедем, – вставил Денис.
Остальные закивали. Только Иван не реагировал – смотрел в сторону, задумавшись о чем-то своем.
– Ты чего завис, Ваня? – спросил режиссер.
– Да так, ничего, – буркнул Камов.
– Ты, главное, на ходу не засни так, – продолжил Денис. – А то влетишь еще куда-нибудь под самый финиш.
Ваня хмуро посмотрел на него исподлобья:
– Не засну. За собой следи лучше.
– А я бы рад только за собой следить, – едко произнес режиссер. – Да вот кто ж тогда за тобой будет?
– Ну все, хватит вам, – вклинился я в их очередную перепалку. – Не время и не место. Мы уже к финишу подходим, тут нам всем надо быть внимательными и собранными. Каждого касается, а не только Вани.
– Вот и я про что, – кивая, вставил Камов.
– Помолчи уж, – поморщившись, сказал Денис.
– Парни, хватит, – повторил я негромко, но твердо.
Их отношения, и без того дрянные, к завершению путешествия испортились окончательно и бесповоротно.
«Ну да ладно. Тут этот вечер пережить, а завтра весь день в пути, особо поругаться не получится…» – успокоил я себя.
– В общем, давайте делиться впечатлениями, – добавил я, возвращая всех к исходной теме разговора. – Лама, начнешь?
– А чего тут начинать? – пожал плечами Боря. – На мне, думаю, и закончить можно, потому что я за всех скажу.
– Ну, как обычно… – шутливо проворчал Ребе.
– Я скажу – спасибо, Макс. Спасибо, что вытащил нас в эту поездку. Спасибо, что не позволяешь нам закиснуть в бытовухе, как те люди, которых мы встречали везде, от Чехова до Ярославля. Ты прав: если сидеть на жопе ровно, все быстро приестся, а из-за лени никуда уже не захочется. В общем, я очень рад, что поучаствовал в этой авантюре под названием «Ралли Родина». И вам спасибо – Саша, Дэн, Ваня. За вас… за всех нас!
Он поднял стаканчик с виски, и мы последовали его примеру. Пригубив, я сказал:
– Спасибо за теплые слова, старик. Единственное, жаль, что Сашке Никифорову домой улететь пришлось.
Лама и Ребе закивали, Иван и Денис просто промолчали. Кашлянув в кулак, я снова поднял стакан и предложил помянуть Сашиного папу.
– Светлая память, Анатолий Леонидович!
– Светлая память, – нестройным эхом ответила наша команда.
Потом были разговоры на самые разные темы, в основном – про города, где нам довелось побывать. Вспомнили Байкал, дацан с его неувядающим ламой, музей Шестакова и гараж Кобмата, вымирающий Чехов и мой дом в Южно-Сахалинске. Впечатлений было множество, и осмыслить все до конца, вероятно, мы могли только по прошествии определенного времени.
Впрочем, некоторые посчитали, что эмоции лучше выплеснуть сразу, пока они не утихли.
– Какого хрена ты ко мне все время цепляешься? – донесся до моих ушей нетрезвый голос Ивана.
Обернувшись, я увидел, что Ребе, Камов и Денис стоят в нескольких метрах от нашего лагеря. Нахманович что-то говорил – с такого расстояния слышно не было – но Иван с режиссером его явно не слушали: казалось, весь мир для них перестал существовать – они волками смотрели друг на друга, и воздух вокруг буквально трещал, как раскаленное масло на сковородке.
– Вот, блин… – пробормотал я и, поставив стаканчик на землю, бросился к товарищам.
– А ты веди себя нормально, тогда и цепляться не буду! – рявкнул Денис. – А то ноешь вечно, как баба!
Даже в полумраке вечера было видно, как покраснело лицо Ивана. Он бросился было к обидчику, но на пути вырос Ребе и воскликнул:
– Так, все, брейк!
Подбежав к Нахмановичу, я встал рядом с ним.
– Вы чего творите? – спросил я, посмотрев сначала на Дениса, потом – на Ивана. – Завтра все, финиш, родные будут встречать, жены, дети… а вы морды друг другу бить собрались?
– Ну а чего он, Макс? – бросил Камов.
Ноздри его раздувались, точно паруса.
– Вы как дети, блин, – вдруг сказал Лама.
Мы все повернулись на голос: Боря стоял в паре метров от нас, держа в одной руке сигару, а в другой – стакан с виски. Затянувшись, он сквозь дым изрек:
– Нет ничего беспечней глупой ссоры из-за собственных амбиций. Бесполезней тратить время только на любование собой. При этом заниматься самопознанием считается занятием весьма достойным, даже поощряемым. Хрен поймешь этих мудрецов буддизма…
