Максим Привезенцев
Ралли Родина. Остров каторги
– Можем отойти на два слова? – склонившись к уху Привезенцева, тихо произнес он и тут же отхлынул, точно морская волна.
– Держи, я отойду, – поймав взгляд Альберта, сказал Владимир Андреевич.
Журналист кивнул, и Привезенцев пошел следом за Рожковым. Завхоз остановился метрах в десяти от их лагеря и, сунув руки в карманы, хмуро уставился на суетящихся попутчиков.
– Что случилось? – дружелюбно спросил Привезенцев.
– Не хочется никого расстраивать, но проблемы у нас возникли, Владимир Андреевич, – со вздохом ответил Рожков.
– Серьезное что-то? – напрягся режиссер.
Он вспомнил, что утром Геннадий зачем-то мотался в Хабаровск. Что именно он там делал и почему поехал один, для всех, включая Привезенцева, осталось загадкой. Но не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять: дурные вести Рожков привез именно из города.
«Только чего там могло случиться такого, о чем он не знал прежде? И как это связано с нашим ралли?»
– И да, и нет, – туманно ответил Геннадий. – С дорогами там беда, даже не беда, а настоящая катастрофа. Они и раньше-то были не фонтан, грунт он грунт и есть, а теперь, когда там после зимы пошуровали туда-сюда здешние лесовозы… В общем, по этой дороге мы на «Уралах» не проедем. Встанем намертво. Без вариантов.
«Это что же, получается, разворачиваемся обратно?.. Да нет, не может быть, что партия так просто отступится от идеи с ралли. Наверняка у Рожкова есть какой-то план, который он и хочет обсудить без посторонних ушей, иначе зачем было отходить в сторонку? С тем же успехом мог сказать про дороги при всех…»
– И что же нам делать? – спросил Владимир Андреевич.
– Я уже все решил. До Улан-Удэ доберемся на поезде, а там уже и дороги начнутся.
– В смысле – на поезде? – не понял Привезенцев. – А мотоциклы куда? А «Волгу»? И что с нашим ралли?
– Да не переживайте вы ни о чем! – поморщившись, махнул рукой Рожков. – Поезд – товарняк, у него там пустая платформа, на которой мы все прекрасно разместимся…
– Прям уж все?
– Ну а сколько нам надо? Четыре мотоцикла… ну, плюс «Волга», конечно, куда без нее?.. В общем, по ходу дела разберемся. Главное, что платформа есть.
– А правилам ралли это вообще не противоречит? – нахмурился Привезенцев.
Он и сам не понимал, отчего упирается: чем больше они проедут на платформе поезда, тем лучше, ведь болтаться в седле мотоцикла – то еще удовольствие. Но не придется ли потом как-то объясняться перед Лазаревым, а, может, даже и перед самим Тимофеевым? Рожков, конечно, молодец, что с машинистами договорился, но Привезенцев отчего-то не сомневался: если запахнет жареным, Геннадий первым спрячется за спину режиссера – мол, это он был начальником группы, а не я, следовательно, с него и весь спрос.
– Правила ралли – это мы, – уверенно заявил Рожков. – Как нам надо, так их и вывернем… в разумных пределах, конечно. Тут проблема в другом – надо ж нам как-то перед зрителями оправдаться, объяснить, почему мы на платформе поехали, а не на мотоциклах.
– Ну так дороги же… Ах, да. Об этом же в фильме нельзя…
– Вот, сразу видно опытного человека! – просиял Рожков. – Потому и хотел спросить: как нам с вами, Владимир Андреевич, обо всем этом в фильме сказать… ну, так, чтоб ни у кого и мысли не возникло…
– У тех, кто в Хабаровской области живет, возникнут сами собой, тут никуда не денешься. Это ведь вы понимаете?
– Разумеется, понимаю. Но Союз – это ведь не только Хабаровская область. Поэтому давайте думать, что показать остальным…
Привезенцев наморщил лоб, потом медленно сказал:
– Ну, допустим, можно вообще не упоминать дороги. Просто сказать: «До Байкала мы поехали на платформе поезда, правилами ралли это не возбраняется». Все.
– Гениально! – радостно воскликнул Геннадий. – Сразу видно, что вы, Владимир Андреевич, настоящий дока в своем деле!
Привезенцев медленно кивнул. Подобные комплименты ставили его в тупик. В чем он дока, по мнению Рожкова, в каком деле? В умении недоговаривать и врать зрителю в угоду Лазареву и ему подобным?
«Ну да и черт с ними всеми. Лишь бы не цеплялись, как репей к собаке…»
– А нашим вы что скажете? – тихо спросил Привезенцев.
– Да то же самое – что поедем на платформе, потому что правилами это не возбраняется, – пожал плечами Рожков. – А зачем чего-то новое выдумывать?
С этими словами он быстрым шагом устремился обратно к их временному лагерю, Привезенцев медленно побрел следом за ним. С одной стороны, режиссеру не хотелось лишний раз обманывать тех, с кем он собирался ехать до самого Ленинграда: в таких коллективах разоблаченная ложь могла иметь эффект водородной бомбы и просто взорвать команду изнутри. С другой стороны, так ли важны причины, по которым путешественники решили воспользоваться поездом?
«Да и ребята не дураки ведь, наверняка и сами понимают, какие тут, в Хабаровске, дороги. Если там лесовозы с трудом ездят, то куда нам, на наших мотоциклах, которые и по нормальному-то асфальту еле ходят?.. Разве что их все к нашей «Волге» тросами примотать, и то не утянет…»
– Товарищи! – остановившись, воскликнул Рожков.
Альберт и другие туристы оторвались от возни с палатками и повернули головы.
– Сегодня утром я договорился, чтобы наш отряд приняли на платформу поезда, идущего из Хабаровска. На нем мы сможем легко и быстро доехать до славного города Улан-Удэ, откуда продолжим идти привычным нам образом – на наших верных мотоциклах марки «Урал».
Новость о путешествии на поезде народ встретил одобрительным гулом – все, как и Привезенцев с Рожковым, очень быстро устали от неудобных седел своих «железных коней». Только Светличный, который большую часть времени проводил за рулем «Волги», перевозящей пленку и съемочное оборудование, нахмурившись, спросил:
– А для моей «ласточки» там место-то найдется? А то ведь у меня там и провизия, и палатки, и пленка…
– Будем решать вопрос таким образом, чтоб на платформу поместилось все, – уверенно заявил Рожков. – Об этом не беспокойтесь. Отправление поезда – в пять вечера, итого на дорогу и все остальное у нас часа три, поэтому давайте уже ехать, а не разговоры разговаривать. Потом еще наговоримся, на платформе когда ехать будем, еще друг другу надоедим сто раз!
Закончив свою пламенную речь, он развернулся и пошел к стоянке. Участники ралли, переглядываясь, снова вернулись к сбору палаток.
– И чего он тебя отзывал, Володь? – спросил Альберт, когда Привезенцев подошел, чтобы помочь с опорами. – По поводу платформы? Или еще чего?
– Да нет, по платформе.
– А чего он вообще на ней ехать вздумал? Из-за дорог?
– Из-за них, родимых. Говорит, там сейчас даже хуже, чем раньше было. До Хабаровска только на лесовозе и проедешь.
– А чего он нам об этом прямо не сказал? Зачем с тобой секретничал?
– Вопрос не по адресу, товарищ редактор, – хмыкнул Привезенцев.
– Ну это-то понятно… – с усмешкой сказал Альберт.
Погрузив палатки в «Волгу», участники ралли забрались кто в седла, кто в люльки и поехали в направлении Хабаровска – туда, где их ждал вечерний поезд. Привезенцев снимал довольно много, поскольку природа в здешних краях была уникальная – ели соседствовали с лиственницами, то тут, то там пели птицы, где-то вдали стучал дятел, а по мохнатым ветвям пихт сновали юркие белки. Виды природы всегда успокаивали Владимира Андреевича после любых разочарований; то же бескрайнее небо, те же деревья, которые стояли здесь еще до рождения участников ралли и будут стоять, когда их внуки сами уже обзаведутся семьями.
«И ветер, свободно гуляющий по чаще».
Роскошные дальневосточные пейзажи принесли подзабытое чувство успокоения. По приезду в Хабаровск режиссер при первом удобном случае немедля записал в личный дневник:
«Природа нетороплива. Ей, в глобальном смысле, не свойственна суетливость людей. Глядя на скалы, на леса и поля, на реки и озера, понимаешь, сколь бессмысленна наша суета. Глядя на шустрых белок и других зверьков, снующих по лесу, понимаешь, что иначе нельзя. Таков уж человек: застряв между тем и этим, будто в клетке, он мечется от созерцания к действию и обратно. Зверькам некогда любоваться красотой природы – им надо есть, запасаться на зиму и умудряться при этом самим не стать чьей-то добычей. У рек и деревьев иные цели – природой они изначально созданы так, чтобы получать все необходимое, находясь, по сути, на одном месте, будучи практически неуязвимыми. Но что их всех объединяет, и флору, и фауну – так это то, что они не идут против своей натуры, просто не пытаются делать то, чего не должны. Они, если можно так сказать, естественны. Нам бы у них этому поучиться…»
– Володь! – позвал Альберт.
Привезенцев встрепенулся и, сунув дневник обратно в карман рюкзака, откликнулся:
– Что?
– Можешь подойти? Помощь нужна.
– Конечно, могу!
Он, кряхтя, поднялся и пошел к товарищам. Оглянулся по дороге и вдруг увидел, что Рожков стоит чуть в сторонке и с интересом смотрит на его рюкзак. Это насторожило Привезенцева.
«Не мог ли он видеть, что я что-то пишу?» – мелькнула в голове мысль.
Однако Рожков, поймав взгляд режиссера, лишь приветливо улыбнулся ему и снова пошел к зданию вокзала, где его поджидал дежурный по переезду. Тот поигрывал фонарем и с ленцой осматривался по сторонам.
«Похоже, что показалось… Ну и хорошо».
Привезенцев немного успокоился, но пообещал себе, что впредь будет осторожней: далеко не все страницы из его дневника он мог показать даже Альберту, что уж говорить про верного лазаревского прихвостня?
Тем временем команда уже погрузила на платформу все четыре мотоцикла и теперь возилась с «Волгой». Впрочем, у Хлоповских не зря имелось удостоверение стропольщика – грамотно обвязав кузов тросами, он с помощью местного крановщика без особого труда поднял машину к остальной технике.
– Во дает, – заметил Привезенцев, подойдя к Альберту.
– Специалист, – пожал плечами товарищ.
Хлоповских, убедившись, что колеса автомобиля уперлись в дно платформы, зычно крикнул:
– Народ! Давай сюда, крепить будем!
Светличный, больше других переживавший за судьбу «Волги», откликнулся первым – ухватился за борт и полез внутрь.
– Спасибо за помощь, товарищ! – приложив руку ко рту на манер рупора, громко поблагодарил крановщика Хлоповских.
– Участникам ралли «Родина» – в любое время! – ответил тот.
Привезенцев с любопытством уставился на этого здоровенного мужика лет сорока – вдвое шире самого режиссера, с широким лицом и массивным квадратным подбородком, он, казалось, едва помещался в кабину. Но интерес Владимира Андреевича вызвали вовсе не внушительные габариты крановщика, а то, что он каким-то образом не просто узнал о ралли, но и успел проникнуться к его участникам.
«Хотя много ли надо? Он явно человек простой, верит в идею коммунизма, и потому достаточно маленькой искорки, чтобы разжечь дремлющий пламень… На таких все и держится – на настоящих патриотах, готовых жизнь ради страны положить».
– Ну вот и хорошо все вышло, – сказал Альберт с улыбкой. – До Байкала, думаю, доедем без приключений, а там уж останется…
– Останется-то много, – со вздохом произнес Владимир Андреевич. – Но поезд нам сейчас, конечно, на руку. Уж точно это лучше, чем по бездорожью колеса ломать.
– Кто бы спорил? – кивнул журналист.
Технику крепили всем миром – пыхтя, натягивали тросы, вязали узлы. Солнце припекало, и потому лбы путешественников очень скоро заблестели от пота. Привезенцев покосился в сторону здания вокзала: Рожков о чем-то оживленно разговаривал с дежурным по составу, и тот часто кивал, видимо, соглашаясь с тезисами завхоза.
«Умеет же болтать без умолку, – подивился Владимир Андреевич. – Целеустремленный, такие обычно высоко забираются…»
– А Геннадий Степанович у нас что, решением партии освобожден от физического труда? – саркастически поинтересовался Боря Ульянов.
– Ну, он же у нас заместо Лазарева тут, – покосившись в сторону рыбака, сказал Хлоповских. – А ты вот себе можешь представить, чтобы Лазареву тут по платформе скакал?
– Ну а Владимир Андреевич чем хуже? – мотнув головой в сторону режиссера, спросил Ульянов. – Бросайте все, Владимир Андреевич, чего это – он там стоит, руки в карманы, а вы тут с нами спину гнете?
– А я, Боря, иначе не могу, – ответил Привезенцев. – Я если в команде, то, значит, со всеми наравне.
– Владимир Андреевич человек, – с уважением произнес Светличный. – А Рожкова этого я впервые в ДК увидел. И, судя по замашкам, лучше б то был и последний раз.
– Ну будет вам, – неожиданно даже для самого себя вступился за Геннадия режиссер. – Мы, как я уже сказал, команда. И он тоже в ее составе, хотите вы того или нет. Пусть работы руками избегает, но насчет платформы, например, именно он договорился, а не я. Так что от него тоже польза есть, и немалая.
– Договориться и я бы мог, и вы, если б понадобилось, – буркнул Хлоповских. – Ну да ваша правда, негоже за спиной кого-то обсуждать, тем более еще вместе сколько ехать…
«Что верно, то верно, – мысленно согласился с ним Владимир Андреевич. – Ехать еще ого-го…»
Четверть часа спустя, убедившись, что вся техника, включая громоздкую «Волгу», надежно закреплена, Привезенцев оглянулся, чтобы позвать Геннадия, но тот уже и так шел к платформе.
«Ну и чутье, – восхитился режиссер. – Не успели с работой закончить, а он уже тут как тут. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Талант».
– Что, готовы к отправке, товарищи? – щурясь на солнце, спросил Рожков.
«Товарищи» ответили нестройным хором, угрюмо глядя на лазаревского прихвостня. Тот, как ни в чем не бывало, ухватился за борт и, пыхтя, забрался внутрь. Никто не подал ему руку, но Рожкова это, видимо, не смутило. Оказавшись на платформе, он выпрямился и, отряхивая дорожный наряд, сообщил:
– Отправляемся через десять минут, поэтому проверяйте сейчас, не забыли ли что-то, а то потом поздно будет. Едем до самого Улан-Удэ, как я уже говорил. Там нам дадут полтора часа, чтобы сгрузить технику, оттуда и дальше передвигаемся на машинах. Вопросы, замечания, предложения? Нет? Отлично. Владимир Андреевич, снимите, пожалуйста, как мы тут расположились.
Привезенцев кивнул и пошел к их с Альбертом мотоциклу – там, в люльке, лежала камера с заряженной пленкой. Пока ходил, Рожков раздавал ценные указания – кому где лучше стоять и что лучше делать.
– Годится так, Владимир Андреевич? – спросил Геннадий, когда режиссер снова подошел к нему.
Привезенцев окинул взглядом их передвижной лагерь: Светличный с Хлоповских, установив капот на распорку, рассматривали внутренности «Волги»; Альберт с Пеньковским и Ульяновым возились с палаткой.
– Да годится вроде бы, – пожал плечами режиссер. – Обычный дорожный быт… А вы чем будете заняты?
– Я? – переспросил Рожков.
Он явно немного смутился от такого вопроса.
– Да я, наверное… наверное, меня не надо, я за кадром постою…
– Ну, как знаете, – пожал плечами Владимир Андреевич и снял крышку с объектива.
«Лишь бы ничего не делать, – снимая хмурых спутников, подумал Привезенцев. – Вот ведь достался попутчик, ей-богу…»
– Больше улыбок, товарищи! – зычно воскликнул Рожков из-за плеча режиссера. – Мы ведь не на каторгу едем – мы по Союзу путешествуем, а, значит, лица должны быть радостные!
Привезенцев от таких комментариев скривился, будто разом откусил половину кислющего лимона. Рожкову было невдомек, но Владимир Андреевич не раз убеждался на своем опыте: когда снимаешь обычных людей, без актерского образования, подобные указания – улыбаться или грустить – только все портят. Снимать простого человека и есть самая сложная задача для режиссера, ей он и проверяется. Тут важно не выжать из персонажа в кадре нужную тебе гримасу – тут важно поймать момент искренности. Иначе получится фальшивка.
«Надо просто набраться терпения и снимать, снимать полчаса, а то и час, пока народ не раскрепоститься, не забудет про камеру… Только тогда что-то может получиться».
– Ну чего вы? – снова заканючил Рожков. – Давайте же, веселей!
Тут Привезенцев не выдержал.
– Геннадий Степанович, – повернувшись к Рожкову и испепелив его взглядом, строго произнес режиссер. – Не мешайте, пожалуйста, работать.
– А чем я мешаю-то? – искренне удивился лазаревский прихвостень. – Я же, наоборот, помочь хочу, чтобы они в кадре хорошо выглядели…
– Как они в кадре выглядят, мне видней, – без обиняков заявил Привезенцев. – И что им говорить или не говорить – тоже моя забота. Я же в ваши дела не лезу? Не лезу. А если вы думаете, что лучше меня знаете, как людей снимать во время подобных путешествий – милости прошу: вот камера, вот пленка, снимайте сами, а я ограничусь монтажом.
Владимир Андреевич не любил этот трюк а-ля «делай тогда сам», но порой – как вот сейчас, с Рожковым – иного выхода просто не было. Тратить время на подробные объяснения, почему лучше так, а не сяк, Привезенцев не хотел да и подозревал, что Геннадий не станет прислушиваться к доводам. А вот вид камеры, которую ему протягивал режиссер, заставил Рожкова поумерить свой пыл и отступить.
– Да будет вам, Владимир Андреевич, – пятясь, фыркнул он. – Я же с добрыми намерениями… Но вы правы. Каждый должен заниматься своим делом. Вы снимайте, а я… в общем, не буду отвлекать.
С этими словами он развернулся и отошел к краю платформы, всем своим видом демонстрируя, что больше не будет путаться под ногами.
«Ну и слава Богу, – с облегчением подумал режиссер, снова наводя камеру на спутников. – Хотя бы какое-то время не будет под ухом жужжать».
Ровно через десять минут, как и обещал Рожков, состав тронулся с места. Произошло это до того неожиданно, что Привезенцев, увлеченный съемкой, едва не выронил камеру.
«Вот ведь…»
– Продолжаем, Владимир Андреевич? – спросил Хлоповских, потирая затылок – когда поезд потянул платформу вперед, он дернулся и ударился головой о капот.
– Да нет, хватит, попозже еще снимем, – подумав, ответил Привезенцев. – Всем спасибо, отлично смотрелись!
– Ну прям отлично!.. – усмехнулся Светличный, но, судя по улыбке, ему похвала режиссера была приятна.
Рожков, услышав об окончании съемки, снова оживился, подошел к Привезенцеву и сказал:
– Вы это… в путешествии их тоже снимайте периодически, пожалуйста. На фоне пейзажей разных, и прочее…
– Геннадий Степанович. Мне повторить то, что я уже вам сказал? – строго спросил режиссер. – Я прекрасно знаю, как снимать подобные фильмы. Задачу вы мне с товарищем Лазаревым уже озвучили во время последнего совещания, поэтому не надо повторять по сто раз одно и то же, хорошо? Вы меня этим только отвлекаете.
Рожков заметно напрягся. Он прекрасно понимал, что спорить ему не с руки – как-никак руководителем пробега Тимофеев назначил именно Привезенцева. И поскольку с режиссером все из находящихся на платформе туристов были знакомы давно, а Рожкова впервые увидели только на собрании в Доме культуры, рассчитывать на поддержку коллектива Геннадию не приходилось.
«Вот только смириться с этой мыслью тебе, конечно, очень тяжело, – подумал Привезенцев, угрюмо взирая на своего соперника. – Но придется. Потому что спрашивать потом будут не с тебя, а с меня».
Режиссер очень надеялся, что все это Рожков без труда прочтет в его взгляде.
И, похоже, так и вышло.
– Что ж, хорошо, постараюсь оградить вас от своих комментариев, – нехотя произнес Геннадий. – Но это, согласитесь, не должно означать, что я, допустим, не могу заострить ваше внимание на чем-то? Вы, конечно, мастер, но даже у лучших глаз замыливается!
– С этим согласен, – милостиво кивнул Привезенцев.
Губы Рожкова растянулись в победной улыбке. Владимир Андреевич едва удержался, чтобы не улыбнуться в ответ: он нарочно кинул Геннадию эту «кость», чтобы тот удовлетворился маленьким триумфом и перестал клевать режиссеру мозги.
– Значит, договорились, – сказал Рожков, протягивая собеседнику руку.
Привезенцев молча ее пожал, и Геннадий, довольный собой, пошел к мотоциклам. Режиссер в свою очередь отправился к «Волге», чтобы убрать камеру и выпить воды из канистры. Было жарко; благо, платформа двигалась довольно шустро, и встречные потоки воздуха дарили путешественникам спасительные крупицы прохлады.
«До Байкала можно отдыхать, – подумал Привезенцев, глядя на стены тайги, что тянулись вдоль железной дороги по обеим сторонам от рельсов. – Три дня снимать в свое удовольствие и любоваться колоритными пейзажами… Все, как я люблю».
В те мгновения режиссеру опять показалось, что путешествие будет не таким уж и тяжелым. Даже Геннадий больше не выглядел серьезной проблемой – по крайней мере, в открытую спорить с Привезенцевым он не решался, а, значит, в будущем его всегда можно будет снова осадить, если начнет зарываться.
«Что я, правда, так переживаю и грущу? Совсем отвык получать удовольствие от приключений? Ну и что, что мне все это снимать и монтировать? Разве я не сам эту профессию выбрал? А что в обязаловку вчерашнее увлечение превратилось – так это тоже ожидаемо было, я даже сам на это надеялся, когда только начинал – что мой досуг станет работой… А ведь мог сейчас у станка стоять, или на такси работать…»
Привезенцев окинул платформу взглядом. Его компаньоны, сидя кто где, переговаривались о чем-то, улыбались и время от времени косились в сторону леса. Все они воспринимали происходящее, как некий внезапный отпуск, повод отвлечься от повседневности.
«Вот и мне надо так же к этому относиться».
Чем ближе был закат, тем красивей становилось небо. Колеса поезда стучали по рельсам, платформа немного покачивалась из стороны в сторону, а лес вдоль железной дороги становился все гуще.
Достав из рюкзака свой дневник, Привезенцев вывел на листе:
«Дорог нет!!! Едем на платформе поезда до Байкала!»
И, подумав, добавил:
«Но, может быть, сейчас такая поездка нам только на пользу».
* * *
2015
– Не пойму, что с ним, – сказал я после двух часов безуспешной возни.
– А говорил – механик, – хмыкнул Лама.
– Механик. Но ты же видел: я все перебрал, до чего можно в дороге долезть. Тут в гараж надо, серьезный инструмент…
– А не мог он сломаться… весь? – дежурно пошутил Денис, но никто не ответил и не засмеялся: слишком неожиданной и фатальной оказалась поломка «черного» мотоцикла Ивана.
«Да еще где – на полпути из Ванино в Хабаровск… Вот уж свезло! И ведь только-только вырвались с Сахалина…»
– Слушай, Макс, может, хотя бы до кафе доедем ближайшего? – предложил Ребе. – Есть охота…
– Да какое кафе? – горько усмехнулся я, вновь склоняясь над Ваниным мотоциклом. – Тут до ближайшего населенного пункта – двести с лишним кэмэ…
Сам Камов, стоя чуть в сторонке, слушал нас и с мрачным видом качал головой. Покосившись в его сторону, я вспомнил день старта. Тогда мы еще не думали, каким мрачным получится начало нашего ралли. Распрощавшись с Серегой Олифиренко, мы сели на мотоциклы и поехали в Холмск, чтобы купить билеты на паром до Ванино: оттуда должна была начаться материковая часть нашего ралли.
«А вот тут, к сожалению, мало что поменялось, – думал я, когда мы катились к берегу по извилистой грунтовой дороге. – Асфальт так и не положили… народу мало ездит к Тихому океану? Странно даже…»
Однако настоящее откровение случилось по прибытию в Холмск.
– Ну и дыра, – пробормотал Иван, озвучив, по сути, общую мысль.
Куда ни глянь, везде были либо покосившиеся дома, либо старые, проржавевшие автомобили… либо люди, которых тоже не слабо потрепала судьба. И речь шла не только и не столько о различных выпивохах (которых хватало, да, но едва ли жило больше, чем в других городах России), а о населении вообще – о женщинах, одетых в старые дешевые платья или цветастые домашние халаты; о мужчинах в тяжелых ботинках и с хмурыми лицами, нередко украшенными шрамами. Складывалось впечатление, что на Сахалине по-прежнему существует каторга, и все здешние жители трудятся на ней, искупая грехи своих предков. Ну и дети, которые порой, казалось, донашивали вещи не за старшими братьями, а за отцами – до того велики им были рубашки, брюки и кеды. Ребятня слонялась по унылым улочкам Холмска, не зная, чем заняться. Изредка мимо нас проносился очередной сорванец на велосипеде – единственном развлечении, доступном здешней молодежи.
– А ты чего ждал? – буркнул Денис. – Видно же, что этим городком, в отличие от Южно-Сахалинска, никто не занимается. Для них и наше появление – событие. Проехали мы по городу, от восточной границы до порта, а у них – тема для обсуждения на полгода.
– Материку плевать на свой остров… – пробормотал Никифоров. – И для чего тогда боролись, отбивали его у японцев обратно?
Я хотел возразить, что отбивать все равно надо было, но, не найдя достойных аргументов, промолчал. Иронично, но раньше, еще до революции, когда тут была настоящая каторга, о судьбе Сахалина беспокоились куда больше, чем сейчас: тогда сюда направляли солдат для охраны заключенных и ссыльных, а теперь не направляют никого и ничего.
Но при этом одна деталь осталась совершенно неизменной: как и прежде, с Сахалина чертовски трудно попасть на материк.
– В три часа он будет, в курсе? – спросила угрюмая кассирша.
Мы с Сашей Никифоровым недоуменно переглянулись.
– В какие три часа? – хмурясь, переспросил я. – На сайте указано, что в восемнадцать ноль-ноль…
– В три часа ночи, – будто меня не слыша, хладнокровно повторила кассирша.
Я посмотрел ей в глаза. Женщина даже не дрогнула. Взгляд ее не выражал ничего. Возможно, когда-то в ней жили некие мечты и устремления, но она давным-давно похоронила их, припечатав сверху, точно могильной плитой, журналом, в который каждый божий день записывала номера проданных билетов. В каком-то смысле женщина была этаким полубогом, решающим, кому можно покинуть остров, а кому – нет.
Она да еще паромщик.
«На вывеске – транспортная компания, а по факту – обычный совок, в худшем смысле слова…»
– Это ближайший, верно? – спросил Саша, отвлекая огонь на себя.
– Это – единственный.
«Звучит, как приговор».
Тогда я еще не представлял, насколько верные ассоциации у меня возникли.
– Ну что, порядок? – спросил Денис, когда мы, расплатившись, забрали билеты и вышли из здания «транспортной компании».
– Да как тебе сказать? – хмыкнул Саша.
– А что не так? – тут же напрягся Иван.
– Паром будет не в шесть вечера, а в три ночи, – угрюмо сообщил я. – Вот что не так.
Сначала никто не поверил – решили, что мы их разыгрываем. Когда же Саша продемонстрировал билеты, все принялись чесать в затылках.
«И чем тут заниматься до трех ночи?» – такой вопрос в той или иной форме задавал себе каждый из нас. Учитывая, каким «веселым» местом оказался Холмск, решили наведаться в Чехов – город (а ныне – поселок), где родилась моя мама, Ирина, ну и заодно сходить на берег, помочить колеса в Тихом океане, чтобы добавить параллелей с фильмом моего деда. Иван отнесся к идее без особого восторга, но сильно возражать не стал.
– Я как все, – сказал он, чувствуя на себе тяжелые взгляды товарищей.
По очередному грунтовому серпантину мы отправились на север. Чем дальше мы продвигались вглубь острова, тем унылей становились пейзажи, хотя казалось бы, хуже, чем в Холмске, быть уже не могло, а ведь поди ж ты!.. Апогеем разрухи стал сам Чехов, в котором мы обнаружили даже не цивилизацию, а ее жалкие останки, как будто пережеванные и выплюнутые кем-то очень крупным и безжалостным. Я с тоской смотрел на гнилые пирсы, полуразрушенные дома, на помятых людей, удивленно взирающих на странных гостей. Сердце мое в те минуты буквально обливалось кровью.
– Печальное зрелище, – заметил Саша Никифоров. – Совсем тут все заброшено.
– Потому что находится черт-те где, – со вздохом сказал я. – Если б не деньги нефтяников, Южно-Сахалинск таким же был бы.
Увязая колесами в грязи – ни о каких тротуарах, конечно же, в Чехове и речи не шло – мы отправились через поселок к побережью Тихого океана. Хотелось развернуться и бежать прочь; казалось, если задержаться хотя бы на день, здешняя трясина поглотит нас, и мы уже никогда не сможем отсюда выбраться.
«Что за ужасное место… – думал я, пока мы спускались к воде. – И как здорово, что дедушка и мама не остались тут навсегда… боюсь даже представить, каково это – быть съеденным этой трясиной…»
Океан встречал нас промозглым ветром. Стоя у самой кромки, мы смотрели вдаль. Небо было хмурое, под стать самому Чехову, куда мы волей случая забрели. Я попытался представить, как выглядит поселок-призрак в свете яркого июльского солнца, и не смог: настолько эти вещи казались несовместимыми – солнце и нынешний Чехов.
– Помню, мы в детстве сюда ездили, – произнес я, желая хоть как-то нарушить эту гнетущую, давящую тишину. – Совсем по-другому тут все было. А теперь… вымерло. Народу почти не осталось.
– Естественный процесс, – сказал Лама. – Слабое, непригодное к жизни – отмирает. Такова суть природы, Макс. Не грусти об этом.
– Я не грущу, Борь, нет. Просто странно это видеть, страшная такая метаморфоза…
– То ли еще будет, старик… – пробормотал Саша Никифоров с грустной полуулыбкой.
Замерзнув, мы вернулись в поселок. Ехать обратно было еще рано, и мы решили прогуляться по мрачным улочкам Чехова, ставшего, кажется, втрое меньше, чем в былые времена.
«Прямо как наш двор в Южно-Сахалинске…»
– А он что, здесь жил, получается? – спросил Иван, фотографируя бледно-серый бюст Чехова – одна из немногих достопримечательностей, которая, к слову, возникла на том самом месте, где прежде стоял дом моей мамы.
– Не жил, но приезжал на три месяца, – ответил я. – Сахалин исследовал.
– Три месяца? А почему дата такая стоит… большая? – нахмурился Иван.
Он указал на синюю табличку под бюстом, на которой было выгравировано «1860-1904».
– Дата рождения – дата смерти, – сухо сказал я.
– Ему что, сорок четыре года всего было? – пробормотал Иван.
Я смерил его недоуменным взглядом.
– А давайте местных поспрашиваем об их поселке? – предложил Денис, который все это время стоял рядом и хорошо слышал мой диалог с Иваном. – Ну что они про Чехова вообще знают, про историю своего поселка… да и острова вообще?
Идея показалась нам удачной. Включив камеру, мы принялись останавливать прохожих и задавать им вопросы про Чехова и Сахалин. Сказать по правде, иные ответы вгоняли меня в ступор. К примеру, продавщица в ларьке уверенно заявила, что композитор (!) Чехов прилетал (!) сюда уже после русско-японской войны (то есть через несколько лет после того, как умер), и тогда же город переименовали в его честь (!).
– Это… сильно… – признался Денис, дослушав эту смелую теорию.
К счастью, настолько невежественных «респондентов» мы больше не встречали. К сожалению, другие, пусть не говорили откровенных глупостей, но тоже ничего толком про Чехова сказать не могли. Лучший ответ (после продавщицы, разумеется) – «а, ну жил вроде бы, когда тут еще каторга была, но потом хрен знает, куда делся». Так нам ответил один из помятых мужиков, который рыбачил в зарослях на берегу и был слегка навеселе.
