Матвей Зельманович Львовский
Воспоминания инженера-2. Уроки жизни
Использованные литература и источники
1. Белла Львовская «ВОСПОМИНАНИЯ», издание “Gitel Publishing Hous Inc”, 2007, Каталожный номер Библиотеки Конгресса США TX 6–625–178.
2. Матвей Львовский «Воспоминания инженера», издание “Gitel Publishing Hous Inc”, 2013, Каталожный номер Библиотеки Конгресса США TX 8–100–173.
3. Матвей Львовский «БЕБА» издание ASPEKT, Budget Printing Center, США 2018. Книга зарегистрирована в Библиотеке Конгресса США . Контрольный номер №2017919744.
4. Сборник воспоминаний «РЯДОМ С ГЛАВНЫМ КОНСТРУКТОРОМ», К 100-летию со дня рождения Павла Алексеевича Ефимова, изданный в 2008г. в Санкт-Петербурге Издательским домом «Зеркало».
Часть вторая
Уроки жизни
Глава первая
Рождение. Детство
Я родился на Украине в небольшом местечке Тишковка в бедной семье. Папа, Зельман Павлович Львовский, окончил четыре класса сельской школы и никогда больше не учился. Удивительно, но он писал замечательным почерком очень грамотно по-русски. Мама, Малка Рефульевна Догадкина, никогда и нигде не училась. Годы спустя она сама научилась читать, писать и прекрасно считать в уме. Одно время она работала в большом магазине кассиром и была на хорошем счету. В детстве в Тишковке, а затем в г. Кагане (Узбекистан), куда переехала наша семья, я переболел всеми детскими болезнями: диспепсией, корью, золотухой, дизентерией, скарлатиной, свинкой, ветрянкой, а также многими другими болезнями, например, гриппом, ангиной, фурунку-лёзом. По мнению моей мамы, самой страшной болезнью – диспепсией я заболел вскоре после рождения. Я превратился в живого скелета с жутким, страдальческим взглядом глаз. Он преследовал маму всю её жизнь. Мама чудом выходила меня и вернула к жизни. Но это только начало: смертельной опасности я подвергался много раз. Приведу несколько примеров. Однажды, когда мне было 3.5 года (1927г. по Григорианскому летоисчислению) я нашёл маленький флакончик. Решил его помыть, он был грязный. Подошёл к арыку, протекавшему вдоль нашей улицы, и приступил к работе. Арык был мелкий, глубина воды – 20–25 см, но со сравнительно быстрым течением. Этого было достаточно, чтобы утонуть в арыке такому малышу, как я. Неожиданно я поскользнулся, опрокинулся в арык и начал захлёбываться. Дальше я ничего не помню. Очнулся и почувствовал, что вишу вниз головой, и меня кто-то, держа за одну ногу, интенсивно трясет вверх и вниз, чтобы из меня вышла вода. Когда кто-то убедился, что я жив и спасён, он вручил меня прибежавшей маме. Моим спасителем был могучий красавец мужчина, знакомый нашей семьи. Он случайно проходил в этот момент мимо нашего дома. Судьба. Я до сих пор помню этот эпизод в деталях. К сожалению, меня этот трагический случай ничему не научил.
Прошло некоторое время, и я вновь подвергся испытанию. А мне те же три с половиной года. На крыльце дома я играл с тем же флакончиком. Вышла мама и сказала, что она идёт в магазин за хлебом и просит меня вернуться в дом. Я же попросил её взять меня с собой, но она ответила отказом, тем самым нанеся мне «смертельную обиду». После её ухода я принял «стратегическое решение»: покинуть этот постылый дом и семью и отправиться жить к тёте Фане, которая жила со своей семьёй в городе Бухаре, находящимся в каких-то жалких 12 км от Кагана. Перейдя многочисленные желез-нодорожные пути, я вышел на противоположную сторону станции, на улицу Железнодорожная, и направился в сторону шоссе, соединяющего оба города. У меня в руках был тот же флакончик, сыгравший важную роль в дальнейшем. На окраине города я вышел на шоссе и бодро направился к тёте Фане. В географии я разбирался отменно, ибо по этому шоссе в крайне редких случаях мы всей семьёй на шикарном автомобиле Роллс Ройс с открытым верхом (курсирующим между городами 2 раза в сутки) ездили в Бухару. В моём сознании поездка была до обиды короткой во времени. Понятие расстояния в моей голове, наполненной молоком, пока отсутствовало. Именно это обстоятельство сыграло роковую роль в последуюших событиях. Не помню как далеко ушёл, но окраин города уже не видел. Пройдя ещё какое-то расстояние, я обнаружил недалеко от дороги привязанную корову, жующую траву. Я не вызвал у неё никакого интереса. Она по-прежнему продолжала жевать, проявляя полное безразличие к моей персоне. Наступали сумерки. Вдруг я обратил внимание, на то, что по мере удаления от коровы видимый её размер не менялся. Было такое впечатление, что я топтался на месте, а на самом деле ушёл далеко от коровы. Я испугался и решил пройти по шоссе ещё какое-то расстояние. Когда обернулся, то снова уидел преследующую меня корову. Чтобы её прогнать, я запустил в неё флакон. И видение исчезло. Кажется меня начали преследовать галлюцинации. Стало быстро темнеть, это юг. Однако, я всё ещё видел дорогу, слегка освещенную светом миллионов звезд небосвода. Я испытывал испуг и сильную усталость. Мне очень хотелось спать, ведь дома в это время я давно бы сладко спал и видел детские сны. Вдруг услышал какой-то отдалённый шум, с нарастанием которого я стал различать цоканье копыт лошади и увидел надвигающуюся на меня громадину. В этот момент я потерял сознание и не помнил, что произошло в дальнейшем.
Мама Малка, Матвей, 1924г.
Мама Малка, папа Зельман, Самуил-Моня, Матвей, 1927г.
Наша большая семья, Каган, Бухара, 1927 г.
Первый ряд: Дядя Володя, Яков, Бабушка Эстер, Сэм, дядя Мойсей
Второй ряд: тётя Роза, Мама Малка, Моня, папа Зельман, тётя Фаня.
Последствия были чрезвычайно серьёзные: я потерял способность говорить и она восстановилась лишь спустя год, но одновременно практически полностью утратил язык идиш, на котором свободно говорил. Русским я ещё не владел. Были и другие последствия физиологического порядка, но на них останавливаться не буду. Лишь спустя много времени, когда я начал говорить по-русски, мои родители рассказали мне, что же в действительности произошло. Услышанный мною цокот принадлежал лошади, запряженной в фаэтон. Фаэтоны, запряженные одной лошадью или двумя, управляемые извозчиками, исполняли функции такси и работали круглосуточно, перевозя пассажиров между Каганом и Бухарой. Каган был крупной узловой железнодорожной станцией, через которую проходили дальние и местные пассажирские поезда, в том числе крайне редкие в Бухару. Той поздней ночью фаэтон вёз из Кагана в Бухару по брусчатой дороге начальника МТС (машино тракторная станция), с которой наш двор имел общий забор. Он знал моего папу и, очевидно, видел и меня. На моё счастье ни он, ни извозчик не дремали и, увидев лежащего на дороге ребёнка, мой спаситель, да будет благословенна его память, поднял меня и повёз в Бухару. Кажется, он вспомнил меня. Если бы не он, мой добрый спаситель, я мог стать лёгкой добычей хищных животных, расплодившихся в нашем районе. Не только последнее могло бы быть реальной угрозой моей жизни. По словам моего спасителя, который позже поделился с моими родителями, извозчик будучи бездетным, умолял его отдать меня ему. У меня была перспектива в будущем стать муллой или имамом. Но мой спаситель категорически отверг эту просьбу, ссылаясь на то, что ребёнок, которого он держит в руках, сын его хорошего знакомого. Он был потрясён и не понимал каким образом я оказался здесь. По каким-то личным соображениям он не мог вернуться в Каган. Кроме того, наверное, я прошёл больше половины пути, находясь ближе к Бухаре. Он вспомнил, что на стоянке, где располагались днём и ночью экипажи, круглосуточно работает небольшой киоск, который принадлежит еврейской семье. Именно туда он и доставил меня, полагая, что они незамедлительно свяжутся с нашими родственниками, живущими в Бухаре. Так и случилось. Я не знаю, каким образом информация обо мне дошла до моих родителей, которые находились в ужасно подавленном состоянии и ничего не могли предпринять до утра. Глубокой ночью родители получили сообщение, что я найден живым и нахожусь у тёти Фани.
Здесь я хотел бы посвятить несколько строк тёте Фане и её семье. Тётя Фаня была родной старшей сестрой моей мамы. Муж тёти, Мойсей, был высококвали-фицированным шорником, изготавливал и ремонтировал сбруи. Семья обосновалась в Бухаре, потому что большинство клиентов дяди Мойсея находились именно в этом городе. Позже, когда потребность в извозчиках постепенно падала в связи с введением автобусных маршрутов, семья тёти Фани переехала в город Каган. Мой папа устроил дядю Мойсея шорником на хлопкоочистительный завод. На этот раз дядя ремонтировал ременные привода различных станков. Кроме того, он облагораживал кабины посту-пающих новых грузовиков ЗИС. При этом дизайны кабин отличались друг от друга. Тётя Фаня и дядя Мойсей имели двух сыновей: Якова и Самуила (Сэм). Моего младшего братика также звали Самуил, но в нашей семье его ласково звали Моня. Я по сей день поддерживаю связь с Сэмом, живущим в Германии. Возвращаюсь к моей одиссее. Ночью папа выехал на автомобиле в Бухару и утром привёз меня домой. Я был без сознания, и прошло много, много дней, прежде, чем оно вернулось. Но говорить я не мог, я был нем. К переживаниям, которые испытывали родители прибавились страхи из-за моего состояния. Но как уверяют знатоки человеческих душ, время лечит. Спустя год я вернулся к нормальному развитию, восприятию реальности и в короткий срок освоил русский. С тех пор прошло почти 90 лет. С высоты этого времени, описанные события (а их, смертельно опасных, было много, например, встреча с крайне агрессивной и ядовитой змеёй-гюрзой, которая могла бы поставить точку в моём замечательном детстве) смотрятся иначе. Мой поход в Бухару некоторые жители Кагана сочли героическим, но думаю, что ни один родитель не пожелал бы своим детям повторить мой «подвиг». Он дорого обошёлся мне и моим родителям.
Я на всю жизнь запомнил все детали этого события до момента наступления беспа-мятства: оно всплыло и зафиксировалось в моей маленькой голове, когда я вернулся к реальности. Спустя много лет я осознал весь ужас происшедшего: до сих пор я испытываю нервный трепет, когда мысленно возвращаюсь к началу моей жизни. В семье мы крайне редко обсуждали эту тему, которая таилась в сердцах родителей в виде незажившихся ран. Я нежно и беззаветно любил своих родителей и сам никогда не был инициатором обсуждения этой истории. Единственное, что я могу добавить, это то, что судьба была ко мне исключительно милостива, за что я ей благодарен. Она спасала меня по меньшей мере в шести опасных для жизни случаях. Первые три, о которых я рассказал, произошли в период, когда мне было от трёх с половинной до одиннадцати лет. Щадя нервы моих читателей, я сознательно опускаю описания четвёртого опаснейшего эпизода, который оставил шрам на моей ноге. Это результат смеси детской бравады и глупости. Несомненно, все они отразились на моём характере. К одиннадцати годам я понял, что жизнь даётся один раз и нужно её беречь: по возможности, избегать опасные авантюры, обдумывать свои действия и предвидеть их последствия. Конечно, это не значит, что соблюдение подобных правил гарантируют безопасность во всех случаях. Но они повышают вероятность сохранение жизни в экстремальных ситуациях. Могу заверить, что события, связанные с риском для жизни, которые произошли со мной в раннем детстве, действительно повлияли на мой характер. Я не трус, в меру обидчив, но не мстителен, не завистлив, ценю человеческие отношения, не боюсь вступать в дискуссию со своими оппонентами и идеологическими противниками. Этот букет и богатое генетическое наследие от моих родителей, легли в основу моего формирования как человека. Я далеко не идеал: делал и делаю ошибки, но, к счастью, большинство из них исправимые.
Возвращаюсь к моему детству. Когда мне исполнилось пять лет, меня и моего младшего брата Моню определили в детский сад. Проблемы начались практически сразу. Конфликты с воспитателями и даже с руководством у меня начались на почве соблюдения регламента, предусматривающего обязательный дневной сон. Днём на полу большой веранды расстилались маленькие матрасики и все ложились. По команде воспитательницы «Спать!» дети должны были из состояния бодрствования перейти в состояния сна. Большинство детей, которые устали от дневной «тяжёлой работы», засыпали почти мгновенно, в том числе и мой братик. Остальные некоторое время спустя. Один я продолжал бодрствовать, крутиться, вертеться и даже садиться. Заснуть и спать днём я категорически не мог. Эта особенность моего организма сохранилась на всю мою жизнь. Возможно, это следствие тех событий, о которых написал раньше. Можете представить реакцию воспитательницы. Однако никакие угрозы на меня не действовали. Угрозы произносились шёпотом, но иногда они переходили в крик. Некоторые дети просыпались и начинали хныкать. Так происходило довольно часто. И, наконец, убедившись, что со мной воспитательницы ничего поделать не могут, они оставили меня в покое. Единственное, в чём я им уступил – это обещание всё делать тихо в течение всего «тихого часа». Второй причиной конфликтов была еда. Дело в том, что я и мой брат приучены есть скромно в соответствии со своеобразным расписанием: обедали мы всей семьёй поздно вечером, когда папа приходил с работы. Обычно это происходило между семью и девятью часами вечера. Причём вначале мы кушали отварную курицу или жаркое, или кисло сладкое мясо, или плов. Иногда мама делала пельмени или котлеты. На второе (т. е. обычное первое) мы кушали куриный бульон с самодельной лапшой или борщ. Крайне редко, в очень жаркую погоду, мама готовила холодный иранский суп, напоминающий окрошку. Вместо кваса мама подавала нечто, напоминающее кефир. Холодильников в помине не было, а вечером температура воздуха редко опускалась ниже 35–37 градусов, так что «холодный суп»-понятие относительное. В качестве закуски мы получали небольшие кусочки селёдки и овощи. Что касается завтрака, то мама нас с братом кормила в основном сладкой манной или рисовой кашей на молоке, и довольно редко творогом, купленным на рынке, местное название которого-«кислое молоко». Оно действительно было кислое и без обильной порции сахара кушать его было невозможно. Изредка мы получали на завтрак варёное в мешочек яичко. Зато мы с удовольствием ели домашнее печенье и сосали доступное монпасье. Между завтраком и обедом мы перекусывали тем, что было дома, например, помидор или яблоко с лепёшкой. Разных деликатесов: икра чёрная, красная, копчёные колбасы, сыры, пирожные, печенье, конфеты (кроме соевых батончиков-заменителя шоколада) на нашем столе отродясь не было. Традиционные же блюда были доступны до наступления голода, который пришёл к нам в начале тридцатых годов прошлого столетия.
Теперь, мне кажется, читатель поймёт, что принятый в нашей семье пищевой уклад абсолютно не совпадал с детсадовским расписанием приёма пищи и меню. На этой почве возникали различные конфликты и жалобы родителям. Наконец, и здесь был найден компромисс. В детском саду мы пробыли около года. Когда мне исполнилось шесть лет я пошёл в подготовительный класс. Началась новая эра в моей жизни: познание неведомого, путём обретения способности читать и писать. От присущей мне неусидчивости не осталось и следа. Я старался изо всех сил и в короткий срок смог уже бегло читать и писать короткие предложения. В семь лет я пошёл учиться в начальную четырёхлетнюю школу, расположенную в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Школа представляла собой высокое кирпичное одноэтажное здание европейской архитектуры с большими окнами. В школу провожала меня мама с традиционным букетом цветов. Затем нас, первоклассников, ввели в класс, где нам предстояло провести четыре года. Это была большая комната с четырьмя рядами маленьких парт. Каждый ряд состоял из 4–5 парт. За каждой партой сидело два ученика. Площадь класса позволяла при необходимости установить в каждом ряду ещё несколько парт. Меня посадили в первом ряду у окна на одну их последних парт. Мой двоюродный брат Сэм сидел также ближе к концу ряда, но в четвёртом ряду. Такое географическое расположение для меня имело два преимущества–лучшая освещённость и возможность кратковременно на несколько секунд взглянуть на улицу. Для этого нужно было подпрыгнуть, схватиться руками за подоконник и подтянуться до оконного проёма. Этими преимуществами Сэм не обладал, но зато его парта располагалась ближе к входной двери. Это неоспоримое преимущество оказалось крайне важным при осуществлении некой тактической операции. Но об этом позже.
Директором школы был местный Макаренко – Михаил Тимофеевич Шевченко. Добрейший человек, самозабвенно любил детей и они отвечали ему тем же. Благодаря ему учебный процесс и дисциплина в школе были на высоком уровне. Возвращаясь к преимуществам расположения парт, хочу заметить, что среди предметов, подлежащих обучению, было изучение узбекского языка. Этот предмет вёл замечательный педагог по фамилии Назаров (имя и отчество не помню). Основной областью его деятельностью была адвокатура. Он был культурным человеком и очень доходчиво обучал нас узбекскому языку. Однако, его преподавание быстро закончилось. Вместо него нас стал учить его брат, также Назаров. Когда он вошёл первый раз в класс, мы увидели человека, представляющего полную противоположность старшему брату: круглое, как шар, лицо с маленькими косящимися глазками, без каких-либо эмоций, напоминающее лицо плута из насреддиновской эпопеи. Он вяло сел за стол преподавателя, забыв с нами поздороваться и начал бубнить себе под нос. Разумеется, никто ничего не понял. Взамен былой тишины в классе начался лёгкий шум. Каждый стал заниматься своими интересами, общаться с соседом и т. д. Именно это обстоятельство послужило основой для выработки тактического плана, автором которого был мой двоюродный брат Сэм. Он заключался в следующем: вскоре после начала урока, Сэм опускался с парты на четвереньки и полз в сторону дверей. Упираясь головой в дверь, он открывал её, выползал в коридор и был таков. Поскольку занятия шли во всех классах, как правило, в коридоре никого не было, разве что уборщица. Мне было сложней, поскольку я сидел в ряду, где стоял стол учителя, и мне приходилось выполнять процедуру покидания класса несколькими маршами, когда учитель поворачивался к доске или начинал дремать. До определённого момента всё проходило успешно. Но однажды произошёл сбой описанного тактического маневра. Как всегда, первым покидал класс Сэм. Толкнув головой дверь, он увидел перед собой ботинки директора школы. Он понял, что попался. Будучи автором гениального тактического маневра, он в этой, казалось, безнадёжной ситуации находит другой гениальный ход: он начинает кататься по полу, держа руки на животе, и издавая громкие стоны. На вопрос директора: «Тродлер, что с тобой?» (директор называл нас по фамилии). Сэм в ответ мычал, блестяще имитируя приступ болей в животе. Директор поднял его на руки и отнёс в учительскую. Там его напоили чаем и положили на диван. От напряжения и пережитого он крепко заснул. Проснувшись, он пожелал пойти домой. Занятия в школе закончились, и осталась лишь дежурная преподавательница, получившая поручение директора проводить Сэма до дома. Он отказался от её предложения, мотивируя тем, что он полностью пришёл в себя, и ему достаточна моя помощь.
Когда мы вышли из школы, он спросил меня: «Ну как?». Я ответил, что сначала подумал, что это розыгрыш, но по тому, как реагировали взрослые, начал сам испытывать страх за тебя и готов был заплакать. Он улыбнулся и сказал, что в действительности это был розыгрыш, но повторять его он больше не намерен. В дальнейшем мы никогда не прибегали к этой тактической уловке. Я до сих пор восхищаюсь его выдающимся артистизмом: он спас себя и меня. Самое загадочное в этой истории, это то, что увидев ботинки, Сэм почти мгновенно сообразил как в данном случае нужно поступить. Вообще, в дальнейшем в подобных ситуациях он проявлял быструю ответную реакцию. В течение учёбы в этой школе было всякое: драки, синяки, оскорбления и т. д. Один пример я вынужден привести. Это было, когда мы учились в четвёртом выпускном классе. В то время я дружил с одноклассником Серёжей Прокофьевым. Вроде, у нас с ним не было никаких конфликтов. На одной из больших перемен между нами возник пустячный спор, который завершился тем, что он злобно выпалил при свидетелях мне в лицо слово «ЖИД». Он сидел на подоконнике открытого окна. Не раздумывая, я врезал ему в лицо. В результате он опрокинулся и выпал из довольно высокого окна. При падении, он сильно разбился, но, к счастью для него и меня, обошлось без переломов. На следующий день он с синяками пришёл в школу со своей мамой. Придя в кабинет директора, где проходила учительская летучка, она с порога громко заявила: «В «лучшей» школе творятся безобразия, отсутствует какая-либо дисциплина, свидетельством чего является попытка убийства моего сына. Посмотрите на него, он весь в синяках. Я требую наказать виновника, потенциального убийцу, и выгнать его из школы, а родителей привлечь к ответственности». Директор школы, Михаил Тимофеевич, выслушав её тирады, спросил, может ли она назвать имя потенциального убийцы. Он знал об инциденте, происшедшем накануне, и собирался его обсудить с преподавателями. Для этого он намеривался вызвать на текущее заседание участников конфликта. Однако, появление мамы несчастной жертвы разбоя нарушило его планы. Директор повторил вопрос: «Знаете ли вы имя потенциального убийцы вашего сына?» «Да,-это паршивый жидёнок Мотя Львовский». Наступила тревожная тишина. Затем Михаил Тимофеевич медленно встал и, направив указательный палец в сторону этой мамы, сказал: «Вы антисемитка и, воспитывая своих детей, прививаете им ненависть к евреям. Я не потерплю в возглавляемой мною школе малейшее проявления антисемитизма. Немедленно покиньте мой кабинет и школу, иначе я вызову представителей закона и вам не поздоровится». Она в испуге ретировалась, и инцидент себя исчерпал. Моим родителям подробности о прошедших событиях рассказала моя учительница.
Наконец, спустя четыре года, я успешно закончил учёбу в маленьком учебном заведении для маленьких детей, которое для нас стало храмом постижения новых знаний и школой жизни. И в этом заслуга замечательных, терпеливых директора школы и преподавателей, посвятивших своё призвание очень трудной профессии-учитель-ствованию. Я и мои родители стали готовиться к поступлению в среднюю школу (десятилетку). Мы выбрали школу, расположенную достаточно далеко от дома. Она находилась на исторической улице Железнодорожная, откуда я начал поход в Бухару к тёте Фане. Эта школа была в ведомственном подчинении Комиссариата путей сообщения, а не Просвещения. Я не знаю, какие привилегия имели преподаватели и работники этих школ, но мне доподлинно известно, что ученики их не имели. Чтобы дойти от моего дома до школы, необходимо было пройти по улице имени Ленина, на которой был расположен наш дом, примерно шестьсот метров. Затем, пересекая центральную площадь с деревянной трибуной, на которой проходили праздничные демонстрации и парады войск местного гарнизона, спортивные соревнования, мы подходим к мосту, перекинутому через железнодорожные пути. Пройдя три марша вверх по лестнице и пройдя примерно 60 метров по настилу моста и спускаясь, мы попадаем на улицу, которая затем переходит в шоссейную дорогу в Бухару. По ней нужно было пройти несколько сот метров до пересечения с улицей Железнодорожная, на которой располагалась моя новая школа. Справа от противоположного конца моста находился большой вокзал смешанной архитектуры. С моста открывалась панорама маленького провинциального города со скудной промышленностью, который однов-ременно был большим железнодорожным узлом. Город был зелёным, благодаря чему в жаркую погоду можно было укрыться в тени деревьев. Если с моста смотреть в бинокль на запад, в сторону Каспийского моря, то вдалеке можно увидеть пустыню. Почему я так подробно описываю маршрут, по которому мне ежедневно приходилось проходить в одну и другую стороны, пока я учился в пятом классе? Потому что у меня не было чернильницы–непроливайки (страшный дефицит) и не было чернильниц на партах (они появятся лишь в следующем году). Поэтому мама купила мне большую и тяжёлую канцелярскую чернильницу без крышки из тёмно-зелёного стекла. В день учёбы я шёл в школу, неся почти на вытянутой руке эту проклятую чернильницу. Уставшая и дрожащая рука постоянно была измазана чернилами, но зато я ни разу не запачкал одежду.
1935 год. Жду первого сентября, когда начнутся занятия в 5-м классе. Впереди шесть лет учёбы, которая закончится в июне 1941г. Впереди ожидания определённого рода. Я не могу закончить эту главу, пока не расскажу читателям ещё несколько важных поучительных эпизодов из моей жизни. Они произошли в детстве и, возможно, изложены не в хроно-логическом порядке. За мои проделки моя мама меня иногда наказывала. Не так сильно, но в принципе – заслуженно. Но я не терпел никакого насилия над собой. Поэтому отдельные шлепки я воспринимал гипертрофировано. В малолетстве я был очень обидчив. Этот рудимент и сейчас иногда проявляется, но в очень микроскопическом виде. Повзрослев, я понял какую роль сыграли мои родители в моём воспитании и формировании. В течение всей моей долгой жизни я боготворил своих родителей, особенно маму, ибо она была моей воспитательницей и наставником до тех пор, пока я не стал самостоятельным, но с привитым моей мамой пониманием, что хорошо и что плохо. Теперь перехожу к описанию упомянутых эпизодов. Однажды, после очередного наказания, мама через какое-то время позвала меня что-то перекусить. Мне показалось, что более благоприятного случая ей отомстить за «несправедливое» наказание трудно себе представить. Мгновенно созрел план: объявить голодовку. Я отказался от её предложения, на что она ответила: «Как хочешь». Однако от исполнения плана я не отказался и приступил к голодовке. Я вышел во двор и начал ходить кругами. Иногда я выходил за пределы двора, чтобы посторонние люди видели последствия голодовки. Отсутствием фантазии я не страдал. Прошло кажется менее часа, а мне показалось, что прошла целая вечность и в моей голове начали возникать фантасти-ческие мысли о смерти на почве голодовки. Я начал себя жалеть и оплакивать. Я видел себя в гробу. Хоронили меня под музыку всем городом. В духовом оркестре играли три брата Финаревские: Лёва на трубе, Миша на басе и Эфраим на флейте. Это были племянники дяди Мойсея, отца Сэма. Как они старались! Ведь провожали в последний путь самого близкого и дорогого человека, гордость города Кагана. Весь город плакал. Неожиданно я обнаружил, что я ещё жив. И здесь я вспомнил о моих родителях, сначала как виновников моей смерти, но постепенно мне и их также стало жалко. Всё смешалось в голове, и в этот момент я почувствовал, что нестерпимо хочу есть. С момента объявления голодовки прошло полтора часа. Идею вернуться домой и съесть что-нибудь, чтобы одолеть голод я отверг. Признаться в поражении я принципиально не мог. И я вспомнил, что в карманах моих штанишек лежат несколько копеек. Не долго рассуждая, я направился в ближайший хлебный ларёк, купил маленькую булочку и, зайдя за магазин, тайно, как мне показалось, жадно её скушал.
Теперь, я решил, что могу продолжать «голодовку». По прошествии менее часа, я понял, что «голодовку» можно заканчивать, и я торжественно с видом победителя вернулся домой. Я прошёл мимо мамы, которая занималась подготовкой вечерней трапезы. Она не обратила на меня никакого внимания. Меня, конечно, это смутило. Ведь я был убеждён, что на моём лице должны были отпечататься следы страданий вследствие «мучительной голодовки»: сильная бледность, страшно впалые щёки и т. д. Зашёл в комнату, взял зеркало, посмотрел в него и, к своему крайнему удивлению, никаких следов «длительной и мучительной» голодовки» я не нашёл. Но по инерции продолжал изображать на лице страдальческий вид и старался теперь поменьше попадаться на глаза маме. Финал этой истории не был похож на драму, но он был поучительным. Ближе к вечеру мама пошла купить свежий хлеб и лепёшки к обеду, который по традиции должен состояться вечером после прихода папы с работы. После её возвращения я интуитивно почувствовал, что мама возбуждена и я насторожился, опасаясь беды. Вскоре папа пришёл домой и мама обратилась к нему со словами: «Зяма, наш любимый сын ославил нашу семью на весь город. Я пришла магазин и эта продавщица сплетница Зинка спрашивает меня: «Ты, Маня, что не кормишь своих детей?» Я обомлела. «Как это я не кормлю детей? Они всегда накормлены и сыты. С чего ты это взяла?» Она мне отвечает: «Давеичи, приходил твой пузырь Мотька и купил сдобную булочку. Оглядываясь, он прошёл за магазин и быстро её скушал. Это я видела через окно кладовой. Вот, решила тебе рассказать». Я понял, что разоблачён. Весь мой план воздействовать на мою маму с помощью добровольной голодовки позорно рухнул. Сник и стал ждать наказание. Вдруг, обычно молчаливый, папа заговорил. Он в строгой форме осудил мой проступок и заявил, что в данном случае он намерен меня наказать сам. До этого момента он меня пальцем не трогал. Тем не менее я испугался, зная какой папа сильный. Он взял меня за руку и молча повёл в другую комнату, которую запер изнутри на ключ. Положил меня животом на кровать и снял с меня трусы. Я зажмурился и стал ждать начала экзекуции с применением брючного ремня. Но почему-то экзекуция задерживалась. Повернув голову и открыв глаз, я увидел, что папа снимает с себя бандаж, прижимающий послеоперационную грыжу. Бандаж был снабжён длинным, мягким кожаным ремнём для закрепления его на теле. Перед тем как начать экзекуцию, папа шепнул мне на ухо, что после каждого удара ремнём я должен отчаянно вопить, а он при этом громко приговаривал: «Вот тебе!» Это была не экзекуция, а приятный массаж филейной части тела. Когда процедура «истязания» закончилась, папа взял с меня слово, что никогда впредь я не должен шантажировать родителей, даже если они меня накажут. «Мы с мамой тебя очень любим, но если ты сделаешь дурной поступок, то ты будешь наказан, но не мною, а мамой». Больше никогда я не совершал подобных поступков. Каюсь, проступки другого рода я совершал и многократно, за что был наказан, разумеется мамой. Если бы они знали, как я их любил, и как они были мне дороги! Обиды у детей быстро проходят.
Следующий эпизод, правда, со счастливым финалом, произошёл примерно в то же время, что и предыдущий. Мы с Сэмом уже учились в начальной школе и полагали, что учёба придаст нам особый статус в глазах наших родителей. Но мы горько заблуж-дались: за любые проступки нас по-прежнему наказывали, особенно моего двоюродного брата. Ведь в свободное от домашних занятий время мы проводили на улице, общались с пацанами, которые передавали нам знания и опыт уличной жизни. Читатель, полагаю, догадывается, что это за наука: именно благодаря ей мы успешно освоили русский классический мат. Когда мама слышала из моих уст случайно брошенное совсем не к месту матерное слово, она приходила в ужас. За это она меня крепко шлёпала, задавая себе вопрос: «Откуда это всё?» Здесь, надо сказать несколько слов об отце Сэма. Дядя Мойсей был первоклассным шорником: помимо изготовления различных сбруй с фантастическими инкрустациями, он также изготавливал плётки, нагайки и тому подобные инструменты для усмирения лошадей. Поскольку Сэм стойко переносил обычную экзекуцию, не произнося ни одного стона, отец брал нагайку и начинал ею его хлестать. Это уже инквизиция. Он, видимо, забыл, что тонкая кожа ребёнка разительно отличается от кожи лошади. Сэм показал мне её последствия. Мы долго обсуждали с ним как заставить его отца отказаться от такой жестокости, но нам в голову не приходила мысль перестать проказничать и не давать поводов для наказания. Но тогда наше детство потеряло бы свою суть – свободу волеизъявления и действия в мире, наполненном огромным количеством различных соблазнов. Перебрав разные варианты, он принял решение обратиться в милицию. Из солидарности я решил составить ему компанию. На следующий день сразу после занятий мы пришли в отделение милиции. Там при входе сидел дежурный, который тихо дремал. На улице и в помещении стояла жара. Мы обратились к нему с просьбой проводить нас к начальнику. Поскольку ни нарушителей ни просто посетителей в приёмной не было, он охотно встал и проводил нас до кабинета начальника и, открыв дверь, произнёс: «К вам». За столом сидел грузный узбек с большими седыми усами и добрыми глазами. Он жестом пригласил нас к себе, предложил сесть на стулья, стоящие у стола. Затем он представился, назвав свою фамилию и звание. Далее он попросил сообщить наши имена и причину посещения. Всё это он сказал крайне вежливо и уважительно, что дало нам надежду, что здесь нас поймут и помогут. Сэм очень волновался и сбивчиво рассказал о причине, которая привела нас сюда. Он внимательно его выслушал и одновременно отказался посмотреть последствия жестокого избиения, для чего Сэм хотел спустить трусы, мотивируя тем, что в детстве перенёс более крутые наказания, да и каждый день он видит сцены похлеще. «А теперь послушайте меня», начал он. «Вы правильно поступили, что обратились лично ко мне. О вашем визите я никому рассказывать не буду. Эта наша общая тайна. Я вам советую идти домой, помириться с родителями и пообещать не делать такого, что заслуживает наказание. У меня нет оснований привлекать ваших родителей к ответственности. Ваши проделки и непослушания отнимают у них здоровье. Моё детство было очень жестоким, но спасибо родителям, они меня сделали человеком».