Михаил Константинович Зарубин
Журавли. Рассказы
Часть II
Детство
Осень в Сибири – отличная пора. Особенно конец августа. Прошли первые заморозки, а за ними исчез гнус, который летом приносил столько мучений и зверю, и человеку. Безграничная, подпирающая небеса тайга дарила ощущение величавой мощи и неизбывной свободы. Река Тушама с ее таинственными омутами и лихими перекатами, с заливными лугами, напоенными сладкими соками трав, открывала нам что-то неизвестное, пугающе взрослое, заставляющее задумываться о будущем. Пенье птиц, кукование кукушки, барабанная дробь дятла, шелест листьев и скрип деревьев вызывали в душе чувство восторга и любви ко всему окружающему миру. Тайга была огромна, как открывшийся для меня однажды мир знаний.
Для всех в деревне, и малых, и старых, школа была святым местом. Если бы здесь стояла церковь, то думаю, что почитали бы эти два здания одинаково…
Юбилей
Поздним вечером все семейство Карнауховых собралось за кухонным столом. Семья по деревенским меркам небольшая: глава семьи Анна Савельевна, статная, красивая женщина, две ее дочки и сын.
– Ну что, дети, праздник приближается, – интригующе и радостно сказала мать.
Дети удивленно посмотрели на нее – в календаре никакого праздника не было. Мать пояснила:
– У Мишани нашего юбилей через неделю!
– Что за юбилей? – недовольно спросила Мила.
– Самый настоящий юбилей – десять лет ему исполнится!
– А я-то думала, какой-то другой праздник. А это всего лишь день рождения, – разочарованно добавила Мила.
– Это не просто день рождения. Десять лет в жизни бывает только раз. Миша во второе свое десятилетие вступает, с него теперь и спрос другой. Да и отдача от нашего единственного мужичка вырастет, и другое отношение к жизни появится. Вот увидите.
– Ну ладно, юбилей так юбилей – смилостивилась Мила. – И что, мама, надо делать?
– Надо сделать хороший веселый праздник. Я хочу, Миша, чтобы ты пригласил своих друзей.
– Так у меня друзья только погодаевские…
– Вот их всех и пригласи!
– А у нас места хватит?
– Я постараюсь, чтоб хватило и места, и угощения.
В свой день рождения, вернувшись из школы, Мишка избу свою не узнал. Новенькие половички были разложены от самого порога до кухни. Русская печка прикрыта выглаженной ситцевой занавеской в синих васильках и солнечных ромашках. К обеденному столу в комнате был приставлен столик из кухни, оба придвинуты к кровати, на которой будут сидеть приглашенные. С противоположной стороны стола скамья была сделана из длинной толстой доски, принесенной из сарая. Доска, обернутая холщовой тканью, которой обычно накрывали сундук, концами опиралась на два табурета.
На большом листе ватмана сестренки сделали веселую юбилейную газету с рисунками и воспоминаниями о десяти годах жизни младшего брата.
Красный угол был украшен белоснежным рушником. Пресвятая Богородица, державшая на коленях Младенца, казалось, сегодня взирала на мир с особенной радостью. На столе стояли в больших фаянсовых тарелках соленые огурцы, масляно поблескивали маринованные грибы, аппетитно пахла квашеная капуста, искрилась моченая брусника, поджаристой корочкой манила еще горячая курица, подрагивал любимый Мишкин холодец. Из кухни доносился запах еще какой-то готовящейся вкуснятины. Ждать никого не пришлось. Одноклассники собрались точно к назначенному времени, расселись вокруг стола. Мишку посадили в красный угол под божницу, мать села с краю, чтобы легче было выходить на кухню.
Подарков оказалась целая гора! Кто-то принес книжку, кто-то красивую открытку, два брата, Вовка и Гошка – две беличьи шкурки. Но мамин подарок был лучшим, она подарила Мишке настоящий солдатский ремень с тяжелой латунной бляхой и большой звездой на ней. Можно было догадаться, каких трудов стоило матери раздобыть такую бесценную красоту.
Сначала все сидели тихо, потом по очереди пожелали Мишке здоровья и хороших оценок в школе, после чего начал разгораться галдеж, некоторые гости переговаривались слишком громко, кто-то, наконец, попросил Мишку прочесть стихотворение. Когда он закончил словами «Хорошая Родина есть у ребят, и лучше той Родины нет», все закричали «ура» и отпили из стаканов морс.
Веселье продолжалось на улице, где долго катались на санках и кидались снежками. Мишка, ощущая себя теперь взрослым, умудренным жизнью человеком, в особо шумных дурачествах участия не принимал. Но все равно пришел домой затемно. Мама прижала к себе сына и с непонятной Мишке гордостью и надеждой прошептала: «Какой же ты у меня большой!»
Перед сном Мишка долго обдумывал свое новое качество, которому должно соответствовать и новое поведение. Мысленно он вычеркнул из своей грядущей жизни детские игры, обидные слова, плохие оценки. И впервые задумался, как же он будет помогать маме, какие ее заботы и хлопоты переложит на свои плечи, еще такие хрупкие, но все-таки уже мужские…
Пионерский галстук
В тайге дорог мало. По сегодняшним меркам их и дорогами назвать трудно. Грунтовые. Проехать можно только в сухую погоду, чуть дождик, все раскисает, пути нет.
Другое дело река. И летом, и зимой безропотно принимает на себя любую ношу. Деревню Погодаева и Нижне-Илимск разделяет река Илим. Во времена моего детства моста здесь не было. Конечно, хорошо, если был бы мост, но если его нет, надо искать другой путь. Мы, погодаевские дети, с первого по десятый класс учились в школе райцентра. Давно закрыли нашу деревенскую школу, видимо, учителя подобрать не могли. Пока тепло, переправлялись через реку на лодках, а зимой – по ледку пешком в школу ходили. Только два раза в году не могли перебраться через Илим. Осенью, в начале ноября, река покрывалась шугой, возле берегов, где помельче и течение потише, образовывалась наледь, а русло долго не могло угомониться. Бывало, по неделе бурлил Илим, встревоженный близкими холодами. Приходилось ждать, когда лед его утихомирит.
Весной, в начале мая начинался ледоход, тоже не минутное дело, частенько заторы на реке случались, а с ними наводнения. Недели две уходило, чтобы река очистилась.
Вот в такое время все погодаевские ученики перебирались на жительство в Нижне-Илимск. Каждый по-своему: кто к родне, кто к знакомым. Только первоклашек оставляли дома.
Мама тоже договаривалась о моем постое. Как ни было трудно, какие-то продукты собирала и денежки мне давала на лакомства.
Пару дней на новом месте все было в диковинку, о доме забывалось. Но потом нападала тоска, и в свободные часы я шатался по берегу, с надеждой смотрел на реку, когда же ей полегчает. Любовался издали родной деревней.
Перед 7 ноября, перед праздником Великого Октября, как его официально называли, меня торжественно приняли в пионеры.
После торжества я вышел из школы, как всегда направился к реке, дошел до скобяного магазина и огорчился, видя, что по-прежнему по реке шла шуга. Домой теперь можно попасть только по льду. А когда он установится и окрепнет? Как же мне хотелось порадовать мать, предстать перед ней прямо сейчас в своем новом качестве и обличии!
Прием в пионеры был событием особым, жизненно важным. Вожатые готовили участников будущего церемониала тщательно, рассказывали о традициях, об истории пионерской организации. Мы учили наизусть пионерскую клятву. Помню и сейчас ее первые слова: «Я – вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить свою Родину…» Мы понимали, что стать пионером – большая честь для каждого школьника нашей великой страны. Первыми принимали отличников. А я учился на пятерки… Конечно же, был необычайно горд, оказавших в почетных первых рядах. Но даже не в этом состоял главный смысл события. С пионерским галстуком я казался себе другим человеком. Теперь я не какой-нибудь там малыш – сорванец, а – пионер! То есть – первый, показывающий пример. Я действительно показывал пример своими отличными отметками и отношением к учебе.
И так хотелось немедля всеми этими своими новыми переживаниями поделиться с матерью! Она – главный человек в моей жизни, она меня понимает лучше всех. Любит меня и радуется искренне моим успехам.
С сожалением разглядывая забитую ледовыми торосами реку, я вдруг заметил на берегу двоих мужиков. Узнал – погодаевские. В деревне все знают друг друга. Подошел, поздоровался. Мишка Солод с Ванькой Куклиным готовили лодку к переправе. Чистят снег, скалывают лед. Стою, молчу. Ванька спрашивает:
– Чего, Минька, домой хочется?
– Ага, – радостно киваю я.
– Видишь, что на реке творится, – вмешался Мишка Солод.
– Вижу. А вы-то переправляться будете?
– Будем. Домой надо, сейчас не переправишься, дня на два застрянем, если не больше.
– И я домой хочу.
– Чего забыл дома-то? – подтрунивал Солод.
– Да ничего не забыл, к маме хочется.
– Ты уж большой, соска не нужна.
– Я лекарства матери достал, – соврал я.
– Я видел твою мать позавчера, какой-то вялой она была, – это уже Ванька ввязался в разговор.
– Ты что, хочешь взять его? – рявкнул Солод.
– Ну а чего, где двое, там и трое могут уместиться.
Мишка покрутил пальцем у виска и послал меня с Ванькой далеко-далеко. Я молчал, глядя жалобно и с надеждой.
– Да хрен с тобой, поплыли. Утонешь, сам виноват будешь, – вдруг сжалился односельчанин.
– Не утону! – закричал я, помогая толкать лодку навстречу идущей по руслу шуге.
Плывем. Не Северный морской путь, конечно. Но и у нас далеко не ледокол. Я разместился посередине лодки, на днище. Двое мужиков с кормы и с носа отталкивают шестами льдины. Скорость аховая – метр вперед, два назад. Льдины ускоряются течением, наползают одна на другую, толкают наше суденышко в борта, лодка кренится и, кажется, вот-вот перевернется. Смотрю на берег. Он уже полон зрителей. Вся деревня следит за нашим рисковым плаванием. Помочь все равно нечем: спасательных катеров в деревне не было, да если бы и были, какой прок. У некоторых бинокли в руках. Мы подобрались поближе, и я узнал в толпе мать. Ей уже сказали, что я тоже в лодке. Около двух часов добирались до берега вместо двадцати минут по нормальной воде.
Едва ступили на берег, мать с причитаниями хватает меня за руку, ощупывает – целый ли, сухой ли – и быстро тащит домой. Я все повторяю: «Мама, мама, меня в пионеры приняли…» Но она вроде как не слышит, не отвечает. Только уже дома, когда я снял фуфайку и явился во всей пионерской красе – в белой рубашке с красным галстуком, она оглядела меня, кивнула, но так ничего и не сказала. Только украдкой отерла слезы из своих пронзительно голубых глаз. Я не понял их причины. Резонно рассуждая: могла, конечно, лодка перевернуться. Но ведь не перевернулась! Сейчас думаю, тогда, наверное, мое страстное желание порадовать мать спасло нас троих. Еще неизвестно, Ванька с Мишкой добрались бы благополучно без меня?
Утро встретило меня солнцем, его лучи буквально рассыпались по моему одеялу. В доме стоял запах свежевыпеченного хлеба. Чудный аромат луговых трав, цветов, парного молока, запах хлеба – все это окружало меня.
– Мама! – восторженно кричу я, выглядывая из-за занавески на русской печке.
Недовольный кот Васька уходит от моего громкого восторга и прячется за трубой. Я слетаю с печки, но дома тишина, никого нет. Только на столе прикрытые полотняным полотенцем круглые буханки свежевыпеченного хлеба и кружка с парным молоком.
Понимаю, мама на колхозном скотном дворе. У коров не бывает праздников, за ними нужен постоянный уход, каждый день.
Я ем хлеб и запиваю парным молоком.
И тут замечаю свою белую рубашку, аккуратно разложенную на спинке единственного в доме стула, постиранную и поглаженную, а сверху красный пионерский галстук.
Когда же она все успела!? И почему не сказала вчера ни единого ругательного слова за тот смертоносный мой «подвиг»?
Только сейчас я в полной мере осознаю великую мудрость моей мамы. Ее молчание было более действенным укором мне, чем наказание. Жаль, что так коротка была наша с ней жизнь. Хотя нет, я не прав. Когда мне плохо, я разговариваю с ней, и она мне что-то советует, пытается защитить от невзгод. Так происходит всегда, когда я прошу ее о помощи.
Второй раз в первый класс
Сегодня, когда мне исполнилось семьдесят лет, я понимаю, что повидал на земле-матушке больше многих своих сверстников. И это не пустые слова, мне есть с чем сравнивать и что вспоминать. Я учился и в деревенских, и в городских школах, в советских техникумах и институтах, и даже в Великобритании, в Манчестерском университете, где пополнял свои знания о чуждых нам законах капиталистической системы, живущей по принципу «человек человеку волк». Но самое щемящее, самое дорогое для меня воспоминание – школа в деревне Погодаева.
Я расскажу об истории первого моего знакомства с огромным, как сибирская тайга, миром знаний, и о тех, кто ввел меня в этот мир. Он остался в моей памяти не сам по себе, но в конкретных людях, в образах учителей и товарищей.
Наша школа – это большой дом посредине села на берегу Илима. Разделен он был на три части. В первой стояли четыре колонки парт, которые использовались по очереди, в строгой последовательности. Первая колонка предназначалась для первого класса, вторая – для занятий второго класса, на третьей сидели третьеклассники, а на четвертой располагались самые старшие – ученики четвертого класса. Средняя часть дома была отведена для отдыха на переменах, а также могла использоваться как спортзал. В дальней части школы жил учитель, там же находилась библиотека. Помню свою робость перед ее дверьми и особый, ни с чем не сравнимый запах старых книг – старожилы рассказывали, что книги привезли в деревню еще до революции местные купцы, которые, собственно, и построили эту школу.
Для всех в деревне, и малых, и старых, школа была святым местом. Если бы здесь стояла церковь, то думаю, что почитали бы эти два здания одинаково. Сейчас в это трудно поверить, но мы, дети, никогда в школе не хулиганили – ничего не ломали, не портили. Возможность подобного святотатства даже в голову никому не приходила. Но в жизни всякое бывало: случайно разбитое стекло – трагедия, залитая чернилами тетрадь – горе невероятное. Авторитет учителей – высочайший. Если в твой дом приходил учитель, все домочадцы почтительно и испуганно молчали, ожидая его обвинительного слова. Милиционера боялись меньше. Вернее, учителей не боялись, их уважали. Все старались помочь им, колхоз – дровами, сеном, иногда мясом, ну, а крестьяне не считали зазорным поделиться с учителем теми крохами, что они так трудно добывали для своих семей.
В первый класс я поступал дважды.
Осень в Сибири – отличная пора. Особенно конец августа. Прошли первые заморозки, а за ними исчез гнус, который летом приносил столько мучений и зверю, и человеку. Лицо приходилось покрывать сеткой, сплетенной из конского волоса, ну, а одежда как у кого, по мере выносливости, главное, чтоб голых участков тела не проглядывало. Вмиг накинутся кровожадные насекомые.
А теперь – благодать, хоть нагишом бегай; и тепло еще, и солнце не припекает. Выбежишь утром на улицу, да так заиграешься с ребятами, что про все мамины наказы забудешь. Только когда заметишь, что солнце к Красному Яру подошло и колхозники с полей возвращаются, опомнишься, и всплывет в памяти то, что мать тебя еще с вечера просила сделать. Бежишь домой, а там свинья недовольно хрюкает, куры кудахчут, все голодные, но дозваться меня не могут…
По-быстрому всем раздашь корм, потом на Илим за водой, а затем с чистой совестью у ворот встречаешь маму.
Вот в один из таких дней мои закадычные друзья и спрашивают меня:
– Мишка, ты в школу идешь?
– А вы?
– Мы идем.
– Когда идти-то надо?
– Завтра.
Вечером хнычу: «Мама, Володька завтра в школу идет, Ванька тоже».
– Ну, и ты иди.
– Мама, но у меня же школьной формы нет.
– А что, все в школьной форме будут?
– Не знаю.
– Давай, Миша, я постираю твою рубашку и штаны приведу в порядок.
Утром, аккуратно причесанный и чисто одетый, я пришел со своими друзьями в школу.
Учитель – Георгий Васильевич – посадил нас за парты и начал знакомиться с нами, первоклашками. Смотрит в журнал и называет фамилию. Меня в списке не оказалось. Видимо, забыли записать. Учитель еще раз проверил списки. Поднял меня из-за парты и спрашивает:
– Ты какого года рождения, Миша?
– Не знаю…
– Плохо, что не знаешь. Посиди сегодня с нами, а завтра принесешь свидетельство о рождении.
– Хорошо, Георгий Васильевич.
Вечером, когда мама нашла мое свидетельство о рождении, мы поняли, что учиться в школе мне еще рано. Но я пошел туда и на другой день.
Георгий Васильевич посмотрел свидетельство, ласково улыбнулся и сказал непререкаемым тоном:
– Миша, погуляй еще годик, а потом приходи.
– Георгий Васильевич, а можно мне учиться вместе с Володькой и Ванькой, – прохныкал я.
– Нет, Миша, им пора в школу, а тебе еще рано.
– Я и буквы все знаю.
– Вот и хорошо. Иди в школьную библиотеку, возьми книжки, учись читать, а за парту сядешь в следующем году.
Расстроился я ужасно. Но переживал недолго. На дворе стоял сентябрь – время грибов, ягод, кедровых шишек. Река кишела рыбой. На поляне перед деревней играли в футбол, в лапту, в городки. До учебы ли?
На следующий год, уже на законных основаниях, я вновь пришел в школу. Теперь я был записан в журнал, который держал в руках учитель. Правда, уже не Георгий Васильевич. Новый учитель был небольшого роста, с колючим взглядом раскосых глаз, и даже в такой, можно сказать, праздничный день он, казалось, был чем-то недоволен; то ли нами, то ли жизнью своей.
Много позже, из книг и рассказов своих взрослых друзей я составил себе впечатление о первом учителе. Разумеется, это был рыцарь без страха и упрека, красивый, умный, справедливый: мальчишки во всем старались подражать ему, а девчонки поголовно в него влюблялись. К сожалению, у меня не осталось такого восторженного впечатления. Мне с первым учителем не повезло. Я даже имя-отчество его забыл. Что поделаешь, человек помнит только очень хорошее или очень плохое. Промежуточные ощущения память выбрасывает, словно очищает жизненное поле для новых, более острых и долговременных ощущений.
На вид мой первый учитель был грозен. Одной руки у него не было – потерял на фронте. Голос громкий, школьниками он командовал, как солдатами в армии.
Меня он усадил за одну парту с «Мухой» – Машкой Перетолчиной, строго погрозив мне пальцем, когда я попытался протестовать. Мне не хотелось сидеть с ней рядом, потому что с Машкой у нас были вечные споры и разборки. Помню, однажды я нечаянно ткнул ее перьевой ручкой. Она в крик, а учитель схватил меня своей единственной ручищей, приподнял и швырнул на парту, да так зло, что оборвал рукав у моей рубашки. После этого случая я не мог к нему относиться как к уважаемому человеку, я боялся его и не любил. Но скоро он ушел из школы. На его место пришел другой, по фамилии – Перетолчин. В Погодаевой, да и в ближайших деревнях, таких фамилий было множество.
У нового учителя было два сына, один оказался моим одноклассником. Учился он плохо. Не то чтобы не хотел, казалось, он старался, но не получалось. Тяжелое воспоминание детства: однажды у доски отец-учитель прямо на уроке начал страшно трясти и бить головой об стенку своего бестолкового сынишку. Мы затихли, дело невиданное. Какой же это учитель? И мы, малыши, это чувствовали. Его тоже невзлюбили, как и первого, и он тоже в школе не задержался. Почему нам так не везло? Война ли виновата? Может, от нее злость в людях появилась? Но ведь не все стали такими злыми и безжалостными!
Когда я заканчивал первый класс, случилось одно из важнейших событий моей жизни. Я сам прочитал книгу «Конек-Горбунок». По слогам. Некоторые слова были непонятны, но я все же прочитал волшебную сказку от начала до конца. Какое же это было счастье! Я прочитал ее несколько раз, отдельные куски даже выучил наизусть. Все – я умею читать! Сам могу взять и прочесть любую книгу. Потом я приставал к матери, просил ее послушать, как я читаю. Маме было, конечно, не до меня, на ней хозяйство, но она все оставляла и внимательно меня слушала. И хвалила: какой я молодец!
Она меня любила. Я это знал.
Колхозный горох
На наших таежных полях сажали пшеницу, рожь, горох, овес. Все вызревало, всему хватало и света, и тепла, и соков земли. Гороха сажали особенно много. Его потом шелушили и выдавали на трудодни. Когда заканчивался первый сенокосный день, по традиции варили гороховую кашу. За стол садились всей деревней. Такой вкуснятины, как эта каша, я не ел с тех самых пор. Горох был под колхозной охраной, потому что мы, пацаны, как только он поспевал, нацеливались ради приключения его воровать. Набирали много, но и стаптывали немало. И это при том, что у каждого из нас в своем огороде гороха выращивалось достаточно. Но – запретный плод сладок. Вот и тем летом, не впервой, мы направились на опасный промысел, не подозревая, что в этот раз нам был приготовлена ловушка.
Жил в нашей деревне Коля Еха, со странностями парень, говорил плохо, невнятно. Таким он был от рождения: с головой не все в порядке. Но физически сильный, здоровый, исполнительный до самозабвения. В тот день, когда мы отправились за горохом, на нашу беду Колю Еху бригадир, устав от ребячьих набегов, назначил дежурным по полю. Мы думали, горох сторожит кто-нибудь из дедов, но встретить этого молодого великана не предполагали. И поэтому как обычно, проворно и беззаботно, особо не прячась, обрывали сладкие, сочные, молочной спелости стручки. И тут появился Коля Еха. Он сидел на коне, и погоня для него не составляла труда, а только была развлечением. Любого из нас, кто попал бы под копыта его коня, Коля в своем безотчетном рвении раздавил бы, не усомнившись. Как-то раз одному мальчишке он бичом рассек спину. У того на всю жизнь шрам остался. Коля Еха был не злой, он просто не понимал, что такое жалость, – как зомби. А знал только приказ – сторожи! И он сторожил каждую горошину. Противостоять ему мы могли единственной тактикой – бежать врассыпную. Так и сделали…
Я с испугу влетел в рожь. Бегу, рожь колышется, накрывает меня с головой, как волна. Радуюсь, что скрылся. Отдышавшись, огляделся и понял, что выбраться отсюда будет непросто. Не знаю, куда идти. Рожь в два метра высотой. Не видно ни леса, ни деревни. Святая деревенская заповедь – топтать хлеб, или, как говорили, «делать потраву» хлебного поля – величайший грех. Нигде этот закон не был прописан, но передавалась эта крестьянская мудрость от поколения к поколению. Знал ее каждый, от малого ребенка до седого старика. Я оправдывал свой проступок тем, что оказался в хлебах не нарочно, а от страха, спасая свою жизнь. Но корил себя жестоко: что скажет мама, если узнает, что я хлеб потоптал? И от стыда горели огнем мои пятки, касавшиеся святого – зерен будущего хлеба.
Я не заметил, как стих шум погони. Осторожно, как можно тише, я начал осматриваться на местности. Но куда ни гляну – везде рожь, и только сверху небо. Где я, где дорога? – никак определить не могу. А метаться по ржи в поисках выхода – не хочу, чтобы не повредить лишний колосок. Стал прислушиваться, может, кто по дороге поедет? И точно, вскоре заскрипела таратайка. Это телега на двух колесах. Я пошел на звук, ступая осторожно, стараясь как можно меньше смять колосков, и выбирался из дремучих зарослей ржи налегке. Горох разлетелся из-под рубашки, пока бежал. Несколько оставшихся стручков выбросил.
В деревню прокрался в обход, через лес, пришел последним. Ребята сидели на берегу Илима грустные. У Вовки была порвана новая рубаха, и он ни в какую не хотел являться домой, насилу уговорили. Мы молча переживали неудачный поход. Через несколько дней, сойдясь на площадке у колхозного амбара, пацаны шепотом, как заговорщики, опять обговаривали новый налет на гороховое поле. Я с ними идти отказался. Сказал, что горох не люблю. Объелся.
