Михаил Константинович Зарубин
Журавли. Рассказы
Как кололи свинью
После ноябрьских праздников зябкое предзимье становилось полноправной, холодной, вьюжной зимой. Снегу выпадало много, мороз за тридцать градусов. Наступала пора «колоть» свинью. Мне всегда было жалко нашего борова, за лето я успевал привыкнуть к этому симпатичному безобидному существу. Но зимой семье есть что-то нужно было. Сколько помню, всегда свинью убивал из ружья дядя Вася – наш деревенский кузнец. В тот год мы пришли к нему с мамой.
– Ой, Анна, руку не поднять, разболелась, видимо, соли откладываются, не смогу я твоего боровка заколоть.
– Может, я подожду, пока ты поправишься?
– Подождать-то можно, только вот знать бы, когда вылечусь. Попроси Мишку Клашина, он вроде умеет колоть.
Делать нечего, пошли к Мишке. Тот дал согласие, но забивать решил свинью по своему методу, топором.
– Это как? – спросила мама.
– Увидите, тетя Нюра.
На другой день Мишка Клашин пришел рано утром. Ружья не было, в руках он держал топор. Приготовили костер, накололи сухих дров, чтобы сразу опалить шкуру, натаскали соломы, Осталось дело за малым – убить свинью.
Мишка долго возился в хлеву, на вопрос, в чем там дело, кричал, что место ищет, куда удар нанести.
Через некоторое время раздались страшный визг и крик одновременно. Визжал боров, Мишка кричал. Все ждущие развязки не успели понять, в чем дело, как из открытой двери выскочил боров и понесся по улице галопом. В хлеву весь в навозе лежал Мишка.
– Что ты сделал? – всплеснула руками мама.
– Скотина полоумная головой завертела, и я по холке попал, – проныл Мишка.
Раненая свинья убежала в лес. Лес большой, на свинье колокольчика нет. Где найти, как возвращать? Хорошо, снег выпал. По следам бегали с ребятами, помогали сестренки, мама, сам виновник «торжества» Мишка Клашин с братом.
Нашли борова в чащобе за семь километров от деревни. Как домой заманить, никто не знал.
Хорошо, Назар Яковлевич Куклин сообразил: взял ружье, запряг сани и поехал на охоту за нашим «диким кабаном».
– Сколько живу на свете, такое приключение у меня впервые, – усмехался он.
– Что поделаешь, Назар Яковлевич, Мишка решил испробовать новый метод на нашем боровке несчастном, – сокрушалась мама. – Он после этого, поди, надолго без работы останется…
Борова пристрелили и привезли во двор. К ночи его опалили, разделали и упрятали в подвал. Мама облегченно вздохнула, когда все помощники ушли.
– Когда я уже доживу до той поры, что не надо будет никого просить, чтоб заколоть поросенка? Когда ты, сынок, уже повзрослеешь?
Я прижался к ней, вдыхая родной запах.
– Скоро, мама. Все буду делать сам. Только поросенка колоть не хочу. Жалко.
Она погладила меня по голове и поцеловала в макушку.
Перекур
Во второй половине дня начали сгущаться облака, на глазах превращаясь в тучи. С каждой минутой они становились все темнее и тяжелее. Казалось, кто-то могучий и невидимый выкатывал их из-за дальних сопок, и уже к полудню тучи заволокли все небо. О том, где находится сейчас солнце, можно было только догадываться.
Мужики торопились, спешно сгребали высохшую траву в валы, а самые опытные делали из них копны.
– Будет дождь, – сказал Мишка Солод, отирая вспотевший лоб.
– Успеть бы сено сбить в копны. Стог уже не заметать, – на ходу добавил дядя Вася, деревенский кузнец и по совместительству бригадир на сенокосных угодьях.
Работали споро, молча.
– Василий! – вдруг крикнул Иван Петухов, полный сорокалетний мужик с брюшком.
– Чего тебе, Иван?
– Давай перекурим, мне такой гонки не выдержать.
– Еще бы! А ты знаешь, сколько в тебе лишнего весу?
– Что-то я не понял тебя…
– Работой, потом объясню.
Часа через два, как пули, ударили первые капли. Но они уже были не страшны – мужики успели собрать сено в копны и укрылись под навесом. Их труд не пропал даром.
– Вот сейчас и покурим, Иван, – сказал бригадир дядя Вася, вздыхая и приглаживая свои мокрые волосы.
– Сейчас уж точно накуримся. Загнал ты нас, Василий Васильевич, как скотину.
– Это не я, дождь загнал.
– Вань, перестань скулить, без тебя тошно, – одернул Петухова Мишка Солод.
– А ты чего в разговор лезешь? – взъярился Иван. – Молодой еще меня учить!
Солод не стал отвечать Ивану, только рукой махнул.
Эта перебранка, казалось, добавляла мужикам силы, но продолжалась недолго. Все опять замолчали, посматривая на луговину через стену дождя, что стекал по наклонной кровле навеса.
Первым нарушил тишину бригадир.
– Ну что, мужики, сиди не сиди, а ужин готовить надо. Кто сегодня кашевар?
– Я! – крикнул Мишка Карнаухов, коренастый двенадцатилетний парнишка.
– И чего варишь?
– Уху.
– Ну, давай уху, хотя и мясцо не помешало бы.
– Щуки со вчерашнего дня лежат, дядя Вася, – строго пояснил мальчишка. – Не протухли бы…
– Вари уху, про мясо я к слову.
– Пока вы умываетесь, уха на столе будет, товарищ командир, – отрапортовал Мишка.
После ужина все разбрелись кто куда. Мужики постарше в зимовье на лежанках устроились, засмолили самокрутки. Ядреный табачок потрескивал, словно дрова в печке. Вспоминали войну, что не так давно прошла, страшную бомбу, сметающую города, говорили о предстоящей уборке урожая. В общем, обо всем своем, из чего состоит жизнь.
Парни и мужики помоложе разместились под навесом, травили анекдоты, друг над другом подшучивали, не забывали вспомнить деревенских девок. А дождь не прекращался, то усиливался, то затихал. Навредил дождь изрядно: нельзя было ни косить, ни грести, ни зароды метать. Отлаженный веками процесс остановила непогода. Терпи и жди, когда эта морось закончится.
Мишка Карнаухов с Володькой Анисимовым сидели отдельно. В зимовье им стало скучно, да и накурили мужики, хоть топор вешай. Под навесом тоже особого веселья не было, усталость брала свое – не хотелось ни говорить, ни слушать.
Подростки незаметно, как делали каждый вечер, спустились к шалашу, что стоял на самом берегу речки Тушамы.
– Смотри, какая на воде пена от дождя образовалась, – сказал Володька.
– И что из того? – думая о своем, буркнул Мишка.
– Рыба клевать лучше будет.
– Ты что, на поплавок ее собрался ловить? Сетку поставил и бери сколько надо.
– Это мы тут сеткой ловим, а в нормальных местах запрещают такую ловлю.
– Вовка, чего ты начал: ловим, не ловим. Сейчас дождь, лови удочкой, кто тебе мешает?
– А где я удочку возьму?
– Опять двадцать пять. Сетка вон на кольях висит. Бери и ставь.
Они замолчали, глядя на стремительную, бурливую реку. Потом зябко поежились. Оказывается, шалаш, собранный из березовой коры, протекал во многих местах, и здесь было так же мокро и неуютно, как и под навесом.
– Мишка, давай покурим?
– Не хочу курить махорку, больно крепкая.
– Так я не говорю про махорку, у меня кое-что получше есть.
– В лесу нашел или в лавке купил?
– Обижаешь. У Мишки Солода стырил.
– Понятно. Смотри, узнает, долго сидеть не сможешь.
– Так давай выкурим, пока не узнал.
– Слушай, ну сколько тебе говорить, нельзя у мужиков ничего брать. Мало того что поджопников надают, так еще и на работу брать не будут.
– Куда они без нас? Кто копны возить будет?
– Все деревенские пацаны на сенокос хотят.
– Другая работа есть в колхозе.
– Другой работы, за которую столько трудодней начисляют, у нас нету.
Володька вытащил из внутреннего кармана коробочку из плотного картона, в которой когда-то продавались конфеты. Сладость много лет назад была съедена и вкус ее забыт, поблекли красивые картинки на крышке, нынче эта емкость использовалась для «конфискованного» товара.
– Во, посмотри. – Володька достал из коробочки несколько папиросин «Беломорканала». Дал одну Мишке. Они закурили. Вовка, глубоко затянувшись, стал мастерски выпускать изо рта колечки голубого дыма.
– Ну как, с махоркой не сравнить? Как сахарные! A вкус какой! – смаковал Вовка.
Мишка, пыхтя, выдувал изо рта дым и кивал головой, подтверждая справедливость слов приятеля.
– Ты в себя вдохни, а ты в рот набираешь и тут же выпускаешь. Надо, чтобы до легких доходило, тогда и вкус в табаке поймешь.
Мишка глубоко вдохнул, тут же поперхнулся и громко и надсадно закашлялся. В это время в проеме шалаша они увидели голову бригадира. Дядя Вася внимательно посмотрел на мальчишек и, непонятно к кому обращаясь, сказал:
– Я так и думал. Кто же еще будет сидеть в шалаше и покуривать. Выходи, братва!
Друзья молчали, прижавшись друг к другу. Дядя Вася терпеливо ждал, пока «братва» тушила папиросы, сначала пальцами, потом затаптывая их сапогами.
– Выходите, дождь почти кончился.
Ребята вышли и встали у входа в шалаш.
– Я несколько дней назад заметил, как вы прячетесь и дымком балуетесь, хотел разобраться, да не успел, скрылись вы за речкой. А сейчас выхожу из зимовья, смотрю, дымок из шалаша идет, сразу понял, в чем дело.
– Давай, Мишка, руку, пошли со мной.
– А что, я один? Мы вместе с Вовкой.
– Нет, Вовку я брать не буду. Во-первых, он постарше тебя, во-вторых, у него здесь взрослый брат, пусть о нем и заботится. Ну, а в-третьих, твоя мать просила меня за тобой приглядывать.
– Следить, что ли?
– Не следить, а приглядывать. Давай руку, пошли со мной.
– Куда пойдем-то?
– В зимовье.
– Да я и так дойду, дядя Вася.
Бригадир по пологому угору поднимался к зимовью, Мишка, понурив голову, шел следом.
Вся бригада сидела у навеса. Увидев курильщиков, Мишка Солод заорал:
– Чего они, Василий, понаделали?
– Не ори, никто ничего не сделал.
– А чего ты их ведешь?
– На профилактику. Иван, – обратился он к Петухову – зайди в зимовье.
Все со скуки потащились следом за Иваном.
– Ну, а вы-то куда? Посидите на улице.
– Ложись! – скомандовал дядя Вася.
Мишка не понял.
– Ложись на лежанку, животом вверх.
– Дядя Вася, зачем ложиться-то?
– После скажу. Иван, разомни Мишку, да осторожней, кости не потревожь.
– Как в прошлом году Гошку Погодаева разминали?
– Да, как Гошку.
Мишка не понимал, о чем они говорят, но сопротивляться и спорить не стал, зная крутой характер бригадира, который за неподчинение вмиг отстранит от работы и отправит домой.
Иван начал мять Мишкин живот, приговаривая:
– Не надо мальчикам курить, не надо.
Первое время Мишка вздрагивал, иногда поскуливал от боли, иногда дергался от щекотки, но постепенно затих. Ему становилось плохо, к горлу подступала тошнота. Мальчик почувствовал, что еще миг, и его вырвет. Он соскочил с лежанки, оттолкнул Ивана и, закрыв руками рот, выбежал на улицу. Он успел сделать несколько шагов по зеленому лугу, потом обеими руками ухватился за стойку для коновязи. Ему не хватало воздуха. Мишка пытался втянуть его ртом, но в результате затрясло все тело, и началась рвота. Недавно съеденная уха потоком вылилась на землю. Мишка почувствовал боль в животе, хотел положить руку на больное место, но потерял ориентацию и опять ухватился обеими руками за прясло.
Мишкины руки и ноги стали неметь, появилось головокружение, но рвота прошла.
Дядя Вася с ведром воды и ковшиком стоял рядом.
– Давай, Мишка, ополоснемся.
Мишка смотрел на говорившего, не понимая его речи.
– Ну, подставляй руки. Вот так, – поливая воду, приговаривал бригадир. – А теперь лицо.
Мишка все делал машинально, его еще подташнивало, от слабости он не мог говорить.
– Теперь иди к речке, ополоснись хорошенько, посиди, успокойся.
Мишка, не глядя ни на кого, стал спускаться к лавнице, на ходу сбросил сапоги вместе с носками, с огромным трудом вошел в воду, ополоснул лицо, прополоскал рот. Присел на лавницу.
Подошел Вовка. Мишке, почувствовавшему резкий запах курева, стало дурно, опять возникло чувство тошноты.
– Вовка, отодвинься, куревом от тебя разит.
– Нюх, что ли, пробило?
– Наверно.
– Надо было в лес сматываться.
– Отодвинься, прошу тебя, а то опять вывернет.
Вовка отодвинулся.
– Смотри, какой чувствительный стал, – буркнул приятель с другого конца лавницы.
Мишка не слушал его, он глотал чистый, упоительный таежный воздух, как выброшенная на берег рыба, открытым ртом, постепенно приходил в себя после мучительной рвоты.
Смолистый аромат сибирской тайги заполнял его, он дышал этим ароматом, давясь и захлебываясь, до судорог в легких.
Незаметно для себя Мишка успокоился, повеселел.
– Пойдем спать, Вовка.
– Пойдем, но от меня же куревом пахнет.
– Помой лицо и ополосни рот, пахнуть не будет.
– Что, и правда тебя от курения отучили?
– Не знаю, Вовка, давай завтра на тебе испытаем.
– Нет уж, со мной этот номер не пройдет.
– Чего так?
– Последнего удовольствия лишают. Зачем жить тогда?
– Скажу тебе правду. Как только о куреве подумаю, тошно становится.
– Не заболеешь от этого?
– Не заболею. А если что – дядя Вася поможет.
Часть III
Родина
С высоты птичьего полета наша деревня выглядит опрятной, геометрически выверенной. Вросшая фундаментами изб, как могучими корнями, в древнюю родную землю, она предстает несокрушимым бастионом, о который разбивались века и невзгоды. Непостижимая ее целесообразность и значимость кажутся вечными, данными раз и навсегда.
Нижне-Илимск – центр притяжения всей таежной округи. Отсюда летали самолеты в Иркутск и в другие города. Летом по Илиму лошади тянули лодки-баркасы, они шли даже с низовьев Ангары. Многие пути-дороги сходились и расходились в Нижне-Илимске, они манили романтикой дальних странствий, новых открытий и встреч.
Моя малая родина – весь Илимский край, куда вмещается моя жизнь со всеми ее связями, поездками, лесами и полями, птицами и зверьем, ягодами и грибами, горестями и радостями, которые трудно пережить в одиночку.
Да, все это, от горизонта до горизонта – моя малая родина – великое четырехмерное пространство, которое умещается в моем сердце.
Малая родина
На уроке литературы Валентина Ивановна объясняла ученикам, что такое «малая родина», приводила много примеров из жизни великих русских писателей. В конце урока она попросила учеников дома поразмышлять о своей малой родине и написать об этом сочинение.
Мишка Карнаухов и Колька Букин вышли из школы вместе, обсуждая задание.
– Мишка, ты о чем будешь писать?
– Как о чем? О малой родине, конечно.
– Ты родился в Кеуле?
– Да.
– Значит, там твоя малая родина и есть. Она там, где человек родился.
– А может, там, где человек провел свое детство? Где вырос? Я же не помню Кеуля, слишком был маленький. Что о нем писать? Напишу о деревне Погодаевой, о Нижне-Илимске.
– А Нижне-Илимск причем?
– А при том, Коля, что наша деревня и село на том берегу – единое целое.
– Придумываешь, Мишка.
– Ничего не придумываю. Обыкновенная география.
Райцентр Нижне-Илимск, что через реку, погодаевским мальчишкам казался настоящим городом. Там были все условия для интересной и удобной жизни: две школы, три библиотеки, Дом культуры, больница, аптека, пекарня и чайная, баня и несколько магазинов. А главное, там было радио и электричество – невидальщина для многих окрестных деревень. И еще там были настоящие «высотные», как они представлялись ребятам, двухэтажные дома. Среди них самым красивым было здание начальной школы, построенное в начале XX века. Светлое, просторное, с диковинными элементами старого внутреннего убранства, оно уже одним своим видом утверждало: учение – это не только труд, это удовольствие, это радость.
В другой школе – средней, тоже двухэтажной, просторной и удобной, ребята проводили все свое время, и учебное, и свободное. Деревня, где стоял Мишкин дом, как бы сейчас сказали, была спальным районом. А вся самая интересная жизнь проходила в селе Нижне-Илимск.
В школу и по другим делам из деревни в райцентр добирались на лодках – «шитиках». Нижне-Илимск, по сути, был селом по своей малонаселенности, патриархальности, еще сохранившемуся старому жизненному укладу, но в то же время и городом – с диковинными заведениями и социальными услугами. Блаженством было посидеть здесь в чайной, поесть макарон, попить чаю. А потом пройтись по улицам. По сторонам деревянные тротуары, мостики через овражки. Красота! Ни в одной деревне не увидишь такого.
Нижне-Илимск – центр притяжения всей таежной округи. Отсюда летали самолеты в Иркутск и в другие города. Летом по Илиму лошади тянули лодки-баркасы, они шли даже с низовьев Ангары. Многие пути-дороги сходились и расходились в Нижне-Илимске, они манили романтикой дальних странствий, новых открытий и встреч.
А может, Колька прав, малая родина не там, где живешь, а там, где родился? Деревня Погодаева тоже хороша. Вокруг нее плодородные поля, душистые сенокосы, ягодная тайга. Тут мое детство проходит. Но и в райцентре мое детство проходит. Здесь школа, ребята, учителя, мои первые открытия. Так где же она – малая родина? Что я напишу в сочинении? Нет, я точно знаю, что моя малая родина – весь Илимский край, куда вмещается моя жизнь со всеми ее связями, поездками, лесами и полями, птицами и зверьем, ягодами и грибами, горестями и радостями, которые трудно пережить в одиночку. Да, все это, от горизонта до горизонта – моя малая родина – великое четырехмерное пространство, которое умещается в моем сердце.
Так Мишка и написал в своем сочинении.
Самая красивая деревня
В конце августа Павел Погодаев с Мишкой Карнауховым поднимали пары на крутом склоне Красного Яра. Трактор был старенький, часто ломался, и постоянные ремонты не добавляли ему лошадиных сил. Даже свежая покраска не могла скрыть почтенного возраста железного коня. Поднимаясь вверх по склону, трактор надрывно тарахтел и неравномерно трясся. Мишке было поручено регулировать глубину пахоты лемехами. Работа не спорилась. Приходилось часто останавливаться, глушить перегревающийся движок. Однако и передышки не помогали.
– Да, такими темпами ничего не заработаешь, – возмущался Павел.
Это был высокий крепкий мужик лет тридцати пяти. Несмотря на фронтовое ранение, от которого левая его рука осталась на веки вечные согнутой калачом, в солдатской гимнастерке и кирзовых сапогах он выглядел красавцем. Казалось, все по плечу этому бравому трактористу, и поле он вспашет быстро и легко.
Мишка, пятнадцатилетний подросток, вынужденный больше бегать за трактором, чем сидеть на плуге, был заметно утомлен и ничего не отвечал.
– Чего молчишь, негритенок?
Ответа не последовало.
К обеду заметно устали оба – и Павел, и Мишка.
– Пойдем перекусим? – предложил Павел.
– Куда пойдем-то?
– Лучше всего спуститься к Илиму, искупнулись бы. Но далековато. Пойдем к обрыву. Посидим, природой полюбуемся…
– Сил нету, Павел, я здесь останусь, – промямлил Мишка.
– Не хнычь, пошли, вдвоем веселее. Я помогу тебе.
Мишка нехотя поплелся за трактористом. Миновав солнечную полянку, они вышли к обрыву, на краю которого чьей-то заботливой рукой вокруг стола, сколоченного из неструганных досок, были расставлены чурки. На них и расположился экипаж «машины боевой».
– Вот видишь, Михаил, какой у нас уют, с такой удобной мебелью. Иди сюда, плесну тебе воды из бутылки. Умойся, сотри пыль с лица. Сразу легче станет. Ну вот и отлично. Жаль, девок поблизости нет, а то бы увидели, какой ты парень красивый. Мне тоже плесни. Эх, хороша водичка! Еще немного…
Труженики разложили на столе свои припасы и приступили к еде. Жевали молча, прихлебывая холодный чай. К концу трапезы Павел с сожалением вздохнул:
– Вот бы сейчас настоящего чайку, с костра.
– Для этого, Паша, котелок нужен и заварка.
– Заварки-то вокруг много, вон сколько вокруг ароматных травок растет. А насчет котелка ты прав.
Павел закурил, ловко выпустил несколько ровных колечек дыма, а потом, глядя со стометровой высоты Красного Яра на родную деревню, с потаенной грустью и нескрываемым восторгом сказал:
– Красота-то какая! Ты погляди, погляди, Мишка.
– Ну какая там красота? Лес без конца и края да наша крохотная деревня вдоль Илима, – без радости в голосе констатировал Мишка.
– Да ну тебя, Мишка. Неужели благодати не видишь? Посмотри, посмотри! Да обернись же ты!
Мишка повернул голову и увидел, как далеко внизу вдоль Илима вытянулась ниточка домов, примостившихся на высоком угоре. От каждого дома к реке сбегала тропинка, упиравшаяся в лавницу. Под угором, как опята, кустились серенькие баньки.
Павел понял по безразличному Мишкиному выражению лица, что не убедил парня, не достучался до его сердца.
– Эх, Мишка, поверь мне на слово, такой красоты нет на всем белом свете. А уж повидал я городов и весей немало. Бывало, в передышках между боями закрою глаза и вижу наши избы, что стоят вдоль Илима. Ставенки голубые, как ясные глазки, смотрят на юг, на солнце. Наличники белые, резные, строгих линий. Резьба делает небогатые домики наряднее, легче. Казалось, в таких сказочных домиках и жизнь легкая, сказочная. Вот так вспомнишь перед боем родное, и сердце смелостью наполняется, уверенностью в том, что вернусь живым. Сколько раз спасала меня эта красота от смерти…
– Павел, ты сам говоришь, что столько повидал, неужели не встречал мест покрасивее?
– Почему не встречал? Встречал. Но краше нашего все равно нету, точно тебе говорю. Родная земля – она самая красивая. Здесь родился, в школу пошел, семьей обзавелся. Каждый уголок, каждый кустик знаю. А вон посмотри, видишь, где деревня Игнатьева?
Павел повел рукой в сторону дальней сопки. Около нее виднелись дома, составляющие несколько улиц, параллельных реке.
– Да вижу я твою Игнатьеву, бывал там сотни раз, и по воде, и на лошадях.
– Я к чему тебе ее показываю? Вспомнилось… Возвращался я с фронта осенью сорок четвертого, как раз перед тем, как Илиму льдом покрываться. Доплыл я на лодке только до Игнатьевой с тамошним жителем Дмитрием Ивановичем Черемных. Попрощался с ним, взял вещмешок и бегом к своей деревне. Три километра бежал, не остановился ни на минуту, пока дорогу не преградила река. Смотрю с другого берега на родную деревню, а из глаз моих слезы катятся. В горле пересохло, то ли от быстрого бега, то ли от радости.
Встал напротив своего дома, кричу, а силы в голосе нет. Машу руками, мол, помогите мне, перевезите. Вижу, парнишки на том берегу забегали, в лодку прыгнули и ходом ко мне. Уж и не помню, как добрался. Тут меня вся деревня вышла встречать. Вот где счастье-то!
Мишка не сказал Павлу, что эту историю он слышал от него уже несколько раз.
Павел умолк, отвернулся от Мишки и стал пристально вглядываться – то ли в даль, то ли в прошлое. Но молчал он недолго, сегодняшние заботы и переживания оказались сильнее воспоминаний.
– Слушай, а что, Мишка Слободчиков в Иркутск улетел учиться?
– Да, в сельхозинститут, на механика.
– Здорово.
– Я тоже, десять классов окончу, и поеду на летчика учиться.
– На летчика? Это хорошо. А кто землю пахать будет?
– Другие пусть пашут, – безразлично сказал Мишка.
– Какие другие? Других-то не будет. Все станут инженерами, летчиками, машинистами, врачами…
– Да ладно тебе, Паша. Чего ты пристал? Я знаю, что буду делать. Уговаривать меня не надо…
– Ну, давай помолчим. Иногда это полезно.
Но молчали они недолго. Не выдержал Мишка:
– Вы, взрослые, странные какие-то. А для чего мы в школе учимся? Чтобы коров доить? Землю пахать? Для чего, скажи?
– И скажу. Я ведь до войны семь классов окончил, да не я один такой. По тем временам это было хорошее образование. Так что ж, в начальниках мне ходить надобно? А кто за трактор сядет, кто землю возделывать будет, кто сено заготавливать начнет, кому хлеб сеять и убирать? По-твоему получается – некому. Все сплошь инженеры да летчики. А кто кормить людей будет? Кто в деревне останется? Старики и старухи? Так вскорости и деревни не будет.
Павел от своих доводов накалялся все больше, щеки покраснели, покалеченная его рука то предостерегающе вздымалась вверх, то резко опускалась вниз.
– Представь себе, не будет нашей деревни. Как жить без нее станем? В страшное время сберегли, а когда мир наступил, все разбежались?
– Так что, по-твоему, не надо учиться деревенским? Если в деревне живем, то и летчиком быть нельзя, и инженером-строителем, и врачом…
– Чего ты заладил: учиться нельзя. Можно и нужно. И летчики в нашем краю нужны, и учителя, и агрономы, и механики, и строители. Только не всем ученье в голову идет, не все учеными становятся… Посмотри, Мишка, на деревню нашу, триста лет живут в ней люди. Как ее можно бросить?
– Да кто ее бросает? Ради нее я и стараюсь, учусь на отлично.
Мишка, казалось, уже не сопротивлялся восторгу Павла, смотрел в ту же сторону, что и старший напарник. С высоты птичьего полета деревня выглядела опрятной, геометрически выверенной. Вросшая фундаментами изб, как могучими корнями, в древнюю родную землю, она представала несокрушимым бастионом, о который разбивались века и невзгоды. Непостижимая ее целесообразность и значимость казались вечными, данными раз и навсегда.
Первым тишину нарушил Павел.
– Перед войной-то мы богато жили. Колхозу немалые денежки выделялись. Да и было за что, колхоз-то – миллионер…
Павел своей скрюченной рукой указал на большие постройки на краю деревни.
– Вон те фермы, конные дворы, ток для обмолота зерна. На эти деньги и построили. А техники сколько приобрели! На трудодни и хлеб, и деньги получали. Вся деревня приоделась, я уж не говорю о велосипедах и патефонах. Но война все разрушила, все переиначила… А скольких односельчан мы недосчитались… Ни один дом похоронка не обошла.
– Мы в школе считали: сорок два человека из нашей деревни не вернулось с войны. У Ведерниковых и Замаратских, к примеру, погибли по два сына.
– Да много примеров можно привести… Ладно, на эту тему можно говорить часами. А нам работать надо.
И снова натужно загудел трактор, который иногда казался Мишке советским танком, ринувшимся в неравный бой. Трактору, действительно, приходилось нелегко, он выворачивал огромные отвалы земли. Поначалу сочно-черные и блестящие, как антрацит, глыбы на солнце быстро обветривались, подземная влага улетучивалась, и под трудолюбивым августовским солнцем комья земли становились тускло-серыми, они разрыхлялись и умягчались, превращаясь в благодатную почву для новых посевов. И новых хлебов.
Ослепительно красивой, живой, словно наполненной солнечным светом, сверкала внизу река. Мишка не мог еще сформулировать нахлынувшие на него новые чувства, но почуял, что это не обыкновенная река, но река, от которой берет начало и его маленькая жизнь. А на берегу этой реки стоит самая красивая на свете деревня, в которой зародилась Мишкина судьба. Куда она его поведет?
