Мистер Моджо
Русская мода. Фейк! Фейк! Фейк!
А что если? Черт. Лучше даже не думать об этом… Федор Глухов трясет своей украшенной модным чубом головой, чтобы прогнать наваждение. А что если… остатки ЛСД в его организме… отправили его в прошлое? Черт. Черт. Черт… Туда, где ошалевшие от наркотиков музыканты громили гостиничные апартаменты? После того, что происходило с ним в последние дни, Федор Глухов может поверить во все, что угодно.
Он озирается вокруг. Повсюду летает пух от разорванных подушек. Как снег он покрывает собой предметы, лежит на заляпанных вином подоконниках, на постели, на стульях, на столе – пушинки трепещут и движутся от невидимых дуновений. Сами подушки – вернее то, что от них осталось, искромсанные серые куски материи – прибиты гвоздями к стене на манер картин в зале современных искусств. На них черным маркером нарисованы рожицы привидений, ругательства, и все это покрывает толстый слой помады разных цветов – от кроваво-алого до нежно-розового – десятки отпечатков женских губ.
Неожиданно Федора Глухова озаряет первая вспышка – обрывочное, смутное воспоминание. Он – зажав в руках гвозди, безумно хохоча – прибивает наволочку к стене. «Это будет получше, чем Баския, детка!», – кричит он, в то время, как рядом хихикает молодая, одетая в одни только трусики, девчонка. Упругая девчонкина грудь задорно колышется в такт ударам молотка по стене. При этом лицо девчонки Федору незнакомо.
Он пытается проследовать дальше в глубины собственной памяти и выудить оттуда что-нибудь еще – зацепку, которая помогла бы ему объяснить, где он, в каком времени он находится, и почему он оказался именно здесь.
Стучать в дверь неожиданно прекращают. Но это не потому, что люди за дверью отказались от намерений попасть внутрь, нет. Они затихли перед последним штурмом, понимает Федор, сейчас они притащат бревно или что-нибудь тяжелое, или на худой конец найдут запасные ключи от номера, и последнее отделяющее его от жестокого мира препятствие падет. В том, что мир будет жесток к нему, у Федора нет ни капли сомнений. Он ощущает зловещую энергию всеми фибрами своей измученной, страдающей похмельем души.
Некоторое время Федор сидит без движения, а потом пробует спустить с кровати ноги. В этот момент его сердце замирает.
Все дело в том, что ноги, достигнув пола, оказываются по щиколотку в воде. Ледяная, она заставляет Федора вскрикнуть и подобрать ноги обратно. Свесив голову, он видит, что внизу под кроватью образовалось настоящее озеро. В воде плавают скомканные 50-рублевые купюры, салфетки, обрывки глянцевых журналов и, наконец, мужские – но не принадлежащие Федору – носки.
Судя по звуку, вода прибывает из ванной. Массивная дверь ее, увенчанная золотой ручкой, открыта, и внутри шумит так, что, кажется, кран оставили работать на полную мощность. Этот звук, похожий на шум водопада, стимулирует вторую вспышку воспоминаний.
Федор видит людей – группу полуголых парней и девушек, пляшущих с бутылками шампанского в руках. Федор пляшет среди них, и подпевает, и скалится широкой пьяной ухмылкой. Свободная от шампанского рука размахивает, сжатая в кулак, в такт музыке… Что за мелодия это была? Игги Поп? Джеймс Пэнтс? Канье Вест? Скорее всего, последнее, потому что девочки прямо пищат от восторга. У них – косые челки, татуировки на запястьях в виде звездочек и маленьких надписей, и бусы – неимоверное количество бус позвякивает на их тоненьких шейках. «Сейчас чего покажу, вы обалдеете», – отхлебывая шампанское, Федор одновременно пытается стянуть с себя штаны и продемонстрировать всем татуировку на заднице. Попытка заканчивается провалом, потому что Федор не в том состоянии, чтобы делать несколько вещей одновременно. Поскальзываясь, разбрызгивая вокруг себя спиртное, он неловко валится на пол. «Кому-то пора охладиться! – радостно кричит один из парней, и девочки подхватывают хором. – И-е-е-е-е-е!». Федор пытается рассмотреть лицо парня, но оно словно бы скрыто в облаке тумана – память не желает воспроизводить его и показывает одним мутным пятном. «Вот так! – парень прыгает в ванную комнату и бьет ногой, обутой в тяжелый красный «Доктор Мартенс», по водопроводному крану. Кран покрыт хромировкой не хуже иного мотоцикла и выглядит не дешевле – он выдерживает первый удар, и тогда парень… да, кто же это такой, черт возьми?… начинает бить по нему снова и снова, сдирает хромировку, заставляет детали скрипеть и скукоживаться. В конце концов, из-под ботинка со звоном вылетает какая-то мелкая штуковина, и в следующий миг в потолок ванной комнаты ударяет искрящаяся водяная струя. Лежа на полу в коридоре, Федор Глухов счастливо смеется и пытается поймать долетающие брызги ртом…
Сейчас, спустя неизвестное ему количество часов, Федор сидит, обхватив колени, и наблюдает за прибывающей водой. Его одежда, частью скомканная, лежит на кровати, другая ее часть – в том числе штаны и ботинки – безвозвратно потеряна. Он мог бы попробовать использовать оставшиеся ему секунды для спасения – рвануться, распахнуть окно и выпрыгнуть на улицу, но кто знает, что его там ждет? Какой город его встретит? Какой год? В конце концов, Федор Глухов даже не знает, на каком он этаже. Поэтому он продолжает заворожено смотреть на воду и ждать неизбежного. По крайней мере, в неизбежном ему хоть что-то прояснят, успокаивает он себя.
Люди с той стороны двери, видимо, все же нашли запасные ключи. Федор слышит, как те позвякивают в замочной скважине – нервно, нетерпеливо, и еще он слышит ругательства, и это заставляет его пережить новый приступ паники. Обхватив руками голову, Федор Глухов раскачивается, сидя на кровати, и со стороны он больше всего похож на дервиша, вошедшего в религиозный транс.
Дверь номера распахивается, в образовавшийся проем сразу же устремляются потоки воды. «Твою мать! – произносит чей-то голос, изумленно. – Твою мать… Это же был президентский люкс». В этот момент Федор Глухов неожиданно вспоминает все.
Открытие московской недели моды, да, да – все началось именно там. Федор Глухов стоит рядом с красноволосой девицей. В руках у девицы «Никон» с таким здоровенным объективом, что Федор, поглядывая на него, изумляется: как ей удается его удержать? Они обсуждают появление певицы Наташи Королевой, но на самом деле Королева – это только удобный фон, чтобы не концентрироваться на собственных мрачных мыслях. Мир моды холоден и равнодушен к Федору Глухову. Он вынужден признать это. Все, чего он на сегодняшний день добился в этой индустрии – это возможности стоять здесь, без малейших шансов получить пригласительный билет на показ, с фотоаппаратом наизготовку и намерением сделать кадры, за которые ему даже не заплатят. Все так начинали, уговаривает себя Федор, провожая взглядом пышную фигуру певицы. Фэйсхантер, Брайан Бой – все знаменитые фотографы уличного стиля начинали именно так – тусуясь на осеннем ветру и грея руки, заледеневшие от постоянных манипуляций с камерой. Теперь Брайан Бой сидит в первом ряду рядом с легендарной Анной Винтур – и пусть она морщит от него нос, это уже неважно. А важно только то, что ему удалось, что его приняли, и что теперь он внутри, а не снаружи. Федор Глухов клятвенно обещает себе, что ему удастся тоже. Он дает эту клятву, может быть, в миллионный раз за свою жизнь. И если правы те, кто утверждает, что мысли материальны, то рано или поздно бомбардировка пространства клятвами принесет плоды. Так успокаивает себя Федор Глухов, кутаясь в дешевый бушлат (от «Н&М») и поглубже натягивая на себя шерстяную шапку (конечно, красную – как у Жака Ива Кусто, конечно – с росписью Шепарда Фейри). Что остается таким вот ребятам с улицы кроме как пропагандировать стиль панков и скейтбродистов? Федор Глухов с удовольствием ходил бы по городу в зловещей коже от Рика Оуэнса, и он каждый раз подолгу глядит вслед тем людям, которые смогли выложить 150 тысяч за дизайнерскую, с неровными краями «косуху» в ЦУМЕ. Пока, увы, у него недостаточно денег на подобную роскошь. Но когда-нибудь… Когда-нибудь он заявится в этот гребаный ЦУМ – перед самым закрытием, хорошо навеселе – и снимет чертову куртку с вешалки. Он понесет ее на кассу, не меряя. Потому что это и есть настоящий шик: отвалить кучу денег с выражением легкой скуки на лице, не потрудившись даже посмотреть, подходит ли по размеру эта дорогая – непристойно дорогая – вещь. К тому же Федор точно знает, что из размеров ему все равно понадобится самый маленький. Такой, чтобы косуха слегка теснила плечи и грудь, делая его похожим на субтильных, порочных рок-звезд, мелькающих на страницах светской хроники. И когда он будет делать эту покупку – сопровождаемый восхищенными, уважительными взглядами продавцов – то расплатится обязательно наличными, вывалив купюры на прилавок большой смятой кучей. Деньги подсчитают, их окажется больше чем нужно – на одну тысячу, может быть, на две или на три. Федор Глухов ухмыльнется и бросит сквозь зубы: «Сдачи не надо» – и удалится, небрежно свернув куртку в руке.
Он сможет сделать это. Сможет же? Или нет?
От размышлений его отвлекает увесистый хлопок по плечу, а когда он оборачивается – еще не до конца отошедший от своих мечт – то видит перед собой невысокого бритого налысо парня.
– Ты Федя? – интересуется парень. – Федя Глухов? Блоггер?
Федор согласно кивает, и тогда парень тянет его, хватая за рукав бушлата, вглубь разношерстной, преимущественно одетой в черное модной толпы.
– Пойдем. Мне срочно нужен фотограф.
Парень распихивает людей, толкается, наступает им на ноги – в общем и целом ведет себя довольно агрессивно. И только когда он показывает свой бейдж охраннику, до Федора Глухова наконец доходит. Парень – это Жора Гобчинский, молодой дизайнер, чей показ должен начаться не позднее чем через полчаса. Жора Гобчинский – которому поет дифирамбы лондонский журнал «DAZED». Жора Гобчинский – чьи футболки с принтами, дебютную партию, приобрел парижский «Колетт». Жора Гобчинский – которого одновременно называют «фашистом», «антифашистом», «анархистом», но чаще все-таки «гением» и «надеждой отечественной моды» – и все благодаря тем отвисшим на коленях треникам и майкам-алкоголичкам, которые с его легкой руки стали известны во Франции как «новый русский шик».
Они оказываются за сценой, где пройдет дефиле, и погружаются в настоящий хаос. Полуголые модели, нисколько не стесняясь своей наготы, переругиваются с теми, кого уже полностью одели. «Твои сиськи выглядят как два сморщенных помидора», – успевает услышать чью-то реплику Федор. Стилисты машут своими кисточками, как умалишенные – от напряжения и духоты их лица лоснятся, а пот капает прямо на пол. На рейлах, об которые периодически спотыкаются многочисленные ассистенты, висят образцы одежды. Федор отмечает, что в этом году Гобчинский взял за основу морскую тематику. К каждой из вешалок скотчем приклеены по две фотографии – модель в полный рост и ее лицо в макияже и с укладкой. Кто-то умудрился принести за кулисы собачку. Оранжевый пудель дрожит от страха и затравленно озирается по сторонам. В любой момент его может насадить на острый каблук одна из десятков шагающих в разные стороны ног. Рядом с собачкой дымится кучка свежего дерьма – удивительно, что еще никто не размазал ее по всему помещению.
В углу, в ворохе из мотков скотча и обрывков тканей лежит бородатый мужчина в черной футболке. Его глаза закатились, а изо рта выступила желтая пена. Охваченные суетливой лихорадкой люди переступают через лежащего, не обращая на него никакого внимания.
– Вот, полюбуйся, – Гобчинский останавливается и трогает тело ногой. – Я забукировал этого ублюдка через солидное агентство, потратил уйму денег и нервов, и что я получил? Он должен был снимать бэкстейдж – все, что происходит за кулисами. А что сделал он? Нанюхался порошка в туалете и рухнул здесь, на глазах у всей честной публики… Кто, мать вашу, притащил сюда собаку?! А?
От неожиданного крика пудель вздрагивает, изгибается дугой, прижимая уши к голове, и бросается наутек. Хозяин собаки не отзывается.
– Ну, в общем, теперь вместо снимков моего бэкстейджа мы имеем здесь это тело, – продолжает Гобчинский как ни в чем не бывало. – А тем временем я серьезно рассчитывал на эти фотографии. Я надеялся отправить их в Париж, я полагал сделать их своей визитной карточкой на авеню Монтень.
– Он мертв? – Федор ошеломленно смотрит на лежащего без сознания мужчину
– Кажется, нет, – Гобчинский еще раз пихает тело ногой. То остается без движения.
– Но если он умрет, – встревает в разговор ассистент с накрашенными губами. – Это будет такой скандал, такой скандал, что о нас просто обязаны будут упомянуть на «Стайл. Ком».
– Добро пожаловать на российскую неделю моды. Где фотографы, отъехавшие от передозировки, валяются прямо под ногами, – Гобчинский картинно разводит руками. – А теперь, – поворачивается он к Федору, – Если ты фотограф, а я вижу ты фотограф, иначе зачем бы у тебя висел этот огромный фотоаппарат, то займись, наконец, делом и сними мне этот сраный бэкстейдж! – на последних словах он опять срывается в истерический вопль.
На секунду в помещении повисает тишина. Все головы поворачиваются к ним – осуждающе глядят на Федора, цокают и качают головами, словно это он, а не безымянный, в черной футболке, фотограф сорвал съемки бэкстейджа. Еще через секунду все вновь возвращаются к прерванной болтовне.
– Об оплате договоримся позже, – говорит Гобчинский, вновь беря себя в руки. Он разворачивается, чтобы закончить приготовления моделей, и дает понять, что разговор окончен.
Следующие полчаса Федор Глухов, обалдевший от внезапно свалившегося на него счастья, снимает закулисную суету. Он нажимает на кнопку камеры так, словно это автомат, из которого ему нужно убить как можно больше людей. Первая карта памяти заканчивается спустя десять минут, хотя места в ней – ни много, ни мало – на полторы тысячи фотографий. Благо, у Федора есть запасная – он вставляет ее, ну точно как новый рожок в АК-47, и продолжает свой фотографический расстрел. Он снимает на близком расстоянии, уходит назад, чтобы ухватить перспективу, ищет хорошие ракурсы, встает на табурет, ложится на пол, а один раз даже заползает под стол, за которым одной из моделей делают макияж. От неожиданности та ойкает и поджимает ноги. Федор улыбается ей самой обольстительной улыбкой, на которую он способен – давая понять, что все нормально, это рабочий процесс.
Когда час «икс» наконец наступает, и модели одна за другой выходят к софитам подиума, Федор Глухов зачарованно наблюдает за происходящим из-за занавеса. Он столько раз читал про различные дефиле, он пересмотрел сотни фотографий в «Вог» и «Актуэль» – и вот теперь он сам принимает непосредственное участие в происходящем и наблюдает за всем изнутри. Федор щурится, пытаясь разглядеть сидящих в первом ряду, но свет так ярок, что он может распознать только пышное платье Наташи Королевой, да и то – только потому, что она сидит к занавесу ближе всех.
Показ проходит в одном из старых купеческих особняков в центре Москвы. Трехметровые потолки, лепнина и мрачные выкрашенные в серый цвет стены – кажется, что это здание будто специально создали для дефиле. И что красотки, фланирующие сейчас по подиуму, не просто показывают платья. Федора Глухова не покидает ощущение, что на самом деле они совершают магический ритуал, цель которого – пробудить к жизни древнюю силу – атмосферу разнузданности, разврата и чревоугодия, дремавшую в этих стенах не один десяток лет – и что сейчас она, словно живое существо, начнет ворочаться и просыпаться у всех на глазах.
Дефиле длится от силы пятнадцать минут и завершается явлением дизайнера в объятиях своих моделей. Девицы на полторы головы выше него, что не мешает Гобчинскому держаться уверенно и нагло. Он небрежно обнимает девочек за талии, целует кого в губы, кого в щечки, и не забывает отпускать поклоны рукоплещущему залу. Девочки аплодируют вместе с публикой, и, кажется, еще секунду, и со всеми случится коллективный оргазм – столько демонстративного счастья разлито в атмосфере.
– Ты – лучший, чувак! – не сдержавшись, выпаливает Федор, когда дизайнер возвращается за кулисы. Гобчинский скептически смотрит на него, приподняв одну бровь.
– Круче тебя нет никого, точно говорю, – повторяет Федор, но уже тише. Экспрессивное изъявление собственных чувств неожиданно заставляет его смущаться.
– Абсолютно верно! – в руку дизайнера опускается бокал с шампанским, а за его спиной как из воздуха материализуется один из помощников. – Мы имеем дело с гением! Все другие слова для описания этого явления будут мелкими и не раскрывающими смысл. Будь уверен, дорогуша, – помощник приобнимает Гобчинского за плечо. – Завтра в Париже все растащат твои идеи по своим мастерским. Ты диктуешь, каким будет будущее! – он приподнимает свой бокал, предлагая всем чокнуться. Федор обнаруживает, что тоже стоит с бокалом в руке.
– Льстивая педовка! – Гобчинский шутливо пихает ассистента. – Надеюсь, что хотя бы наш фотограф не окажется гомосексуалистом. Эй, Федя, ты случайно не гомосексуалист?
– Смеешься, чувак. Братаны важнее баб – это не про меня.
– Отлично! Значит, мне не придется постоянно следить за своим тылом!
Они чокаются, и вечер – который и без того был щедр на волшебство – словно по щелчку чьих-то невидимых пальцев превращается в беспрерывную искрящуюся сказку.
Вокруг кутерьма, под ногами катаются пробки из-под шампанского, а еще кто-то всюду разбросал конфетти. Разноцветные кружочки бумаги цепляются к одежде собравшихся, отчего те начинают мерцать, как какие-нибудь эльфы из Средиземья – прекрасные, неземные существа. Все женщины в черном – в проклепанной коже и дорогой рванине, и это смотрится очень круто. В отношении мужчин Федор Глухов настроен более скептически, и чем ярче разгорается вечер, тем сильнее он полагает, что мог бы дать фору многим из присутствующих. По его мнению, это просто дурной вкус – одевать клубные пиджаки с сорочками, идя на показ самого скандального, самого шокирующего дизайнера Москвы. Гораздо уместнее эти наряды выглядели бы в каком-нибудь пивном баре на вечеринке менеджеров, собравшихся по случаю пятницы. Сам Жора Гобчинский щеголяет в спортивных штанах, «найках» и толстовке собственного изготовления – с оскалившимся медведем на груди. Федор рад, что угадал с попаданием в струю: под его бушлатом обнаруживается застиранная до дыр майка с лицом Сида Вишеса.
Он считает, что подходит миру моды куда больше этих яппи, невесть как пролезших на показ. Эту уверенность подогревает шампанское, которое Федор пьет бокал за бокалом и которому – судя по появлению все новых и новых ящиков в их закулисье – не будет конца.
Федор Глухов осмотрелся, освоился и чувствует себя обалденно. Возможно, уже завтра его фотографии с бэкстейджа будут лежать на столах всех модных домов Европы, и лица многочисленных специалистов склонятся над ними – разглядывая детали мощной, сметающей все на своем пути волны, которая, несомненно, надвигается со стороны России. «Кто этот фотограф?», – спросит Эммануэль Альт, редактор французского «Вог». «Какой-то сумасшедший русский», – ответят ей. «Он нужен нам здесь и немедленно! Достаньте этого парня».
Оранжевому пуделю, который путался под ногами, выстригли и покрасили розовым ирокез, а мужика, схватившего передоз и завалившего съемку, то ли выволокли наружу, то ли он очнулся и поспешил исчезнуть сам. Федор глядит на все с полупьяным лихим задором. Он готов принимать дары судьбы и пускаться во все тяжкие, и поэтому он нисколько не удивляется, когда Жора Гобчинский хватает его за плечо и тащит на улицу. Там их ждет ослепительно белый лимузин, а в нем уже смеются красотки, и какой-то тип уже разложил на сиденье дорожки порошка…
Он помнит сверкающий город и хохот – возможно, его собственный. Он помнит высотку главного здания МГУ с маковкой, скрытой в осенних облаках. Он помнит босые женские ноги, высунувшиеся из люка лимузина и стучащие пятками по крыше, в то время как машина отчаянно гудит, перестраивается из ряда в ряд и собирает на себя проклятия всех водил на дороге. Он помнит фонари Садового кольца, слившиеся в одну светящуюся черту. И еще он помнит отель… Усатое лицо портье – багровое, будто бабочку на шее затянули слишком туго, и теперь та мешает дышать. Черт, как же назывался этот отель?
– Это «Мариотт аврора», сукин ты сын! Президентский номер! – истошный крик возвращает Федора в настоящее. – Ты знаешь, кто тут останавливался? Билл Клинтон! Анджелина Джоли! Арнольд! Мне продолжать? Самые лучшие люди мира любовались видами города из этого окна. И чем все закончилось? Тем, что пришли маленькие ублюдки, и выбили это окно настежь?
Федор Глухов оторопело смотрит в сторону окна – то действительно выбито, и только ошметки стекла, похожие на зеленые зубы какого-нибудь чудовища, тянутся из челюсти-рамы.
– Ты хоть знаешь, сколько стоили эти витражи? А?
Вопит вчерашний портье, а рядом с ним – среди потоков воды, устремившихся через открытую дверь в коридор – стоит целая толпа народа. Здесь и сотрудники отеля в ливреях – которые, кажется, собрались в полном составе, побросав свою работу. Здесь и странные типы, одетые в черные костюмы – наверняка, менеджеры высшего звена в этой иерархической гостиничной лестнице – менеджеры, которых вытащили из теплых утренних постелей, чтобы разобраться с невиданным доселе ЧП. И, наконец, здесь – милиционер, странно одинокий среди гудящего народа.
– Успокойтесь, – упрашивает он портье. – Может быть, это важное лицо. Спросите у него. Может быть, ему есть, чем платить.
– Ты важное лицо? – с изрядной долей скепсиса вопрошает у Федора портье. Не дождавшись ответа, он встряхивает его за плечи. – Тебе есть, чем платить?
– Мне? – Федор неожиданно выныривает из своего оцепенения и озирается вокруг. Его глаза – и это видят все – похожи на две разбитые стекляшки, и в них нет и намека на понимание ситуации.
– Тебе! – портье кричит ему прямо в ухо. – Тебе – потому что твои никчемные дружки, уходя, сказали, что платить будешь ты!
…Федор видит Жору Гобчинского, который весело пихает его в бок: «Ну, что, это похоже на красивую жизнь? Денег у меня куры не клюют, так что расслабляйся и отдыхай». Он видит Гобчинского, о чем-то дискутирующего у стойки отеля – дизайнер показывает рукой в его сторону, а портье, кажется, настроен скептично и с сомнением оглядывает всю компанию. Он видит ключ, который вставляют в двери номера, и всю эту пафосную красоту, открывающуюся за дверьми. Он видит девочек, прыгающих прямо в ботинках на огромной, жалобно скрипящей кровати. И еще он видит тени – рассветные тени исчезающих из номера людей. Его недавних друзей и подружек, самых лучших людей на свете – как казалось ему еще вчера вечером. Их бегство сопровождает мерзкий шепот: «Тише, тише, а то этот тюфяк сейчас проснется»…
– Тебе есть, чем заплатить за номер, парень? – вступает в разговор милиционер. – Эй! Ты слышишь меня?
Ответа нет.
– Хорошо, – милиционер поворачивается к сотрудникам отеля. – Вы будете писать заявление по поводу неуплаты и порчи имущества?
Вперед выходит один из менеджеров:
– Как представитель администрации отеля я заявляю – НЕСОМНЕННО!
Москва, Фрунзенская набережная, квартира Полины, квартира Полины Родченко
Полину затягивает все глубже, и она сама не понимает куда. Но ощущение, что она подобно Алисе из сказки стремительно падает в кроличью нору, не оставляет ее ни на секунду.
Дата начала судебных заседаний по иску «Луи Вьюиттон» должна определиться на днях. По утрам Полина выпивает чашку кофе, выкуривает сигарету и идет смотреть почтовый ящик. Она не может делать это до кофе и сигареты: опасается, что находка, которая, вполне вероятно, ожидает ее внизу – письмо из парижского суда, вдребезги разрушит ее мягкое, расслабленное после сна тело. Она смотрит в окно, курит и дует на горячий кофе. Копит силы. Она в растянутой белой майке, впервые после Нью-Йорка пострижена очень коротко, а еще в ее гардеробе появилась камуфляжная натовская куртка из магазина, торгующего военными излишками. Все это – следствие борьбы, которая в жизни Полины идет сейчас по всем фронтам.
Куртка – грубая, мужская, доходящая ей почти до колен. Полина набрасывает ее на плечи, всовывает ноги в кроссовки и пешком спускается за почтой. Сто пятьдесят шесть ступеней с девятого этажа на первый. Минута и пятнадцать секунд отсрочки перед неизбежным. Мантры. Сердце, готовое выскочить из груди. И в итоге – полное отсутствие новостей. Ежедневное созерцание почтового ящика, пустота которого, словно проверяет Полину на прочность: сколько еще та выдержит? Сколько времени сможет держаться спокойно, не срываясь на слезы и крик?
Полина старается не цепляться за надежду, что «Луи Вьюиттон» отказались выдвигать иск. Потому что стоит за нее зацепиться, схватиться за эту соломинку, как ветер сразу задует сильнее – Полина знает это по собственному опыту – и в конечном счете не останется ни соломинки, ни ее самой, и все унесется в бездну, где нет места иллюзиям, везению и хорошим концовкам. Полине проще думать о «Луи Вьюиттон» как о персональном враге. Если она позволит себе хотя бы минутное перемирие, то останется беззащитной.
– Ничего нет? – по возвращении в квартиру каждый раз встречает ее мужской голос.
Сколько утр прошло с тех пор, как голос и его обладатель обосновались здесь? Пять? Десять? Может быть, прошел уже месяц или год?
Денис Боярцев остается таким же милым и интеллигентным, каким сказался с самого начала, но Полина уже не знает: права ли она была, согласившись пустить его в свой дом? По правде говоря, никакого разговора на этот счет у них не было, а просто одна ночь потянула за собой вторую, вторая – третью, и затем ночи и дни побежали так, что их трудно было заметить, не говоря уже о том, чтобы считать. Она приняла это молча и поначалу даже с некоторым энтузиазмом: почему бы и нет? Мужчина не помешает. По крайней мере, будет чем заняться вместо того, чтобы сходить с ума в одиночестве – разглядывая расписанные пентаграммами стены и аэробику на экране ТВ.
Но сейчас – глядя на рабочие брюки-карго Дениса Боярцева, висящие на спинке стула у ее кровати – ИХ кровати – она вовсе не уверена, что эта связь была правильным решением.
Все дело в отклонении от курса. Полина согласилась прийти на митинг зеленых, потому что считала, что для нее это будет полезно. Полезно перейти в контрнаступление и публично встать по другую линию фронта. Полезно перестать быть жертвой. Однако побоище, которым обернулся безобидный митинг, заставило ее сомневаться. Тот ли путь она выбрала? Готова ли она к настоящей войне? Не той – игрушечной, остающейся в рамках приличий и газетных заголовков, к какой она себя готовила, а настоящей – с кровью, летящими камнями и орущими от ужаса людьми? Зрелище демонстрантов, чьи тела исчезают в бронированной машине полиции, не дает Полине покоя. В конце концов, она всего лишь образованная девочка из мира моды. Партизанские действия на улицах города оказались слишком большим потрясением для нее – видевшей в своей жизни только изящные тряпки, утонченных женщин и сидящих на диете мужиков, у большинства из которых, ко всему прочему, была привычка подкрашивать глаза.
Вот, что смущает ее в отношениях с Денисом Боярцевым – тот факт, что он даже не подозревает, насколько сильно она потрясена. Для него прошедший митинг – всего лишь обыденная реальность, и он готов, не моргнув глазом, идти в своем партизанстве до конца: вставать на пути полицейских, сопротивляться, бросать камни, а еще – каждую минуту проверять этот мир на прочность, тыкать в его слабые места условной иголкой и смотреть, что произойдет дальше. Рванет? Или устоит?
Вчера он привел Полину в супермаркет и в буквальном смысле заставил совершить воровство – первое в ее жизни. Это случилось в отделе «Н&М», куда Боярцев буквально втащил Полину за руку, а затем – набрав целую гору женских маек – заперся с ней в примерочной. В сознании Полины «H&M» была компанией из вражеского лагеря, лейтенантом от мира моды, умело маскирующимся под народный бренд. Показателем был журнал, который она возглавляла: с тех пор, как трендсеттеры заявили о готовности мешать люксовые вещи с масс-маркетом, «Н&М» появлялся на страницах «Актуэль» с завидной частотой.
При взгляде на две большие ярко-красные буквы, встречавшие покупателей у входа, Полина ощутила легкий приступ тошноты и попыталась вытащить свою руку из железной хватки Боярцева:
– Я… Нет. Я не пойду туда…
– Представь, что ты лазутчик на вражеской территории. И что ты приготовила маленькую месть, – Боярцев не выпустил ее и даже не замедлил шаг.
Оказавшись в примерочной, он небрежно свалил выбранную одежду на пол, вытащил из кармана куртки складной нож и, присев на корточки, стал лезвием разжимать бипперы на магазинных майках. Это получалось у него на удивление ладно, будто было самым обычным делом вроде мытья посуды или чистки моркови. Пластиковые пищалки послушно слетали, одна за другой, издавая легкий скрип, когда внутри них под давлением лезвия ломалась пружина.
– Это нужно, чтобы пройти турникет на выходе, – объяснял свои действия Боярцев, орудуя ножом. – Без этих пластмассовых штук он не сработает.
Полина изумленно наблюдала за ним. Для нее это было настолько неожиданно, что единственное, о чем она могла думать – это то, какой катастрофой все обернется, если в примерочной есть камеры.
–Здесь нет камер, – сообщил Боярцев, словно бы прочитав ее мысли. – Потому что если бы они здесь были, – он улыбнулся. – Мы могли бы вкатить негодникам такой иск, что они бы серьезно закачались. «Н&М» подсматривает за своими покупателями, пока они раздеваются в примерочных. Это была бы просто прелесть, не правда ли?
Закончив, он поднялся, убрал нож в карман куртки и ловко подхватил избавленную от пищалок одежду одной рукой. «Прошу вас, мадам», – открывая дверь примерочной, он пропустил Полину вперед.
Девушке-сотруднику, которая следит за кабинками и за тем, чтобы люди выходили с тем же количеством одежды, с каким зашли, Боярцев мимоходом бросил: «Мы берем все!» – на что та ответила натренированной дежурной улыбкой.
Выйдя в основной зал, он осмотрелся и уверенно пошагал в сторону обувного отдела. Там, присев за стендом с рекламой новой коллекции (кажется, на этот раз рекламировали коллаборацию «Н&М» и Версаче), он протянул майки Полине.
– Надевай!
– Что? Нет, я не буду…
– Надевай!
Он понял, что подтолкнуть ее к действиям, поможет личный пример – поэтому через секунду стоял уже без куртки, натягивая на себя одну поверх другой женские майки.