bannerbannerbanner
полная версияРусская мода. Фейк! Фейк! Фейк!

Мистер Моджо
Русская мода. Фейк! Фейк! Фейк!

Полная версия

Интеллигентные люди, родители, переживали, что сын бросил институт, но позже посмотрели на вещи здраво, и решили, что мальчику надо перебеситься. В конце концов, вдруг он и правда нашел себя. В конце концов, кто из нас не уходил из дома, будучи двадцатилетним? Скорее это даже хорошо. Это означает, что в сыне развито страстное, тяготеющее к приключениям начало. И, в конце концов – если ничего не выгорит, ему можно восстановиться в институте и вернуться домой.

Так или иначе, но на семейном совете было решено на первых порах материально поддерживать отпрыска. Не полностью, но частично, чтобы он, наконец, почувствовал ответственность, самостоятельность и все те остальные штуки, о которых всегда говорят люди старше по возрасту, когда хотят преподнести более младшим какой-нибудь урок.

Так Федор отправился в свободное плавание, и сегодняшним утром бурные течения жизни прибили его к берегу, где царит похмелье, не выветрившийся табачный дым и основательно загаженная съемная квартира.

Федор смутно помнит, что вчерашнее веселье началось с танцев в «Солянке» и нескольких порций мартини, которое заботливо покупали ему, безденежному, подружки. Затем была бутылка вермута, приобретенная в «Перекрестке» – в момент покупки в голове у Федора уже основательно шумело, но это не мешало ему беспрестанно щелкать фотоаппаратом. В случае с Федором алкоголь никогда не вредил фотографии, а скорее даже наоборот помогал ей, и часто – после таких вот пьянок – тот обнаруживал наутро сотни неизвестно как отснятых фотографий, иллюстрирующих вчерашние похождения. Все эти серии снимков уже не были просто уличной модой. Скорее это превращалось в репортаж – жесткий и беспристрастный, способный показать истинную сущность вещей и дух времени. По крайней мере, так хотелось думать самому Федору. Недаром одну из стен в его квартире украшал огромный черно-белый плакат с изображением Дэша Сноу – гуру спонтанной фотографии, к сожалению, слишком рано отошедшего в мир иной.

Дэш взирал на Федора Глухова с пониманием – уж ему-то, как никому другому было известно, что немного блевотины, разорванных чулок и отрубившихся девок пойдут только на пользу снимкам. Такова была правда жизни, и Федор с упоением несет эту правду в массы через свой блог, названный им игриво и одновременно с претензией – «GlamYourself». Что в приблизительном переводе означает «Не боись – оттянись». По мнению создателя, это название должно отсылать знающих людей к фильму Trainspotting и намекать на близкое знакомство с последней коллекцией Balmain. Федор гордится собой из-за придуманного им названия и полагает, что из него получился бы неплохой рекламщик. Однако сейчас его мысли заняты другим. Только что он сделал следующий нетвердый шаг в коридоре и с удивлением обнаружил две вещи.

Первая – что он передвигается по своему жилищу исключительно в одних носках. Как получилось, что из всех предметов гардероба остался только этот, Федор не помнит. Он оглядывает себя с головы до ног и в очередной раз недоуменно чешет свежеостриженный чуб.

Вещь номер два изумляет его не меньше. В очередной раз опуская ногу на пол, он обнаруживает, что та попадает в неизвестную субстанцию – склизкую, холодную даже сквозь носок. Близоруко щурясь, Федор наклоняется посмотреть что это такое и обнаруживает, что наступил в размазанный по полу салат «селедка под шубой».

В его голове кометой вспыхивает воспоминание. «Перекресток». Пьяная подружка Оля, студентка РУДН, размахивает бутылкой вермута и радостно кричит: «А еще я хочу е-е-е-есть!». И сразу же воспоминание тухнет.

Следующий шаг по коридору приносит новую информацию. На этот раз нога тоже попадает в холодную и склизкую субстанцию, но, в отличие от предыдущей, та не поддается под тяжестью ступни, а стремительно выпрыгивает из-под нее.

«Я люблю морепродукты!» – вспыхивает воспоминание номер два. В придачу к салату Оля хватает большой полуторакилограммовый пакет креветок.

«Интересно, где она сама, эта Оля?», – размышляет Федор передвигаясь по селедочно-креветочному фаршу на полу. Он заглядывает в комнату и сердце у него уходит в пятки. Окно открыто настежь, и это, по его мнению, может означать только одно – что Оля выпала, выпрыгнула, выскочила… Называйте это как хотите, ну, в общем, она оказалась там, на улице, причем вышла туда через окно. Подавляя в себе растущий ужас, Федор осторожно выглядывает наружу.

За окном все, как обычно. Московский день, самое начало октября. Молодая мама прогуливается с ребенком. Где-то вдалеке лает собака. Шумят, качаясь на ветру, тополя. Невнятный, доносится шум большого города – отзвуки автомобильных гудков, музыки и радиосигналов. Никаких следов крови.

Федор делает вывод, что Оля – если конечно сейчас она не найдется в недрах квартиры – ушла домой обычным путем – через подъезд. Он находит на полу полупустую бутылку «Хайнекена», поднимает ее и делает большой глоток. В бутылке плавает окурок, но это не смущает Федора: пальцем он вылавливает его, проливая часть содержимого на пол, а затем жадными глотками допивает оставшееся.

После этого он идет искать рюкзак. Тот валяется на полу в коридоре – там же, где и обычно. Запуская внутрь руку, Федор с облегчением отмечает, что фотоаппарат на месте. Он выуживает его на свет, жмет кнопку «Power» и с нетерпением ждет, когда экран покажет основное меню. В памяти фотоаппарата осталось 222 фотографии, фиксирующие вчерашний вечер – часть из них уже сегодня вечером пополнит собой содержимое блога «Glam Yourself» и соберет приличное количество комментариев. В основном это будут друзья Федора или знакомые по тусовке люди, но в последнее время популярность дневника неуклонно растет – в том числе и за счет посторонних людей, что не может не радовать создателя. Федор пролистывает фотографии, одобрительно хмыкая: на экране, сменяя друг друга, проносятся череда пьяных девиц в платьицах актуальных скандинавских дизайнеров, неизвестные подростки в рваных майках, кеды «Найк», огни, вновь девицы, вновь кеды, голая маленькая женская грудь, усатое лицо таксиста, который вез их из «Солянки», засвеченные лица крупным планом, мужская рука со шрамами, Оля, креветки, опять женская грудь – на этот раз больше, чем предыдущая, плакат группы «Ramones» на стене Федорового туалета и – на последних пяти снимках – изображение чьей-то задницы с вытатуированной надписью на ней. Надпись гласит: «ЖЕРТВА» и сделана древнерусской кириллицей. Федор сначала недоуменно всматривается в эти последние кадры, потом хохочет, представляя как круто они будут смотреться в блоге, а потом внезапно чувствует, что его накрывает воспоминание номер три.

Собственная квартира. Незнакомый молодой человек с татуировочной машинкой в руке. «Сейчас, милый, я сделаю тебе хорошо», – шепчет он, вонзая иглу в белую кожу. Федор вздрагивает от боли и пытается повернуть голову так, чтобы рассмотреть происходящее за спиной. Когда ему это удается, он видит, как по бедру катится капля крови…

Не выпуская фотоаппарата из рук, Федор бросается к большому, растрескавшемуся зеркалу, стоящему в коридоре, поворачивается к зеркалу голым задом, смотрит на свое отражение и испускает дикий вопль.

За ночь татуировка опухла и, кажется, стала еще чернее. Кириллическая надпись глядит на Федора из зеркала, и когда он в тщетной надежде пытается стереть ее пальцем, отзывается ноющей болью в ягодице.

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Ну, в общем так, девочки! Наверняка все вы хотите знать, что я делал, чтобы так подняться и с чего начинал. Что ж. Поскольку времени у нас вагон, с удовольствием вам расскажу.

Под равномерный стрекот швейных станков молодой человек прохаживается среди работающих китаянок и время от времени заглядывает через плечо некоторым из них, чтобы оценить качество работы.

– Представляете себе Москву начала нулевых? Вряд ли вы можете себе это представить. Это огромный, холодный русский город, совершенно не похожий на ваш Гонконг. Нет, я нисколько не умаляю достоинств Гонконга, я забирался к вашему Будде, или кто он у вас, и это было сногсшибательно. Город как на ладони. И все эти лодочки снуют в проливах как муравьи. Честно говоря, до этого я видел Гонконг только в фильмах про Джеки Чана, но вот проходит время, много времени, и я стою здесь, собственной персоной, и смотрю на все это собственными глазами. Короче говоря, можно охренеть.

Москва совсем другая. В смысле, там тоже можно забраться на какую-нибудь высоту, но, как правило, забираются так высоко только два типа людей. Первые – это проверяющие, большие шишки, страшно сказать – мэрия! Они лезут туда, чтобы обозреть взглядом угодья и оценить, как идет строительство бизнес-центров, подземных парковок и небоскребов. Строительство же, как правило, идет из рук вон плохо: строители не успевают в сроки, материалы задерживаются, бюджеты распилены, а застройщик задерживает рабочим зарплату, потому что в пух и прах проигрался в казино…

Но не волнуйтесь! Уж я-то совершенно точно не собираюсь задерживать зарплату. Потому что я – порядочный предприниматель, и мы здесь делаем большое дело, за которое я буду честно платить вам заранее оговоренную сумму. То есть – сорок пять центов в час каждой.

– Пятьдесят пять! – не прекращая шитья, выкрикивает на ломаном русском одна из работниц. Из-под иглы ее станка выползает кожа с характерными ромбиками «Луи Вьюиттон» – неуловимо похожая на мясной фарш, который непрерывно валится из мясорубки.

– …так вот, – словно не замечая выпада китаянки, продолжает молодой человек. – Стоит этот большой человек на московской высоте, лакей подает ему на бархатной подушечке рюмочку водки, тот залпом выпивает ее, морщится, а затем махает рукой в сторону недостроенных сооружений и говорит: «А хрен с ним. Сойдет и так…» Что, скорее всего, означает, что рабочим так и не заплатят. Не так, как я вам пятьдесят центов в час…

– Пятьдесят пять! – выкрикивает другая китаянка.

Молодой человек несильно стучит себя рукой по уху:

 

– Черт возьми, как же громко работают эти машины! Настоящие звери. Если бы я имел такие в пору своей студенческой юности, я бы уже заделался миллиардером, уж поверьте мне на слово.

Но на чем мы остановились? Второй тип людей, которых в Москве поднимают на такие чудовищные высоты, на какой стоит ваш Будда – это бедолаги и неудачники. Водку на бархатной подушечке им никто не приносит, но зато у них, как правило, заклеены рты, глаза вот-вот вывалятся из орбит, а через кляп они пытаются доказать что-то, что давно уже никого не интересует. Положению этих людей не позавидовать. Обычно их еще держат под локти крепкие бритоголовые парни и обычно они еще наклоняют бедолагу с заклеенным ртом над бездной, над всей этой высотой, и кричат ему: «Когда ты расплатишься за кредит, который мы выдали твоей фирме, мерзкая тварь?». Через кляп до нас могли бы донестись отдельные звуки, и из них при желании можно было бы сложить слово «завтра». Но парни обычно этих слов не слышат, и в следующий момент они отпускают свою жертву, и та, размахивая руками, улетает с высоты в черную бездну. Там так высоко, что даже не услышать звука падения. И только его последнее слово «завтра» еще колеблется некоторое время в воздухе эхом. Да… Москва, начала нулевых – это надо было видеть, девочки. Казалось, что деньги прямо падают тебе под ноги, а все вокруг охвачены только одной страстью – купить всего побольше и подороже, и не попасться милиции или плохим парням.

В жизнь россиян пришла богиня Роскошь, Мисс Лакшэри, а вместе с ней пришли ее верные спутницы – Эксклюзивность, Яркость и Вседозволенность. По улицам Москвы разъезжали «хаммеры» – как на войне, честное слово, а внутри этих громадных машин сидели вчерашние бандиты, завтрашние банкиры, депутаты, попы, модные телочки, индивидуальные предприниматели и просто удачливые люди. Асфальт был буквально завален конфетти, а салюты давали по сто раз на дню – по поводу и без него. Нужно было быть полным идиотом, чтобы этим не воспользоваться.

Мне было 17, и я приехал из Рязани поступать на театральный факультет. Я был уверен в своих силах, молод, честолюбив и наверняка даже талантлив. Не так, как рязанский поэт Сергей Есенин, но уж точно лучше этих сегодняшних выскочек из ЖЖ. И поэтому, когда экзаменаторы попросили меня спеть что-нибудь лиричное, а затем проиграть какую-нибудь сценку из русской классики, я не задумался ни на секунду. Сначала я спел им «Волгу-Волгу», а затем сыграл агонию старушки, зарубленной главным героем в романе русского классика Достоевского. Это был мой конек. Хватаясь скрюченными пальцами за ножки парты, я хрипел: «За-а-а-ч-е-м?», а затем из последних сил поднимался и на подгибающихся ногах ковылял туда, где сидели члены приемной комиссии – чтобы рухнуть перед их столом уже окончательно. Я видел страх в их глазах, и это придавало мне уверенности в том, что все идет правильно. Это была настоящая игра, понимаете? Я имею в виду, если люди боятся, значит, они тебе верят, так? Разве есть лучшее признание для актера?

Каково же было мое удивление, когда меня завернули. Один из них экзаменаторов – самый старый, самый противный и самый бородатый – сказал, что это не совсем то, что они ищут. «Все это импульсивно, весело и здорово, но вам лучше попробовать себя в другом месте», – сказал он. Весело и здорово, каково вам, а? Пока я разыгрывал извечную драму жизни и смерти, пока мои сухожилия лопались от напряжения, а скулы сводило судорогой, этому бородатому буржуазному козлу было весело и здорово!

Что оставалось делать? Не возвращаться же в Рязань. Поэтому я снял квартиру с двумя такими же неудачниками, не прошедшими по конкурсу, и стал шить джинсы, чтобы заработать себе на хлеб.

С шитьем все получилось просто. В квартире, которую мы сняли, стояла швейная машинка, а рулон джинсовой ткани я и мои новоявленные соседи украли из костюмерной театрального института – того самого, который вышвырнул нас пинком под зад. Это даже не было воровством, если вы понимаете, о чем я. Я имею в виду, что нас ведь не взяли, забраковали, выставили дурачьем, и теперь мы должны были вновь поверить в себя, восстановить самооценку – и самым простым способом было стибрить этот чертов отрез ткани. Не будь его, мы бы выбили стекло или стащили бы бутафорские шпаги, или наложили кучу перед входом в институт, но все вышло как вышло. Кстати, шпаги мы взяли тоже – и я прекрасно помню, как мы, полупьяные, похохатывая, тащили награбленное добро к себе домой. «Защищайтесь, Дартаньян!», – кричали мы и тыкали шпагами друг другу в бока, и довольно быстро сломали их. Таким образом от неудавшейся театральной карьеры на руках остался только рулон джинсы.

Я научился шить лет в двенадцать, за что потом миллион раз сказал спасибо своей бабушке. Если бы не она, в Москве я бы начал продавать наркотики или заделался бы мальчиком по вызову, или спился бы, но вместо этого – засел за шитье и стал поднимать первые деньги. Маленьким бабушка буквально силой тащила меня к станку. И пока я упирался изо всех сил и верещал, она приговаривала: «Это ремесло тебе еще пригодится, внучек. А то вырастешь неумехой» – бабуля как в воду глядела, честное слово!

И вот, глядя на этот украденный огромный моток ткани – а он был реально огромный, и его даже пришлось нести вдвоем, потому что один не справлялся – я подумал: «Черт – вот это мой начальный капитал, и я могу изобразить из него, что захочу!» Вариантов было три: делать сумочки, делать юбки и делать джинсы. Конечно, я выбрал последнее.

Для первого не хватало гарнитуры, а второе казалось слишком простым, да и к тому же сразу уменьшало целевую аудиторию почти вдвое. Мальчикам ведь юбки не нужны, так? А я хотел, чтобы мой продукт покупали все.

На первые джинсовые брюки я потратил три дня. Ну, сначала нужно было снять мерки – их я снимал с себя, благо, я был худой и среднего роста – практически, универсальный. Потом потребовалась выкройка – это тоже оказалось довольно просто. В ту пору мы уже знали, что такое интернет, и в этом интернете можно было найти выкройки на любой вкус. Зато со сшиванием разных частей в одно целое поначалу возникли проблемы.

Первые штаны вышли, как бы это сказать… не очень. Они были сморщенные, кривые и позже их пришлось распустить. Вторые, а за ними и третьи, оказались не лучше – ни один нормальный человек не надел бы их на себя. Но зато на четвертых я наловчился. Они будто сами выскочили из-под машинки, ровные, опрятные – такие, что глаз не оторвать. Это было просто загляденье, а не штаны. Стоит ли и говорить, что после этого я быстро навострился делать таких по шесть-восемь пар в день. Сидел за машинкой по четырнадцать часов – ну, уж вы-то должны это понимать, девочки! От сидения моя задница стала твердой как орех, но зато к концу недели я имел на руках не меньше четырех десятков пар отличных, будто с иголочки джинсов. Тут и пришло время задуматься о сбыте.

В Москве я был новый человек, друзей у меня тогда еще не было, а из мест я знал всего одно – проклятый театральный институт, в котором мне не нашлось места. Разложив свое хозяйство по пакетам, я и отправился туда, где встал у главного входа – предварительно поставив перед собой табличку, где обычной шариковой ручкой написал «ДЖИНСЫ. ИМПОРТ. НЕДОРОГО». И – знаете – дело пошло.

Когда меня спрашивали, откуда импорт, я загадочно закатывал глаза. Это означало – и все понимали этот код – что импорт пришел из Америки. Когда мне возражали, что на джинсах нет бирок, подтверждающих, что они американские, я закатывал глаза еще больше. «Контрабандный товар», – выдавал я сухой ответ. Если это не устраивало покупателя, приходилось добавлять, что бирки пришлось срезать, чтобы товар не конфисковали на таможне. Черт его знает, откуда в моей голове взялась эта версия с таможней, но до поры, до времени она срабатывала на отлично. В конце концов, много ли надо студентам, если перед тобой есть американские джинсы, и они стоят вдвое дешевле, чем где бы то ни было? Первая партия ушла влет, а когда я вернулся со второй, ко мне подошли институтские охранники.

«Устроил здесь бизнес, парень?», – спросил один.

Это произошло уже после того, как он основательно заехал мне в глаз.

«Как раз собирался взять вас в долю, друзья, – ответил я, чувствуя, как под глазом наливается здоровенный синяк. – Какие отчисления вы желаете получать?»

С того момента прошло много долгих лет и ничего не изменилось. Я уверен, что даже наступи новый век или тысячелетие, а все равно этот гнусный порядок останется прежним. И он гласит: как только ты начинаешь своими знаниями и адским трудом заколачивать деньги, как тут же находятся трутни, которые хотят процент с продаж. Ребята, вопиешь ты к ним, да это же форменный беспредел! С какого такого перепугу я должен вам платить? А они отвечают всегда одной и той же фразой – кто бы это ни был, безграмотный охранник, жирный полисмен, жестокий бандит, бизнесмен с тренированной улыбкой от уха до уха или равнодушный чиновник, или еще кто. Потому что, говорят они, ТЫ ТОРГУЕШЬ НА НАШЕЙ ТЕРРИТОРИИ. Понимаете?

Весь мир поделен на их чертовы территории, и неважно чем ты торгуешь – задницей, картошкой или картинами – всегда найдется кто-то, кто объявит территорию своей и протянет ладошку. Что мне оставалось делать, девочки? Я был молод, отчаян и страстно желал делать бизнес. Поэтому я стал платить охранникам института пятнадцать процентов от продаж, а в обмен они закрыли глаза на мою деятельность.

Одновременно я пообещал себе, что кину их при первой возможности.

Тем временем, дело шло по возрастающей. Не прошло и месяца, как в моих джинсах красовалось без преувеличения пол-театрального института. А еще через месяц меня стали рекомендовать в другие места. Бауманский университет. МГИМО. Физтех МГУ. Плехановская академия. И – под ваши овации – самое лучшее учебное заведение мира, а именно – Московский Университет Пищевых Производств. Не знаю, что за безумие там творилось, но на пищевых производствах все были просто повернуты на всем американском. Расхватывали штанишки как горячие пирожки. И, в конце концов, когда я подумал, что одевать там больше некого, меня отвел в сторонку уже не просто студент, но преподаватель, сотрудник какой-то там кафедры, и в разговоре выяснилось, что он тоже хочет заказать себе джинсы – непременно, прошитые желтой нитью и непременно из штата Алабама. «Какие вопросы, – не моргнув глазом, ответил я. – Если нужны, значит будут!».

Его штаны были готовы на следующий же день. Но, чтобы он не подумал, что я продаю ему фальшивку, мне пришлось неделю попридержать их. По официальной версии, это было время, когда штаны «шли из Америки, прямо с полей солнечной Алабамы»…

Да. Отдавая ему джинсы и забирая свои деньги, я так и сказал.

Париж, отель «Амбуаз», следующее утро после показа

– Вы не спите, мадемуазель?

Портье осторожно стучит в дверь ее номера и ждет ответа. На часах восемь утра. В окно спальни бьют яркие лучи октябрьского солнца и проникают шумы начинающего новый день города – гудки машин, гул тысяч ног, спешащих по своим делам парижан, чириканье птиц.

Полина сидит на кровати, полностью одетая, и держит в зубах кусок простыни. Он нужен ей, чтобы не закричать – чтобы портье ушел, положив газету на коврик перед дверью, и не догадался, что она не спит.

Восемь утра. Время Икс. Репортеры, сдававшие ночные выпуски новостей, уже допили последние напитки в пустых утренних барах, докурили свои сигареты и разошлись по домам. Безмятежные, они лежат в своих кроватях и видят, должно быть, десятые сны. Сверстанные полосы новостных изданий по всему миру уже прошли путь от типографий, где их многократно размножили, до киосков, где их может купить любой желающий.

Сейчас эти сотни тысяч экземпляров газет и журналов открываются читателями под утренний кофе, покупаются в подземке, сминаются подмышками клерков в общественном транспорте и бросаются почтальонами на лужайки частных домов. То же самое происходит с интернет-сайтами – бесконечные клики мышками в поисках новостей, которые уже через час облетят земной шар, обрастут миллионами комментариев в блогах, вознесут удачливых и похоронят тех, кому не повезло.

У Полины Родченко есть все основания относить себя к последним. Когда новости будут прочитаны, о ней узнает весь мир. Но это не та слава, к которой она стремилась, а ее зеркальное, с точностью до наоборот, отражение. Известность, которая вот-вот обрушится на Полину, сотрет ее в порошок, перемолет в своем жерле ее мечты, желания и амбиции, и когда от них останется только пыль, невидимыми губами навсегда сдует ее со сцены…

Впрочем, нет. Время от времени ее призрак еще будет появляться в разного рода рейтингах и контекстах к новостям. «Топ-лист курьезов», «Десятка людей, которые облажались в этом году сильнее всего» или «Кто еще удивил нас в 21 веке?» – отныне, если имя Полины и будут упоминать, то только в таких подборках.

 

Пошел двенадцатый час, как она неподвижно сидит в своей кровати – в тунике от Givenchy, ну точно как молодая Одри Хэпберн, будто сбежавшая с бала. Собственно, что-то подобное и произошло: после того, как фотограф заметил ее сумочку и указал на то, что это очевидная подделка, Полина пробыла в саду Тьюильри недолго. Несколько секунд она еще пыталась справиться с замешательством и улыбалась, буквально натягивала эту улыбку на себя, будто ничего не произошло – в то время как стрекот фотокамер вокруг нее становился все громче и оглушительнее, а людей, стремящихся запечатлеть ее падение, скапливалось вокруг все больше. Терпеть эту муку было выше ее сил. С каждой новой вспышкой улыбка сползала, обвисала на краешках губ и постепенно превращалась в растерянную гримасу, а потом Полина – сжавшая от шока все мышцы своего тела – окончательно потеряла контроль над собой. Из ее глаз брызнули густые крупные слезы.

За всю свою сознательную жизнь она плакала только один раз. Это было в далекой юности, в начальных классах школы, а поводом для слез послужила сущая мелочь. Мальчик из параллельного класса украл из ее портфеля букварь и не захотел отдавать. Полина сначала пыталась увещевать его, затем – когда это не сработало – перешла на крик, и – наконец – разрыдалась и побежала жаловаться учительнице. Мальчика наказали, учебник вернули, а для нее это стало хорошим уроком – сжимая в руках заново обретенный букварь, Полина неожиданно серьезно и с полной ответственностью пообещала себе никогда больше не плакать.

Она держала свое слово больше двадцати лет. Когда в старших классах стоматолог заставил ее носить брекеты, когда она стояла студенткой в длинной очереди экзаменующихся в колледже Сейнт-Мартин, когда проходила бесчисленные собеседования в «Актуэль» – ни одной слезинки не упало из ее глаз, но, боже мой, как ей тогда хотелось удариться в слезы. И вот теперь плотина оказалась прорвана. Очертания Анны Винтур, Эммануэль Альт и других небожителей мира моды – совсем недавно такие близкие и осязаемые, растворялись перед ней и махали на прощание ручкой.

Мир, к которому она так долго шла и в котором мечтала ощутить себя своей, прямо из-под носа ускользал на недосягаемую высоту. У Полины уже не осталось сил, чтобы стесняться. И слезы текли и текли из ее глаз в три ручья – смывая тушь и оставляя черные разводы на щеках, шее и пальцах.

Она смутно помнит, как ее довезли до отеля. По всей видимости, это был тот же лимузин, который привез ее на показ. Она буквально ввалилась в его салон, едва не выдернув дверную ручку, и внутри разрыдалась уже в голос. Чернокожий шофер понял все без слов. Беспрестанно сигналя, чтобы никого не раздавить, он задним ходом стал осторожно выводить автомобиль из толпы фотографов, модников и зевак, а, едва оказавшись на открытом пространстве, немедленно дал по газам. «Успокойтесь, мадемуазель, возьмите себя в руки, вытрите слезы…», – уговаривал водитель, стремясь быстрее увести ее от пережитого позора. Где ему было знать, что позор только начинается.

Слыша шаги удаляющегося портье в коридоре, Полина вскакивает с кровати, бежит к двери и распахивает ее. Пачка свежих газет лежит на коврике – Полина садится прямо на пол и начинает судорожно перелистывать страницы.

Долго искать не приходится. «Ле Монд» поместил ее фотографию прямо на первую полосу – на снимке плачущая Полина закрывает лицо руками, в одной из которых болтается проклятый клатч, ставший причиной ее бед. Заголовок гласит: «Редактор русского «Актуэль» появился на показе «Ланвин» с фальшивой дизайнерской вещью». Ниже на той же странице помещена статья о том, что французы будут помогать военной силой американцам в Ираке – но по сравнению с тем, сколько места отдал «Ле Монд» Полине, эта заметка выглядит совсем крохотной. Информация о вчерашнем провале русской красотки кажется редакторам более важной, чем сообщение о том, что сыны Франции уезжают гибнуть в чужие края. На третьей и четвертой странице дается детальный обзор происшедшего перед показом. Действия Полины называют беспрецедентными, безответственными, неумными и бог знает еще какими – в ее словарном запасе даже не находится эквивалентов, чтобы перевести все эпитеты на русский язык. Фотохроника, обрамляющая репортаж, пестрит ехидными замечаниями. «Как мог человек, называющий себя главным редактором, не распознать подделку одного из известнейших брендов?», – вопрошает журналист под фотографией, на которой Полина, отвернувшись от камеры, забирается обратно в лимузин. «Нервы у бедной девочки сдали довольно быстро», – отмечает подпись под ее плачущим, в разных ракурсах, лицом. И наконец – снимок отъезжающего из сада Тьюильри лимузина с комментарием «Для редактора из России это может означать только одно. Мы знаем что».

Остальные издания также уделяют внимание происшедшему. «Либерасьон» пишет об этом на последней полосе, в светской хронике, у кого-то снимки мелькают на новостных страницах, но так или иначе инцидент обсуждают все. Газета с труднопроизносимым названием даже разражается аналитической колонкой по этому поводу, которую снабжает карикатурой – девушка, похожая на Полину, изображена на ней с пиратской повязкой на глазу, деревянной ногой и попугаем на плече. Аналитик рассуждает о краже интеллектуальной и другой собственности пиратами, сокрушается, негодует и в итоге приходит к неутешительному выводу, что мир катится в тартарары.

Полина откладывает газеты, встает с пола, уходит обратно в свой номер и закрывает за собой дверь. Если бы со вчерашнего вечера у нее осталось хоть немного слез, то сейчас для них было бы самое время. Но слез не осталось, как не осталось и ужаса, который обуял Полину вчера, когда все только произошло. Вместо них пришли оцепенение, усталость и ноющая в висках головная боль.

Остается сделать последний шаг, самый тяжелый. Стоя посреди комнаты, Полина смотрит на свой «Макбук» – она колеблется и оттягивает момент, хотя в глубине души понимает, что сделать это все равно надо. Наконец, решившись, она включает компьютер, ждет, когда тот загрузится, а затем набирает в браузере нужный адрес – STYLE.COM.

«Невероятное и странное падение Полины Родченко, редактора «Актуэль-Россия», – всплывает заголовок на главной странице. Большего знать и не надо – ни того, сколько комментариев собрала статья, ни даже того, каков ее тон. Сам факт появления этого материала на главном модном ресурсе сети говорит о том, что дело Полины обжалованию не подлежит.

Лежащий тут же на столике, тренькает телефон. Это встревоженное смс-сообщение от отца: «До нас доходят новости. Мы волнуемся. Обязательно позвони, когда будешь свободна».

Полина откладывает телефон в сторону, поднимается из кресла и идет в сторону окна. Некоторое время она рассматривает панораму Парижа – нагромождения милых домиков, мансарды и острые пики собора Нотр-Дам де Пари. Полина вспоминает, как она радовалась, когда узнала, что ей отдают номер именно с этим, ее самым любимым, ракурсом города в окнах.

Вздохнув, она сдвигает шпингалеты оконной рамы и забирается на подоконник. В лицо бьет струя утреннего, еще свежего воздуха. Под ней – пять этажей пустоты, улица, кофейня на углу и спешащие по своим делам, не поднимающие голов люди.

Как жаль, что все заканчивается в этот чудесный день…

Москва, клуб «Архангел»

– Ну и кто такая ваша Пандемония? – Федор Глухов в негодовании вглядывается в экран. – Это же просто кусок латекса, да и только!

Два бородача в майках «Cheap Monday», каждый с бутылкой «Хайнекен» в руке, ухмыляются, глядя на Федора добродушными красными глазами. На заднем плане модный электро-хип-хоп дуэт из Москвы наяривает дико популярный в этом сезоне ритм.

Рейтинг@Mail.ru