Мистер Моджо
Русская мода. Фейк! Фейк! Фейк!
– Это – уведомление о расторжении нашего контракта. Прочтите его внимательно.
Полина мельком пробежала глазами по строчкам, затем сложила и убрала листок в карман.
– …мы выплатим вам зарплату – с начала месяца и по вчерашний день включительно. Вы не можете рассчитывать на выходное пособие. Это связано с тем, что вы грубо нарушили целый ряд контрактных обязательств, самым важным из которых мне видится пункт о поддержании достойной репутации издания. Вы также не сможете рассчитывать на работу в одном из других журналов издательского дома. Говоря это, я имею в виду полный запрет, на любую должность, вплоть до должности уборщицы офиса. Также мы будем вынуждены рассказать правду, если ваш будущий работодатель попросит у нас рекомендации. Кроме того, я лично позабочусь о том, чтобы крупные игроки рынка – если для кого-то из них вчерашнего происшествия будет недостаточно – впредь отказались иметь с вами дела. И, да, последний пункт. Вы должны немедленно выехать из апартаментов, которые снял для вас «Актуэль».
– Это все? – спросила Полина.
– Нет, – сведя к переносице кустистые брови, господин Дюпре вглядывался в нее через свой массивный стол – так внимательно, будто хотел увидеть на лице Полины объяснение всем случившимся накануне событиям. – Перед тем, как вы покинете это здание навсегда, я хочу поинтересоваться. Почему все это произошло? Почему вы, прошедшая пять собеседований, вставшая у руля крупнейшего модного журнала, не смогли различить подделку там, где ее увидел и слепой? Почему первым ее заметил этот чертов фотограф, а не вы? Почему вас вообще потянуло на подделки? Бог мой, да гардеробная «Актуэля» просто по швам трещит от вещей! Объясните мне, какого черта вам понадобилось покупать клатч в переходе?
Полина могла бы рассказать про спешку, которой сопровождался ее отъезд во Францию, про хаотичный заезд в московский бутик «Луи Вьюиттон» по дороге в аэропорт, и про то, что она была так обессилена после перелета, что не нашла даже сил по-хорошему рассмотреть свои покупки, а просто взяла одну из них и поехала на свой первый показ. Она могла бы заявить, что покупала сумочку в официальном магазине и не имеет ни малейшего представления, почему та впоследствии оказалась поддельной. Но к чему все это? Чем могут помочь эти запоздалые и до крайности нелепые объяснения – уж что-что, а их нелепость Полина прекрасно осознавала – тем более теперь, когда ей уже объявили о расторжении контракта и о намерении полностью уничтожить ее жизнь. «Я позабочусь лично, чтобы никто из игроков рынка, не имел с вами дел…», – эти слова господина Дюпре эхом отзывались в ее голове. Ее щеки пылали, сердце бешено колотилось. Ей хотелось выкрикнуть что-нибудь обидное в лицо этому человеку – холеному, с дорогим маникюром, ей хотелось наслать на него проклятие, пообещать небесную кару, но все, что в итоге позволила себе Эльвира, это тихо, но отчетливо произнести:
– Проблема в том, господин Дюпре, что клатч был куплен НЕ в переходе.
В этот момент остатки самообладания покинули француза. Пунцовый от гнева, брызгая слюной и беспорядочно размахивая руками, он заорал: – Что-о?! – и его глаза полезли из орбит. – Вон отсюда! Во-о-о-н!
Полина вышла – закрыв за собой дверь осторожно и тщательно, в то время как больше всего на свете ей хотелось хлопнуть дверью так, чтобы в ушах господина издателя полопались перепонки…
…сейчас кнопка лифта загорается на цифре «шесть», и Полина понимает, что пора выходить в змеиное логово. Она спокойна, можно даже сказать, что расслаблена – воспоминание о похожем на вареного рака господине Дюпре придает ей сил. Полина делает первый шаг в холл – видит прозрачные стекла, за которыми сидят недавние коллеги. За стеклами царит обычная журнальная суета: люди ссутулились у телефонов, факс выплевывает рулоны бумаги с пресс-релизами, за шкафами с бухгалтерскими папками раздаются раздраженные голоса – наверняка, это один из корреспондентов отстаивает тему статьи перед редактором. Полина идет неторопливо, с достоинством, высоко подняв подбородок. На ее ножках – пастельные «Лубутин», такие, что все остальные обитательницы здания сначала будут смотреть на них, и уже потом на их обладательницу. На это и рассчитывает Полина, потому что непристойно дорогие туфли на ногах позволят ей выиграть время. К тому времени, когда вокруг ее персоны поднимется шепот, она будет уже далеко. Второй расчет в стратегии Полины сделан на мужчин, и это – суперкороткая черная юбка неизвестной марки. Марка сейчас – дело вторичное, главное – размер. Пока взгляды мужчин будут прикованы к длинным стройным ногам, которые едва прикрывает этот ничтожный клочок черной ткани, Полина успеет преодолеть еще несколько метров враждебной территории. В конечном итоге, ее визит в московский офис издания похож на высадку десанта в тылу врага. Но высадиться нужно – в кабинете, который, к сожалению, уже не принадлежит ей остались важные документы и личные вещи. Одна из этих вещей – бутылка коньяка «Хенесси», давнишний подарок от рекламодателей, спрятанная в сейфе у стола. Полина знает, что черед этого маленького, спрятанного от посторонних глаз секрета, придет очень скоро… А кроме всего прочего, ее персону жаждет лицезреть бухгалтерия, которой нужно сдать все дела, бумаги, ключи и различные, выданные корпорацией, статусные штучки – в их числе новенькие «Блэкберри» и «Макбук».
Полине несказанно везет. Ей удается дойти до стойки ресепшн «Актуэля», а ее не замечает ни одна живая душа на этаже. Все погружены в свои дела, так глубоко, что, кажется, вокруг Полины образовался магический кокон, и она стала невидима для остальных.
Эту фантазию развенчивает Наташа, девушка-ресепшионист. При виде своего бывшего начальника ее глаза расширяются от удивления, а губы трогает неуверенная смущенная улыбка:
– Полина Марковна… Какая неожиданность… То есть, я хотела сказать, добрый день.
– Добрый день, Наташа, – кивает ей Полина. – Мой офис еще не начали обустраивать под нового редактора?
– Что вы, – Наташа отрицательно мотает головой. – Как можно…
– То есть, вход для меня пока открыт?
– Пока этот кабинет еще официально ваш.
Полина двигается дальше, сотрудники журнала замечают ее, оглядываются, шепчутся, она, как ни в чем не бывало, кивает им в знак приветствия. Вот и ее кабинет. Полина проходит туда, напоследок одаривает всех лицемерной улыбкой и захлопывает за собой дверь. Через секунду становится слышно как редакция за дверью закипает: сотрудники полушепотом – а у кого-то хватает наглости и на полный голос – обсуждают ее появление. Полина не обращает на это внимания. Она бросает сумочку в кресло, туда же летит ее легкое пальто, которое до этого она держала в руках, и идет прямиком к сейфу. Ключи входят в хорошо смазанный замок как в масло. Сейф издает тихий звон, означающий, что блокировка снята. Полина тянет за ручку двери, и, когда та поддается, извлекает из недр сейфа бутылку и рюмку.
– За неудавшуюся карьеру! – она щедро наливает себе и чокается со стеклом, из-за которого на нее смотрит Москва – уже осенняя, но еще солнечная и радостная. Полина выпивает все залпом, с непривычки закашливается от разлившегося внутри жара и, облокотившись о край сейфа, чтобы не упасть, переводит дыхание.
Вторая рюмка идет лучше – после нее город в окне становится будто бы еще светлее, а после третьей рюмки Полина замечает, что на столе, в самом его центре, лежит белый с французскими вензелями конверт.
Она какое-то время ходит вокруг него, приглядывается, думает и курит сигарету. Наконец решается – тушит окурок, широким движением рвет край конверта, вытряхивает его. На стол падают два листка. Один – с печатью, это стандартное уведомление об увольнении, дубликат того, которое Полина уже получила в парижском офисе издательского дома. Она рукой отстраняет его в сторону. Второй листок – это прощальный поцелуй от господина Дюпре: письмо с вклеенной фотографией из французской газеты. На фотографии крупным планом – руки Полины, нервно сжимающие злополучный клатч. Кружком обведены и увеличены фирменные буквы «Луи Вьюиттон» – «L» и «V». Только вместо них на клатче Полины красуются «L» и «W» – очевиднейшая, бросающаяся в глаза подделка, худшая из всех, раз изготовители даже не смогли правильно написать логотип. «И вы имеете наглость утверждать, что купили ЭТО не в переходе?, – гласит ехидная приписка господина Дюпре. – Интересно, где же тогда?».
– «Луи Вьюиттон», – шечпет Полина, глядя в окно. – Я купила эту чертов клатч в чертовом магазине «Луи Вьюиттон» и отдала за него чертову кучу денег…
В следующий момент ее пронзает мысль. Кассовые чеки! Она точно помнит, что взяла их тогда в магазине – несмотря на спешку и приступы паники. Это всегда была ее неосознанная привычка – взявшаяся неизвестно откуда и проявляющаяся автоматически – прилежно уносить с собой чеки из магазинов и потом подолгу хранить их дома. Зачем? Возможно, для того оставить за собой право последнего хода? Вдруг, покупку понадобится вернуть? На самом деле, этого никогда не происходило и это было то, над чем всегда смеялся ее отец. «Зачем ты это делаешь, Полина? – спрашивал он. – Вряд ли здесь тебе подсунут что-то, что захочется возвращать» Это повторялось каждый раз, из года в год – когда они шли выбирать платья для походов в театр, когда они рассматривали украшения для ее дней рождения и торжеств – это всегда были магазины самого высшего класса, блистающие респектабельностью и красотой, и Полина всегда, всегда брала с собой чеки.
Сейчас они станут доказательством ее невиновности. Эти белые бумажки с выбитыми на них суммами покажут всем, что Полина оказалась всего лишь жертвой в странной игре, обстоятельств которой она пока не в состоянии понять до конца. Чеки восстановят ее репутацию. Чеки вернут справедливость и скажут, кто на самом деле был прав.
Полина бросается к своей сумочке, вытряхивает ее содержимое на стол, лихорадочно перебирает его. Под руками звенят французские монеты, шуршат скомканные посадочные талоны из аэропорта, тюбик губной помады, небрежно отложенный в сторону, падает на пол и укатывается под стул. Чеков из «Луи Вьюиттон» нет.
Полина замирает, силясь вызвать к жизни воспоминания. Где она видела их в последний раз? Брала ли она их вообще? Брала, брала, убеждает она себя, не могла не взять. В карманах пальто их тоже нет. Возможно, они находятся в багаже, который сейчас едет из аэропорта в ее квартиру.
Полина наспех складывает рассыпанные вещи обратно в сумочку и распахивает дверь кабинета. Гул в редакции замолкает, десятки глаз устремлены на нее. Быстрым шагом Полина идет по коридору к лифту – в наступившей тишине каблуки ее туфель стучат как полковой барабан при разводе войск. Она полностью погружена в свои мысли и не замечает, что вслед за ней устремляется один из бухгалтеров.
– Полина Марковна! – кричит он ей. – Подождите! Вы не сдали редакционные вещи! Вы не передали свои дела!
Двери лифта захлопываются перед его носом, в то время как Полина продолжает сосредоточенно думать. Она найдет эти чеки. И когда это произойдет, она наймет лучшего адвоката и засудит «Луи Вьюиттон». Она не оставит от компании камня на камне.
Москва, Останкино, съемки телепрограммы
Федор Глухов первый раз на телевидении. И от того факта, что уже через пару минут он получит такое паблисити, о котором недавно не смел даже мечтать, его серьезно колбасит.
Идут съемки программы «Модный слух». Федор Глухов заявлен как фотограф и эксперт.
По левую руку от него сидят персонажи из столичного глянца: две длинноногие блондинки в розовом (у обеих губы перекачаны силиконом так, что вот-вот взорвутся), начинающий дизайнер (которого прославила дебютная коллекция с явным националистическим душком), мелкий олигарх (в исключительно дерьмовом, точно с рынка, костюме) и начинающая певица (чей главный хит называется «Вдуй мне ветер»). По правую руку – череда деятелей от «глянца»: редактора отделов косметики, фотографы последних страниц, одноразовые стилисты. Федор с удовлетворением отмечает, что его посадили ближе к «глянцу». Это означает, уверен он, что его специализацию оценили правильно.
Разговор идет о громких скандалах из мира моды – благо, на скандалы тот в последнее время был щедр. Сначала обсуждают Джона Гальяно – арт-директора дома «Диор», с позором уволенного за публичные антисемитские высказывания.
Мнение Федора Глухова: «Ему нужно притормозить с коксом».
Затем речь заходит о двух русских моделях. Одна рухнула с подиума на показе «Прада» и сломала ногу, вторую обнаружили мертвецки пьяной и, возможно, изнасилованной на задворках парижского клуба «Lе Baron», где все весело отмечали закрытие недели моды. Мнение Федора Глухова: «С каждым годом «Прада» становится все убийственнее» (про первую) и «Разве девочка не провела хорошо время?» (про вторую).
Наконец разговор заходит об инциденте с Полиной Родченко, ее публичном разоблачении, унижении и отставке.
– Это совершенно немыслимо, – произносит одна из блондинок. – Занимать должность, о которой мечтают миллионы девушек по всему миру – и я одна из них, заметьте – и оказаться настолько отмороженной дурой…
Ведущий программы хмыкает, пропускает последние слова мимо ушей, и протягивает микрофон второй девице. Та высказывается в том же развязном духе, называет Полину «мытищенской лохушкой», а затем слово берут поочередно певица, редактор и олигарх. В их оценках преобладают слова «непрофессионально», «глупо» и «безответственно» – причем, после каждого массовка с энтузиазмом хлопает. Со своего места Федор Глухов не видит, чтобы людей принуждали к аплодисментам – стало быть, это их личная позиция, а не навязанная режиссером программы, решает он. То с какой легкостью Полину Родченко зачисляют в ряды мирового зла, заставляет его основательно разозлиться. В конце концов, Федор Глухов всегда нескромно причислял себя и бывшего редактора «Актуэль» к одному цеху, и ему неприятно, как быстро в его цеху герои превращаются в отработанный материал. Он ерзает на своем месте, и миллион слов роится в его голове.
Самую высокую ноту в разговоре неожиданно берет олигарх, который заявляет примерно следующее: Полина Родченко опозорила не только отечественный фэшн-бизнес, но и само Отечество тоже, а за позор последнего нужно ответить.
– Вы это что же, – интересуется ведущий. – Предлагаете сажать?
Олигарх понимает, что зашел слишком далеко, что сажать человека за то, что он не отличил настоящий «Луи Вьюиттон» от поддельного – это все же чересчур. Но сейчас сдать назад, это значит выставить себя дураком перед всеми зрителями телевизора, поэтому олигарх продолжает мчать вперед, как тот паровоз без машиниста. «Да, сажать!» – истерично выкрикивает он, а затем краснеет, оглядывает зал и садится.
После этих слов терпение Федора Глухова, «фотографа и эксперта», иссякает. Он подскакивает на своем месте, упирает указательный палец в олигарха, затем обводит им остальных собравшихся, включая массовку, и с шипением произносит:
– Вы все – фашисты, господа!
В ответ раздается всеобщий изумленный вздох.
– Да, да, да! Вы все – настоящие фашисты!
Федору не дали микрофона, поэтому, чтобы быть услышанным, ему приходится кричать:
– Посмотрите на себя со стороны! На кого вы похожи? Вы покупаете свежий глянец, часами разглядываете его и мечтаете, примеряя все это великолепие на себя. Вас гипнотизирует мир моды, он завораживает вас, а его персонажи – это объект вашего восхищения и зависти. Вы бы с удовольствием оказались среди них, перешли на их сторону и с радостью забыли бы про свою прошлую жизнь. Но вот проблема – двери этого мира плотно закрыты, а населяющие его люди не очень-то жаждут общаться с посторонними. И что вы делаете тогда? Вы начинаете слежку. Следите за каждым шагом этих недосягаемых для вас людей, и как только один из их шагов оказывается неверным, вы набрасываетесь всей стаей, заклевываете до смерти, буквально – стираете в пыль. Так произошло с Гальяно, с Полиной Родченко, с тысячами бедных модельеров, редакторов и моделей, которые сгорели как спички. Вам никогда не приходило в голову, что это из-за вас они слетают с катушек, устраивают передозировки и выпрыгивают из окон? Что это вы превращаете их жизнь в сущий ад, смакуя их промахи и громогласно осуждая их неудачи? Что это вы так подло и изощренно мстите им за то, что они красивы и успешны, в то время как вы сами – унылое, ничего не стоящее говно на палочке?
После этой речи Федор садится, а в студии повисает гробовая тишина. Он тяжело дышит, раскраснелся от возбуждения, но в целом доволен собой. «Это же телевизор, так? – рассуждает он. – А телевизору нужны яркие персоны и смелые заявления».
– Окей, – произносит ведущий после паузы. – Наша следующая тема: Ксения Собчак остригла ногти, и как вы к этому относитесь?
Сначала вяло и неуверенно, но вскоре со все большим энтузиазмом студия разражается аплодисментами…
Спустя несколько дней у себя на квартире Федор Глухов смотрит программу «Модный слух» в эфире первого канала. Он весь подался к экрану и ждет, когда покажут его эпохальную речь. Он гадает, как вырастет количество посещений его блога, когда телеэкран преподнесет его миру во всей красе. Он представляет, в какие заоблачные дали полетит карьера и как качественно изменится жизнь.
Федор Глухов мечтает о контракте с «Вог» или «Элль» – но чтобы попасть в одно из этих мест, нужно обладать репутацией. Федор Глухов полагает, что часть этой работы за него сегодня проделает телеящик. В конечном итоге, фэшн-мир падок до новых персон, как и все другие сферы жизни. Он, Федор Глухов, и есть эта новая персона – своевременная, дикая, беспощадная на язык, круто выглядящая и чертовски талантливая. Подвиньтесь, мадам и месье! В вашей тесной вселенной загорелась сверхновая!
На экране ведущий дает слово олигарху, и тот выдает свой бред про позор, нанесенный отечеству редактором «Актуэля». «Какой потрясающий идиот!», – в очередной раз радостно изумляется Федор. Вот-вот начнется его выступление – он помнит, что взял слово сразу после того, как олигарх уселся на свое место.
Олигарх садится, и ведущий после небольшой паузы произносит:
– Окей. Наша следующая тема: «Ксения Собчак остригла ногти, и как вы к этому относитесь».
Сначала Федор не понимает, что произошло, а когда понимает, то отказывается в это верить. Он досматривает программу до конца, но в ней нет ни слова из его пламенной речи.
Ее вырезали.
Вырезали при монтаже.
Полностью.
От первого до последнего слова.
– Ааааа! – Федор с криком тащит телевизор на себя, волочит его к окну и вышвыривает в московскую осеннюю темноту. Последним за окно уносится шнур, на конце которого болтается кусок розетки, выдернутой из стены. Перед тем как окончательно исчезнуть, та больно лупит Федора по лбу, оставляя там синий кровоподтек.
Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика
– Вы еще не устали от моего монолога? Нет? Тогда я продолжу.
День уже клонится к закату, и это значит, что скоро швеи разойдутся по домам. Но молодому человеку, кажется, нет до этого дела. Со стороны складывается впечатление, что он готов молоть языком вечно – вне зависимости от того, слушают ли его, есть ли вообще слушатели в помещении, и понимают ли они хоть что-нибудь. Он, что называется, самодостаточен.
Когда он вновь, после короткой паузы, начинает рассказывать, китаянки, стоящие за станками, перебрасываются красноречивыми взглядами. Эти взгляды, эти поднятые к небу глаза, выражают одинаковое чувство. Если выразить его словами, то оно будет звучать, так: «Боже, как же он всех нас достал!».
Но как китаянки не понимают ни слова из того, что рассказывает молодой человек, так и тот не замечает – или делает вид что не замечает – их знаков. Он идет между станками с хозяйским, расслабленным видом, который – если опять же выразить его словами – говорит: «Мне глубоко плевать, если кто-то утомился от моей болтовни».
– Ну, в общем, так. На студентах МГИМО я поднялся так здорово, что мог бы и по сегодняшний день кататься как сыр в масле. Почему нет? Стряпал бы свои джинсы, открыл бы небольшой магазин и продавал бы их младшим курсам по рекомендации старших. Видимо, как раз это и называется «вести тихий семейный бизнес». Что же мне помешало, спросите вы? Чеченцы! Чеченцы стали моим персональным адом и в конце концов мне пришлось бросить МГИМО, этот прибыльный, жирный, лоснящийся кусок.
Все началось с того, что мне понадобилось придумать логотип. Это было нужно, чтобы ляпать его на джинсы – ну, знаете, я же продавал «шведскую продукцию», и штаны без бирок тут бы уже не прокатили. Поэтому мне пришлось подумать, где доставать эти бирки – и не просто бирки, а с надписью, хотя бы отдаленно похожей на шведскую. Иначе студенты МГИМО просто порвали бы меня на части, раскусив подделку. И вот я сел дома и пораскинул мозгами.
Сначала требовалось разобраться с названием, которым я хотел бы украсить свои «скандинавские» штаны. Это должно было быть что-то шведское, понимаете? Простое, емкое и с местной спецификой.
Я расколол эту задачку в два счета. Никаких проблем для парня с воображением вроде меня. Названием марки моих джинсов стало слово «ЛИНДГРЕН».
Астрид Линдгрен – ну ее-то вы должны знать? Разве мамы не читали вам на ночь книжки про толстого пацана с пропеллером на спине и про рыжую девчонку? Хотя, черт, да – я понимаю, что облажался. Какие книжки, когда вся семья, чтобы прокормиться, сутки напролет гнет спины на ниве сексуальных услуг!
Ну, в общем, Астрид Линдгрен. Это та старая перечница, которая подарила миру Карлссона и Пеппи Длинный Чулок. Я подумывал о том, что бы назвать штаны «КАРЛССОН», но это показалось мне слишком шведским, слишком чересчур – понимаете? В конце концов, я знал о Швеции не больше остальных, и «Карлссон» хоть и был соблазнительным решением, но в перспективе грозил обернуться подставой. В то время, как «Линдгрен» пришлось в самый раз. Линд-Грен. По моему, звучит просто прекрасно. Так и вертится на языке.
Проблемой номер два было найти того, кто мог бы изготовить бирки и нанести на них название. «Где в больших количествах собирается левая одежда?», – стал размышлять я. Ответ плавал на поверхности: оптовые вещевые рынки. Я решил, что стоит поискать нужных мне умельцев там.
Черт! Если бы кто-нибудь изобрел машину времени, и можно было открутить время назад. Я бы продал душу, чтобы вернуться в тот день и выколотить из себя, прошлого, глупое дерьмо. «Какие на хрен, вещевые рынки? – орал бы я себе. – Даже не смей соваться в это дьявольское место!» Но машину времени не изобрели, поэтому я отправился прямиком на рынок и стал спрашивать у каждого молдаванина и кавказца в джинсовых рядах: «Откуда, ребята, вы берете эти крутые левые лейбаки на свои косо сшитые штаны?».
Ребята по большей части молчали. Одни – потому, что не хотели выдавать секрет фирмы, другие – потому что не понимали русского, а третьи просто включали такой взгляд – знаете, будто тебя нет – и выпадали в какое-то свое параллельное пространство. Только один человек заговорил со мной.
– Все это, – обиженно сказал он, показывая рукой на свой прилавок, где одна на другую были навалены стопки тренировочных штанов. – Не косо сшитые штаны! Это – настоящий товар!
Глядя на него, я основательно разозлился. Мне казалось, что я провел на рынке уже целую вечность, и я с трудом представлял, как буду искать выход из этих бесконечных лабиринтов, но результат по-прежнему оставался нулевым.
– Дружище! – сказал я. – Где это ты видел настоящие тренировочные штаны с бирками «Бибок» и «Абибас»? Настоящие штаны называются «Рибок» и «Адидас». Скажи это подельникам, которые шьют твои треники на заднем дворе. Если они будут писать слова правильно, бизнес пойдет лучше, я тебе гарантирую.
После этой тирады он замолчал, как и все остальные до этого. Вперился глазами в пустоту и будто бы окаменел – типа, изобразил, что разговор окончен.
– Глупая дубина, – заорал я тогда. – Да пойми ты, что я не твой конкурент! У нас разные целевые аудитории!
Не думаю, что он понял последние слова, но момент получился по-настоящему драматичный. Потому что не успел я выплеснуть на него наболевшее, как увидел чеченцев. Точнее, не увидел, а почувствовал – когда тяжелая рука одного из них легла мне на плечо.
Они были огромные, оба, и больше всего напоминали какие-нибудь горы Кавказа, если вы можете вообразить себе гору, одетую в штаны с лампасами и кожаную куртку. Одного звали Азам, у него было квадратное, с перебитым носом лицо. Другого звали Мурад, он был точной копией Азама, только нос у него был не вбитый в череп, а наоборот – выдавался вперед настолько, что сам по себе напоминал отдельную маленькую гору, примостившуюся к большой горе.
Их имена я узнал позже. А тогда – обернувшись и увидев эти два лица в опасной близости от себя – я готов был обделаться от страха, честное слово. Оба были бородаты. Бородаты на тот манер, который заставляет обывателя выходить из вагона метро, если туда заходит такой вот бородатый мужик. Потому что обыватель смотрит телевизор и знает, что такая борода, без усов, лопатой торчащая из подбородка, чревата как минимум бандподпольем, а как максимум – поясом шахида, и в любом случае – скорыми жертвами.
– Надо поговорить, – сказал мне Азам и шумно втянул воздух сломанным носом.
Его рука лежала на моем плече как гиря.
– Пойдем, дорогой, – сказал Мурад и мягко подтолкнул меня в спину.
Я попытался возразить. Очень мягко – чувствуя, что если с возражениями переборщить, то рука Азама попросту раздавит мое плечо. Вслед за плечом она раздавит что-нибудь еще, потом еще, и, в конце концов, мое тело обнаружат где-нибудь на городской окраине, а потом газеты напишут, что «это была жертва криминальных разборок». Я отчаянно не хотел становиться такой жертвой. В то же время идти разговаривать с двумя парнями, которые выглядели так, будто 90-е никогда не заканчивались, я не хотел тоже.
– Послушайте, парни, – стал увиливать я. – Я обычный покупатель, хотел купить себе «треники», ищу настоящую фирмУ – короче, я вовсе не тот, за кого вы меня приняли…
– Пойдем, пойдем, – потянул меня в сторону Азам, для убедительности уперев мне в спину нечто холодное и твердое – моментально идентифицированное мной как дуло пистолета. Этот аргумент окончательно разрушил иллюзию возможного бегства – а она и без того не выдерживала никакой критики. Мне пришлось подчиниться
Они повели меня за торговые ряды. Мы шли натуральными трущобами, и я и подумать не мог, что вещевой рынок скрывает за собой целый мир. Нам попадались люди – сначала, но затем исчезли и они – остались только нагромождения вонючих картонных коробок, в которых когда-то привозили одежду. А еще бегали крысы – здоровые, должно быть по полметра длиной, настоящие тиранозавры среди крыс.
Свет блеснул, когда я уже совсем распрощался с жизнью. Одинокая лампочка болталась перед дверью шаткой лачуги, на которой – к моему удивлению – висела вполне цивилизованная вывеска. Золотыми буквами на ней было написано «ООО «Арег».
– Наш офис, – кивнул на лачугу Мурад и открыл дверь. – Заходи.
Я зашел, чеченцы зашли следом, внутри было тускло и подозрительно – но, по крайней мере, пистолет больше не упирался мне в спину. Это могло означать, что убивать меня еще какое-то время подождут.
В офисе у чеченцев не было стульев – также как не было и другой мебели. Единственным убранством помещения оказался лысеющий зеленый ковер. На нем лежали четки, Коран и какие-то металлические детали, присмотревшись к которым, я с изумлением опознал разобранный пулемет. В тот момент я в стотысячный раз проклял свою так называемую смекалку, приведшую меня на вещевой рынок.
«Мать твою, – размышлял я, стоя на пороге ООО «Арег». – Еще пятнадцать минут назад я был начинающий предприниматель, дела у меня шли в гору, а впереди мне открывался сияющий мир моды и сверхприбылей. И что теперь? Вокруг меня чеченские альфа-самцы – кажется, террористы. Передо мной – кажется, пулемет. И скоро с меня, кажется, начнут что-то требовать, причем, вероятнее всего – в жесткой форме. Почему так внезапно изменилась моя жизнь?»
– Снимай обувь, – приказал Азам, подталкивая меня в спину.
– Садись и рассказывай, – приказал Мурад.
– Про что рассказывать? – переспросил я. – Про то, как я искал треники?
– Треники, треники, – ухмыльнулся в бороду Азам. – А еще про то, зачем тебе бирки с названиями и что за бизнес втайне от нас ты здесь мутишь.
– Помилуйте, парни, – сказал я. – О каком бизнесе идет речь?
На деланное недоумение моего лица чеченцы ответили улыбками – золотозубыми, мудрыми и благожелательными. Я оценил этот сигнал правильно: улыбки говорили о том, что если я сейчас же не расскажу им все, то очень скоро с неверного белого брата снимут скальп.
– Окей, – сдался я. – Вы хотите мою историю? Пожалуйста! Дело в том, что я вожу контрабандный товар через Финляндию. Одежду. Главным образом, джинсы. Чтобы провезти такую кучу товара, какая нужна мне, и не заплатить пошлину, мои гонцы выдают это за свои собственные вещи. А для того, чтобы у таможенников не возникло подозрений, с вещей срезают все бирки и ценники. Товар не продать, если не сделать новые бирки и не пришить их на привезенные джинсы – клиенты откажутся верить, что это не подделка. Так я оказался у вас. Мне нужны крутые лейблы на мои крутые штаны.
Это была не вся правда, но всю чеченцам знать и не требовалось.
Они оставили меня, чтобы посовещаться, а когда вернулись, то выставили мне совершенно грабительский, запредельный, унижающий мое достоинство ультиматум.
– У нас есть человек, который сделает все, что тебе нужно, – сказал Азам, в то время как Мурад буравил меня многозначительным взглядом, сидя рядом и поглаживая бороду.
– Но, – Азам взял паузу, перед тем как выдать главное. – Ты отдашь нам 50% от продажи, и не меньше.
Это и было главное.
– Имейте совесть, парни, – возмутился я. – Вы буквально оставляете меня без штанов. Еще тридцать процентов просят у меня охранники в том месте, где я торгую. Еще нужно отстегивать гонцам – а это такие борзые ублюдки, что нужно еще поискать. Прибавьте к этому накладные расходы, которые растут не по дням, а по часам, и в итоге – что остается в итоге? В итоге я работаю себе в убыток.
– Сорок пять процентов, – пошел на уступку Мурад, а Азам добавил. – И мы выводим из дела охранников в том месте, где ты торгуешь.
– То есть как это «выводим»? – спросил я. И добавил. – Могу дать пятнадцать процентов и не больше.
– За пятнадцать мы сделаем тебе секир-башка прямо здесь, – Мурад приставил к моему лицу нож, оказавшийся в его руке, словно по какому-то невидимому волшебству. Здоровенный, с позолоченной рукояткой клинок заставлял думать о том, сколько всего не сделано, и в целом навевал исключительно грустные мысли.