Николай Костомаров
Бунт Стеньки Разина

Полная версия

Обозревая русское судопроизводство тех времен, невольно припоминаешь замечание одного иностранца, посещавшего Россию в XVI веке, что здесь нет закона и все зависит от произвола властей. Действительно, самое законодательство было таково, что представляло много случаев, когда невинный мог быть наказан как преступник не по ошибке, а при совершенном сознании его невинности. На первом плане здесь стоят дела по доносам о злоумышлениях против царя. Если доносчик выдерживал пытку, то это считалось доказательством справедливости обвинения. Жена одного конюха доносила на мужа, что он хочет отравить царских лошадей. Ее подвергли пытке; она выдержала ее; мужа сослали в Сибирь, а жена пользовалась половиною содержания, какое получал муж. Обыкновенно вор и разбойник обвинял кого-нибудь и если выдерживал пытку, то пытке подвергали и обвиняемого. Можно себе представить, как легко тогда было мучить невинных! В случае сопротивления распоряжениям властей или неисполнения начальнических приказаний часто было трудно найти виновных в толпе народа; тогда на выбор наказывали несколько человек из общины, не разбирая того, что таким образом пострадать могли одни невинные. Выше было сказано, что должники посылали на правежное истязание своих людей. По Уложению вообще долги помещиков и вотчинников правились на крестьянах. Таким образом, несчастного крестьянина отрывали от работы, держали в городе и каждый день у приказной избы колотили по ногам, хотя он ни духом ни слухом не был виноват в том, что его господин наделал долгов и не платит. Так же точно отвечали жены и дети за мужей и отцов. Если убежит крестьянин, сажали в тюрьму и били его семейных, родственников, живших с ним не в разделе, и подсоседников. С другой стороны, дети были преданы безотчетному произволу родителей и обвинялись единственно по их доносам. Родители могли отдавать своих детей в рабство. Выше сказано, что целые общины отвечали за членов. Нередко бывало, и дворяне подавали челобитную, будто в таком-то посаде и в такой-то волости их ограбили; преступника не находили, потому что его не было, и вся община облагалась пенею. По поводу беспрестанных побегов, шатаний и разбоев часто посылались сыщики, которые производили и следствие, и расправу и были мучителями невинного народа. Они брали с жителей содержание себе и корм своим лошадям, питье, подводы, сторожей, нередко для своей корысти научали преступников клеветать на невинных, чтоб потом лупить с посадских взятки. Однажды сделан был донос, что в Шуе явились продавцы табаку; послали туда сыщика, который задерживал посадских и без всяких улик бил их, вымогая с кого деньги, с кого ведро вина и т. п., а кто не давал, того, отлупивши, сажал в тюрьму. Случались примеры, что жители просили заступления от сыщиков и губных старост и желали, чтоб с ними вместе судили воеводы и дьяки. Иногда же просили, чтоб губному старосте поручены были вообще все дели. Народ не видел исхода своему положению и совался из огня в полымя. Но в этом народе укоренилась страсть к ябедничеству. Были лица, составившие себе из ябедничества ремесло. Они стакивались с воеводами и делили с ними барыши. Такой ябедник подавал на кого-нибудь просьбу, жаловался, что тот его ограбил или поколотил; но это делалось только для того, чтоб настращать ответчика позывом в суд и взять с него отступное. Порок был древний. Еще в начале XVI века в грамоте Смоленску поручается наместнику беречь мещан и черных людей от ябедников. Иван Васильевич в 1562 году пытался искоренить ябедников, которые были большею частью боярские дети, но это осталось без успеха: ябедничество нельзя было вывести, когда судьи находили в нем источник доходов. Если дело нужно было решить свидетелями, ябедники подводили в свидетели своих соумышленников, и судьи, чтоб показать, будто вовсе не потакают неправде и не имеют никаких сделок с обвинителями, сначала притворно отвергали показания свидетелей, указывали на их несообразность, а потом показывали вид, будто мало-помалу убеждались их доказательствами. В 1649 году старорусские жители жаловались на воеводу, что он, пользуясь ябедами, брал с волостей въезжее, взыскивал кормы, отдавал на правеж по ложным искам, доверял ябедникам посылать приставов и с ними посылать своих людей; эти приставы и люди воеводы под видом разбирательства доносов производили грабительства; а когда оклеветанные ябедниками жаловались самому воеводе, он сажал их в тюрьму. Суд в провинциях был тяжел, и правительство, в виде льгот, давало грамоты, дозволявшие судиться не иначе, как в Москве; но это обременяло столько же обиженных, сколько давало возможность укрыться от преследования обидчикам. Например, в 1625 году в Воронеже отец подьячего подал иск на посадских людей, требуя от них уплаты долга, который будто бы следовал покойному его сыну; у него не было никаких актов – иск начат по изустной памяти; и, однако, посадских потребовали в Москву, и они должны были, по голословному притязанию истца, оставить свои занятия и ехать в такую даль. Лица духовного ведомства – приказные, дворовые, дети боярские и крестьяне архиереев и монастырей, имели такие преимущества, что их не смели звать к суду иначе как только в определенные сроки, например 1 сентября или перед праздником Рождества, Троицына дня и т. п. Таким образом, получившие от них какое-нибудь оскорбление должны были терпеливо ожидать срочного времени и потом ехать в Москву; а это не всегда было возможно и в сроки: например, дворянам и детям боярским, обязанным службою. При Михаиле Федоровиче сроки были уничтожены, но права судиться исключительно в Москве оставлены. С своей стороны, дворяне, дети боярские и другие служилые люди являлись к суду для ответа только спустя месяц после того, как воеводы их распускали; во время службы никто не мог их беспокоить, да и после того они могли явиться только после третьего вызова; понятно, как терпели от них те, которые имели на них какие-нибудь иски. В Москве правосудие так же было продажно, как и в провинциях. Хотя сидевшие в приказах и целовали крест с жестоким проклинательством и обещали судить по правде – не дружить сильным и друзьям, не брать поминков, но ни во что та вера и заклинательство, и наказания не страшатся, и руки своя ко взяткам спущают. Во время судного процесса в приказе обе тяжущиеся стороны должны были жить безвыездно в Москве; если уезжал истец, то терял иск, а если уезжал ответчик, то был принуждаем к удовлетворению иска без дальнейшего разбирательства. Пользуясь этим, приказные нарочно протягивали дело и вымогали взятки за то, чтоб отпустить тяжущихся. Приезжавшие за общественным делом посадские привозили заранее собранные с жителей суммы на взятки подьячим. Надобно было удовлетворить дьяков и подьячих; и сторожам и денщикам дать на пироги да на квас; надобно было оделить и крепостных людей дьяков и подьячих. Подьячие употребляли бесстыдные уловки, чтоб сорвать побольше: если просителю нужна была справка по делу, подьячий брал с него взятку, а говорил не то, что нужно, чтоб потом взять еще. Взятки увеличивались, когда дело происходило в двух приказах разом: случалось нередко и это.

Все это достаточно показывает, что причины побегов, шатаний и вообще недовольства обычным ходом жизни лежали во внутреннем организме гражданского порядка. Побеги были до того обыкновенны, что в челобитных на царское имя, где жалуются на злоупотребления воевод, приказных и служилых людей или где просят об облегчении от повинностей и поборов, жители не боялись грозить правительству тем, что они разбредутся врознь. Это сделалось почти обычною формою такого рода деловых бумаг. Царствование Алексея Михайловича было временем побегов и шатаний. Их умножали военные обстоятельства. Дворяне, дети боярские, солдаты, даточные люди разбегались со службы и, боясь воротиться в свои жилища, чтоб не быть пойманными, шатались где попало. Правительство посылало за ними сыщиков, которые собирали жителей и ловили беглецов, как разбойников. Финансовые обстоятельства способствовали несчастию и бедности народа, а вследствие того и побегам. В продолжение двадцати лет (1648–1668) постоянно производилась охота за беглыми по всем краям государства. Сыщики гонялись за ними. Приезжая в какой-нибудь уезд, где обнаруживалось большое скопище беглецов, они приказывали на всех торгах бирючам кликать клич, чтоб все лица, начальствующие в общинах, лови ли беглых и приводили к ним. Пойманных наказывали кнутом и водворяли на места жительства. Впрочем, не всегда легко было водворить такого пойманного: уже и тогда русские знали увертки показываться не помнящими родства.

Усиленная ловля беглецов не прекращала бродяжничества, но развила разбойничество. Иной бродяга, если б ему дозволили шататься свободно, пропитывался бы безвредным для общества способом, переходя от одного господина к другому в услужение, или поселился бы где-нибудь вдалеке, например в Сибири, куда многие бегали ради льготной жизни; но, зная, что его поймают, испишут спину кнутом и отправят на старое место, ожесточенный бродяга делался отъявленным врагом общества. Редкий уживался на месте жительства, будучи возвращен туда насильно; если б ему было там хорошо, он бы и в первый раз не бегал, а теперь, после того как его раз поймают, ему, конечно, станет хуже: на него наложат еще больше повинностей за то, что он бегал; он опять навострит лыжи, и так как знает, что трудно где-нибудь приютиться, то побежит в темный лес; таких сходится там много, и составляется разбойничья шайка.

Вместе с ловлею беглецов производилась и ловля разбойников. Царствование Алексея Михайловича богато разбоями, особенно в десятилетие перед появлением Стеньки Разина. Сохранилось много актов о преследовании разбойников в различных местах, особенно в восточном крае. В 1657 году по поводу распространившихся разбоев и убийств посадских и крестьян посланы в понизовые города Казань, Нижний, Алатырь, Курмыш сыщики из дворян; они должны были брать от воевод и стрельцов, пушкарей и затинщиков, вооружать уездных людей и ловить разбойников и беглых. В 1663 году в Тотемском уезде приказано крестьянам всех волостей держать у себя ружья для преследования разбойников; у кого не было ружья, того подвергали наказанию батогами. В 1664 году в Пошехонье и на Унже велено воеводам созывать дворян, детей боярских и служилых людей, ездить с ними по селам и деревням всяких ведомств, брать там сотских, пятидесятских и десятских, собирать толпу вооруженных крестьян, отыскивать разбойников, истреблять их станы и самих судить и казнить немедленно. В 1665 году заметили, что преследуемые таким образом удальцы бегут преимущественно в низовья Волги; туда приходили бродяги из Воронежа, Шацка, Ельца и других мест, как будто ища сборного пункта. Поэтому правительство приказывало воеводам городов Самары, Саратова, Царицына, Черного Яра находиться между собою в постоянной связи, посылать друг к другу частые станицы, отправлять в степи детей боярских и стрельцов и ловить подозрительных людей из верховых городов, называющих себя козаками. В 1667 году разбои, воровство, смертоубийства распространились по всей России в ужасающем размере. На север, на юг, на восток посланы от Разбойного приказа сыщики – предписано всем воеводам содействовать им, давать людей, поднимать посадских и крестьян, разорять разбойничьи станы, казнить смертью и разными муками злодеев, к числу которых относили и ведунов (колдунов), и замечали, что вместе с разбоями распространилось ведовство. Смертная казнь постигала вместе с ними не только укрывателей, но и тех, которые, слыша крик разбиваемых людей, не пойдут к ним на помощь.

Эта мера не помогла беде: беда возрастала. На следующий год уже в самой Москве на масленице убивали и грабили по улицам. Правительство устроило ночные караулы, обязанные хватать всех, кто шатается ночью. За исключением священников и царских стольников, дозволено прочим людям ходить по Москве ночью только в продолжение первых четырех часов (иначе: до десяти часов вечера, по нашему счету времени), и то непременно с оружием. Было явно, что Русь готовится к какому-то страшному волнению.

IV

В 1665 году князь Юрий Долгорукий был в походе против поляков. В его войске находились донские козаки. Наступала осень. Атаман одного из казачьих отрядов, Разин, явился к князю, ударил челом и просил отпустить донцов на тихий, вольный Дон. Князь приказал ему оставаться на службе. Никто из ратных людей не смел уходить со службы без отпуска начальника, но козаки считали себя вольными людьми: они думали, что если служат белому царю и проливают кровь за его государское здоровье, так это делается по доброму хотенью, а не по долгу. Атаман самовольно ушел с своею станицею, но их догнали, и Долгорукий осудил на смерть атамана. У него было двое братьев: Степан, или Стенька, и Фрол, или Фролка, как назывались они уменьшительно. Вероятно, они видели, как повесили старшего брата.

Народное предание говорит, что Стенька прежде того был гонцом к турецкому султану и попался в плен в Азове, откуда освободился, и, воротясь на родину, начал свое возмущение. Есть замечательная песня об этом событии, помещенная в «Сборнике» Сахарова.

 
А и по край было моря синего,
Что на устье Дону-то тихого.
На крутом, красном бережку,
На желтых, рассыпных песках,
А стоит крепкий Азов-город
Со стеной белокаменной.
Земляными раскатами и рвами глубокими
И со башнями караульными.
Среди Азова-города
Стоит темная темница,
А злодейка – земляная тюрьма;
И во той-то было во темной темнице,
Что двери были железные,
А замок был в три пуда,
А пробои были булатные,
Как засовы были медные;
Что во той темной темнице
Засажен сидит донской козак
Степан Тимофеевич.
Мимо той да темной темницы
Лучилося царю идти, самому царю,
Тому турецкому Салтану Салтановнчу.
А кричит донской козак
Степан Тимофеевич:
«А ты гой еси, турецкой царь,
Салтан Салтанович!
Прикажи ты меня поить-кормить –
Либо казнить, либо на волю выпустить».
Постоял турецкий царь
Салтан Салтанович:
«А мурзы вы улановья!
А вы згаркайте из темницы
Того тюремного старосту».
А и мурзы, улановья металися через голову,
Привели его уланове они старосту тюремного;
И стал он турецкой царь
У тюремного старосты спрашивать:
«Еще что за человек сидит?»
Ему староста рассказывает:
«А и той еси, турецкой царь,
Салтан Салтанович!
Что сидит у нас донской козак
Степан Тимофеевич!»
И приказал скоро турецкой царь:
«Вы мурзы, улановья!
Ведите донского козака
К палатам моим царскиим».
Еще втапоры турецкой царь
Напоил, накормил доброго молодца
И тошно стал его спрашивати:
«А ты гой еси, донской козак!
Еще как ты к нам в Азов попал?»
Рассказал ему донской козак:
«А и послан я из каменной Москвы
К тебе царю в Азов-город,
А и послан был скорым послом
И гостинцы дорогие к тебе вез;
А на заставах твоих всего меня ограбили
Мурзы, улановья, а моих товарищей
Рассадили добрых молодцов
И по разным темным темницам».
Еще втапоры турецкой царь
Приказал мурзам, улановьям
Собрать добрых молодцов,
Стеньки Разина товарищей.
Отпущает добрых молодцев,
Стеньку в каменну Москву;
Снарядил добра молодца
Степана Тимофеевича.
Наградил златом серебром,
Еще питьями заморскими.
Отлучился донской козак от Азова-города,
Загулялся донской козак
По матушке Волге-реке,
Не явился в каменную Москву.
 

Неизвестно, ушел ли Стенька тотчас или воротился уже после, по отпуску грозного князя; в следующем году он замыслил не только отомстить за брата, но и задать страху всем боярам и знатным людям Московского государства, которых вообще не терпели козаки. Это был человек чрезвычайно крепкого сложения, предприимчивой натуры, гигантской воли, порывчатой деятельности. Своенравный, столько же непостоянный в своих движениях, сколько упорный в предпринятом раз намерении, то мрачный и суровый, то разгульный до бешенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый с нечеловеческим терпением переносить всякие лишения; некогда ходивший на богомолье в отдаленный Соловецкий монастырь, впоследствии хуливший имя Христа и святых его. В его речах было что-то обаятельное; дикое мужество отражалось в грубых чертах лица его, правильного и слегка рябоватого; в его взгляде было что-то повелительное; толпа чувствовала в нем присутствие какой-то сверхъестественной силы, против которой невозможно было устоять, и называла его колдуном. В его душе действительно была какая-то страшная, таинственная тьма. Жестокий и кровожадный, он, казалось, не имел сердца ни для других, ни даже для самого себя; чужие страдания забавляли его, свои собственные он презирал. Он был ненавистник всего, что стояло выше его. Закон, общество, церковь – все, что связывает личные побуждения человека, все попирала его неустрашимая воля. Для него не существовало сострадания. Честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества.

В Малороссии после Богдана Хмельницкого возникли две партии: одна – значных, или кармазинников, другая – простых, или голоты. Первые хотели такого порядка, который приближался бы к аристократии, а к ней они причисляли самих себя; вторые соблазнялись идеею совершенного равенства, даже общности имуществ, и доставляли собою опору ловким честолюбцам. В то время правил Украиною гетман Бруховецкий, одолженный своим гетманством этому обольщению народа. Подобное разделение было тогда и на Дону: там были козаки домовитые, старые, прямые, настоящие козаки, и «голутвенные люди», как их называют акты, или «голытьба», как они прославлены в песнях. К последним принадлежали разные беглецы из Московщины; их собралось особенно много на Дону в последние годы, когда их начали так деятельно преследовать на Руси, – на Дону им было безопасно: Дон не выдавал гостей с своих берегов – так издавна велось. Все это были бедняки, кормились поденного работою или подаянием и тогда пропадали с голоду, потому что на Дону был неурожай и дороговизна; и были они готовы на разбой или на бунт, если сыщется голова, что сумеет созвать и привязать их к себе. Стенька в Черкаске сблизился с таким людом и составил около себя удалую толпу, как о нем говорит современная песня:

 
У нас-то было, братцы, на тихом Дону,
Породился удал добрый молодец.
По имени Стенька Разин Тимофеевич;
Во козачий круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, козаками, думы не думывал, –
Ходил гулял Степанушка во царев кабак;
Он думал крепку думушку с голытьбою!
Судари мои, братцы, голь кабацкая!
Поедем мы, братцы, на синё море гулять:
Разобьем, братцы, басурмански корабли –
Возьмем мы казны сколько надобно!
 

В Черкаске был атаман Корнило Яковлев, старый заслуженный воин – он принадлежал к партии домовитых козаков; он удерживал козаков в верности царю и в повиновении закону, пользовался общим уважением и выигрывал у козаков уменьем уступать козачьему кругу (так называлось козацкое собрание, решавшее дела, – то же, что в Малороссии рада), чтоб потом взять над ним верх и поставить на своем. За ним нельзя было разгуляться Стеньке; притом Стенька еще ничем себя не выказывал: не было у него ни славы, ни денег; а чтоб поднять за собою толпу, надобно и того и другого. Стенька за этим хотел было с толпою набранной голытьбы поплыть к Азовскому морю и пошарпать турецкие берега, но Корнило не дал ему этого сделать. Стенька посадил с собой на четыре струга свою ватагу и в апреле поплыл вверх по Дону. Его голытьба по пути грабила богатых козаков и разоряла их дома. Корнило послал было за ними погоню, но она не догнала удалых. Стенька норовил туда, где Дон сближался с Волгою, где был всегда сборный пункт для воровских козаков. Стенька выбрал высокое место между рек Тишини и Иловли, близ городка Паншина, и там заложил свой стан. Не первый раз был здесь притон удалых: еще в 1659 году шайка воровских козаков, под начальством атамана Ивашки да Петрушки, сделала здесь городок, названный Рада, и отсюда делали набеги на Волгу – грабили там торговых людей. По царскому указу донские козаки тогда разорили его.