Рахиль Гуревич
Болельщик на солнцепёке. Рассказы о любви и спорте
− Советские. Фигурные.
− Я вижу, что фигурные, − сказала Катюша.
− Натуральная кожа. Вон видишь: цена − тридцать один рубль, и лезвия, мастерские – два рубля тридцать, с длинным зубчиком на носке, а обычные рупь-шестьдесят стоили. У меня без этого зубчика были коньки. Смотри: он опасный, Катюш, споткнуться с непривычки можно.
− Хорошо, что чёрные, − говорила мама, пока дочка расшнуровывала и зашнуровывала коньки, примеряла. – Хорошо, что размер двадцать пятый.
− Это какой?
− Это сороковой.
− Но они мне как раз, а у меня тридцать восемь.
− Ссохлась кожа, столько лет. Почти мои ровесники, Катюш, чуть младше. Я ведь тоже ссохлась за это время.
Это было правдой. Мама Катюши в свои пятьдесят была суховата, седа и морщиниста. Катя помнила маму цветущей, почти без морщин, тогда, в детстве, мама казалась ей огромной, большой как гора. А теперь Катюша обогнала маму по росту: папины гены.
Катюша невзлюбила «новые» коньки. Раньше она каталась на хоккейных, а на этих она цеплялась зубчиком за лёд, спотыкалась, падала. Но выбирать не приходилось. Нельзя было и перед племянницей показывать слабину. С племянницей Катюша каталась всегда на хоккейной коробке под носом у тренера. Владимир Игоревич никак не реагировал на Катюшу, включал игнор, смотрел сквозь − так же как на мамаш и папаш, опекающих на льду своих детей. Если было время тренировки хоккеистов или шла вечерняя заливка льда, Владимир Игоревич грубо прогонял Катюшу с площадки. Тогда Катюша отправляла племянницу кататься на ледянке, а сама стояла у бортика, смотрела на тренировку или заливку, не уходила: вдруг тренер сменит гнев на милость, вдруг ему понадобится помощь.
Однажды Владимир Игоревич расчищал на коробке снег, а один хоккеист, чужой хоккеист, взрослый, всё катался и катался, мешал расчищать. (На коробку зимой ходили все хоккеисты из ближайших домов.)
− Уйди! Не видишь: я лёд чищу.
− Сам уйди, − ответил хоккеист. – Мы сейчас здесь с ребятами играть будем.
Владимир Игоревич не привык не дочищать лёд до конца.
− Да играйте. А мне расчистить надо, да и сам бы помог, а потом бы гонял, вон, лопата стоит,− сказал тренер, и продолжал чистить.
Вдруг хоккеист налетел на Владимира Игоревича и ударил клюшкой по лицу:
− Пшёл отсюда, халдей! Не понял, что ли?
Владимир Игоревич схватился за глаз:
− Сейчас полицию вызову.
− Валяй! – сказал хоккеист, и, как ни в чём не бывало, продолжал гонять шайбу.
Всё произошло очень быстро. Кроме Катюши и её племянницы Владимир Игоревич всех выгнал. Он и Катюшу выгонял, но она тянула. Напоказ, у оградки, рассевшись на льду, медленно переобувала племянницу, потом должна была переобуться сама. После стычки тренера и наглого хулигана Катюша молниеносно вставила ноги в мамины растоптанные очень удобные сапоги, взяла в руку один свой конёк, резко махнула им по воздуху. Чёрный фигурный ботинок в Катюшиных руках напоминал сейчас топорище. Стальной конёк нордически искрился длинным мастерским зубчиком в свете фонарей и не снятых ещё после Рождества гирлянд.
− Зарублю! – тихо прошептала Катя и громко приказала племяннице: − Стой! Не уходи! Свидетелем будешь! – крикнула истошно, на всю коробку, на всю площадку, покатила, не отрывая подошв ото льда, за хоккеистом.
Владимир Игоревич звонил по мобильнику, вызывал «Скорую».
Катюша подбежала, подкатила на ногах к хоккеисту и дала коньком по его шлему, а кулаком по спине, между лопаток – на спине и на груди у хоккеиста защиты не было, просто кофта с номером. Хоккеист обернулся, замахнулся на Катюшу. Конёк и клюшка скрестились. Лезвие лязгнуло о древо. Конёк оказался опасным оружием в ближнем бою − хоккеист это тут же просёк и отступил, угрожая:
− Дура! Шлем попортила. Платить будешь.
В ответ, держась за шнурок времён СССР, размахивая коньком с огромной амплитудой, Катюша закудахтала так громко, как она ещё ни разу в жизни не кудахтала, у неё самой барабанные перепонки чуть не лопнули. Кудахтая, Катюша ловко поймала конёк в руку, а хоккеиста со всей силой пнула головой в грудь. А потом уже Катя била коньком хоккеиста, здорового мужика. Хоккеист отмахивался клюшкой. Он разогнался, попытался переехать Катюше ступни, пытался ударить её ногой по ноге, тоже лезвием конька. Но Катюша подпрыгивала, уворачивалась. У неё была хорошая реакция, она в школе на играх по гандболу в воротах стояла. Хоккеист же был неповоротлив, неуклюж, напыщен, только напоказ крут. На изуверское кудахтание подбежали к площадке мамаши и бабушки, собачники, выходящие из парка. Их псы узнали голос Катюши, натянули поводки. Прибежали с горки родители и дети, вооружённые лыжными палками, снегокатами и ледянками. На кудахтание все собрались. Хоккеист позорно хотел бежать, но сеточная ограда коробки была высока, а в калитке стоял Владимир Игоревич, за ним, ощетинившись и рыча, рвались с поводка чёрный терьер, хаски, визгливо потявкивал пушистый шпиц. Хозяева собак и одна суперактивная ругучая бабушка повязали хоккеиста, стали ждать полицию. Владимира Игоревича увезла «Скорая». Пока ждали патруль, пока хоккеист угрожал всем тюрьмой до конца жизни, Катюша надела свои геройские коньки и стала невозмутимо с видом победительницы кататься по расчищенным полоскам льда – от бешенства хоккеист впал в истерику и расплакался.
Две недели стояла сиротливо хоккейная коробка – Владимир Игоревич не показывался. Парни из хоккейной команды уныло расчищали лёд, заливали дырки во льду, и на катке невозможно стало кататься из-за кочек. Тосковали без тренера, хозяина хоккейной коробки, говорили, что «он на больничном». Владимир Игоревич появился с немного ещё синей щекой и жёлтым фингалом. Подошёл к Катюше.
− Катерина! Читала «Чёрную курицу»?
− Угу. Мы в школе в четвёртом классе проходили, или в пятом.
− Ты меня спасла. Я тебе обязан.
− Этот нахал давно тут, − сказала Катюша. – Всегда приходил вечером, как вас нет, закрывал калитку на защёлку, и кататься никого не пускал. Потом к нему взрослые мужики подтягивались, и в хоккей играли, а если кто чужой на лёд выходил, шайбой специально лупили, в лицо. Одному мальчику чуть глаз не выбили. Хорошо он лопатой прикрылся. Я хотела вам рассказать, но вы же…
− Значит так, – перебил Владимир Игоревич, – значит, Катерина-Пацан, начинаем с тобой другую жизнь.
Месяц ушёл у Владимира Игоревича на то, чтобы добыть у Катиной мамы дочкино свидетельство о рождении – она не хотела с ним расставаться даже на час.
− Откуда я знаю? – пугалась Катина мама. – Вдруг вы из органов опёки, и хотите у меня ребёнка отнять?
− Почему же? –удивлялся Владимир Игоревич.
− Да потому. Вон, Юлю со второго этажа лишили родительских прав.
− Да вы что?
− Да-а. Она на автобусной остановке ребёнка забыла.
− Но вы-то не забыли?
− Да забыла я давно о детях. Я тоже родительские обязанности не выполняю. Из школы сколько раз в соцзащиту на меня писали.
− Почему же не выполняете?
− Ну… У нас дел много, понимаете… Много собак. Всех кормить надо.
− Дайте свидетельство, скан и ксерокс сделаю, верну. И фокусницу вашу, Катерину, кормить не придётся, государство вашу дочь кормить будет.
– Это в детдоме? Ни за что не дам метрику!
– Ну что вы! Чемпионку из вашей Катерины сделаем!
− Да уж. Так я вам и поверила. Сейчас везде деньги нужны, а у меня забот много, а денег мало, − лицо мамы Кати задёргалось, она готова была разрыдаться. – Я животных люблю, понимаете?
− Я животных не люблю, − ответил Владимир Игоревич. – А свидетельство о рождении всё-таки дайте. В центр спорта и досуга хочу дочь вашу записать. В беговую группу.
− Да записывайте, − мама в сердцах открыла духовку, достала с верхнего противня документы, перебрала их, протянула свидетельство о рождении: новенькое, зелёненькое, блестящее, заламинированное.
У Кати и вправду началась другая жизнь. То есть, внешне всё было то же самое. Школа и площадка во дворе, парк. Но теперь она на площадке и в парке не просто гуляла, на качелях крутилась, на тарзанке раскачивалась, племянницу выгуливала. На площадке и в парке Катя теперь тренировалась.
Владимир Игоревич сказал:
− Если будешь побеждать, в спортшколу примут. После девятого можно будет в спортколледж перевестись. До восемнадцати лет можно тебе будет обеспечение выбить. Вы как: малообеспеченные?
− Мы многодетные, − сказала Катюша.
− Посмотрим. Сейчас мало быть многодетным. Надо быть необеспеченными, ну это я у мамы твоей спрошу.
− Лучше у папы.
И подключили папу. Папа стал документы собирать, и получили документ, что необеспеченные.
Весной Катя стала выступать на соревнованиях. Проигрывала на пробегах с треском. Но она не расстраивалась. Владимир Игоревич сказал:
− Ты тренируйся. И меня во всём слушай. Без фокусов, поняла?
− Да какие фокусы-то? – обиделась Катя.
− Вот и хорошо. Попробуем и по горе побегать. Горный бег, слышала? Будет тяжело, поняла. Но у тебя цель есть. Тебе сейчас любое соревнование пригодится.
Когда бежала по горе вверх-вниз, Катя почувствовала, что умирает. Вниз-то − крутой спуск, а вверх − крутой подъём метров на двести. А девчонки другие бегут себе, не помирают. Из Якутии, из Бурятии, ещё откуда-то, из городов каких-то. Катюша таких и названий не слышала. «Город Орёл» название её поразило. Орёл! Как птица город.
− Ко-ко, ко, − прокудахтала себе на подъёме Катюша. И вроде стало легче.
На третьем кругу соперницы стали совсем не резвыми, они стали выть на подъёмах, так же как и Катя, а тренеры стояли вдоль горы и ругались, запрещали переходить на шаг… На горном беге Катюша финишировала пятой, с этого момента она поверила себя, всё быстрее и быстрее бегала, результаты резко пошли вверх.
После лета Владимир Игоревич сказал:
− Отведу тебя в спортшколу к стайерам, будешь ездить на стадион заниматься. Я договорился, тебя без просмотра возьмут.
Катюша кивнула.
− И послушай меня. Через месяц потребуй себе шиповки. Все документы у папы возьми и отнеси. Требуй. Ты же деньги клянчила, я знаю…
Катюша покраснела и сказала:
− Я?! Клянчила?
− Неважно. И тут прицепись и не отставай. Говори: денег нет на экипировку.
− А это что?
− Ты говори: дайте «шипы» и форму. Ты же та ещё фокусница. Требуй − и всё. А на тренировках терпи. Поняла? «Шипы» секунд десять с тебя сразу снимут. Но будет тяжело. Ты должна терпеть. Кардиограмма хорошая, я специально в спортдиспансере на УЗИ тебя записал. С сердцем всё нормально. Терпи, поняла? Ты должна выжить восьмой-девятый класс. Нужен разряд. Желательно кандидат в мастера. Или хотя бы первый. Ты действуй как на войне. Это единственный шанс у тебя, Катюша. К сожалению. Ты сильная. В общем, увидишь сама. По обстоятельствам, поняла?
Катюша впервые почувствовала, что боится. Она всю жизнь прожила во дворе, на площадке, в своём районе. Она и на метро-то никуда не ездила. А тут – ездить далеко, хорошо, что многодетным бесплатно.
Группа Катюше понравилась, никто не звал её «пацан». Ей нравился и тренер. Но в новой группе все в группе такие модные, яркие, красивые и деловые – умереть, не встать. А она… В старой футболке застиранной, носки дырявые, треники у папы взяла… Она ж на площадке всё в джинсах бегала, в джинсах тренировалась, и на пробегах в джинсах бегала, в джинсах-стрейч, которые им кто-то пожертвовал, на лестнице эти джинсы нашла… Но в качалке Катюша сразу отличилась. Девчонки больше пяти раз не подтягивались. Она же – двадцать, а потом ещё блины десятикилограммовые на гриф повесила, а девчонки один гриф жмут − детский сад какой-то, младшая группа. Гриф семь кэгэ весит.
Она старалась, тренировки не пропускала. Когда было совсем тяжело на дорожке, потом, отмокая в душе, вспоминала историю Владимира Игоревича. Он вёз её на первую тренировку, разговорился за рулём:
− Я, Катюша, до шести лет не ходил. Меня папа в инвалидной коляске возил. По всем врачам Советского Союза. Никто не помог. Тогда папа осенью стал меня в речку опускать, или в пруд – не помню. Помню, что холодно было очень, болотом воняло, вода всё чернее с каждым днём, а зимой обжигать стало. Массаж папа сам мне делал, он работу бросил и на курсы массажистов пошёл. И ты знаешь, в школу я уже на своих ногах плёлся. И с тех пор бегаю. Я к чему это всё говорю тебе? – Владимир Игоревич крутил руль, машина ехала так плавно, не то, что их «газель». – А говорю это всё к тому, что сердце у тебя нормальное, всё хорошо, надо только потерпеть. Терпи, помни, что другие люди мечтают о здоровье. У них всё есть. Деньги, машины, дачи, а здоровья нет. А у тебя здоровье есть. Остального добивайся, поняла? Иначе не выжить. Помогать тебе некому. Слышала наверное: естественный отбор. Это про тебя. Оставайся такой же настырной. Становись в десять, в сто раз настырнее.
Прошёл месяц, прошёл второй. Катюша бегала в старых рваных кроссовках. Но Катюша чувствовала: она не сможет выпрашивать шиповки, кроссовки, форму, не сможет плакаться и придумывать небылицы, и кудахтать в знак протеста она тоже больше не сможет. Над её бедностью, конечно же, смеялись в новой группе, от псиного запаха морщили носы – не в открытую, за спиной; она ловила ухмылки и презрительные усмешки. Но Катюша привыкла к брезгливому отношению, и ей по-прежнему в стайерской секции всё нравилось, она всем была довольна.
После осенних соревнований спортшколы ей выдали шиповки, весной дали форму и попросили принести документы. К концу девятого класса результаты всё росли, секунды уменьшались. На «полторашке» ей не хватило чуть-чуть до кандидата в мастера. Владимир Игоревич похлопотал, сделал сканы разрядной книжки, съездил к тренеру, вместе написали характеристику и Катюшу сняли с учёта в ОДН. В спортколледж её приняли, спортшкола организовала полное обеспечение одеждой и бесплатными сборами. Теперь задача Катюши была пробиться в юниорскую сборную.
Выбираясь теперь иногда на площадку, Катюша всегда расстраивалась, если на хоккейной коробке не было Владимира Игоревича. А если был, она стремглав подбегала к нему, хватала сзади за плечи, висла на нём. Но Владимир Игоревич не падал. Он стоял пошатываясь, говорил, не оборачиваясь:
− О! Фокусница! Из трёх когда выбежишь31?
Катюша улыбалась крупными ровными белыми зубами, поправляла волосы по плечи – она по-прежнему не носила шапку даже в самый лютый мороз, радостно предлагала:
− Давайте я вам каток почищу. Завтра соревнования в манеже, а сегодня отдых.
Пробежка-ускорение
В группе по лёгкой атлетике тренируются девочки и мальчики. Наташе Марковой тяжело пережить, что понравившейся ей парень ухаживает за другой. Любовь
хрупка, она не выдерживает Наташиных козней, сплетен и вымыслов.
Маркова была похожа на одуванчик. То есть стоит такая Наташа Маркова – похожа на стебелёк, а вокруг головы – белый шар. Это у Марковой так волосы сильно кудрявились. Просто ужас, тихий кошмар, сплошное мучение. Всю жизнь ходить с такой охапкой на голове. Она, как могла, выпрямляла волосы щипцами с отвратительным названием «плойка». Помогало на день. Составы для волос бесполезны, пустая трата денег. Ни отрастить волосы, ни коротко подстричься Наташа не могла, самое приемлемое – «шар» вокруг головы. Если распрямлять, то – каре, которое постепенно превращается всё в тот же шар, если стричься коротко – как негр-альбинос она выглядит. Все уверяли, что ей хорошо с такой причёской, что волосы роскошные, и цвет приятный. Наташа была блондинкой, ближе к русому. Но Маркова не верила никому. Она думала: почему у меня нет парня? Это из-за уродских волос, только из-за них.
Влюблялась Наташа постоянно. У них в группе на «атлетике», на лёгкой атлетике, что ни мальчик, то просто красавец. Морж, его вообще-то Максимом звать – брюнет, мохнатый немного, в смысле волосатый, он двести и четыреста бегает. Малой, вообще-то его Возик фамилия, а Малой – потому что когда-то был шпенделем и хлюпиком, но резко вырос, окреп, он барьерист и спринтер, и тоже ничего. Ещё Морозов. Морозов ей больше всего нравился. Морозов перед стартом, даже перед дежурной прикидкой, настраивается. Выберет точку, кинет на неё шиповку и ходит, такой, кругами. Чем больше диаметр круга, тем меньше у него в забеге будет время. А если ходит, совсем как огневушка-поскакушка вьётся, – значит, мандраж у него конкретный, просто аут. Плохое время покажет. А ещё есть Паша Стойко. Паша ей даже больше Морозова нравится. А вот Косов, призёр чемпионата Европы, Маркову совсем не вдохновляет, он двухметровый, как скала, тоже на сто десять с барьерами, как и Паша, и Возик. Косов постарше, ему уже восемнадцать, а девушка у него – Пелагея, с третьим взрослым сидит который год, мелкая, плотная, груди нет вообще, в педколледже учится. Наташа её Полторашкой зовёт – ну в смысле, что рост, типа, сто-пятьдесят.
Ещё есть рыжий Рома – пусть у него уже и квартира отдельная, и кандидат в мастера он на гладкой стометровке. Но нет! Рома не для Наташи. Брови-ресницы белёсые, и тоже ростом не вышел, тоже полторашка.
Маркова пришла в группу сама, шесть лет назад. Она – старожил. Тогда только Косов бегал. Но мальчики в группе с Наташей почти не общались. Да и девочки тоже. Все девочки, которые приходили, все сначала с Марковой дружили – она их брала в оборот. Но потом девочки всё меньше и меньше с ней общались, некоторые даже из соцсетей убирали. В классе над Марковой вообще издевались, смеялись, дразнили ужасными прозвищами. Иногда она не ходила в школу, садилась в автобус и каталась на нём. Приходила домой как бы после уроков, обедала, собирала рюкзак, шла на тренировку. Через месяц прогулы Марковой обнаружились, родители просили тренера повлиять. Тренер Нина Алексеевна Тюрина, а попросту Севна, имела с Наташей длинную беседу. Маркова стояла около ямы с песком, всхлипывала, вытирала рукавом олимпийки сопли. Тренер Тюрина, единственная, горячо любила Наташу. Мама Наташи работала в фармацевтической компании, продавала тренеру растворимые витамины по оптовой цене: мальчикам в группе нужны были витамины. Именно мальчикам, девочки в группе Севны были слабые, на уровень чемпионатов страны не выходили, а вот мальчики и на Европу выходили, как Косов и Рома-рыже-белёсый. Ещё мама Наташи ко всем праздникам дарила тренеру лекарства: от давления, для мозгокровообращения, антибиотики, ещё наколенники, голеностопники и ранозаживляющие повязки в подарочный блестящий пакет совала. Севна в Наташе души не чаяла. Кричала на тренировках, аккуратно поглаживая драгоценную коробочку с витаминами:
− Наташечка! Наташечка! Шире шаг перед барьером! Шире шаг! Шире! Шире! Набегай на барьер! Набегай!
Наташа бегала четыреста с барьерами. Там можно и левой и правой ногой на барьер итти. На сто десять у Наташи десятый барьер в три шага никак не связывался уже три года. Да и там конкурентка была сильная − Ленка Молодцова. Она как танк пёрла, у неё всё получалось. Но у неё и ноги длиннее. Она к Севне из высотниц перешла. На высоте у Ленки не получилось. Там нервы должны быть железные, а Ленка всё подбегала к планке и останавливалась – затык, с разбегом, не получалось.
«Хорошо бы, − мечтала Маркова. − Ленка бы так же перед первым барьером начала вставать, как перед планкой». Ну, просто вот такие мечты были у Наташи Марковой постоянно в голове. Но куда там. Мечтать, как говорится, не вредно. Ленка сильная, скоростная. Семь шагов разбега, восьмой – на барьер. Раз-два-три-барьер-раз-два-три-барьер, и так все десять. Побед, конечно, не было, но что тут победы. Мальчики на тренировках смотрят. И не на неё, Маркову, а на эту Ленку.
После лета дела совсем стали плохи.
Морж привёл с собой на тренировку одноклассницу. Ну, кто, скажите, начинает заниматься в шестнадцать? Куда он её привёл? Брал бы и вёл в кино. Зачем на стадион?!
Девчонка оказалась общительной:
− Вообще-то меня Люда зовут. Но все зовут меня Аляской.
− Почему?
− «В поисках Аляски» читала?
− Неа, − Наташа отрицательно завертела «копной шевелюры». – Мне бы «Войну и мир» осилить.
− Да ну, − сказала Люда-Аляска. – «Войну и мир» никто сейчас не читает. «Виноваты звёзды» − вот это круть… Ну и «Дивергент» тоже норм.
Наташа Маркова скривилась. Аляска. Ужас! Хуже даже, чем Лена. Но стала дружить с Аляской – с кем-то надо дружить.
Чем жарче грело на стадионе бабье лето, тем грустнее становилась Наташе. Это заметила Севна. Она стояла за оградкой, смотрела за выполнением задания и грызла бесконечные семечки. Но тут перестала грызть, подозвала Наташу:
− Витамины завтра, − сказала Наташа.
− Я помню. Я не про то. Ты вот что, Наташенька. Что ты вялая такая? В школе опять обижают? Ты учти: два года до института физкультуры, будем делать всё возможное и невозможное. Да знаю, знаю, что его к «педу» присоединили, знаю, что университет. Это неважно. Как говорится, хоть груздём назовись, лишь бы поступить. Специализацию же сдавать. Это сдашь. Но твоя задача – учиться. Там конкурс.
Наташа пыталась перебить, прекратить это назидание, но Севна не давала:
− Да знаю, знаю. «Обществознание» и «русский» – ЕГЭ. Это, Наташенька, кажется, что два года много, а пролетят – и не заметишь. Выкинь из головы все ненужные мысли! – Севна посмотрела на пробегающего по виражу Пашу Стойко, закричала «Чаще! Чаще!», потом сказала настойчиво: – Мысли о мужиках выкинула из своей башки! – перешла на сюсюкающий тон: − Поняла, Наташечка?
− Хорошо, Нина Алексеевна.
− Вот и молодец. Иди. Ускоряйся. А то не ускорение, а пробежка какая-то. Вон смотри: Лена Молодцова как ускоряется… А она младше тебя на год.
Маркова послушно кивнула тренеру, зло посмотрела вслед убегающей Ленке. Молодцова уже останавливалась, бежала по инерции. Со спины особенно было видно, какие у неё стройные ноги, какая она вся ладная, ну высотница, пусть бывшая, они там все как модели.
Маркова действительно очень хотела поступить на бюджет, хотела быть тренером, Маркова обожала лёгкую атлетику. И два года ей надо пахать на износ, ещё и учиться до отупения. В общем, два года беспросветной трясины. Нет! Только парень может ей помочь! У всех есть парни! И ей тоже нужен парень. Конечно, она не будет вести себя как некоторые. Вот Марина Куликова бегает за Малым. В открытую бегает. Как увидит его вне стадиона, сразу орёт на всю улицу:
− Во-о-зи-ик!
И бежит что есть мочи, сломя голову, догоняет. Возик даже шаг не сбавляет, но они уже вместе с тренировки едут. Возик и провожает Марину, если она его догоняет на улице. Маркова Севне однажды сказала:
− Что это такое, Нина Алексеевна? Она вообще дура? Так за парнем бегать?
Севна вдруг не согласилась:
− Марина – молодец, − я так считаю. Надо всеми силами добивается своего счастья. И в любви тоже.
Наташа чуть с лавки не свалилась. Значит, Марине Куликовой можно за пацанами прям на тренировке бегать, а ей, Наташе, нельзя даже думать, даже мечтать?! Нет уж.
Солнце сменила грязь и прелые листья, мокрый тартан дорожек, сырой песок, хлюпающие шиповки. Дворник, ухаживающий за газоном футбольного поля, перестал орать, что по полю нельзя ходить. Наоборот говорил: если в шипах, то можете офпэшку побегать, порыхлить чернозём, хе-хе.
В ноябре − манеж. Огромный, светлый, со специальной спринтерской прямой. В манеже уютнее. Нет ветра, нет случайных зрителей, кидающих вслед омерзительные слова. В манеже все свои. Этот мир Наташин, ей здесь хорошо. Здесь скорость, здесь Севна, здесь нормальные мальчики, спортивные: не жирдяи, не хипстеры, не дрыщи, не айтишники, не вейперы, не игроманы. Наташа вошла в колею после лета. Да и Аляска, между прочим, до сих пор ещё с ней дружила, не бросала. Наташа не могла понять: как так у Аляски есть Морж, а она не с ним на тренировке, она с ней, с Наташей? И едут они с тренировки вместе: Наташа с Аляской, Аляска с Наташей. А Морж с пацанами, сам по себе. Нет! Наташа бы никогда так не стала себя вести. Она бы ездила только со своим парнем.
Зимой, в декабре, Наташа призналась Аляске, что ей нравится Морозов. Аляска подошла к Морозову и сказала:
− Саш! Что ты всё один да один? Давай с нами домой ездить. Я, Наташа, Морж и ты.
И Морозов кивнул как-то обречённо.
Наташа, когда узнала, стала смеяться – на неё смехун напал на нервной почве. Смеялась в раздевалке полчаса, от счастья, от ожидания чего-то совсем другого, нового.
И стали ездить вместе. Морозов иногда её до подъезда провожал, а восьмого марта даже в щёчку поцеловал.
Первое время Маркова была счастлива. Но в апреле, когда вернулись на стадион, постаревший за зиму, но молодящийся, пахнущий весной, сиренью, черёмухой, – поле облеплено желтяками-первоцветами – опять ей стало тоскливо. Морозов всё молчит, когда с тренировки возвращаются. Даже не говорит: «Дай рюкзак» − молча тянет рюкзак с плеча и несёт его как пушинку. Скучно с ним. В кино, если ходят, молчит. Она у него и дома была. Тоже сидели в комнате − молчали. Он спортивный канал врубит и пялится в экран. Ну, конечно, там говорит слова, в забегаловках фаст-фудных кормит. Но скучно. Он ей даже в соцсети лайков никогда не поставит, надо просить… Если попросить, то лайкает. Всё надо говорить, всё по указке.
Прошло лето. Следующей зимой как-то мёрзли на остановке, долго ждали троллейбуса. Троллейбусы в пробке скопились, нет тут выделенной полосы. Аляска с Моржом стоят, обнимаются, а она с Морозовым просто стоит: стоят и молчат. Подошли Ленка Молодцова с Мариной Куликовой (Малой, то есть Возик, улетел на чемпионат, и Марина была спокойная, приветливая – она такая всегда без Возика). А за Мариной и вся их группа подтянулась: Косов с Полторашкой в обнимку – ещё тот видок, она без шапки – волосы аж блестят под светом гирлянд, их уже везде на деревьях развесили, хотя до Нового года ещё месяц и две недели. Ну и Паша Косов плетётся, громила этот, когда бежит барьеры, все сметает, из десяти пять точно, ему вообще убиться – раз плюнуть. Такого ещё в истории не было, чтобы чемпион столько барьеров сбивал, над барьерами же надо лететь на скорости, парить… В общем, Паша, а за ним − Рома-рыжий, рыже-белёсый.
Первый троллейбус пропустили. Навигатор показал, что ещё три на подходе.
− Пробка, − изрёк всем известную истину Паша Стойко, тыкаясь в экран. − Сейчас выберем троллейбус, докатим с комфортом.
И сели на четвёртый. Парни все через турникет перескочили. Они всегда без проездных. Им на контролёров наплевать. А Морозов приложил проездной. И Наташа приложила – скукота, законопуслушные они с Морозовым какие-то. Расселись по сидениям парочки. Морж с Аляской. Полторашка с Косовым. А она, Наташа, с Морозовым в конце троллейбуса у окна встала. И Паша Стойко на задней площадке. И Ленка Молодцова с Мариной.
Рома на всё сидение развалился, воет:
− Мои, ноги мои ноги…
Будто у него одного ноги, а других запаски вместо ног, как у Терминатора.
Даже Морозов голос подал.
− Не ори, Роман. У меня реал больше ноги ломит, ещё подмерзать начал.
− А ты согревайся, − загоготал Рома. Ромыч вообще пошловатый, это из-за роста, прикрывает комплексы – Наташе Севна об этом по секрету сказала.
Ехали всё одни, в смысле – никто больше на остановках не заходил. Водитель притормаживал, но двери не открывал – никого же нет на остановках, ну, куда: три троллейбуса впереди. Идут гуськом, гудят, звенят, трясутся, вспыхивают рожками о провода. Наташа любила гул троллейбуса. К ней всегда приходило в троллейбусах что-то вроде вдохновения… Или как это ещё называется. В общем, прилив сил, как перед ускорением. Когда беговые упражнения, многоскоки, высокое бедро, и пробежки уже сделал, и перед ускорениями садишься на лавку, леги32 снимаешь, в короткой форме бежишь. Сил куча – просто летишь, ноги сами бегут. Вот такое состояние на Наташу находило, когда рожки скрежетали… Наташа вспоминала: был ледяной дождь, так рожки прям постоянно вспыхивали – провода-то обледенели. А сейчас вдоль дороги – огоньки новогодние, санта-клаусы пластиковые на витрины прилеплены. Новый год – это детство… Вот она маленькая, она радуется новогодним ёлочным шарикам. Требует новые ёлочные игрушки каждый день, а ещё мигающий значок на батарейке – все в детском саду вечером с такими на прогулку выходят, все ребята мигают в темноте, как светляки. Зима – любимое время года, можно в шапке ходить, и её безумные волосы никто не увидит… Вспышка на проводах по встречке! Хлоп! Наташа оторвала лоб от стекла, резко обернулась обратно в салон. А Паша Стойко с Леной Молодцовой – болтают! Наташа прислушалась.
− Ты в каком классе?
− Я? В девятом.
− После экзаменов в школе останешься?
− Если оставят. А ты?
− А мы с Ромасиком на автослесарей учимся. В колледже.
Обычный разговор. Если не учитывать того, что Рома и Паша с девочками в группе особо не общались. Наташа не раз слышала, как они обсуждали свои похождения, но это было вне, в другом их мире. Ромыч-то хоть по соревнованиям разъезжал. А Стойко только болтает – трепло, язык без костей.
Тем временем Стойко говорил Молодцовой:
− Ты не представляешь, Лен, как меня в школе затюкали с фамилией. На физре: от этой стойки до той стойки бежим, ну, там эстафета или ещё что, в колледже – то же самое.
− Да ладно. Если стойка так называется, что и назвать нельзя? – хихикнула Наташа.
Наташа не знала, что делать, как остановить эту Лену, этого Стойко. Стойко ей, Наташе, тоже нравится. Он очень красивый, она старалась на него вообще не смотреть, чтобы потом не мучиться, был такой безнадёжный вариант у неё в школе. Нет уж! Такие мучения ей больше не нужны! Не нуж-ны! Почему он вдруг с Леной? Он явно с ней френдиться хочет. Ну, это видно. Он по этой дороге вообще никогда не ездил, к этим троллейбусам не ходил. «Что делать? Что делать? − панически думала Наташа. – Что делать?» Положение спас Морозов. Он сказал:
− Лол! Ромыч соснул.
Рома заснул, реал. Все стали ржать. А на Наташу смехун напал – как обычно, на нервной почве. Она хохотала, утробно укала, гоготала. Учительница по русскому ей в таких случаях говорила: «Девочка должна смеяться так, будто ручеёк горный бежит, звонко, чисто, а не га-га-га». Краем глаза Наташа следила за Стойко. Лена стояла напуганная, растерянная. Стойко перестал с ней болтать. «Уф. –выдохнула Наташа. – Ну слава богу. Господи! Вовремя как Ромыч вырубился. Вовремя как Морозов спас положение».
Стали тормошить Рому:
− Эуч! Подъёмчик! − он проснулся, сел, стал озираться осоловело.
Наташа перестала смеяться, выключила смехун. Лена и Стойко опомнились. Стойко галантно подал руку Лене, когда выходили из троллейбуса. Морозов даже не подумал об этом. Вывалился с двумя рюкзаками на мороз, и, не оборачиваясь, потопал по реагентной жиже. Маркова заторопилась, виновато зачавкала рядом с Морозовым.
− Ты чего? Лену, что ль, к Стойке приревновала?
− Я? Ха! Просто на меня смехун напал. У меня такое случается.
