Сергей Николаевич Прокопьев
На фронт с именем отца
На фронт с именем отца
Лет двадцать последних не знал я, что такое митинги и демонстрации. В советское время в последний раз отправился на первомайскую демонстрацию ради сыновей, им было тогда лет по восемь-десять: «Папа, давай сходим!». В конце девяностых доводилось участвовать в массовых шествиях. Сейчас не верится, что такое было возможно – со всех предприятий стекались многотысячные колонны, ведомые профсоюзом, к центру города. Госзаказов не было, зарплату не платили по полгода и больше, заводы выживали, как могли. Трудовой народ надеялся, государство в ответ на его акцию одумается, как это не выпускать авиационные двигатели, самолёты, ракеты, спутники, стиральные машины, холодильники, трактора и комбайны. Хороший хозяин должен всё иметь своё, не зависеть от настроения соседа. Шли с заводскими знамёнами, плакатами-требованиями к правительству.
Но это было почти в прошлой жизни. И вот после долгого перерыва решил пойти на «Бессмертный полк». На какие ухищрения только не шли «прорабы перестройки», дабы умалить Великую Победу, оболгать, извратить, переписать историю… Казалось, это удалось… Даже гадкое словечко запустили в народ – победобесие. Дескать, носиться с давно случившимся это ни что иное как одержимость. Однако вдруг возникла гениальная идея «Бессмертного полка», и миллионы граждан, взрослых и детей, по всей стране вышли на улицы с портретами победителей… Помнит народ свою историю, помнит славную Победу…
В тот день с портретами ветеранов стояли на остановках, ехали в автобусах, несли их по улицам, стекающимся к Соборной площади. День разгорелся победно. Ослепительный диск солнца, тугой парус синего неба, белоснежные облачка, гонимые молодым ветром. Тысячи и тысячи праздничных людей…
Первый День Победы, который навсегда запомнился, – 9 Мая 1965 года. Наш сибирский городок Ачинск вот так же заполнило солнце, по-летнему жаркое, заставляющее снимать плащи и пальто… По центральной улице чеканило шаг военное авиационно-техническое училище, шли предприятия, техникумы, школы. Мы, детвора, держали в руках веточки тальника и тополя с нежными листочками (прутики несколько дней стояли на подоконнике в воде), украшенные бумажными цветочками. Они символизировали весну, обновление жизни. Доминировал в городе красный цвет – транспаранты, флаги, пионерские галстуки… А на школьницах – белоснежные фартуки… У всех праздничные, возбуждённые лица. Сверкая на солнце начищенной медью, шагал духовой оркестр, выдувая бравурный марш…
Недавно прочитал мнение мудрого аналитика, историка и политолога Андрея Фурсова, он считает шестидесятые годы самыми лучшими в Советском Союзе. Они были полны громких свершений, умных решений, радостных надежд. Ушли в прошлое сумрачные и лживые хрущёвские пятидесятые, ещё не наступили тормозные семидесятые… Не знаю, как для других, для меня шестидесятые особо солнечные – счастливое детство, устремлённые в светлое будущее школьные годы, хотя и студенческие семидесятые были летящими…
По роду журналистской и писательской деятельности десятки раз беседовал с теми, кто воевал, работал в тылу, обязательно спрашивал про День Победы. Для большинства это одно из самых памятных событий жизни. Сергею Сергеевичу Кекуху (с ним работали в одном секторе в КБ ПО «Полет») в 1945-м исполнилось семнадцать, о Победе узнал на телеграфном столбе. Ремонтировал порыв на линии, проверяя связь, подсоединил наушники и услышал радостную весть. Фронтовик Борис Анатольевич Силин 9 мая 1945-го лежал с ранением в Берлине в госпитале, и вдруг рано утром бешеная стрельба, сразу догадался: не бой – салют Победы. Ветеран трудового фронта шагал утром по Омску на завод, город был взбудоражен только что прозвучавшей по радио давно ожидаемой вестью – Победа! А одна женщина стояла и горько плакала – у неё погиб сын, накануне получила похоронку. Врезалась в память подростку эта картина – всеобщее ликование и неизбывное горе…
Трудно сказать, на сколько километров растянулась колонна «Бессмертного полка», двигался в ней порядка трёх часов. В советские времена носили на демонстрациях портреты небожителей – членов Политбюро ЦК КПСС, коммунистических вождей, а здесь множество портретов отцов, матерей, дедушек, бабушек, близких родственников. На одних фото изображены совсем молодые люди в солдатских гимнастёрках, пилотках, на других – пожилые ветераны в парадных костюмах с многочисленными рядами наград. Разные люди, разные судьбы, а вместе – «Бессмертный полк». Он шагал по солнечному городу мимо Успенского собора, Законодательного собрания, академического театра драмы… Любинский проспект, стекающий под гору к мосту через Омку, заполнила на всём протяжении людская река… Калейдоскоп красок – плащи, куртки, косынки, шляпки, кепи.
А над ними портреты, портреты, портреты, будто цветы на высоких стеблях, растущие из рук, сердец… Навряд ли среди идущих были пережившие военное лихолетье. Уже за семьдесят тем, кто родился сразу после войны. Шагали по яркому маю дети, внуки, правнуки тех, кто был запечатлён на фото, тех, кому было назначено судьбой остановить врага, вознамерившегося подмять под себя непокорный русский народ, уничтожить большую его часть, прибрать к загребущим рукам богатую русскую землю.
Я прошёл с колонной по Любинскому проспекту, мосту через Омку, река, полностью освободившись ото льда, весенне сверкала на солнце. Маршрут «Бессмертного полка» заканчивался на Ленинградской площади. Я свернул на улицу Масленникова и у здания, которое старожилы помнят, как кафе «Ленинградское», встретил Виктора, давнего знакомого. Он курил, встав в тенёк от слепящего солнца. В правой руке держал сигарету, в левой – портрет. Не над головой, а поставив древко на тротуар. На чёрно-белом фото был изображён мужчина лет сорока пяти, в пиджаке, тонком свитере под горло. Сухое лицо, высокий лоб, небольшие залысины. Умные глаза смотрели прямо в объектив.
– Это отец фотографировался на Доску почёта, – пояснил Виктор. – Ругаю себя, позавчера всё перерыл, так и не нашёл его фото с орденами. Надо было раньше подсуетиться, я до последнего дотянул, почему-то считал – в альбоме. Один портрет всего и есть с орденами, фотокор заводской газеты снял отца 9 Мая 1965 года. Помнишь, я тебе рассказывал.
Я помнил.
История выглядела следующим образом. Поздней осенью 1942-го пришла похоронка к бабушке Виктора. Через два месяца к вдове заехал однополчанин погибшего мужа. Он жил в соседнем районе, после госпиталя дали отпуск, по пути завернул в деревню друга. Дома застал сына погибшего товарища. Сына тогда звали Павел. Я не оговорился – именно «тогда звали». Павел, пока не было матери, заставил рассказать фронтовика о гибели отца. Не сумел воин соврать. Планировал нарисовать картину боя покрасочнее, погероичнее: фашисты наступали, их батарея отчаянно вела огонь по танкам… Но язык не повернулся соврать парню, у которого кипели в глазах слёзы. Поведал (с условием, что Павел не станет мать расстраивать), как отец пошёл к лошадям, которые возили пушки, вдруг свист снаряда, взрыв… Получилось страшно обыденно. Хоронить было некого. И месяца не воевал солдат на передовой…
Однополчанин отца в тот же день уехал. Павел залез на сеновал, выплакался, спрятав лицо в рукав фуфайки. И принял решение: взять имя отца и во что бы то ни стало уйти воевать за него. Проявив завидную настойчивость, сменил имя Павел на имя Фёдор, на фронт был призван Фёдором Фёдоровичем.
Попросился в разведку. Воевал храбро и удачливо. Верующим не был, но свято следовал словам Евангелия: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя». За чужие спины не прятался, не бросал товарищей, не один раз рискуя погибнуть, выносил под огнём раненных из вражеского тыла. Доводилось брать огонь на себя, прикрывая отход группы. Десятки раз ходил в тыл врага, за языками. Солдатские ордена Славы по блату не давали. У Фёдора их было два. Судьба хранила, в плен не попал, тяжёлых ранений миновал.
Демобилизовавшись через год после Победы, в июле 1946-го, поступил на завод учеником слесаря в механосборочный цех. Человеком Фёдор был лёгким, жизнерадостным. При случае не отказывался составить товарищам по цеху компанию, когда в день получки заворачивали мужчины в магазин. Ничего не стоило выпить стакан водки и твёрдыми ногами пойти домой. Не был безоговорочным передовиком в цехе, однако и среди нерадивых не числился. Работал на совесть, хотя начальство недолюбливало за независимый нрав, за то, что за словом никогда в карман не лез, правду-матку резал в глаза, невзирая на должности. Боевым прошлым не козырял, вообще не поддерживал разговоры на эту тему, отделываясь односложным – «малеха, ага, пришлось повоевать, ничего интересного».
В 1965 году руководители Советского Союза постановили отметить День Победы масштабно. До этого Великая Победа официально не числилась всенародным праздником. Хрущёв с упокоившимся Сталиным воевал отчаянно и храбро, сам в войну ничем хорошим себя не проявил, как раз наоборот. Так что красоваться было нечем. Только после его смещения со всех постов было решено сделать 9 Мая красным днём календаря, праздновать Победу парадами, митингами и демонстрациями по всем городам и весям великой страны.
Накануне двадцатилетия Победы парторг цеха, в котором работал Фёдор Фёдорович, наказал фронтовикам, их было немало в рабочем коллективе, обязательно 9 Мая надеть ордена, медали, цеху надо выглядеть на демонстрации не хуже других. Фёдору Фёдоровичу мимоходом бросил:
– Давай тоже приходи, ты ведь служил в войну, значит, фронтовик. Если есть какие медали, надень, ну а нет – и так сойдёт.
Фёдор Фёдорович надел. Подумал-подумал и надел. И те фронтовики, кто в курилках то и дело брали Берлин, Кенигсберг и другие вражеские города, присмирели, увидев грудь разведчика. Два ордена Красной Звезды, два ордена Славы. А также с пяток боевых медалей, юбилейных тогда ещё не было.
Не Илья Муромец из себя был Фёдор Фёдорович. И рост средний, и в плечах не косая сажень. Однако с боевыми наградами на груди смотрелся богатырём и героем.
Ремейк
Вспоминая Клайва Степлза Льюиса
На телефонном аппарате высветился незнакомый номер, трубка представилась Леонидом Григорьевичем Тимофеевым. Звонивший просил написать предисловие к его книге воспоминаний о родной деревне. Скажу честно, отношусь к подобной работе без энтузиазма. Условия жанра требуют писать комплементарно. Конечно, хорошее всегда можно найти. В связи с этим нельзя забывать слова Клайва Степлза Льюиса: «Я не раз замечал, что особенно часто и много хвалят самые смиренные, здоровые и умные люди, а ущербные и глупые хвалят редко и мало. Хороший критик найдёт, что похвалить в несовершенной книге; плохой вычёркивает из литературы одну книгу за другой. Здоровый и доброжелательный человек найдёт, за что похвалить самую скромную еду, даже если он привык к очень изысканной; больной или сноб найдет недостатки в любом угощении… Можно сказать, что хвала – словесное выражение душевного здоровья». По Льюису: симптоматично, если человек нацелен, прежде всего, на поиск негатива, и безмерно счастлив от своих «находок». Все мы не без греха, пристрастны, порой осаживаешь себя, рецензируя тот или иной текст: зачем выпячивать плохое, поищи вначале хорошее. В случае с предисловием к незнакомой книге незнакомого автора, отрадно, если есть за что искренне похвалить его, но разве не исключена возможность обнаружить в тексте такое, что ты в принципе не разделяешь. И последнее перетянет положительное. Придётся взад пятки идти, лучше сразу отказаться.
Леонид Григорьевич застал меня в отличном настроении, с первых телефонных фраз между нами пробежала искра симпатии. Чем ещё взял меня Тимофеев, ему было восемьдесят шесть лет. Неугомонные деды с некоторых пор стали вызывать особое уважение и любопытство. Леонид Григорьевич был кандидатом сельскохозяйственных наук, из родной деревни навсегда уехал в 1949-м, но связь с ней не терял, давно вынашивал мысль написать воспоминания о малой родине, наконец, осуществил мечту.
В первом нашем телефонном разговоре Тимофеев признался, что тягу к слову имеет с юных лет, школьником в войну принялся вести дневник, записывать в тетрадь интересные события. Фиксировал сельскую хронику до той поры, пока не пришёл милиционер и не изъял записи. Бдительным соседям пристрастие пионера к слову показалось подозрительным («чё это он писать о нас вздумал»), поэтому было доложено куда следует.
Ещё одно качество Леонида Григорьевича вызвало у меня чувство восхищения – мой новый знакомый, несмотря на более чем почтенный возраст, был на «ты» с компьютером и интернетом, тут же пообещал выслать мемуары.
Не скажу, что читал их запоем. Тимофеев не отличался мастерством композиции, изысканным стилем изложения материала, тем не менее книга была написана честным свидетелем событий, искренним человеком, много повидавшим на своём веку. И памятливым. Кроме всего прочего написана без выпячивания себя любимого, чем зачастую страдает подобная литература.
С удовольствием написал я предисловие, переслал автору, а вскоре Тимофеев пригласил в гости, дабы отметить окончание работы рюмкой чая. Сошлись мы вдвоём за этим самым чаем, в тот раз он коньяком назывался. Хорошо поговорили о родном селе Леонида Григорьевиче, о том, что осталось за рамками книги, я, в частности, расспрашивал его о войне. Дело в том, что запал мне в душу один эпизод из мемуаров. Был он написан наряду с другими, а во мне засел чем-то мистически тревожащим. Снова и снова возникал вопрос: неужели всё произошло по той причине, что девчонки поступились чистотой? Из благих побуждений – дабы вернулись женихи с войны живыми – сделали уступку греху, и наступила расплата. Не будь греха – не было бы возмездия? Или не следует ничего додумывать, всего-навсего тотальное совпадение. Шла война – беспощадная, безжалостная, коверкающая судьбы, тасующая народы. Что там какой-то частный случай, каких-то несколько человек, если война не пощадила десятки и сотни миллионов.
Прекрасно зная, что занозой засевшее будет мучить неугомонную голову, решил я попробовать разрешить частную проблему следующим образом: по-своему подать эпизод, вычитанный у Тимофеева, сделать из него рассказ, дабы в новой интерпретации поискать ответ. Наполнить схему события плотью – людьми, картинами, деталями, эмоциями, – тем самым попытаться приблизиться к истине. С помощью этакого ремейка пропустить историю через себя и показать её своему читателю. Пусть тоже подумает.
Вы воюйте, мы вас подождём
Мама Алексея умерла за месяц до начала войны. Отца забрали на фронт в сентябре. Под первую мобилизацию он не попал. 22 июня призвали четырнадцать возрастов, начиная с 1905 года рождения по 1918-й. Отец родился в 1899-м, его накрыло второй волной: 10 августа сорок первого были призваны 1890–1904 годы и 1922–1923-й. Проводили отца и остались с сестрой в доме одни. Алексею двенадцать лет, сестре Надежде – пятнадцать. Такие вот хозяева. Имелись у них в селе две родные тёти, да у тех свои дети, полон рот своих забот, мужей забрали на фронт, не до племянников. Поэтому Алексей и Надежда были предоставлены сами себе.
Сестра продолжала учиться в школе, Алексей первый военный год отходил в шестой класс, а летом сорок второго его призвали на трудовой фронт – в машинотракторную станцию (МТС). Дали в руки молоток, напильник, другие слесарные инструменты – учись. Руки у него росли из нужного места, быстро освоил премудрости профессии. Что немаловажно в их несытной жизни – деньги в МТС платили, обедами кормили. Плюс к тому вели они с сестрой нехитрое хозяйство. Скотину, кроме кошки Мурки, не держали, а вот огород не пустовал. Картошку сажали, мелочёвку всякую – лук, морковку и остальное… Не голодали, чтоб уж совсем…
Война войной, а жизнь брала своё. Надеждины подружки часто собирались у них в доме. Удобно – никто не гонит, делай, что хочешь, твори, что на ум взбредёт. Раздолье. А где девчонки, там и парни крутятся. Это закон жизни. Было у сестры три задушевные подруги. Больше всех Алексею нравилась Люся Соколова – высокая, широкой кости, круглое скуластое лицо. Шебутная, весёлая. Когда бы ни пришла, не могла не задеть Алексея, вводя парнишку в смущение. Поймает за плечи (руки сильные, цепкие – сходу не вырвешься), уставится в глаза:
– Лёшка, да что ж это творится на белом свете, – воскликнет деланно гневно, – разве честно, такие длинные ресницы парню! У меня недоростки, аж плакать хочется, а у него!
Или:
– Вы посмотрите-посмотрите! Глаза-то – смерть девкам, до того синие! Лии Марьевой надо сказать – пусть посмотрит!
Алексей вырывался, бурчал:
– Люська, отстань уже!
Но Люську разве остановишь, как начнёт донимать:
– Лёшка, ты с девчонками хоть целуешься? Танька Дулова така принцесса растёт! Ты приглядись. Если чё – я для тебя свахой расстараюсь.
Алексей вспыхивал, убегал. Люся громко смеялась. С Дуловой попала в точку – волновала последняя сердчишко Алексея… В МТС можно было идти через проулок и по берегу озера, но он делал крюк, чтобы пройти мимо дома Дуловых в надежде столкнуться лишний раз с Таней.
Ещё одна подружка сестры – Нюра Родыгина. Она заплетала тёмные волосы в косы. Любила пофорсить. Закрепит косы короной на голове, в другой раз «корзинкой» на затылке пристроит, а то сделает одну косу в кулак толщиной, бросит её на грудь. Частенько Нюра приходила на вечёрку с гостинцем, приносила Алексею пирожок или шанежку. Голосом Бог наделил сочным, грудным – красиво пела протяжные песни. Люся Соколова играла на балалайке и под бодрое треньканье пела частушки, любила позабористее да покудрявее, но без матерщины, которая не приветствовалась в селе. Люся и сама лихо складывала частушки. Нюра тоже могла, отбивая каблуками, выйти на круг с частушками, но предпочитала песни, знала много народных, русских и украинских. Дружила она с Тимой Бобровым. Улыбчивым парнем и страстным лошадником. Его дед Тарас, припадающий при ходьбе на одну ногу, был колхозным конюхом, Тимка постоянно пропадал у него на конюшне. Никто так ловко из парней не скакал на лошади. В седле, без седла. Ещё Тима отличался способностью – мог поставить на колени любого коня. Погладит лошадь по шее, что-то ей скажет, щекой о морду потрётся, потом в один момент возьмёт за уши и дёрнет. Казалось, вовсе не сильно, коню не должно быть больно, но он покорно упадёт передними ногами перед Тимой на колени.
На колхозный покос в луга обычно выезжало всё село. В пекло, когда солнце приклеивалось к самой жаркой точке небосклона, детвору отпускали к озеру. Было оно в двух километрах от покосных лугов. Мальчишки прыгали на коней, а накупавшись, приставали к Тиме, просили показать трюк. Всякий раз удивлялись – большой, сильный конь падал на колени от короткого движения руками. Тайну Тима не раскрывал, кто бы ни пытался повторить его трюк – не получалось. Другая лошадь мордой так мотанёт, только держись, а то и куснёт экспериментатора за плечо…
Третьей задушевной подругой сестры была Катя Арефьева. Скорая на ногу, с пулемётной речью, всегда в курсе всех событий села – у кого родины, крестины, похороны… Казалось, она ухитрялась быть одновременно в разных уголках Андреевки. Маленькая, но когда приходила, наполняла собой весь дом. Дружила с Ваней Пархоменко, большим и молчаливым парнем. Люся смеялась:
– Катька, какое счастье – Ванька твой не болтун, если бы вы вдвоём тарахтели…
– Что уж поговорить нельзя, – обижалась Катька.
И демонстративно замолкала. Была она с любой ерунды обидчивой и тут же отходчивой. Через пару минут вспоминала какую-нибудь новость, и снова частила языком…
Сестра дружила с Мишей Васильевым. Он быстрее других парней плавал, крутил «солнце» на турнике и что особенно восхищало Алексея – ходил на руках. В школе запросто (если не было учителей поблизости) из одного конца длинного коридора проходил на руках в другой и возвращался обратно. Алексей сколько ни пытался, шага не получалось сделать кверху ногами.
– Задница у тебя тяжёлая, – смеялся Миша, когда Алексей пробовал в его присутствии пройтись по комнате.
Отец у Миши был первым охотником в Андреевке. Погиб в сорок втором. Миша тоже метко стрелял водоплавающую дичь. Однажды подарил сестре на день рождения трёх гусей. Да и без причины в охотничий сезон разнообразил их скудный рацион – частенько подбрасывал уток. Зимой мог зайца принести.
Алексей любил вечёрки подруг и друзей сестры. С играми, песнями, танцами. Любил до поры, пока не возненавидел всю компанию.
Парни были двадцать пятого, двадцать шестого годов рождения. В сорок втором их перевели на ускоренное обучение в школе, начали готовить к мобилизации. Последнему романтику к тому времени стало понятно – победа над Германией не скоро прогремит праздничным салютом, сегодняшним мальчишкам завтра нужно будет идти в бой.
В тот вечер девчонки собрались одни, парней где-то не было. Алексей растапливал печку. Выгреб золу, нащипал с сухого полена, стоящего за печью, пучок лучины, надрал с поленьев бересты, положил её на колосники, сверху разложил лучину, собрался закладывать поленья, когда долетел до слуха разговор. Люся Соколова делилась услышанным от Марфы Деревянко. Бегала к ней погадать на картах, та и поведала о парнях-женихах-призывниках…
Марфа, баба лет сорока пяти, жила одна. Стоял на краю села открытый всем ветрам крохотный саманный домик. Когда-то временным жильём построил его пришлый мужик, собирался в нём перезимовать, а дальше капитальный дом ставить, да с первым весенним теплом снялся и уехал с семьёй и незамысловатым скарбом. В домике поселилась Марфа. Бездетная вдова, муж лет десять назад ушёл на заработки и сгинул. Служила Марфа в сельсовете техническим специалистом – уборщица, истопник, летом в палисаднике траву подёргает. Что уж там говорить – это не в колхозе с утра до ночи горбатиться. Марфа жаловалась, что больная «наскрозь», тяжёлое работать не может. Гадала бабам на картах, бражка у неё всегда водилась. Люсе Марфа открыла по секрету верный способ дождаться жениха с фронта: надо ему отдаться, и он вернётся живым. Мол, сама так сделала. Её жених только было собрался сватов засылать, а его забрили на Первую германскую. Умные люди научили Марфу, как действовать, в результате жених без царапины отвоевал. Только и всего – лёгкой контузией отделался.
Об этом рассказывала Люся подружкам. Алексей, притаившись у печки, слушал. Замер с поленом в руке, которое собирался в печку закладывать…
Не понравился ему этот разговор. Ни с какого боку не понравился. Жило село по твёрдым заповедям – девушка честь до свадьбы хранит. Надолго, а то и на всю жизнь, прилипала к женщине дурная слава, если проползал по селу гаденький слушок – не девушкой вышла замуж. Пусть даже потом не давала ни единого повода для пересудов, а всё одно бабы, да и не они одни, помнили этот факт. Алексей оказался невольным свидетелем разговора, когда мама за несколько дней до смерти наказывала сестре:
– Береги честь, Надя. Будь чиста перед Богом, и Он тебе поможет. И люди не станут полоскать твоё имя по селу. Вы остаётесь одни, на отца надежда плохая. Мужчина есть мужчина. Алёша ещё маленький, поэтому не наделай глупостей.
Сестра заверяла маму, что ни в коем случае…
Никто из девчонок не стал возмущаться словам Люси, не сказал: «Как так можно?» В том числе и Надежда. Конечно, Алексей, прежде всего, беспокоился за будущее сестры. К нему частенько в последнее время, нехорошо хихикая, приставал Беспалый – Васька Артюхов, моторист МТС. Его как увечного, не было двух пальцев на левой руке, на фронт не взяли.
– Надо бы к вам зайти как-нибудь, – говорил с ехидной улыбочкой. – Сеструха твоя, гляжу, из ранних – мужиков уже принимает, постоянно у вас парни трутся! Как же – девка в соку!
– Дурак ты, – злился Алексей, сжимая в руке молоток. Готов был броситься на Ваську – Как дам по пустой башке!
– Да ладно чё ты! – наткнувшись на бешеные огоньки в глазах Алексея, примирительно говорил Беспалый. – Пошутить нельзя.
Проходил день-другой и снова «шутил».
В тот раз Алексей проснулся в темноте. С вечера было жарко на полатях, не укрылся, печь к середине ночи остыла, стало зябко, он начал натягивать лоскутное одеяло и услышал шёпот. Девчонки, случалось, ночевали у них, но парни… Призрачный свет лился из окна, сестра опять поленилась ставни закрыть.
– Ты теперь обязательно вернёшься, – воркующе шептала Люся.
– А куда я денусь, – басовито соглашался Аркаша.
Аркаша Киселёв был на редкость белобрысый, будто перекисью водорода его покрасили. Блондин последней стадии, а волосы густые-густые. Играл на гармошке. Да с переборами. Склонит голову к клавиатуре, длинный чуб упадёт на глаза. Мотнёт Аркаша головой, чуб вернётся на своё место, через пару минут снова соскользнёт к носу… «Сметана моя», – называла Аркашу Люся.
Их жаркий шёпот услышал Алексей в ночи и едва сдержался, чтобы не спрыгнуть с полатей и не погнать гостей. В нём всё клокотало от бешенства. Дней через десять Алексей застанет сестру с Мишкой. В тот день повариха МТС заболела, обеда не было, он отправился домой перекусить. В сенцах оббил снег с валенок, хлопнул тяжёлой входной дверью и услышал вскрик сестры:
– Ой! Кто-то пришёл!
Алексей заглянул в комнату. Сестра с пунцовыми щеками, испуганными глазами, лежала на кровати, натянув одеяло под самый подбородок. Взлохмаченный Мишка натягивал брюки.
– Срамники! – закричал Алексей и выскочил на улицу.
Кипели слёзы. На душе было противно. Стыд и злоба переполняли его. До последнего надеялся – сестра умнее Люськи. Мишка тоже хорош. Сам на войну, а она… Вдруг убьют, кому будет нужна? Ещё и забеременеет.
Что удивительно – никто из девчонок не забеременел. Ни Катька, ни Нюра, ни Люся, ни сестра… Может быть, та же Марфа-просветительница научила…
Вечером Алексей будет кричать на сестру, требовать прекратить сборища. Он работает, а ему не отдохнуть, не выспаться. Сестра в ответ начнёт громко возмущаться: она уже взрослая, а он ещё малолетка, чтобы нравоучения ей читать! Алексей вывернул её слова, язвительно бросил, что «малолетка» работает с утра до вечера, а некоторые за его счёт могут учиться. На что сестра швырнула Алексею в лицо юбку, которую купила недавно на деньги брата. Алексей запнул юбку под лавку и убежал.
Вернулся поздно, к тому времени в доме собралась вся компания. Аркаша терзал гармошку. Ваня с Катькой сидели в укромном уголке, был такой за печкой. Спугнул парочку, когда направился с охапкой поленьев к топке.
Алексей бросил дрова и снова взялся за дверную ручку.
– Ты куда? – спросила сестра.
– За дровами, – сказал, как отмахнулся.
– Ты ведь принёс.
– Ставни закрою, вечно нараспашку, тебе ведь некогда!
Он вышел на крыльцо, постоял секунду-другую, а потом вернулся в сенцы, взял замок с полки и запер дом. Первой мыслью было зашвырнуть ключ в огород, в сугроб, что горбом вырос по-над забором, потом сунул в карман. Что дальше? Можно пойти к дружку Сеньке Сиротину, вместе работали в МТС. Тот жил с бабкой, мать уехала в Тюмень в госпиталь к Санькиному отцу. Но подумал и пошёл в амбар. Лёг на топчан, на котором любил спать летом. Холода не чувствовал, грела злость на сестру, её подруг, парней…
Откроет невольников Витюха Бревнов. Тот на Калининском фронте заболел туберкулёзом, долго лечился, но всё равно комиссовали. Был он холостяком, работал на мельнице, ну и не обходил одиноких землячек. Шёл, посвистывая, по пустынной улице от одной из них, вдруг услышал глухой стук. Стучали изнутри в окно. Подошёл, а за стеклом полно узников, просящих освободить из плена. Витюха не против, да дом на замке.
– Найди этого обормота! – кричали заключённые в дверь, на которой висел замок.
Алексей хотел убежать, выскочил из амбара, но Витюха ловко подставил ножку, схватил, за руку, больно вывернул:
– Гони ключ!
Парни накостыляли Алексею за самоуправство. Особенно Ваня отличился, дал такого леща (а там рука была, как лопата), что у Алексея перед глазами мошкара зароилась и в голове загудело. Он забрался на полати, давился слезами, придумывая, как отомстить обидчикам. Вдруг кто-то положил горячую ладонь на голову и начал гладить.
– Лёшенька, – певуче заговорила Люся в самое ухо, – ты даже сам не знаешь, какой ты хороший. Но и нас пойми, женихи на войну, а мы кому тут нужны? У меня брат погиб, от отца больше месяца нет писем. У Нюры отец в госпитале без ног, у Катьки отца убили фашисты, пусть наши парни вернутся.
Миша, парень сестры, погибнет первым… Сильный, ловкий он попадёт в разведку. Четыре раза сходит за линию фронта, а на пятый группа, возвращаясь с языком, наткнётся на немцев. Двое останутся прикрывать отход, остальным удастся оторваться от преследователей, они пройдут нейтральную полосу, здесь-то пуля достанет Мишу, клюнет точнёхонько в висок.
Навсегда останется в памяти Алексея пасмурное августовское утро, по дороге в МТС увидит мать Миши… Кто-то ещё в самом начале войны завёл в селе правило – похоронки разносить вечером. Придумано с прицелом: за ночь выплачет вдова или мать первые, самые горькие слёзы, омоет ими душу, хотя бы немного свыкнется с потерей, чтобы утром снова впрячься в ломовую колхозную работу, притупляя ею боль невосполнимой утраты. Мишина мать с потерянным лицом стояла у калитки. Будто раздумывала, в какую сторону идти. Алексей понял – Мишу убили, в их семье на фронте больше никого не было. Вечером сестра обхватит Алексея, вернувшегося из МТС, и, обливаясь слезами, будет повторять:
– Погиб мой Миша, погиб.
Он будет стоять с опущенными руками, не зная, что надо говорить в таких случаях, как успокаивать.
Потом настанет черёд молчуна Вани Пархоменко. Накануне прибежит шумная Катька с письмом от жениха:
– Ваня получил орден!
Люся поступала тактичней, не бегала с письмами своего Аркаши к Надежде. Катька таких тонкостей не понимала. Если её распирала радость – не могла не поделиться. Получив письмо, бежала к Надежде, потом содержание весточки с фронта узнавало всё село. На этот раз вышло так, что Катька бурно радовалась ордену жениха, вовлекая в ураган своих эмоций подруг, а Ванина мать уже оплакивала сына. Похоронки несли, само собой, матерям, а не невестам. Почтальонка, зная Катьку, не стала раньше времени говорить той. Катька к матери Вани с письмами не бегала, та недолюбливала невесту сына и не привечала её. Не нравилась ей – «невестка» трезвонила по всей Андреевке, что Ваня её настоящий муж, всякие там свадьбы – это дело десятое, после войны сыграют. В последние дни перед отправкой афронт Катька вела себя на людях с Ваней, как жена, и провожала его на фронт женой, а не невестой. Это крайне не нравилось Ваниной матери. Катька на холодность потенциальной свекрови с вызовом бросала:
