Сергей Николаевич Прокопьев
На фронт с именем отца
– А наплевать! Мне с ней не жить!
Убивалась она по своему Ване по-настоящему: с душераздирающим криком, бурными слезами. Еле отговорили, собиралась ехать искать могилу Вани.
Лошадник Тима Бобров, жених Нюры Родыгиной, попал в кавалерию. Уходя на фронт, мечтал об этом, и мечта осуществилась. Шашкой не владел, был артиллеристом, но при конях, а погиб в Польше. Спеть бравую песню «Едут, едут по Берлину наши казаки» не удалось Тиме. Один Аркаша из всей компании дошёл до фашистского логова и встретил Победу так, как мечтали все солдаты – у стен Рейхстага.
После Победы
Дальше в этой истории началось загадочное, сходу необъяснимое. Жизнь у всех девчонок не заладилась. Всех до единой. Трудно не согласиться с мыслью: у кого она так уж заладилась и задалась, война распроклятая всё поставила с ног на голову. Так-то оно так, а всё же…
Катя Арефьева, та самая, с пулемётной речью, которой всегда в девичестве было много, после войны вышла замуж за Ваську Беспалого. Всю жизнь Васька припоминал ей, что не сохранила до свадьбы девственность, бил, гонял. Сам гулял напропалую, благо вдовушек в округе только успевай в гости заходить.
Неутомимо гулящим оказался и муж Надежды, сестры Алексея. Тоже фронтовик, танкист. Надежда страшно переживала, мучилась. Алексей что только не делал для семьи сестры, помог с переселением в областной город, нашёл хорошую работу. Сам он быстро поднялся по служебной лестнице. Окончил сельхозинститут, поработал в селе, потом начал преподавать в институте.
Муж Надежды – Павел – уважал свояка, но многие годы был неисправим. Алексей уговаривал его, ругал. Тот, как нашкодивший подросток, клялся-божился, что больше не будет, но все клятвы тут же забывались… Пришёл однажды Алексей к сестре, та сидит на кухне мрачнее тучи. Что случилось? Да всё то же. Снова Павел завёл себе. Алексей давай зятя отчитывать, тот хуже малого дитятушки.
– Да скучно как-то, – принялся оправдываться, – делать-то нечего…
Здоровенный дядька лепетал про скуку, из-за которой промышлял по женщинам.
Алексея осенило, как скуку зятя развеять. В институт его надо на вечернее отделение засунуть, загрузить по самое не могу контрольными, экзаменами, чтобы головы поднять было некогда. Павел пожал плечами на предложение о высшем образовании, но Алексей ковал железо, пока не остыло, потребовал необходимые документы. Надежда полезла в семейные архивы. Павел тут же накатал под диктовку Алексея заявление, на следующий день Алексей пошёл к ректору своего института и сделал зятя студентом.
Не зря говорят: вечерникам надо при жизни ставить памятник. Пусть Павел не на станке работал, преподавал труды в школе, да всё одно – отработай день, а потом на занятия, а ещё курсовые, зачёты, сессии. Павлу было тридцать пять лет, но надел это ярмо. И успокоился по женской части, во всяком случае – проколов замечено не было. Окончил институт, даже кандидатскую диссертацию Алексей помог ему сделать. Да только в пятьдесят лет смертельно заболел Павел и умер. Похоронив мужа, Надежда двадцать пять лет, до самой смерти, оставалась вдовой.
Певунья Нюра Родыгина, у которой были в молодости роскошные волосы, четыре раза выходила замуж. Хоронила детей, хоронила мужей, переезжала с места на место. Даже на Сахалин заносило. Алексей, пока сестра Надежда была жива, был в курсе её жизненных перипетий, а потом потерялась Нюра из виду. Однажды в родительский день встретил на кладбище. Это был предпоследний год, когда он не боялся садиться за руль. До семидесяти семи лет смело водил машину. Ездил не только на дачу, как в последние десять лет. На Радоницу проснулся рано утром, посмотрел в окно – небо чистое, солнышко, и засобирался в Андреевку. Ехать не ближний свет – двести километров, да был уверен в себе и машине. Родных в селе, кого бы хотел видеть, не осталось, сразу направился в дальний край села, где в сени берёз стояли кресты и памятники. Проходя мимо одного, столкнулся с Нюрой. Не окликнула бы – не узнал.
– Лёша, ты? – услышал за спиной.
Спрашивала аккуратная старушка, опирающаяся на палочку.
– Нюра я – Родыгина, – представилась.
В живых из четырёх подруг осталась одна.
Алексей с Нюрой присели на лавочку подле могилы.
– Прошла жизнь, – вздохнёт Нюра, – а хорошего вспомнить нечего.
– Как же нечего, – возразит Алексей. – Я твои пирожки в войну никогда не забуду.
– Это мама. Вот под этим крестом лежит. Сунет мне: «Снеси сиротинке. Без мамки худо мальцу! Ой, как худо! Горько сироте на белом свете». Тебе даст, а Надежде почему-то нет. Я, конечно, и ей брала тихонечко.
На обратной дороге Алексей остановит в чистом поле машину, выйдет подышать запахами весны, оттаивающей пашни. И прийдёт в голову мысль: в войну, будь она проклята, впустили они с сестрой липкую черноту под свою крышу. Всех до единого она прилипчиво коснулась, всех, кто был связан с их домом.
Он-то не скажет вслед за Нюрой Родыгиной «хорошего вспомнить нечего», было и немало хорошего в его жизни, только и того за глаза хватило, о чём вспоминать не хотелось. Ему светила научная стезя после института, во-первых, парень, дипломированных парней после войны вообще раз два и обчёлся было, во-вторых, окончил едва не на одни пятёрки. Дали направление в Новосибирск.
Жена каталась по полу:
– Не поеду в Новосибирск, только в деревню.
Это была несусветная дурость, каприз. И вообще, главная ошибка его жизни – женитьба после института. Женился, не зная ни её толком, ни её родителей. Училась в соседней группе. Смазливенькая. Забеременела, ну и куда деваться, пошли в загс. Оказалась истеричной, паталогически лживой, ленивой, и сексуально озабоченной. Однажды бросила ему в лицо:
– Что за женщина, которую любит один мужчина? Настоящая непременно должна иметь любовника, а лучше двух!
Если бы только теоретически следовала этому принципу. Каких только гадостей не было в их двадцатилетней совместной жизни. Врала (было как воды напиться), исчезала… Это терзало мужское самолюбие, изматывало, ревность змеёй вползала в мозги, вытесняя всё остальное. Только и был спокоен, когда у жены начиналось регулярное женское недомогание. Сколько раз хотел уйти из дома, да одна за другой родились две дочери. Жалко было девчонок. Двадцать лет промаялся, а как исполнилось младшей восемнадцать – разошлись.
Женился второй раз. Кандидатскую диссертацию защитил, тридцати ещё не исполнилось, а докторскую смог дописать, лишь женившись во второй раз. В тот не самый лучший день в его жизни получил телеграмму из Ленинграда с информацией о дате защиты докторской диссертации. Предварительную защиту прошёл на ура. Однако радость от долгожданной телеграммы была омрачена повесткой в суд. Первая жена решила отсудить у него квартиру. В результате случился у Алексея обширный инфаркт… Год приходил в себя. С квартирой у благоверной ничего не получилось, только и у него с диссертацией тоже. Началась перестройка, стране стало не до науки.
А сокурсник, который вместо него поехал в Новосибирск, стал академиком.
Совсем нехорошо сложилась жизнь у весёлой, жизнерадостной, шебутной Люси Соколовой, которая подначивала в мальчишках Алёшу, смущала разговорами о девчонках. Её белобрысый гармонист Аркаша окончил войну живым и здоровым. Офицером. По мобилизации попал на курсы младших лейтенантов-артиллеристов. Воевал умело, метко поражал цели из «сорокапяток». Победу застал в Берлине в чине капитана с орденами и медалями на груди. И задержался в Германии в группе советских войск. Жизнь решил связать с армией. Люсе писал письма, обещал приехать в отпуск, да не получалось. Сорок пятый год заканчивается – его нет…
Люся ждать Аркашу, ждала, а всё же дома усидеть не могла… Не та натура. Душа просила песен, танцев, праздничной суеты в клубе и на вечёрках… Сама-то ещё ярче стала… Крупная, крепкая, подвижная. Тут-то к ней Илья Привалов и прилабунился. Котом мартовским закрутился вокруг девушки. Тоже фронтовик. С декабря сорок первого воевал, начинал под Москвой в одной из тех самых сибирских дивизий, которые отогнали немцев от столицы. Чуб вороной, глаз озорной, щеголеватый, напористый. Взял он Люсю в оборот. Куда она, туда и он. Девушек в селе полным-полно, на любой вкус, это парней дефицит. Да уж очень ему хотелось неприступную Люсю склонить к себе. Добился-таки своего. Не устояла девушка. И ушло Аркаше в Берлин письмо от андреевского доброжелателя: твоя Люся вышла замуж за Илью Привалова. Как Аркаша воспринял данную весть – неизвестно. Ни строчки не написал никому на известие об измене невесты. Люся родила Петьку, крепкого бутуза.
Алексей осенью сорок пятого снова пошёл в школу, надо было доучиваться. Люся работала в магазине, поэтому частенько сталкивались. Она по-прежнему любила подзуживать Алексея:
– Жениться-то не думаешь? Дулова Танька, чувствую, сохнет по тебе. Или пока по вдовушкам ударяешь?
Алексей больше не смущался от таких шуток, не краснел, как в подростковом детстве, сам мог ответить двусмысленностью:
– Куда торопиться. Ищу как ты! Большую да горячую!
– Школу окончи, большую ему подавай! – смеялась, сверкая белыми зубами Люся.
Трагедия случилась в сорок седьмом. Привалов работал в детском доме. В сорок третьем приехал в село детский дом из Ленинграда – дети, вывезенные из блокадного города, воспитатели. Перед этим пришла команда в сельсовет и колхоз: принять, разместить. А где взять помещение на такое количество. Однако начальство не растерялось, решило – будем строить. Время стояло летнее. Строительный материал, можно сказать, валялся под ногами. Всё село было мобилизовано на работы. Месили глину с соломой, делали саманные блоки, сушили их на жарком сибирском солнышке, и возводили стены из этих кирпичей. За три недели подняли здание детдома их под крышу, накрыли, отделали изнутри. Ленинградцы приехали и заселились в новенький дом с просторными спальными комнатами, кухней, столовой. Учебный процесс в андреевской школе тоже построили по законам сибирского гостеприимства: местные ученики ходили на занятия во вторую смену, ленинградцам отдали первую. После войны часть детей, у кого нашлись родственники, уехали, круглые сироты, родители которых погибли в войну, остались доучиваться.
Илья Привалов устроился в интернат воспитателем. Дружок, Лёвка Стадник, тоже фронтовик, пригласил, он был директором. Погорели приятели на гнусном деле – принуждали девочек-детдомовцев к сожительству. Одна забеременела, за ней другая. Село загудело в гневе, когда эта грязь раскрылось. Суд проходил в клубе. Были и сочувствующие подсудимым, но большинство стояло на позиции: «Расстрела за такое непотребство мало! Сирот не пожалели, сволочи!»
Получили преступники по десять лет строгого режима.
Осталась Люся одна с ребёнком. И снова нужно было запастись терпением. Когда-то ждала Аркашу с войны, теперь – зека-мужа из колонии. Советовали ей уехать из Андреевки. Всезнающие бабы нашёптывали: останешься, будут все, кому не лень, тыкать в тебя пальцем, а мальчишке каково? Чуть подрастёт, начнут дразнить за отца. Люся не послушалась, раз такая доля – надо ждать. Сидел Илья в Красноярском крае, писал часто. Вдруг замолк. Одно, другое, третье письмо отправила Люся, в ответ молчание. Отец у Ильи был авторитетным человеком в Андреевке – председатель сельсовета.
То письмо почтальон принёс ему в сельсовет, отдал в руки. Странный треугольник, карандашом химическим подписанный. Почерк такой, что не разбери-поймёшь – сплошные каракули. С трудом продрался председатель через писанину. И ударила в сердце страшная весть, подписанная коротким «урка». Безграмотным языком, путая «а» и «о», не имея понятия о знаках препинания, «урка» сообщал: «Твой сын проигран в карты». И поведал за что. К зекам просочилась информация, которую Илья тщательно скрывал. Надо понимать, на этом его и завербовали в стукачи. Начальство лагеря поставило условие: мы будем держать в тайне твою статью, а ты нам будешь докладывать, что творится в бараке. Однако информация просочилась к зекам, и расправа последовала незамедлительно. «Урка» бесстрастно сообщал, что Илье отрубили голову.
Отец, с трудом разобрав каракули, сделался как пьяный. В сельсовете по причине позднего времени никого не было. Он закрыл здание и пошёл домой, решая – говорить жене или нет. Делиться с односельчанами не собирался ни в коем разе. Во-первых, письмо могло быть злой шуткой. Надо всё выяснить. Во-вторых, в любом случае говорить нельзя. Однако скоро все узнали. Отец Ильи в разбитых чувствах опрометчиво забыл письмо на рабочем столе. Рано утром пришла в сельсовет Марфа Деревянко, она по-прежнему мыла полы в здании, где размещалась сельская власть, растопила печь, начала вытирать со стола пыль и обнаружила странное письмо. Падкая на сплетни Марфа не могла не засунуть нос в бумагу на столе начальника, поднапрягла всё своё трёхклассное образование и одолела безграмотные каракули. Первое, что бросилось в глаза, когда взяла листок – «урка», после чего забыла про тряпку, что держала в руке, погрузилась в чтение. Ахнула на словах «отрубили голову» и принялась со страшной скоростью заканчивать уборку. Новость рвалась из неё с неимоверной силой.
Отец Ильи написал начальнику колонии, в которой отбывал сын срок. Смерть Ильи подтвердили, а вскоре отца сняли с должности. Районному начальству было поставлено на вид: почему ранее это не было сделано. Советские работники должны отличаться кристальной чистотой, а тут сынок насильник. Уехал отец Ильи с женой в другую деревню. Там случилась с ним, пенсионером, ещё одна трагедия. Председатель колхоза попросил поработать принципиального человека на уборочной контролёром. Поставил на узкое место – весовую. Откуда частенько уходило колхозное зерно на сторону: прикомандированные водители воровали, да и сельчане были не прочь поживиться. Обязанности контролёр выполнял ревностно, это не всем нравилось. Говорили ему не один раз со злобой: тебе что – колхозного зерна жалко, не твоё ведь? Рачительному человеку было жалко. В результате оказался он однажды под задними колёсами здоровенного военного «Урала», который съезжал с весовой. По официальной версии попал под колёса по собственной халатности, однако умирая, сказал жене: «Подтолкнули меня. Да Бог им судья».
И это не всё. Люся, хотя родители мужа звали с собой, не поехала с ними из Андреевки. Отношения со свёкром и свекровью были у неё самые тёплые, с замужества жила с ними. А тут отказалась, вернулась к матери, хотя там жил брат с семьёй. Работала в магазине, воспитывала Петьку-сорванца.
И вдруг в селе появился Аркаша. Да-да-да. Тот самый гармонист, фронтовик. Был он уже майором и приехал в отпуск к матери. Увидел в магазине Люсю, и вспыхнула прежняя любовь. Алексей был тогда ещё студентом, на летние каникулы прибыл в родное село и узнал про Аркашу. Сестра Надежда первым делом поведала о счастье, что свалилось на подругу. Вскоре Алексей и сам убедился в этом, столкнувшись с Люсей. Та вся лучилась радостью, стоя за прилавком магазина:
– Что ж ты, Алёша, не женишься-то? – начала в своём репертуаре.
– Ехал, думал к тебе присвататься, дак Аркашка перебил все планы.
– Где ж ты раньше-то был?
– С этой учёбой разве за такими красавицами угонишься!
– Если бы я знала, что по мне сохнешь, бросила бы этот распроклятый магазин, поехала и забрала тебя из института со всеми потрохами.
– Чё уж теперь! Буду бобылём!
– Ой-ой-ой! Бобыль один выискался. Будто не знаю, что прошлым летом к Надьке Солодовой похаживал.
– Язык у тебя, Люся, без костей.
– Да уж какой есть.
Поболтали, от Люси, как когда-то давно исходил солнечный оптимизм. Её в селе любили за открытость, лёгкий нрав, готовность помочь. «Всё-таки повезло Люське, – говорила сестра Надежда. – Аркаша молодец, не посмотрел, что с ребёнком, простил». Аркаша служил в Эстонии. Отгуляв месяц, он потребовал, чтобы Люся перебиралась с ребёнком к его матери, а через год обещал забрать всех. Слал им посылки, деньги. Заботился. Как и обещал, следующим летом приехал. Сказал, что пока может забрать одну мать, за Люсей и её Петькой приедет позже, их часть переводят, надо устроиться на новом месте, а уж потом. Все отнеслись к этому без подозрений, дело военное, подневольное.
Аркаша хорошо продвигался по службе, на этот раз на его погонах сверкали подполковничьи звёзды. И не только офицерский талант рос. От простенькой гармошки Аркаша перешёл к баяну. Жалко, носил короткий чуб (в армии не положено длиннее), этот не обрушивался белым крылом на глаза во время увлечённого музицирования, эффектно подчёркивая артистизм баяниста. Вёл себя Аркаша по-свойски, нос не задирал, общался с сельчанами накоротке. Хотя до таких званий никто в селе не дослуживался.
Перед отъездом закатил гулянку. Как бы и свадьбу, и прощание. Свадьбу не совсем официальную – ещё не расписывались. «По месту службы оформим всё законным образом», – говорил на расспросы любопытствующих. Но надо же, дескать, с земляками отметить, потом, скорее всего, некогда будет. Начали гулять вечером в субботу. Аркаша не поскупился на закуску и водку. Пели песни, плясали. Аркаша то и дело брал в руки баян. Нюра Родыгина пела. Во время последней их с Алексеем встречи на кладбище на Радоницу Нюра расскажет, как однажды, лет за десять до того, вдруг позвонил ей Аркаша.
– Как-то умудрился телефон мой раздобыть. Наверное, с кем-то из наших общался. Звонит и просит, дескать, Нюра спой «Чёрные брови, карие очи». Захотел услышать наши песни. И ведь спела ему одну, да потом другую-третью. Растрогал меня этот звонок. Как из юности пришёл. Голос, слава Богу, у меня и сейчас есть. Я ведь в хоре ветеранов пела лет двадцать. Не утерпела, спросила: чё ж ты с Люсей-то не по-людски поступил? Что-то нечленораздельное промычал в ответ и свернул разговор. Больше не звонил ни разу.
Начали в тот раз гулять в субботу у Аркаши, продолжили в воскресенье. Народу собралось… Село только что откосилось, сено стояло в стогах. Зерновые убирать рано. Наступил короткий период, когда можно перевести дух и погулять. Алексей не был на той свадьбе, на тех проводинах земляка на дальнюю сторонку, сестра Надежда в подробностях рассказала:
– Люська солнцем светилась, такой не видела её никогда больше. Летала по двору, столы на свежем воздухе под навесом поставили, она то в погреб нырнёт, то в дом упорхнёт, чего-нибудь притащит на стол.
Закончилась гулянка более чем странно. Вдруг Аркаша поднялся и прочитал отповедь. Обозвал Люсю предательницей. Не сберегла любовь, скурвилась, он в войну только ею и жил на передовой, только о ней и думал, а она не смогла дотерпеть, отдалась первому попавшемуся ублюдку рода человеческого, натуральному уроду. Так и говорил – жёстко, хлёстко. Будто загодя подготовил речь, каждое слово выпестовал, каждое, прежде чем сказать, заблаговременно опробовал на языке, заранее подобрал, чтобы ужалить больнее. И понарошную свадьбу, получается, устроил специально, в желании принародно высказать всё, что думает о своей первой любви. Хлестал наотмашь. Дескать, все уши Люся, провожая на фронт, прожужжала ему, что они навечно муж и жена. Всё это оказалось на деле ложью, подлостью и коварством. Ни секунды, заявил Аркаша, стоя во главе стола, не думал он жениться на такой продажной женщине. И вообще – он женат. И жена его – дочь командующего округа. Скоро у них родится ребёнок. А Люся пусть живёт, как знает, в сердце у него к ней кроме ненависти ничегошеньки быть не может.
– Я как стояла, – рассказывала Надежда, – закуску какую-то на стол несла, так и села. Не я одна, поначалу многие не поняли. Думали, может, что-то вроде шутки? До того всё неожиданно. Только что нормально разговаривал, смеялся… Сказать, что пьяный, нет, я рядом, через Люсю, сидела. Выпивал, но не стаканами.
Люся выскочила из-за стола, с нехорошим лицом ринулась за калитку… Кто-то крикнул: держите, не в себе она! Мать бросилась за дочерью. Позже Надежде Люся признается: была на грани самоубийства, хотела повеситься, только и удержало – Петька сиротой останется… Нашли её у тётки в погребе…
Вечером Аркаша, забрав мать, уехал, дабы никогда в Андреевке более не появиться. Люся стала прикладываться к бутылке. Замуж больше не вышла и помаленечку да потихонечку спилась. Умерла рано, пятидесяти не было. Последний раз Алексей столкнулся с ней в семидесятом году в районном селе у автовокзальчика. Оба сделали вид, что не узнали друг друга.
