Сергей Николаевич Прокопьев
На фронт с именем отца
Сто лет – одним днём
– Пролетели сто лет одним днём, – начал разговор Фёдор Степанович Дмитриев.
Сказал весело, без вздохов сожаления. Дескать, пролетели и пролетели, и, слава Богу. Небольшого роста, сухой, жилистый, подвижный. Тёмные густые волосы зачёсаны назад. Нет проблем со слухом, единственно на что пожаловался – ноги подводят. Оголил правую руку, была перебинтована в пониже локтя. Отправился в магазин (его обязанность, у жены с ногами ещё хуже), на выходе из подъезда запнулся, упал. Содрал кожу на руке, ушиб бедро.
Для меня почти фантастика: Федор Степанович на десять месяцев младше моего отца (Николая Леонтьевича Прокопьева), тот без малого двадцать лет как умер, а ведь немало прожил – восемьдесят два года. Фёдор Степанович подходил к столетию. На тот момент три месяца оставалось.
Первого сентября 1939 года в Советском Союзе был принят Закон «О всеобщей воинской обязанности». Он устанавливал, что граждане СССР, без различия расы, национальности, вероисповедания, образовательного ценза, социального происхождения и положения, обязаны отбывать военную службу. До этого Красная Армия формировалась без всеобщей воинской повинности. Отца моего в том самом 1939 году тоже призвали в армию. Жил он на Дальнем Востоке, в Хабаровском крае, посёлке Ситá. Фёдора Степановича призвали в Тобольске. Отец мой служил на Дальнем Востоке и Фёдор Степанович в тех краях, в Комсомольске-на-Амуре. Отец был артиллеристом, Дмитриев – водителем. Строил на своём ЗИС-5 Комсомольск-на-Амуре, который драматург Арбузов назвал «городом на заре». На глазах Дмитриева на пустынном берегу Амура вставал гигант советской индустрии, крупнейший промышленный центр Дальнего Востока. Строились авиационный и судостроительный заводы, вставали жилые дома.
Фантастикой было и то, что передо мной человек, который вначале войны был кадровым военным. Не призванным в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию по всеобщей мобилизации в 1941 году от станка или плуга, он начинал войну обученным воином. Подавляющая часть кадровых военных погибло в сорок первом, сорок втором годах, а кто и выжил – давно умерли, шутка ли, столько лет миновало.
В июне 1941 году Дмитриев готовился к демобилизации (служили на срочной два года), в нетерпении ждал осени.
– Положение было, – воскрешает он в памяти те дни, – демобилизованные уезжали домой в бэушной форме. Парадную знать не знали, в чём служил, в том и поезжай. А я всю дороге на машине. Как ни бережёшься, где-то на гимнастёрке пятно посадишь, брюки замаслишь. Зверских стиральных порошков тогда не знали, мылом бесследно не сведёшь. Бензином тоже не всегда сведёшь. Вдобавок – по приезду домой форму сдай в военкомат. И ходи в чём хочешь. Нам, военным водителям, неплохо платили, деньги были. Готовясь к дембелю, покупали гражданскую одежду, обувь, чтобы всё было чин-чинарём. Я приобрёл отличный габардиновый костюм. Тёмно-синий, добротный, ему бы сносу не было, плюс драповое демисезонное пальто. Хотелось в Тобольске предстать перед родителями, братьями-сёстрами, друзьями-подругами не в замызганной гимнастёрке, а самостоятельным парнем… Ничего не пригодилось. Двадцать первого июня был в увольнении, гуляю по городу, вдруг радио: «Всем военнослужащим, находящимся в отпусках, немедленно прибыть в расположение своих воинских частей!» А на следующий день речь Молотова о нападении фашисткой Германии.
К столетнему ветерану я пришёл по заданию, тема: Дмитриев – старейший житель Тобольска. Время беседы ограничивало то обстоятельство, что у меня была назначена ещё одна встреча. В первую очередь расспрашивал собеседника о Тобольске довоенном, послевоенном, но и немало времени посвятили службе в армии, войны. Не могу сказать, почему я решил, что мой герой прямого участия в боевых действиях не принимал. Скорее, произошло это потому, что Фёдор Степанович не вывел разговор к боевому прошлому. Фронтовики, которых часто приглашали выступать в аудиториях перед школьниками, студентами, понимали, что от них требуется, рассказы о героических боях держали наготове. В разговорах с журналистами, тоже первым делом начинали с ярких эпизодов военного прошлого. Дмитриев ничего такого не говорил. Я решил, не было у него прямых боестолкновений. Да и понятно, крутил баранку и крутил – не танкист, не артиллерист, не пехотинец…
В моей практике было два ветерана, которые прошли войну, не участвуя в боях. Один из них призвался в декабре 1942-го, после кратких артиллеристских курсов был отправлен на фронт. Но так сложилось, лицом к лицу с немцами ни разу не сталкивался. Ладно, был бы писарем, или сапожником, или портным (были и такие), или поваром, служил артиллеристом. Сначала оказался в запасном полку, потом попал под переформирование дивизии, тут угораздило заболеть воспалением лёгких, попал в госпиталь. Затем отправили на курсы младших офицеров. Войну окончил в Чехословакии. Их дивизию бросили в мае сорок пятого в Прагу, на полдороге остановили – немцу капут, без вас справились. По настоящему за всю войну пороху не понюхал – ни раны, ни контузии… Второй такой ветеран – мощный, сильный старик. Рослый, широкоплечий. Представляю, каким гренадёром был в молодости. Его в мае сорок пятого назначили от полка на Парад Победы, но в последний момент командир дал отбой. Не удалось 24 июня сорок пятого пройтись парадным шагом по Красной площади. Единственное, что ветеран рассказал из боевого прошлого: день на третий после взятия Берлина они стояли в семидесяти километрах от фашистского логова (так тогда говорили), и вот рано утром пошёл он к колодцу и вдруг немец в эсесовской форме. Грендёр оказался проворнее, срезал фашиста из автомата. Это был его первый и последний его бой на войне. Получилось, всю войну вблизи фронта, но не на передовой.
Интуиция моя в тот день явно взяла отгул. Повторюсь, не могу сказать, почему в процессе разговора поторопился решить для себя: Фёдор Степанович не знает передовую. Лет за десять до этого сделал для себя вывод: настоящих фронтовиков больше не осталось. Тех, кто держал оборону в окопах, участвовал в наступлениях, ходил в атаки, в разведку, получал ранения, контузии, лечился в госпиталях, снова возвращался в строй. Не осталось по той простой причине: им было бы под девяносто и больше, а война долголетию не способствует. После этого своего умозаключения довелось встретить двух настоящих фронтовиков, которые продолжали оставаться в строю живых, это не переубедило, сходу причислил их к исключительным случаям, подтверждающим общее правило.
Одним из пунктов плана встречи с Фёдором Степановичем было сделать фото. Само собой, профессионал снимет профессиональнее, да с учётом возраста ветерана, лучше не откладывать на завтра то, что можно задокументировать сегодня. Попросил Дмитриева надеть парадный пиджак. Он прошёл в другой конец комнаты, раскрыл дверцы шкафа. Первыми бросились в глаза два ордена Красной Звезды. Кроме них смотрел с небогатырской груди ветерана орден Великой Отечественной Войны. Но его, я был почти уверен (и оказался прав), вручили в 1980-м к 35-летию Победы. Тогда все фронтовики получили его. Красную Звезду чохом не давали. Признаюсь, нравится мне этот орден, как никакой другой. Скупая, весомая красота. Не перегружен деталями, лаконичный, гармоничное сочетание цветов – серебра и рубиново-красной эмали.
– Что ж вы молчали, – вырвалось у меня, – я, грешен, подумал, по тылам на машине гоняли. Тут Красная Звезда и не одна. За что?
– Было дело, – улыбнулся на мой вопрос ветеран, – однажды в догоняшки с немецкими танками поиграл. Это у Балатона.
Шестого марта сорок пятого года немцы предприняли последнее широкомасштабное наступление, назвали операцию «Весеннее пробуждение». Дескать, сейчас стряхнём сон и врежем русиш швайн. С Курской Дуги «русиш швайн» по всем направлениям «врезала», немцы вытирали кровавые сопли и продолжали лезть на рожон. Пробуждаться той весной собрались в Венгрии в районе озера Балатон с дальним прицелом и не от хорошей жизни. Бензин – кровь войны, без нефтяных месторождений в районе Балатона самолёты, танки и другая техника с моторами оставалась без топлива. Посему решили немцы ударить по частям Красной Армии, что стояли у Балатона, отбросить за Дунай. Собрали мощный танковый кулак, подтянули две танковые армии, и сосредоточили в этом районе крупную группировку сухопутных войск.
Коварный замысел был разгадан, Красная Армия приготовилась к эшелонированной обороне. Хотите лезть на рожон, господа фрицы, милости просим, горячая встреча обеспечена. Роль встречающих была отведена частям Третьего Украинского фронта, им командовал маршал Фёдор Иванович Толбухин. В Третий Украинский входила 21-я Пермская Краснознамённая дивизия, в которой воевал Фёдор Степанович.
В один из тех мартовских дней перед старшиной Дмитриевым была поставлена задача – доставить боеприпасы артиллеристам. Те отбивались от немецких танков, снаряды были на исходе, запросили подмоги. Колонна из трёх машин, Фёдор Степанович старший, отправилась с боеприпасами. Несутся, где по дороге, где по полям. Вдруг два немецких танка. Место открытое, ты как на ладони. Вдали лесок темнеет, но надо доехать. Само собой, машина против танка ничто. Но если она исправна, и шофёр искусный… Одну машину немцы подбили, две другие, маневрируя, долетели до леса, под его прикрытием ушли, вовремя доставили снаряды артиллеристам.
– В таких ситуациях, – вспоминает ветеран, – кожей чувствуешь, куда следующий снаряд ляжет, ну и везение… Мчусь, пригорок, взлетаю, а впереди воронка, врюхаешься – и отъездился, танку стрелять не надо. По тормозам ударил. Он в это время долбанул, точно бы в меня угодил, кабы не воронка, на упреждение бил. Руль выворачиваю, снова по газам. Следующий взрыв за спиной, машину тряхнуло. Думаю, попадёт, пуговицы от меня не останется, полный кузов снарядов… Долетел до леса… Он вслепую вдогонку несколько раз выстрелил.
А первую Красную Звезду получил Дмитриев на Карельском фронте в 1942-м. В тот раз доставлял не боеприпасы, а хлеб. Тоже стратегический продукт, без которого не повоюешь. Наши передовые части оказались оторванными от тыла, голодали, а нужно держать фронт. Рельеф местности – голые сопки, дорога между ними. Шесть машин с хлебом, по тысяче буханок в каждой, пошли на передовую. Дмитриев – старший колонны. Дорога простреливалась, немцы снарядов не жалели, хорошо пристрелялись. В некоторых местах воронка на коронке. Без того дорога в жутком состоянии, а ещё воронки. В некоторых местах чудом проходили, но без потерь колонна дошла до конечной точки.
– Бойцы оголодали вконец. Мы с хлебом как боги для них, – вспоминает ту операцию Фёдор Степанович. – У хлеба сразу караул выставили, чтобы не обожрались. – Бензина на обратную дорогу не хватило, если бы не буксовали, не вытаскивали друг друга, хватило бы, а так пришлось мне одному (с остальных машин слили бензин в мой бак) ехать за подмогой и горючкой.
Спрашиваю у Фёдора Степановича: приходилось лицом к лицу с немцем сталкиваться.
– А чё я хуже других что ли, – улыбается ветеран. – Но врать не буду, в атаку не ходил. Лишь однажды в двух шагах от немцев оказался, да и то, честно сказать, по дурости. В начале апреля в Австрии шли колонной под вечер. Темнело уже. Одна машина потерялась. Был у нас Гошка Леонтьев, несобранный и бесшабашный. Вечно в какие-нибудь истории вляпывался. Замешкался в тот раз, может, разжиться чем-нибудь хотел, заскочил в придорожный дом, а потом ударил по газам, а там развилок, он прослушал, нам говорили: идти только прямо, не сворачивать. Ему в голову ударило – надо свернуть. И ушпарил не в ту сторону. Капитан Соколов мне командует: «Поехали за ним, вдруг машина сломалась, торчит один». Я на «студебеккере». Доехали до развилки. Перед началом движения колонны, нам, водителям, сказали, что от этой развилки до места новой дислокации автобата двадцать километров. Говорю Соколову: «Гошка, чертяка, километров через тридцать поймёт – не туда свернул и вернётся. Ехать за ним не имеет смысла».
Капитан согласился с доводами подчинённого, его тоже не привлекала перспектива по темноте передвигаться в незнакомой местности. Можно было нарваться на немцев. Основные их части отступали на запад, но отдельные группы бродили по округе. Разумно поступил командир и в то же время, увидев огонёк, что светил впереди, решил выяснить, что там такое. От дороги к манящему капитана огоньку шло кукурузное поле, с торчащей ботвой. Любопытство взяло офицера:
– Федя, а давай-ка посмотрим что там?
– Товарищ капитан, оно вам надо приключения искать? – не разделил порыв командира водитель.
Но капитану было надо.
Дмитриев свернул с трассы и поехал по полю на огонёк. Метрах в пятидесяти от домика остановился, вплотную из предосторожности подъезжать не стал… Вдвоём подошли к домику, заглянули в окошко. Грязная занавеска типа тюли, никого не видно внутри. На большом столе керосиновая лампа горит. Капитан скомандовал:
– Зайдём.
Зашли. Капитан сел за стол. Они были одного возраста. Дмитриев уважал капитана за знание техники, тот отлично разбирался в двигателях, до войны работал в Москве на автозаводе и учился в институте. В автобате воевал два года, не чурался помогать водителям при ремонте, нос не задирал. В домике не было ни души, капитан сел за стол и начал фантазировать. Когда шли от машины к домику, сказал:
– Федя, ты послушай, какая тишина. Ни стрельбы, ни взрывов. Разве так бывает? А воздух-то, воздух.
– Воздух как воздух, – сказал Дмитриев, не нравилась ему эта затея с поездкой неизвестно куда и неизвестно зачем. Блажил капитан.
И всё же он ошибался, воздух каждой своей молекулой говорил – весна идёт. Он пьянил, будоражил, тревожил. Воздух ли подействовал на капитана или просто к нему пришло хорошее настроение, весёлое, дурашливое. Поднял руку и, обводя широким жестом стол, пафосно воскликнул:
– Федя, ты посмотри, стол как в ресторане! А люстра-то, люстра! Какой яркий свет! Разве такое может быть? Сейчас закажем вина! Надо выпить в такой вечер хорошего вина! Ты какое будешь? Крымские вина уважаешь? Херес, к примеру, массандровский…
«Мели Емеля, твоя неделя», – беззлобно подумал Дмитриев. Хочет капитан дурака повалять, пусть подурачится. Сам тем временем нырнул за занавеску. Сбоку от входа в домик стояла большая печь, за ней что-то наподобие кухни, занавеской отгорожено. Проверил – никого. И только повернулся идти обратно к столу, за которым капитан готовился пить массандровский херес, дверь в домик распахнулась и зашли два немца.
– Ханде хох! – направили автоматы на капитана.
Вот тебе и херес из массандровского разлива.
У капитана есть пистолет, да в кобуре, пока будешь доставать, изрешетят. Дмитриева немцы не видели, стоял за занавеской. Он всегда возил в кабине трофейный шмайсер, прихватил с собой, направляясь в домик, как-никак война. Дал очередь из шмайсера и завалил обоих.
– Ну что, товарищ капитан, выпьем хересу?
Капитан белый как стена. Побелеешь, как кур во щи попал по собственной глупости.
– Забрали автоматы у немцев, – рассказывал Дмитриев, – подсумки с патронами и ходу к машине. Вдруг поблизости ещё шаршатся. В часть приехали, а вскоре Гошка Леонтьев, пропажа, из-за которого мы чуть не погибли, прибыл. Ещё неизвестно, чем бы вся эта история окончилась, кабы не нырнул я в кухню. Два автомата против одного, и зашли немцы неожиданно… Была дурость на войне, дружок мой Шиманский из-за неё в плен угодил.
Володя Шиманский был известной в автобате пройдой. Звали – Вовка-знать. Не оттого, что знатного рода, а потому, что присказку «знать» то и дело вставлял в свою речь. «Знать, сделаем в лучшем виде, – говорил с хитрой физиономией, или: – знать, съездим, одно колесо здесь, а три там!» С Дмитриевым служили вместе в одном автобате с Комсомольска-на-Амуре. Дмитриев ещё в 1940 году получил новенький ЗИС-5 и лелеял машину, навсегда запомнив слова командира: «Федя, береги машину, машина – это жизнь». Воевал на ней на Ленинградском фронте, Карельском в Заполярье, в Румынии, Венгрии. И всю бы войну прошёл, да в той самой Балатонской операции их дивизию в районе озера зажали немцы. Выходя из тисков, угодили в трясину. В ней намертво засели одиннадцать танков и восемнадцать машин.
Как Дмитриев ни пытался проскочить трясину – не удалось. Сокрушался – машину утопил. Не мог примириться с потерей. Шиманский успокаивал:
– Да брось ты, Федя, по железяке убиваться!
– Как же, пять лет на этой машине. Я её до последнего винтика знаю.
Шиманский был классным водителем, но возиться с техникой не любил. Как ремонтировать, призывал Дмитриева на помощь, тот не отказывал товарищу. Шиманский в долгу не оставался, в любой момент мог найти поесть, выпить, а солдат всегда голоден, ну и от лишних сто граммов не откажется, особенно под хорошую закуску.
– Знать, абгемахт, – скажет на просьбу друга Шиманский. Исчезнет на короткое время, чтобы появиться с хитро-довольной физиономией:
– Знать, натюрлих.
Со всеми поварами был он вась-вась, водил знакомства с тыловиками. Как говорится: сыт, пьян и нос в табаке. А в Венгрии пропал.
Дивизия с боями вошла в Австрию. И вдруг навстречу толпы людей в полосатой робе – заключённые. Дорогу запрудили, с нашими войсками смешались. Охрана концентрационного лагеря при подходе Красной Армии разбежалась, несколько тысяч заключённых высыпали на свободу. Нашим войскам надо вперёд продвигаться, а тут хаос, броуновское движение. Командование бросилось наводить порядок, формировать из заключённых колонны, отправлять под охраной в тыл.
– Еду на своём «студере», – рассказывал Фёдор Степанович, а навстречу колонна этих из концлагеря с плакатом «Здравствуй, Сталин». Наш Вовка-знать оказался среди заключённых.
Когда дивизию зажали у озера Балатон, Шиманский, как и Дмитриев, тоже утопил свою машину.
– Новые дадут, – успокаивал Дмитриева, – велика беда. Хороший зисок у тебя был, да, глядишь, ещё лучше будет. Таким водителям, как ты да я, старьё не всучат!
А через пару дней пропал. Шиманского потеря автомобиля, потери дивизии у Балатона не обескуражили, в уныние не вогнали. Он, будучи безлошадным, скорешился со старшиной медсанбата. Раздобыли они водку и крепко выпили на привале. Часть пошла дальше, а два бойца уснули в кустах. Никто пропавших не разбудил, не скомандовал «подъём». Проснулись, протрезвели, а никого нет ни рядом, ни в пределах видимости. И куда идти, своих догонять, не знают толком. Искали-искали, блудили-блудили, вышли к домам. Хутор, деревня ли. Да какая разница. Хмель прошёл, голод наступил. Зашли в дом, хозяин поклоном встретил, попросили у него поесть. Тот не отказал. Накормил, продуктов не пожалел. «Колбаса была, – вспоминал потом Вовка-знать, – никогда такой вкусной не ел. Я венгру показываю большой палец, мол, во! Он головой кивает: ешьте-ешьте дорогие гости. А у самого камень за пазухой!»
Наелись красноармейца колбасы и других деревенских продуктов. А время позднее – в сон стало клонить. Договорились спать по очереди. Хозяин радушный, а кто его знает, на войне как на войне – держи ухо востро. Кинули жребий, Шиманскому первому выпало караул держать. Сколько-то времени героически боролся со сном, а потом сморило. Организм устал от водки, поисков родной части, да и вкусная колбаса способствовала засыпанию. Хозяину предусмотрительно скомандовали, чтобы оставаться тут же, на виду. Он с честной физиономией сидел за столом, а как увидел, что гости уснули богатырским сном, выскользнул на цыпочках за дверь и порысил за немцами. Те поблизости, в соседнем хуторе, стояли. Как рассказывал Шиманский: «Кто-то меня за плечо дёргает, открываю глаза – фриц. Сон, думаю, что ли. А уже и не сон».
Куда медик девался неизвестно, а Шиманского в концлагерь отправили. На его счастье, охранники больше о себе думали, чем о заключённых, чему способствовала с каждым днём усиливающаяся канонада. Охрана ждать не стала, когда фронт подойдёт к воротам лагеря, немцы в одну ночь все до одного исчезли.
Идёт Шиманский в колонне заключённых на восток, то немцы его охраняли, теперь красноармейцы. Шёл с невесёлой думкой. Свобода – очень хорошо, да как теперь объяснять попадание в плен. Ладно – в бою, в окружении. Тут могут и дезертирство припаять, исчез незнакомо куда. И вдруг глазам своим не верит – родная дивизия. Выждал момент, шагнул из колонны за машину, в кузов запрыгнул, на дно лёг. Потом пошёл в штаб, доложил честно, как оказался в плену. Под трибунал отдавать не стали, по-человечески отнеслись, продолжил службу. Можно сказать, испугом отделался. Недолго лагерную баланду ел. Красная Армия быстро наступала. Вспоминая короткую лагерную историю, повторял: «Вот бы снова у того венгра оказаться. Даже не знаю, откупился бы он от меня вкусной колбасой, или придушил бы суку такую. Спросить бы гада, он что надеялся, немцы опять будут хозяйновать?».
Мы добрых два часа вели беседу с Фёдором Степановичем. Я опасался, ветеран устанет, и не смогу обо всём поговорить. Опался зря, Дмитриев был бодр, словоохотлив. Проговорили два часа, и тут у меня в кармане зазвонил телефон. В подобных ситуациях моя родная тётя Надя, Царствие ей Небесное, говорила: «С одной задницей на два базара». Не сторонник я таких «базаров», но приходилось подстраиваться под ситуацию – в тот день была у меня ещё одна встреча. В связи с этим активно торопили по телефону. Я начал раскланиваться с Фёдором Степановичем.
– Как это «надо идти»? – изумился ветеран и крикнул в сторону кухни: – Что ты там возишься?
– Ничего я не вожусь! – раздалось в ответ.
И с завидной прытью, на которую только может быть способен человек в восемьдесят шесть лет, из кухни вынесло жену Фёдора Степановича. В одной руке у неё было тарелка с запашистыми котлетами, в другой блюдо с салатом.
– Всё у меня готово! – доложила на ходу. – Сам болтаешь без остановки.
– Да ладно ты, – бросил Дмитриев жене и обратился ко мне. – Никуда вы не пойдёте! Полчаса ничего не решат. Так просто не отпустим.
Ветеран вскочил из кресла, звеня медалями, нырнул в шкаф и вынырнул обратно с двумя бутылками. Одна рука была вооружена коньяком, вторая – водкой.
– Что будете? – спросил.
– И пиво! – вспомнил я старый анекдот. – Конечно, водку буду с ветераном. Так сказать, фронтовые сто граммов.
Шёл Петровский пост, но я не стал кочевряжиться, тот случай, когда грех отказываться.
Ветеран налил по первой, выпил до дна.
– Сколько тебе лет? – спросил, закусывая салатом и переходя на ты.
– Шестьдесят шесть.
– Я в твои годы ещё с дамами знакомился.
– Знакомщик выискался! – внесла свою лепту в разговор хозяйка. Она сидела тут же, но не выпивала.
– С тобой как раз в шестьдесят восемь и познакомился, – сказал Фёдор Степанович и пояснил мне: – Нина – моя вторая жена, первая умерла.
И тут же снова наполнил рюмки.
– Мне ещё работать, – сказал я.
– Скажите: за победу с ветераном пили. Ох, мы 9 мая сорок пятого за победу напились вина, Вовка-знать разнюхал подвал, заставленный от пола до потолка бутылками. Потом долго на вино смотреть я не мог. Водку душа принимала, вино и шампанское – даже не показывай. Вовка-знать издевался: «Федь, пошли по паре стаканчиков бургундского тяпнем?»
Ветеран налил по третьей.
– Жаль, уходишь, так бы ещё песняка рванули. А то приходи вечером. Я уже не тот гармонист, но ещё могу.
Кивком головы Фёдор Степанович показал головой в угол, где стояла накрытая салфеткой гармошка. И пропел глухим голосом:
Растяну меха гармошки,
Пусть ударит милка в пляс!
Развесёлый я Тимошка!
И горю, как керогаз!
– Ты хоть знаешь, что такое керогаз? – спросил ветеран.
– А как же.
– А мои правнуки уже не знают. Длинная жизнь. Я ведь всех братьев и сестёр похоронил, а старшим был. Учиться хотел, да на четырёх классах моё образование закончилось, переехали мы в Тобольск. Отец упрямый был, ни за что не хотел в колхоз. Как мать ни просила, как ни говорила: обух плетью не перешибёшь… Рассчитался с налогами и поехали мы из деревни в никуда. Никто нас в Тобольске не ждал. Из детей я старший – тринадцать лет. Пошёл в артель «Вторая пятилетка» учеником слесаря. Через полгода был уже помощником машиниста паровой машины. Отец работал конюхом, развозил на телеге грузы. Получал копейки. Запомнилось, придёт домой, скажет: «О, я сегодня наработал на три булки хлеба». Я в сравнении с ним зарабатывал намного больше – триста-четыреста рублей в месяц. Но хотелось учиться, приобрести специальность. В 1938 году узнал про курсы шоферов, решил – вот эта настоящая профессия. Восемьсот рублей за обучение отдал. Автомобилей тогда было совсем мало, единицы. Шофер считался престижной профессией.
Загулять с Фёдором Степановичем с гармошкой, песнями и частушками мы не загуляли. За мной пришла машина.
– Ты заходи, – приглашал ветеран, провожая меня до порога, – сам говоришь, часто бываешь в Тобольске, в следующий раз приедешь, меня не обходи.
Когда короновирус пошёл гулять по земному шару, я позвонил в Тобольск, узнать, как там Фёдор Степанович переживает моровое нашествие. Ветеран Великой Отечественной бодро ответил на моё приветствие. Доложил, что всё у него нормально, уже вручили ему медаль к 75-летию Победы.
– Ноги подводят, – сказал в трубку, когда перешли мы на тему самочувствия, – в магазин трудно стало ходить. Чаще соцработника прошу. А День Победы встретим обязательно! Ещё бы я этого коровокоронного, или как его там, вируса испугался! В несколько мест пригласили… Главное, чтобы они не забоялись…
