Сергей Прокофьевич Пылёв
А за окном – человечество…
Вере везде был «зелёный» свет. Она переходила по врачебным кабинетам без очереди. Но вовсе не напролом. Внушительная «Карта здоровья» в руках Веры срабатывала как жезл в руках сотрудника ГИБДД, открывающий водителям путь на сложном перекрёстке. Кстати, от наплыва её сослуживцев нас спасло то, что после объявления всеобщего профосмотра в университете так-таки началась лёгкая паника.
Проведя день в клинике мы, наконец, вышли к вечеру, слегка пошатываясь, под сень здешней Нагорной дубравы, радушно раскинувшей нам навстречу в качестве прикрытия от всех земных проблем и бед свои мощные ветви. Под их густым шатром в зеленоватом сыром сумраке млел горчащий сочный аромат.
Каждый кварк как истинная элементарная частица обладает условным цветом и ароматом. Скажем, «синий» кварк может испустить «сине-антизелёный» глюон и превратиться при этом в «зелёный» кварк. И даже есть обитатель микромира, который имеет нежное цветочное название, – пион.
В сумочке Веры – ворох рецептов: от кардиолога, донельзя взволнованного планетарными масштабами смертности от инфарктов, далее – от подслеповатого офтальмолога («глазника», если по-людски), до слёз озабоченного тем, что Вере будто бы угрожает приближающаяся химера со страшным именем «катаракта» и, наконец, суровое направление от дерматолога, бдительного как сотрудник былого КГБ, – на удаление онкоопасной родинки на спине. Для меня до сих пор сия, словно на миг присевшая под левой лопаткой Веры чёрно-красная «божья коровка», была милым телесным украшением. Я всегда мечтал, чтобы Вера обзавелась «на выход» платьем с глубоким вырезом на её по-девичьи красивой спине. Реализацию мечты останавливал один убедительный аргумент. И вовсе не поголовная бедность российских литераторов. Даже действующих. Просто нам некуда было выходить в свет. Везде, куда наши отцы и матери старательно, с тщательным доглядом выбирали в пронафталиненных глубинах своих солидных гардеробов всё самое лучшее, ныне втёрся дерзкий стиль дырявых джинсов.
– Кажется, отделались?! – словно бы виновато улыбнулась Вера.
– Малой кровью… – поморщился я, всё ещё помня выражение ужаса на лице врача, когда та увидела в карточке Веры, что она до сих пор целых десять лет пропускала ежегодные осмотры.
Спускаясь по ступенькам в густоту аромата дубовых листьев, я и Вера, несмотря на повышенный градус приязненной благосклонности к нам сотрудников клиники, всё-таки напоминали людей, впервые принявших участие в марафонском забеге.
– У меня такое ощущение, что когда мы придём домой, окажется, будто никакой поликлиники сегодня не было… И никакого звонка от Большова… – сдержанно улыбнулась Вера. – Просто мы проснулись в полдень на нашей запущенной даче, разбуженные чьей-то неутомимой газонокосилкой…
Ощущение, что окружающая действительность существует лишь в тот момент, пока вы на неё смотрите, посещало даже великого Эйнштейна.
– Неплохо бы… – откашлялся я. – Но куда деть все эти твои рецепты, выписки и анализы?
– Выбросить! – почти радостно вскрикнула Вера. Кажется, она была готова исполнить это немедленно.
– И с лёгкой душой занырнуть в отпуск!
«Всё-таки так замечательно, что она есть в моей жизни…» – машинально подумал я.
И мы поехали на дачу. Почти с отпускным настроением. В общем, нам реально хотелось пробудиться завтра как бы в ином, новом мире. И это вполне возможно, если открыть глаза в минуту аккуратного восхода Солнца под флейтовый высвист фосфорической иволги – «фитиу-лиу». И ощутить полные лёгкие того необычного воздуха, когда в двухстах метрах от вашего домика под высокой горой напряжённо струится стремительный, молодцевато неукротимый бодрый Дон. Седьмой час. Солнце неяркое, но жидко-блескучее, словно огонь в нём только закипает. С крыши на окна нависают густыми потёками кудри винной «изабеллы»: от этого в комнатах воздух зыбко-зелен, словно ты находишься на дне замшелого аквариума.
А ни с чем несравнимая радость выйти на деревянное, уже смолисто пахнущее разогретыми сосновыми досками деревянное пружинистое крыльцо? Да тотчас броситься, как в реку, в одичавший малинник, который словно только что как из ведра окатили густой, стылой росой, слащаво пахнущей зелёными клопами-щитниками. И с мальчишеским азартом рвать ягоду зубами прямо с ветки, измазав свою счастливую физиономию весёлым алым соком. А над тобой низко, царственно проплывёт на слепящем фоне солнечного диска парочка экзотических удодов. Сбоку эти достаточно крупные птицы похожи на гигантских черно-белых бабочек с веерными хохолками и шпажками длинных клювов – прибыли покрасоваться в Черноземье прямиком из тропиков. Они вызывают у здешних дачников такое восторженное удивление, что удоды, кажется, испытывают некоторую неловкость и избегают долго сидеть на облюбованных ими проводах возле нашей дачи.
По законам квантового поля самое главное в природе – акт наблюдения. Когда он происходит, мир из волновой запутанности, бурления смиренно превращается в мир материальных объектов.
По дороге на дачу мне вспомнилась моя поездка за вдохновением на Смоленщину в далёком тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Я учился тогда на заочном факультете журналистики. И вот после летней сессии зазвал меня к себе на родину в далёкое смоленское село Мужицкое Духовщинского района мой однокурсник Славка Терехов, тамошний фельдшер. От Смоленска, куда мы прибыли поездом, до его вотчины почти сорок километров. Был выходной, автобусы к ним не ездили. Зато я по дороге познакомился с грозой, какой по ярости потом во всю жизнь не видывал. Молнии били со всех сторон сразу. Как исполняли в нашу честь некий ритуальный огненный танец. Будто от перенапряжения, всё небо покрылось густой сеткой их набухших сине-розовых вен, в которых судорожно пульсировала дикая электрическая кровь.
И вот моё первое утро на Смоленщине в медпункте, временно превращённом для меня в гостиницу. Также июль, только с дождём. Холодно и скучно. Я протопил печку. Все здешние мухи тотчас облепили её. Сидят на ней полусонные, разомлевшие. А за окном поросёнок удивлённо повизгивает. Потом мне объяснили, что он – местная достопримечательность. Поросёнок, как собачка, везде бегает за хозяйкой Тамаркой, которая состоит медсестрой при медпункте: и к больным, и на почту, и в клуб, даже в сельсовет – везде он при ней. А где не пускают, всё равно прорвётся. Как-то я за ними в магазин зашёл. И так чудно: взяла Тамарка за неимением ничего другого на прилавках карамельки усохшей, сыра «Российского» съёжившегося и мутными слезьми плачущего. Вышло ей при расчёте сдачи две копейки. Продавщица хотела на них спичек дать, но медсестра отмахнулась: «Гони монетки… Я их «на кукушку» возьму!» То есть когда в кармане деньги есть, хоть самые малые, а тут раздастся метроном этой ответственной за долготу нашей жизни птицы, так они с той поры будут у вас на глазах скоро прирастать.
Вот такие вот легенды смоленской деревеньки Мужицкое… Кому-то смешно? Мне не очень.
Сегодня дача встретила нас с Верой негостеприимно: председатель кооператива распорядился отключить электричество в ожидании грозы с сильным ветром. Об этом на все мобильники на всякий случай уже предупредительно отписалось МЧС.
Итак, ждать, когда минует гроза, или вернуться домой? В любом случае я решил воспользоваться случаем, пока мы ещё здесь, и купить у соседа, обустроившего на здешних заливных лугах настоящую ферму, козьего молока. Кстати, у его собаки была странная кличка Симка. Скоро у неё будут щенки. Не удивлюсь, если их назовут типа Айфон, Скайп или Андроид.
– Будем ужинать при свечах! – торжественно объявила Вера, когда я вернулся с трёхлитровой банкой парного молока. Это было настоящее живое произведение. В отличие от магазинного, в нём присутствовала загадочная молочная плоть. У меня ещё стояли перед глазами таинственные поперечные прямоугольные зрачки козы, словно это, ни мало, ни много, был взгляд пришельца из иных Вселенских миров: днём они узкие, как щель, а с темнотой превращаются в широкие прямоугольники, позволяющие видеть ими всё вокруг себя на триста сорок градусов. У испуганной козы зрачки становятся реально квадратными.
И снова раздался телефонный звонок. У меня на мгновение возникло ощущение, что мы участники какой-то странной компьютерной игры, в которой некто дистанционно управляет нами. Осовремененный вариант шекспировского озарения насчёт того, что жизнь есть театр, а люди в ней – актёры.
Мир, в котором мы живём, не иллюзорен, но не он является главным. В структуре реальности основное и всё определяющее происходит на невидимом квантовом уровне.
Звонок был из клиники для «младших и старших дворян». Вера на всякий случай включила на своём смартфоне «громкую связь». Некто заговорил с ней быстро, раздражённо строго. Вера слушала этого человека с таким лицом, какое разве что бывает у космонавта на центрифуге, когда оно размазано деформируется под безжалостным напором невыносимой перегрузки, способной ломать кости и рвать мышцы.
Я стоял у окна, стараясь не прислушиваться к словесному грому, обрушившемуся из смартфона на Веру. Более-менее понятным из ревущего потока медицинских выражений было «атипичные клетки».
В дачном просторном небе разворачивался обещанный МЧС грозовой фронт: очень высокий, трёхслойный и самых неприятных оттенков грязно-чёрного, лилово-бурого и ещё какого-то настолько сложного, которому как бы и нет названия. Одним словом, шло торжественное приготовление, ни мало ни много, к Апокалипсису.
Вдруг я почувствовал, что стою в комнате один.
Я нашёл Веру в саду у «нашей» берёзы – волшебное древо о два ствола, иначе говоря, «двойчатка». Во времена былые наши прадеды и прабабушки числили за ними известную силу от нечисти: при опахивании пользовались ралом, изготовленным из раздвоенного дерева, двуствольной палкой погоняли волов-близнецов; через раздвоенный ствол дерева трижды протаскивали больного и так далее, включая рогатину на медведя и даже мальчишескую рогатку.
Мы называли эту берёзу «лирой». От её пегой масти, серебристо-чёрной коры словно исходила некая светомузыка.
– Цитология показала у меня наличие атипичных клеток, – тихо сказала Вера чужими словами и чуть ли не с брезгливым презрением к себе.
Принцип неопределённости Гейзенберга: одновременно установить и положение и скорость квантового объекта невозможно. Чем точнее мы измеряем одно, тем менее точно можно установить другое.
– У меня подозревают онкологию.
– Стоп, машина. Раковые клетки есть у каждого… По несколько миллионов.
– Это из другой оперы, Витя. Они требуют, чтобы я повторно сдала анализ на этих моих атипичных перерожденцев. Уже в понедельник я должна лечь в стационар. Возможно, на неделю. Вот такой будет у нас с тобой отпуск. Лазаретный. И вообще, судя по всему, ты скоро похоронишь меня.
Вера слабо улыбнулась.
Когда человек собирается ложиться в больницу, пусть даже для сдачи анализов, его окружающие невольно испытывают стыд за своё крепкое здоровье и стараются найти в нём хоть какие-то изъяны, о чём начинают не раз и достаточно громко сообщать.
Я не из особого теста.
– Что-то голова болит… – несколько раз объявил я Вере, пока она уныло укладывала сумки.
На самом деле меня тупило, как я один проведу эти несколько дней. Такое состояние вызывается эффектом «духовной диффузии». Достаточно долгая совместная жизнь в итоге приводит к тому, что муж и жена, как бы прорастая друг в друга на психологическом уровне, уже не могут сбалансированно существовать каждый сам по себе. Они между собой даже бытовыми привычками обмениваются. Скажем, я раньше очень настороженно относился к бродячим собакам, а Вера могла запросто подойти к грязному, грозному, голодному вожаку суетливой свадебной стаи и погладить его по нервно напряжённой холке. Сейчас же это у нас с точностью до наоборот. Так что предстоящее мне житие наедине с самим собой заранее казалось настоящим испытанием того, насколько я себе интересен. Отрицательный ответ был ясен заранее.
Наиболее важное свойство всех элементарных частиц – способность к взаимным превращениям, у каждой из них существует «двойник» – античастица, которая отличается от частицы только знаком.
Людмила Петровна, заведующая отделением, куда положили Веру после сдачи пятнадцати основных и десяти дополнительных анализов, поначалу перепоручила извлечь из Веры энное количество живой ткани на анализ, своим подмастерьям. Но когда она случайно узнала, что Вера работает директором университетской Научной библиотеки, пусть и врио, а я вроде как писатель местного розлива, ситуация переменилась. Людмила Петровна была ещё та книжница, десятилетия собиравшая все шестидесятикнижные прижизненные издания поэта Эдуарда Асадова. Так нас объединила сокровенная, таинственная, чуть ли не порочная в эпоху андроидов и гаджетов любовь к книге.
В общем, найти для Людмилы Петровны редкое издание Асадова мне труда не составило: у нас дома был переизбыток книжной продукции чуть ли не за всё последнее столетие, которая, не помещалась в шкафах и на полках, поэтому хранилась даже в комоде с мебелью и ящиках для обуви. Иногда редчайшую книгу можно было случайно обнаружить в вышедшей из строя микроволновке, искорёженной пароварке, – одним словом, где угодно.
В итоге Людмила Петровна вошла в операционную, когда Вера уже была под наркозом, и, воодушевлённо отстранив коллег, блестяще провела прицельную биопсию. Не зря в больнице у неё было ласковое прозвище «Чистюля». Вполне в духе поэзии Эдуарда Асадова.
Электрон не движется по орбитали возле ядра, как планеты по орбите вокруг Солнца, он находится сразу и везде. Даже там, где будет через миллиарды миллиардов лет, он как бы есть уже сейчас.
Когда изъятые щипцами атипичные клетки Веры вместе с небольшими кусочками ткани отправили на анализ к патологоанатомам, положенную в таких случаях надпись на пакете «Онконастороженность» почему-то поставить забыли.
Я на пределе вежливости попросил Людмилу Петровну позвонить патологоанатомам, чтобы ускорить их священнодействие.
Она печально развела руками:
– Даже если Вы найдёте мне первую публикацию Асадова в «Огоньке» за тысяча девятьсот сорок восьмой год я не смогу переломить нашу Систему! Там в подвале у наших патологоанатомов телефоны не работают!
– Я не поленюсь сходить!!!
– Даже если я дам вам нить Ариадны, вы их не найдёте… Там такие путаные коридоры, света практически нет. А крысы за шиворот прыгают!
Патологоанатомы… Как много в этом слове всякого разного…Посмертный врач. Врач, который никогда не режет по живому. На золотой латыни – Prosector, то есть врач-рассекатель, производящий вскрытие с целью точного установления последнего диагноза.
– Не падайте духом… – вздохнула заведующая, потаённо искрясь старомодной библиофильской любовью к поэзии.
– Я не поручик Голицын… – таков был мой почти истеричный ответ.
Вернувшись домой, Вера не вылезала из интернета. В конце концов, мы с ней поняли, что внутри человеческого организма тоже имеют место свои цветные и черно-белые революции, теракты, войны за жизненное пространство и за богатство клеточных недр.
Итак, на одном конце города в гулком отсыревшем больничном подвале со сталактитами призрачной паутины и ядовито-зелёными островами на стенах бархатистого мха патологоанатомы под шипение крыс, беснующихся среди трупных запахов, который день утомлённо прикидывали, на какой стадии находятся протестные выступления атипичных клеток Веры; на другом конце города она напряжённо, почти отчаянно искала в безумных просторах Интернета ответа на тот же вопрос.
Тёмная материя заполняет собой нашу галактику, и все объекты в ней, включая Землю, как бы «продираются» сквозь её встречный поток. Из-за того, что частицы тёмной материи очень плохо взаимодействуют с обычным веществом, мы этот поток не замечаем.
Время от времени у Веры случались слёзные приступы, от которых у меня сводило судорогой губы.
– А что как нам завалиться к кому-нибудь в гости?.. – осторожно задал я Вере самый дурацкий вопрос, какой только можно было сейчас придумать. И завершил его уже вовсе законченным форменным бредом:– Сегодня Всемирный День китов и дельфинов.
– Я понимаю, тебе тяжело со мной… – отозвалась она, опустив глаза.
– Давай к Ильиным?..
– Мы недавно были у них.
– Тогда Волковы.
– Не поймут. Мы уже пригласили их к себе. На День крещения Руси. Кстати, он уже послезавтра.
– Остаются Лыковы.
– Замечательно. Я их люблю. Прекрасная пара. Словно современные Пётр и Феврония Муромские. Только они, в отличие от нас, уехали в отпуск. В Павловск. К родителям. Я вчера говорила с Катей и Димой. Они в это время укладывали вещи. Ещё и советовались со мной, что им лучше взять, чтобы не пролететь с погодой.
– А как вдруг передумали? Жизнь штука многовариантная!.. – объявил я с той фальшивой бодростью, с какой обычно произносятся именно прописные истины.
Всё-таки когда звонишь с нашего телефона, это нечто. Нынешние гаджеты такого ощущения не дают. С них разговор происходит совсем в иной тональности, скорее похожей на некую детскую забавную игру, нежели на достойное общение. Но именно его ты получаешь, снимая со стальных хромированных рычагов увесистую, вороной масти трубку маститого номенклатурного телефона. Не ловите меня на политических пристрастиях, но не могу не напомнить, что старые большевики рассказывали о каком-то даже мистическом отношении Сталина к телефону. Он словно был его верным и незаменимым помощником. То-то Иосиф Виссарионович всегда в начале разговора говорил в трубку своим глуховатым, сдержанным голосом великую фразу: «У аппарата». И никак иначе, прислужники смартфонов и айфонов!..
Я никогда не рисковал повторять за Иосифом Виссарионовичем такую историческую фразу, но, тем не менее, властное обаяние нашего реликтового телефонного аппарата целиком владело мной. И наделяло меня какой-то особой магической силой.
По крайней мере, на том конце провода трубку действительно взяли.
Я напрягся, испытывая лёгкий ужас.
– Алло… Алло? Катя? Это звонит Виктор. Дмитрий, ты?
Трубку на противоположной стороне не положили, но безмолвствовали. Притом, этот некто, молчащий, тем не менее, издавал какие-то особенные невнятные звуки.
Пауза затянулась.
– Ребята, отзовитесь… – как можно аккуратней проговорил я.
Ничто и никто.
– Здравствуй… – вдруг как из глубин вечного безмолвия возник странный мужской голос, каким наш друг Дима никогда не разговаривал. Ни в каком состоянии. Отдалённо похожий, но не его вовсе.
Тем не менее трубка продолжала уверять меня, что это он, Лыков, собственной персоной.
– Здравствуй, Витя… Катя первая взяла трубку, но говорить с тобой так и не смогла… Теперь я попробую.
– Приболела, чай?.. – осторожно вздохнул я.
Электрон одновременно движется к пункту назначения и к пункту отправления.
– Лёня умер. Наш Лёня. Завтра похороны, – отчётливым, пугающе чужим голосом проговорил Дима.
…Тридцатилетний молодой человек, учитель русского языка и литературы, отложив томик Тютчева, вышел из подъезда подышать медовым ароматом впервые давших цвет его ровесниц тридцатилетних дворовых лип. Июнь – Липень, дерево-мать. Липа накормит, обует и вылечит. Леонид благоговейно вдохнул мерцающий дискретный запах, улыбнулся и упал замертво.
Одни умирают от сердечной недостаточности, другие – от сердечной избыточности…
Электрон не движется по орбитали возле ядра, как планеты по орбите вокруг Солнца, он находится сразу и везде. Даже там, где будет через миллиарды миллиардов лет, он как бы есть уже сейчас.
Я запнулся, прежде чем сказать «Примите наши с Верой соболезнования». Я болезненно запнулся. Как будто судорога свела мне рот. Какие, нафиг, могут быть соболезнования, когда не стало их сына?.. Тут волком выть, но не принято. Да я и не умел я. Слаб в коленках.
Вера почувствовало по мне, что в мире каким-то несчастьем стало больше. Она подступила поближе, наконец просто-таки прижалась, напряжённо вслушиваясь в редкие звуки из трубки, словно бы никак не желающие складываться в членораздельные слова. Не знаю, как они, звуки, вообще из неё выходили на свет Божий. Ведь я затиснул пальцами трубку с такой силой, какой давно за собой не знал. Я словно пытался стиснуть горло ни в чём не повинному телефону.
– Прости… – спёрто проговорил я и провёл по лицу ладонью, отирая таким подручным способом внезапную точечную испарину.
– За что?..
– Прости…
При столкновении квантовые частицы, уничтожаясь, способны превращаться в другую: например, при соударении протона и нейтрона рождается пи-мезон.
Похороны Леонида были назначены в полдень, от его дома. Но прежде нам предстояло быть на отпевании в храме Пресвятой Богородицы Всецарицы. Я сдавленно предложил Вере остаться дома. Мне казалось, что с храмовым погребальным ритуалом никак не совмещается её нынешнее напряжённое ожидание результата от эзотерически колдовавших над кусочком её тела в крысином сыром подвале патологоанатомов, подогретых их особым покойницким юмором и медицинским спиртом, похожим на растаявший горный хрусталь.
– Ты что?.. – охнула Вера. – Я Лёнечку на вот этих руках столько раз нянчила…
…Когда гроб с Леонидом забирали из морга, я не мог не заметить, что тут, как нигде, всюду густыми парковыми рядами празднично сияют тяжело-красные розы, словно в пику здешней вездесущей смертной ауры. А ещё, пока мы оформляли необходимые документы в иной мир, я обратил внимание, что в этом здании на всех офисных дверях такие же ручки, как и на здешних гробах. Очень хорошие литые ручки, удобные и надёжные…
По дороге к храму у моей «копейки» вдруг спустило колесо, а запаски у меня никогда не было. Я был готов нести машину на себе вместе с Верой.
Тем не менее, мы бросили наш старенький «Жигуль», даже забыв закрыть двери, и помчались дальше на такси.
Я похоронил столько близких и не очень людей, что не мог не обратить внимание на одну особенность – смерть всегда как бы ставит на лицах ушедших от нас печать качества прожитой ими жизни. Словно некое ОТК. Та самая служба на предприятии, которая осуществляет контроль качества выпускаемой продукции: брак, третий сорт, второй, первый, высший, наивысший…
В большом смертельно-торжественном гробу лежал красивый молодой человек с таким выражением лица, словно его срочно отозвали из командировки на Землю для участия в решении какого-то ни мало, ни много Вселенского вопроса.
Когда мы вшестером несли гроб с Леонидом по кладбищенской глухой тропинке, на каждом шагу попадались в тесноте под ноги ржавые венки, куски мраморных плит и вездесущие пластиковые бутылки. Чтобы не упасть, нам приходилось изворачиваться, словно Лаокоону с его сыновьями от напавшей змеи. Гроб нырял, как опустевшая лодка на штормовых волнах.
Эпитафии на кладбищенских могильных камнях читаются как эпиграфы к прожитой жизни.
Я на какое-то время потерял Веру из виду.
И заметил её вновь, когда уже были совершены все те мистические кладбищенские ритуалы вроде обязательного извлечения из гроба живых цветов, сохранения бечёвки, которой связывали ноги покойного, а также брошена каждым своя горсть земли: крышка гроба всякий раз отзывалась ей глухим, унылым буханьем.
«Со святыми упокой, Христе Боже, душу раба твоего…»
Отойдя в сторону от всех нас, Вера говорила с кем-то по смартфону. Углубленно, отстранённо говорила. Словно находилась в другой, параллельной Вселенной. В ином измерении. Но при этом она плакала вполне по-земному. Только что страдающая лёгкой формой библиофилии заведующая отделением сообщила ей, что уставшие до чёртиков патологоанатомы, наконец, разобрались в её атипичных клетках: они нагло и бесповоротно переродились в онкологическую опухоль, похожую на некоего зелёного головастика, и начали своё крайнее дело, внушая бдительному иммунитету, что они свои и самые из своих невинные. И тот тупо верил им. Непонятно чем и как обманутый. Ещё и заботливо, нежно помогает им размножаться. В общем, в наших глубинах немало такого разного всякого, что портит нам жизнь снаружи…
– Почему это случилось со мной?.. – со стоном хрипло вскрикнула Вера. –Почему именно со мной?.. Разве я мало настрадалась в этой жизни?..
Я почувствовал себя словно бы точкой сингулярности. Но не той единицей пространства-времени, в которой заключалась когда-то перед Большим взрывом вся материя, наполняющая сегодня нашу Вселенную, а в которой собрана вся боль, в ней накопившаяся за пятнадцать миллиардов лет явности.
И ещё я почувствовал себя подлецом. Я не уберёг Веру…
Мы отчаянно обнялись с ней, как схлестнувшись руками. Никто не обратил на нас особого внимания. Никто не придал этому значения. Плакать, обнявшись, на кладбище, – нормальное явление.
Я что-то горячо шептал Вере. Скорее всего, какой-то сумбур во имя фальшивого успокоения. По крайней мере сейчас я из тех слов ничего не помню. И это даже хорошо. Иначе бы мне было больно и стыдно вдвойне. Что они могли значить перед тем, что она чувствовала теперь? Что вообще можно сказать утешительного в таком крайнем случае?..
Как ни странно, мои слова, которые я даже не запомнил, помогли Вере.
Электрон, который вращается вокруг ядра атома, на самом деле не вращается, а находится одновременно во всех точках сферы вокруг ядра атома. Наподобие намотанного неплотно клубка пушистой шерсти. Это понятие в физике называется «электронным облаком».
Вера судорожно вздохнула и медленно отстранившись от меня, затяжно оглянулась на могилу Леонида, вокруг которой уже тесно сгрудились ядовито-зелёные мохнатые венки с лакированными золочёными лентами. Как символом особой траурной кладбищенской роскоши…
Символом пережитых Верой жизненных бед для меня всегда был из далёких ельциновских девяностых годов прошлого века образ дырявого ржавого ведра с тяжёлыми глудками траурно чёрного антрацита. Она не раз рассказывала мне свою историю про это ведро. То самое, которое Вера, заведующая читальным залом районной библиотеки, зимой тайком от сторожа насыпала углем на задворках сахарного завода и за два километра тащила домой, провально увязая в промороженной снежной плоти. Однажды сторож так-таки прихватил её за покражей, и Вера, став перед ним на колени, заплакала. Она так заплакала, что сторож поспешно ушёл, кляня себе под нос всё на свете. А как иначе можно было ей хотя бы раз в три дня протопить печку в съёмной щелястой времянке и хоть что-то приготовить поесть своим мальцам, когда зарплату не платили почти год? Потому что все деньги в стране ушли в создание своих собственных олигархов.
Со дня сегодняшнего для меня символом жизненных испытаний Веры стало это старое городское кладбище со странным географическим названием: Юго-Западное. Точно оно указывало направление душам, в каком месте им следует искать их некогда погребённые бренные тела.
Самое оно на кладбище у свежей могилы, прело пахнущей подвальной сырой землёй, вдруг узнать, что в глубинах твоего тела обнаружена быстрорастущая раковая опухоль, похожая на сине-зелёного головастика с нитяным длинным хвостом. Или, может быть, на зародыш некоего инопланетянина? Или на начало нового витка эволюции жизни на Земле?
Разница между живой и неживой материей исчезает на атомном уровне.
Поминали Лёню в столовой Вериного университета: кстати, она договорилась насчёт этого через того самого проректора Большова. Тут, в самом деле, реально вкусно готовили и по вполне приемлемым ценам.
Дима и Катя служили в театре «Юного зрителя» и, кстати, в их самом кассовом спектакле «Золушка» в свои пятьдесят «на бис» играли он принца, а она ту самую затырканную мачехой девчушечку, обласканную феей.
Если так можно сказать, это были самые интеллигентные поминки, какие я только видел: за столом сидели наши местные артисты, художники, композиторы и даже пара всё время о чём-то яростно шептавшихся одичало кудлатых поэтов, кажется, романтических постмодернистов. С их стороны то и дело по поводу и без повода слышалось хриплым, истеричным шёпотом словно бы заклинание: «Бродский… Бродский… Бродский»…
Поминки начали с молитвы. Её сотворил дьяк Алексий, только что приехавший со службы из храма на стареньком стопятидесятикубовом китайском скутере, годящемся, разве что, на запчасти. Даже за столом косички Алексия торчали над сутуловатой худощавой спиной так, словно их всё ещё развевал напор встречного воздуха.
После молитвы один из поэтов-постмодернистов встал, высоко поднял переполненный стакан с водкой, и печально объявил:
– Бога нет, господа… Иначе бы он не отнял у нас Лёньку!
И заплакал.
Второй поэт мистически стиснул кулаки у своего лица и тихо, нежно сказал:
– Космос взял нашего друга… Он сейчас в подбрюшине Вселенной… Не будем отчаиваться. Возьмёмся за руки! Все до одного! И замкнём духовную цепь Высшей Энергии!
Я повернулся к Диме. Он никак не отреагировал на постмодернистское колдовство. Как будто его здесь и не было. Дима сидел как человек, превратившийся в точку. Даже Катя выглядела лучше, несмотря на свою синюшную бледность. Тем не менее, за весь день я не увидел слёз на её лице. Её глаза непрерывно плакали внутрь. Капля за каплей. Она уже вся была переполнена едкими ледяными слезами.
– Давайте завтра все вместе поедем в Костомаровскую обитель… – аккуратно сказал я Диме. – На Голгофу поднимемся, в пещеру Покаяния зайдём… Что-то надо делать, иначе вы сами с собой сгорите в этой боли… Вы там были хоть раз?
Молчание Димы и Кати ответило само за себя.
Число атомов в человеке многократно превышает число звёзд видимой Вселенной.
Мы выехали в Костомарово мглистым зыбким утром. Густое, сырое небо провисло почти до самой земли, как брюхо только что ощенившейся суки. Тем не менее, моя городская «Копейка» пижонистого ярко-жёлтого цвета словно радовалась дороге через степные раскидистые просторы, как неожиданно оказавшийся на воле-вольной ипподромный скаковой конь.
Ехали молча. Это было особое молчание длиной в двести километров пути. Так молчат люди, находясь в бессознательном состоянии. Можно сказать, что все мы четверо пребывали в коме, сохраняя лишь внешнюю видимость некоего движения.
Костомаровское пещерное святилище было устроено благодатными трудами монахов в меловой горе задолго до крещения Руси по святому повелению апостола Андрея Первозванного. И в местах, любовно названных им по их схожести с его родными краями Новым Иерусалимом. То есть со своей Голгофой, горой Фаворской, садом Гефсиманским…
Когда уже подъезжали, я, наконец, аккуратно, пробно заговорил. Со стороны можно было подумать, что я говорю сам с собой.
Я посчитал необходимым рассказать о пещерных костомаровских чудесах и тамошней главной святыне – иконе Божией Матери в человеческий рост, написанной на металле. Так вот на этой иконе шесть следов от пуль – дырки с оплавленной краской. В двадцатые годы стреляли комиссары-безбожники. В лики целились, да не попали. Как некая сила руку им отвела. Ещё там есть образ Святого семейства за трудами – отрок Иисус и святой Иосиф плотничают, а Божия Матерь прядёт овечью шерсть. И будто бы многие, молившиеся перед этой иконой, обретали просимое. Случилось даже, что не так давно родители нашли здесь сына, пропавшего в чеченском плену лет пятнадцать назад, и потерявшего память от пыток. Вообще в Костомаровской обители чудесные явления едва ли не обычное дело: то вдруг стопы Спасителя на иконе засветятся всполохами, то луч с чистого неба ярко станет в сумерках на пути Крестного хода или Нечто блистательно засияет ночью из-за храмовой горы. После разгрома монастыря в шестидесятые, хрущёвские, годы исчезла здешняя знаменитая плащаница Божией Матери, от ниши, где она лежала, и теперь чувствуется неповторимое благоухание. А в безлюдных пещерках-затворах иногда слышится загадочное пение. А как-то здешних строителей напугало видение белобородого старца. Всем своим видом тот напоминал святого «дедушку» Серафима Саровского…
