Сергей Прокофьевич Пылёв
А за окном – человечество…
А от солнца особый весёлый уют.
И малыш, просыпаясь, смеётся.
И чисты облака. И листва шелестит,
с позолотою лёгкой пока ещё.
И листочек один, отрываясь, летит
в этот мир, голубой и сверкающий.
Психолог, охваченный поэтическим настроение – это нечто, скажу вам, господа.
– Я вернулась навсегда… – растроганно объявила Тоня.
– Ты моё сокровище! – вскричал Славик и вцепился в маму своими тонюсенькими ручками как кудрявые усики молодой виноградной лозы-первогодка, для продвижения, роста, впиваются в ствол напротив – крепкий и полный сил.
– Мама, ты такая тёплая… – хихикнул он в Тонино бедро. – Теплее Солнца!
Самое время было мне вспомнить про «Остановись, мгновенье» господина Гёте… Эй, вы, там, на Олимпе!!! Есть кто-нибудь? Не все ещё свергнуты?.. Соизвольте исполнить это требование. Иначе Славик вас заменит. Неспроста японская мудрость гласит, что до пяти лет ребёнок – бог…
Или всё же чертёнок?
Всё-таки скорее последнее. Особенно если учесть, что вечером Славик уже передумал жениться на Лизе. Поматросил и бросил. А мы с таким размахом все было затеяли…
На правах её дедушки я гневно навис над ним всей своей пугающей массой:
– С чего это ты на попятную пошёл, такой разэтакий?
Славик меланхолически потускнел.
– Не знаю…
– Другую нашёл, гуляка?
– Ага…
– И кто же эта разлучница?
– Я теперь хочу жениться на маме…
При таком раскладе событий мне оставалось разве что отправиться играть в дочки-матери. На пару с Зоенькой. Вперёд, в детство…
– А вас прошу быть моим свидетелем!.. – восторженно глядя на меня снизу вверх, возликовал Славик. – Я давно хотел вам сказать… Вы – мой кумир!!!
Честное слово, я далеко не любимчик публики, но похвалой по жизни обделён не был. Правда, чаще всего её не замечал. А эта детская оценка вдруг взволновала меня. Недоставало пустить слезу.
Ещё одно его слово…
Славик сам же спас ситуацию.
– Снег! – озарённо заверещал он и восторженно приник к стеклу.– Ура! Я первый раз в жизни вижу снег! Хочу его потрогать!!!
– А разве в прошлом году его не было? – улыбнулась Зоя.
– Мне трудно вспоминать такую давнюю старину… – весело поморщился Слава. – По-моему, стояла какая-то скучная слякоть. Во всем мире… Только все это мне безразлично. Моя жизнь отныне разделена на две части: смеяться и любить маму!
– А человечество за окном? – усмехнулся я.
– Это уже будет в другой жизни. Во взрослой… – вздохнул Славик.
Объёмный, тяжёлый снег сочными шлепками налипал на окна, словно замуровывал нас небесной штукатуркой, чтобы втайне совершить зимний переворот в природе. Осень исчезала на глазах, как забракованная картина под яростными мазками кисти художника, взволнованного новым дерзким замыслом.
– Ничего, теперь у меня два дома… – оптимистично заметил Славик. – Это хорошо. Есть надежда, что хоть один не занесёт снегом!
Мело густо, весело, словно прочищая нечто в атмосфере планеты и отдельно взятых человеческих душ.
Нашей свадьбе с Зоей долгожданный снег тоже не помешал. Всё прошло радостно и нежно. Правда, одного очень важного для меня гостя на свадьбе не было – Миши Мамонтенко. Но по причине уважительной: его на днях забрал к себе харьковский дедушка Василь. В приюте рассказали, что тот сам приезжал в Воронеж за внуком с Харьковщины на своём бывалом «Запорожце». С ручным управлением. Ноги ему оторвало ещё под Кандагаром афганской миной.
Кстати, на обратном пути они с Мишей за Луганском дважды попали под миномётный обстрел. Но пронесло, слава Богу.
РеЗинка
Почти философская повесть
Все вещи были вперемешку,
затем пришёл Разум и их упорядочил.
Анаксагор из Клазомен
«Парень до свадьбы должен нагуляться! Это факт непреложный… – как-то днями в очередной раз строго объявил Кириллу его отец, Константин Ильич Стекольников, профессор, действительный член Международной Академии информатизации, Заслуженный изобретатель СССР, в далёком прошлом потомственный плотник-краснодеревщик. – Но ты перешёл все дозволенные рамки. В свои тридцать шесть безобразно обретаешься в холостяках. Квартиру я тебе сделал, на приличную работу устроил. Хватит тянуть резину!!! Нам с Леночкой внуки давно полагаются! Тоже мне взяли моду жить до пятидесяти лет без семьи! А о демографической ситуации в стране вы подумали? Такое количество холостяков и разведённых в стране пора рассматривать как государственное преступление!»
Само собой, каждый раз во время такого брачного разговора с сыном Константин Ильич ностальгически вспоминал про налог на холостяков, одиноких и бездетных граждан, который некогда существовал в СССР:
– Хотя я был дважды женат, лично мне никогда не приходилось его платить! – всегда с гордостью отмечал Константин Ильич. – А это ни мало, ни много целых шесть процентов от зарплаты! Пора государству восстановить такой важный демографический инструмент! И сурово наказывать рублём балбесов, увиливающих от создания главной экономической ячейки общества – семьи, как назвал её в своё время великий философ Фридрих Энгельс!
Само собой, подобная тирада звучала не впервые. Ей последнее время заканчивались почти все встречи Кирилла с родителями. Даже тогда, когда они однажды случайно сошлись вместе в одной маршрутке, то и там, в итоге, Константин Ильич свёл их вынужденно-сдержанный разговор к проблеме нынешних чрезвычайно поздних браков, а мама Кирилла, Елена Константинова, застенчиво поглядывая по сторонам, сопровождала напряжённый монолог мужа аккуратными вздохами и виноватой улыбкой.
Кстати, на тридцатипятилетие Кирилла отец торжественно подарил ему книгу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» с собственной дарственной надписью – «Семья – это самое важное, что есть в мире!»
– Ты позаимствовал слова американского киноактёра Джонни Деппа, – вздохнул Кирилл, едва не хихикнув. – Его самая знаменитая роль – капитан Джек Воробей из «Пиратов Карибского моря: Проклятие Чёрной жемчужины». А я по простоте думал, что кроме Михаила Ульянова и Анатолия Папанова у тебя любимых актёров нет.
Константин Ильич взволнованно напрягся и шумно выдохнул: на глазах у него выступили уже старческие вялые слёзы:
– Как сказал Фома Аквинский, знания – настолько ценная вещь, что их не зазорно добывать из любого источника…
Однако последнее время, когда Константин Ильич своим интеллигентным философским голосом заговаривал о важности для общества прочной многодетной семьи, Кирилл просто-напросто нервно хватал в охапку одежду и, судорожно одеваясь на ходу, мчался вниз по просторным мраморным лестницам величественного профессорского дома. Здешний подъезд напоминал подлинный заповедник высокой архитектуры с древнегреческими ликами Сократа, Аристотеля, Демокрита и Платона на массивных барельефах, густоцветной мозаикой на евангельские темы и оранжереей с редкими растениями вроде родиолы розовой, корневища которой имели благородный цвет старой позолоты с перламутровым блеском или нежно-белой лилии «Царские кудри» с элегантно загнутыми лепестками. Она ко всему была съедобна и по легенде сей сибирский цветок придавал воинам силу духа, бодрость, храбрость и стойкость. Так что в своё время Елена Константиновна тайком добавляла её сок в капустно-свекольный винегрет с молодым зелёным горошком, который Кирилл так любил в детстве.
Так и нынешняя брачная беседа с отцом на повышенных тонах закончилась раздражённым бегством Кирилла. С тем, правда, отличием, что на этот раз он в дверях чуть ли не со слезами мстительно прокричал о своём, наконец, согласии жениться. То есть объявил это без сыновьей покорности, без смирения, а самым, что ни на есть, дерзким визгливым голосом, подкреплённым чуть ли не клоунскими выкрутасами.
– Я женюсь, но назло Вам! Вы ещё пожалеете обо всём!
– Толкач муку покажет! – усмехнулся Константин Ильич.
Он долго победоносно аплодировал вслед сыну, торжественно и громозвучно сводя для удара свои большие мужицкие плотницкие ладони, словно опилки с них стряхивал, проделав какую-то большую важную работу. Елена Константиновна, кажется, заплакала. Своим женским сердцем она предчувствовала, что Кирюша теперь обязательно выкинет нечто невозможное. Как видно чудодейственный сок Царской лилии так-таки сказался на его характере, сведя воедино тайные сибирские энергии и чернозёмную воронежскую ауру.
Вследствие слабости наших ощущений мы не в состоянии судить об истине. (Анаксагор из Клазомен).
«Дав слово жениться, ещё не значит жениться! А если я и женюсь, так это будет для вас Пиррова победа! Чай Плутарха читали, папочка?!» – мстительно вертелось в горячечной голове Кирилла, распалённой, словно перед игрой в «русскую рулетку». – Мы – другие, мы – не такие, как вы…Мы из разных миров!!! Мы в разных штанцах ходим! Вы туфли носите, мы – кроссовки!!! У нас зимой щиколотки голые! Мы – высшая раса! – всю дорогу лихорадочно, мальчишески бунтовал Кирилл: – Вы ненавидите наш язык, а мы любим свои «вау», «квест», «краш», «рофлить», «зашквар»! Круто! Они значат для нас больше, чем для вас старорежимные понятия о добре и зле, благородстве и воспитанности! Мы счастливые и весёлые, от Вас же за версту несёт занудством и чинопочитанием!»
Разработки отца, создавшего когда-то в СССР систему наведения зенитной ракеты по лучу лазера, казались повзрослевшему Кириллу полным отстоем. Ему было неловко, что мама, сколько он помнил себя, занималась на кафедре изучением воронежского фольклора и любила в свободную минуту играть на фальшивившей глиняной свирели. Звук баяна, с которым отец не расставался по большим праздникам, всегда вызывал у Кирилла что-то близкое к стыду. Как и звук швейной финской машинки «Тикка», на которой Константин Ильич позволял себе кропотливо строчить романтические узоры гладью – благородные охотничьи собаки, грозные орлы на фоне диких гор и тому подобное, включая гордые морские парусники.
Всё содержится во всём (Анаксагор из Клазомен).
Брезгливо, зябко морщась от приставучей осенней сырости, Кирилл нервно вошёл во двор своей пятиэтажки между высоких гранитных колонн, на манер Александрийского столпа увенчанных печальными ангелами, с указующими в небо перстами. Здесь лет двести назад стоял дом именитого воронежского купца, и это было всё, что сохранилось от его прежних эпохальных сооружений. Возможно, ангельские лики повторяли черты лица купца и его любимого сына, но время стёрло с них все следы индивидуальности.
У одной из колонн, словно под тяжестью нагущавшейся сырости, стоял Толян, сосед Кирилла по подъезду, с которым они были практически погодки. Сказывалось, наверное, что оба существовали на этой Земле в разных уровнях. Кириллу папа выстроил успешную жизненную траекторию – ведущий специалист Воронежского НИИ робототехники, а сосед, бывший ветеринар, потерявший работу после эпидемии африканской чумы, поныне нигде не работал и жил тем, что кому кошку подлечит, кому собачку, но чаще подрабатывал на чужих дачах, а это лето отсидел в сарае сторожем на зарыбленном озере.
Напряжённо ссутулясь, он судорожно тыкал пальцем по кнопкам своего китайского смартфона-калеки, вкривь и вкось перемотанного синей изоляционной лентой. На весь двор лихорадочной жёсткой морзянкой нагло взвизгивали пули, ухали взрывы и скрежетали танковые треки. Все волнующие перипетии этой игровой «войнушки» были отчётливо прописаны на его воинственно-вдохновенном лице. Он был как всегда пьян и по-своему счастлив. Казалось, этот отчаянно-радостный молодой человек готов так стоять всю жизнь. Бутылок пять томского пива «Сильное» валялись у него под ногами, ощеряясь разбитыми зубчатыми горлышками, словно дворняжки, из мелких.
Морщась от хлёстких, механических звуков, Кирилл исподлобья зыркнул в сторону одинокого игромана, стараясь не привлечь внимания: ибо со стороны Толяна вполне могла как на автомате машинально последовать сакральная просьба, похожая на озарение, – одолжить «сотку» на литрушку пива.
Этот вечер Кирилл как бы в пику отцу провёл в блужданиях по брачным сайтам, дерзко, брезгливо вчитываясь в объявления одиночек женского пола. Все они производили унылое впечатление. Фотографии претенденток были явно с пристрастием подвергнуты «фотошопии», а некоторые так и вовсе им не принадлежали в целях создания положительного имиджа. Резюме, составленные в основном по типу «современная, умная, с чувством юмора, любительница активного отдыха» не вызывали у него интереса, а лишь настораживали тем, как такое множество сверхположительных женщин умудрилось оказаться одинокими. Или за всей этой брачной рекламой скрывается застенчивая бытовая проституция?
За неделю Кирилл подтянулся до высшей планки: стал настоящим спецом по части компьютерного обустраивания личной жизни и достиг уровня, когда слова Екклесиаста о том, что тот, кто умножает познания, умножает скорбь, открылись ему в их подлинной глубине: Кирилл почувствовал в себе тоскливое отвращение к институту брака в целом. Что неудивительно на фоне таких изысков в области предложения руки и сердца, когда в них, скажем, участвуют любители всяких разных розыгрышей, когда женщины выдают себя за мужчин или наоборот, а продвинутый подросток, давясь от хохота, разводит на любовь зрелых тёток.
Днями беспроигрышный целевой путь в направлении обустройства счастливого брака Кириллу предложил лучший друг детства Володька Шамарин, пухлощёкий, пухлотелый и наивно-романтический чувак, происходивший из семьи потомственных завмагов и директоров овощных и продуктовых баз. Тем не менее, когда пришёл час, Володьку по просьбе папы правильные московские люди поставили на должность бензинового короля Воронежа. При всём при том «Шамар» остался верен дружбе с пацанами из родной подворотни и поэтому при них свою торжественно сияющую корону с усмешкой использовал как табуретку.
Несмотря на достаточно младой возраст, он уже имел солидный опыт по части женитьбы. И опыт этот был негативным: четырежды после заключения брака достаточно быстро выяснялось, что очередная «красивая и милая» ценит в Володьке только его королевский статус.
И тогда Володькин отец, страстный поклонник фильмов Гайдая, повелел сыну отправиться в экспедицию за невестой по воронежским сёлам под видом собирателя фольклора, подобно Шурику из классической «Кавказской пленницы». За месяц Владимир на старом, нарочно для такой цели приобретённом допотопном Москвиче-401, объехал треть районов, пока в него не влюбилась Катенька, застенчивая и вдохновенно трепетная заведующая сельской библиотекой. И ныне у них замечательный брак. Правда, уже через полгода, если не скорей, Катенька утратила флёр своей пасторальной библиотечной романтичности и стала Володьке жёсткой помощницей в управлении его сетью бензоколонок, особенно по части моральной дрессировки персонала.
Строгое, разочарованное лицо отца, тем не менее, словно преследовало его, как шекспировского Гамлета тень его коронованного папы. Кирилл то вновь ругался с ним, то умолял понять, то грозился в духе времени жениться на Толяне. Наконец Кирилл решил так-таки представить родителям долгожданную невесту и отчаянно вступил в переписку с очередной претенденткой на счастливый брак двадцатипятилетней Эммой Козочкиной, бухгалтером кафе «Тристан и Изольда» из соседнего с Воронежем уютного и тихого городка Острогожска. Как бы там ни было, Эмма всё-таки заметно выделялась на общем фоне остальных соискательниц тем, что не навешивала на себя, как игрушки на новогоднюю ёлку, множественные женские достоинства: люблю готовить, не обременена детьми, имею жилплощадь, автомобиль и знаю, как сделать тебя счастливым. Брачное резюме Эммы было кратким и загадочным: «Давай встретимся. Я верю в тебя!»
«Берегитесь мои дорогие папа и мама!» – мстительно хмыкнул Кирилл, по-прежнему отчётливо слыша в голове слова отца про то, что хватит ему тянуть резину холостяцкой неопределённости и ухудшать демографическую ситуацию в стране. Они звучали симфонически торжественно, с самыми что ни на есть государственными интонациями.
На автостанции за несколько минут до встречи с Эммой он так-таки брезгливо купил для неё у некоей розовощёкой хитро-весёлой бабушки букет сентябрин, похожих на дерзко синие ромашки. Правда, по дороге к автобусу он почему-то несколько раз порывался их выбросить. Какое-то раздражение моментами накатывало на него от одного вида этих бесхитростных глазастых цветочков. Однако найти для таких целей безлюдное место ему не свезло, а исполнить сброс на глазах у энергично торопливой и в большей степени заполошной толпы отъезжающих или уже приехавших он как-то тормозил. Вполне обоснованно представляя, что он, воровато или трусливо скинув букет в урну (в придорожные кусты, в раззявленный канализационный люк, в канаву и так далее), немедленно станет предметом пристального внимания людских масс, в недрах которых вмиг непременно найдутся такие восприимчивые воронежцы, а то и волонтёры, которые с наскока начнут соваться в причины подобного поступка. Проблема городского мусора взросла на государственный уровень. Не исключено, что его начнут целым хором разъярённых голосов обвинять со всех сторон в неуважении к чистоте родного Воронежа. Вообще подобная заваруха может раскрутиться до банального рукоприкладства.
– При-ве-тик! – вдруг густо, певуче проговорила бухгалтер Эмма, достаточно элегантно, почти эффектно соскочив с подножки заезженного донельзя, то есть «убитого» междугороднего автобуса с растрескавшимся лобовым стеклом. Казалось, это некий паук-крестоносец завесил его густыми кольцами своей хитроумной ловчей сети, похожей на сложную геометрическую загадку. И он, Кирилл, сейчас в эти тенета прямиком и угодит.
Благодаря винтообразной худобе, Эмма успешно исполнила почти хореографический прыжок с подножки калеки-автобуса. Кстати, он выдал ещё не до конца угасшую её восторженную девичью мечту о балетных подмостках.
Сама по себе каждая вещь и велика и мала (Анаксагор из Клазомен).
Кирилл напряжённо смотрел на красиво приближавшуюся и аккуратно элегантную во всяком своём движении бухгалтера Эмму. Её высокие каблуки, напоминающие изяществом ножки высоких фужеров, игриво-ритмично и словно бы с хрустальным звуком пританцовывали классическую мелодию «пятка- носок», «пятка-носок»… При этом она почему-то судорожно оглядывалась по сторонам.
Кирилл поморщился.
Он понятия не имел, что сейчас следовало сказать или сделать. И это при всём при том, что заранее составленный примерный план их встречи у Кирилла имелся. Он ещё вчера его раздражённо начертал, засидевшись допоздна. Тем не менее предполагаемые пункты этого мероприятия не только не отличались оригинальностью, но, напротив, были вызывающе вторичны: встреча, цветы, кафе или кинотеатр, прогулка по проспекту Революции, отъезд. Так что буквально за несколько минут до встречи Кирилл в дополнение к цветам купил в буфете на автостанции на вынос горячую жирно-душистую колбасную пиццу и горячий «мокко» со взбитыми сливками в коричневых пластиковых стаканчиках, – некий новомодный символ того, что ты молод, раскрепощён и активен, а также занят работой по горло и перед тобой распахнуты все светлые пути-дороги в будущее.
Как бы там ни было, у Эммы с первой минуты встречи проявились какие-то странные двигательные приступы: она то судорожно оглядывалась по сторонам, то моментами чуть ли не отчаянно цепенела или, как показалось Кириллу, едва сдержалась, чтобы, ни мало ни много, не присесть на корточки.
– Вы от кого-то прячетесь?.. – с нарастающей неприязнью сдавленно осведомился Кирилл и в свою очередь тоже машинально зыркнул вскользь по окружающему их пейзажу городской автостанции, которую явно ремонтировали последний раз ещё во времена СССР, скажем, при Леониде Ильиче Брежневе.
– От мужа… – нервозно прошептала Эмма.
– Вау… – глухо хихикнул Кирилл.
– Я вам всё сейчас объясню… – взволнованно сказала Эмма, продолжая рывками оглядываться. – Только прежде возьмите меня под руку и поцелуйте хотя бы в щёку.
– Боюсь, у меня не получится… – выдохнул Кирилл.
– Вы никогда не целовались?.. – почти нежно хихикнула Эмма.
– В таких обстоятельствах – да, не доводилось. Чтобы на автовокзале с незнакомой женщиной, которую по пятам преследует муж.
Она с какой-то потаённой, нарастающей чувственностью взволнованно вздохнула.
– Поцелуйте меня… – глухо вырвалось у Эммы. Чуть ли не с лёгким всхрапом.
Кирилл резко оглянулся налево, ещё резче – направо.
Всё та же кипучая вокзальная бестолковщина…
– Я вам заплачу… – вдруг отчётливо, почти уже весело проговорила Эмма.
– Что за хрень?! – чётко, веско отозвался Кирилл.
Эмма наклонилась к нему, и он словно бы вошёл в плотные слои её личностной атмосферы: нутряной, телесной, парфюмерной и ещё Бог знает какой. Требуемый поцелуй стал почти неизбежностью.
Эмма сама нечаянно предотвратила его.
– Я прошу вас… Вы что, облезете? Я такая некрасивая? Не поверю! А моему Толику это очень-очень надо. Ему время от времени необходимо видеть, как я целуюсь с другими мужчинами… Иначе у него всё из рук начинает валиться!
– Может быть ему к психиатру обратиться?.. – строго усмехнулся Кирилл.
– Он в десять раз здоровее вас! Из него жизнелюбие так и фонтанирует! – гордо вскрикнула Эмма. – А сейчас он так страдает, пока я тут вас уламываю! Он ждёт и очень волнуется. Мне его так жаль. Целуйте же! Не мучайте его!
– Мне весьма жаль вашего…
– Толика.
– Да, Толика. И вас немного. А себя я просто ненавижу-у-у… – густо, затяжно, как на флюорографической процедуре, вдохнул Кирилл.
Он брезгливо чмокнул Эмму в слащаво-пахучую прослойку тонального крема и ушёл, словно в никуда.
«А если она это всё понапридумала из робости?.. Если у неё такая манера знакомиться? С пунктиком?» – вдруг почти виновато подумал Кирилл и озадаченно обернулся.
Эмма нежно плакала, виновато обняв невысокого, но с виду очень шустрого молодого человека в камуфляжной куртке с надписью на спине «Охранное предприятие Вепрь».
Кирилл глуповато усмехнулся, как водитель, которого неожиданно тормознули явно подвыпившие сотрудники ГИБДД, но тотчас почему-то взяли под козырёк и отпустили с невнятными извинениями: «Проезжайте, гражданин, проезжайте! Счастливого пути».
И что-то как нашло на Кирилла. Он вдруг почувствовал, что отныне не может и часа обойтись без сайта с брачными объявлениями. Он как подсел на них. Как почувствовав это, его электронная почта теперь как бочка сельдями забита предложениями идти с ним под венец. Он бегло просматривал эти послания, словно искал именно своё, именно ему адресованное, настоящее. Так длилось, пока Кирилл машинально не обратил внимание на некую Ефросинию. Вернее, на её стиль интернетовского общения: она им резко выделялась среди остальных эротически безбашенных соискательниц своей загадочной смиренностью и в то же время деятельным упорством. Само собой, она тоже не преминула продемонстрировать Кириллу своё почти красивое неформатное лицо, чем-то напомнившее ему лик Февронии с родительской иконы средневековых святых князя и княгини Муромских: узкое худощавое лицо с аккуратным подбородком, напряжённые маленькие бледные губы, и очень идущий ей римский нос с выпуклой спинкой, выдающий женщину умную и независимую.
День ото дня Ефросинья методично делилась с Кириллом своими радостными открытиями в области древнегреческой философии. Сейчас она была в стадии восторженного постижения идей Анаксагора из Клазомен. Но не забывала эта нетрадиционно красивая девушка и ранее усвоенные изящные подробности из учений Эпикура, Спинозы и Канта, особенно по части его двух самых волнующих антиномий относительно случайности существования Вселенной и непознаваемой сложности самых простых истин и явлений.
Поначалу Кирилл достаточно сдержанно, почти сурово, менторски отвечал такой разумной и интеллектуально-вдохновенной Ефросинье, но день за днём так вдруг увлёкся их перепиской, так вдруг воспрянул, что стал чуть ли не на цыпочках бережно походить к компьютеру, чтобы ответить ей или чем-то новеньким поделиться.
Одним словом, раззадорился человек. Особенно вдохновенно схлестнулись они с Ефросиньей по части крушения философии Анаксогора на почве утверждения, что Солнце не есть Бог, как всеми древними греками тогда было признано, а по сути своей обыкновенная «огненная масса или, точнее, огненный жернов». В итоге за такие безбожные рассуждения «нечестивец и вольнодумец» Анаксагор в 428 году до нашей эры был на раз-два приговорён афинянами к смертной казни. По обвинению то ли Клеона, вождя демократов, которые по тогдашнему обозначались словом «демагоги», то ли Фукидида, вождя аристократической партии. Ефросинья где-то изыскала, будто в итоге Перикл, первый стратег и правитель Афин, так-таки заступился за своего друга и бывшего учителя.
В общем, у Кирилла с Ефросиньей настоящее пламя возгорелось как из искры на почве этой солнечно-уголовной темы.
И он назначил ей встречу. Именно встречу, а не свидание.
Встреча была назначена в безымянном скверике возле дома-музея поэта Ивана Саввича Никитина: место достаточно укромное для города-миллионника, в котором в определённые дни сходились торговцы старыми книгами, похожие в своей настырной пристрастности к такому странному делу в стране, практически переставшей читать, на секту неких таинственных заговорщиков. В любом случае, наплыва покупателей здесь не обнаруживалось. Чаще всего воронежцы наведывались в скверик к этим угрюмым и молчаливым книжникам с каким-то интеллектуально-ностальгическим томлением, желая окунуться в атмосферу книг, которые они когда-то так любили читать в эсэсэровском детстве.
Как особая здешняя достопримечательность, был известен среди них некий продавец лет шестидесяти, Коля, одетый как бомж, живущий возле помойки элитного дома. То есть одетого в весьма благородный прикид, но явно с чужого плеча. То весной или осенью кожаный американский плащ до щиколоток, то зимой матёрая увесистая дублёнка, в которой можно спрятать три таких дробных букиниста. Иногда на Коле можно было даже заметить некоторые пусть и весьма благородные вещицы и аксессуары, но очень даже женской направленности, хотя и без претензий на тот же трансвестизм с фетишистской подоплёкой. Одним словом, то Коля придёт с медово-янтарными бусами на груди, то с дамской моднючей сумочкой или напялит шляпку-клош, то бишь «колокол», из бардового фетра с черной розой, нависавшую ему по самые глаза – из реестра вернувшейся через сто лет моды двадцатых прошлого века.
Однако истинная особенность шестидесятилетнего Коли не в том являлась. Была она против уровня таких его способов самовыражения на порядок выше и поднималась чуть ли не до социальных высот, однако всё же благородно-тонко удерживаясь от болезненной язвы диссидентства.
Одним словом, если некий странствующий покупатель на этих завораживающих развалах Колю только словом одним единственным «зацепит», так тот ему тут же с лихорадочной торопливостью, почти отчаянно, но не без возвышенного романтизма возьмёт да и признается, что он самый что ни на есть тайный родной брат Владимира Путина. Некоторые воронежцы именно из-за него сюда нет-нет да и заворачивают, притянутые этой заковыристой провинциальной тайной, а там, за разговором с близким родственником президента страны, смотришь и прикупят себе у него какую-нибудь книжицу с вывертом – то ли томик «Античной философии» Асмуса, то ли Макиавелли «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» или те же «Опыты» Монтеня. Как-то неловко будет уйти, ничем не отоварясь у Коли. А завелись такие самодеятельные и не очень как-то опрятные букинисты в Воронеже более чем давно. По крайней мере, посещать их развалы наладился Кирилл ещё подростком. Но задолго до того они загадочно, почти криминально назывались «чёрным» рынком и располагались в лесном пригороде. И его тогдашние посетители почему-то невольно чувствовали себя чуть ли не тайными борцами с коммунистическим режимом или, более того, заговорщиками сродни народовольцам-бомбистам, только функции взрывных снарядов играли недоступные советским читающим массам в книжных магазинах произведения Дюма-папы, Джеймс Джойса, Станислава Лема, Марселя Пруста, Джона Апдайка, Альбера Камю и иже с ними. Потом эти развалы зачитанных книг, одинаково пахнущих старыми мрачными «сталинками» и «хрущёвками», не помнящими ремонта, а то и обычного дежурного мытья полов, по мере так называемой демократизации нашей страны, перебрались на центральные воронежские улицы, странствуя по ним год от года, пока не осели на перекрёстке улиц Карла Маркса и Никитинской, напротив лютеранской кирхи.
В свой сюда недавний заход, днями буквально, Кирилл приобрёл у «брата» Владимира Владимировича неувядающую крутизну двадцатилетней давности – книгу Эриха Гамма «Приёмы объектно-ориентированного проектирования. Паттерны проектирования».
В назначенный час утончённая, робкая и романтичная Ефросинья отчаянно ступила в это особое логово букинистов, похожее на мрачное капище книжных идолов. Она словно сошла в Книжный ад, по дороге в который роль Верлигия явно предназначалась Кириллу.
В любом случае, эта их здешняя встреча была одним из самых энигматичных свиданий в мире. Почти мистическим, почти сакральным.
Ефросинья пришла на свидание – рыдая, взахлёб. Она принесла свои яркие и чуть ли не звонкие девичьи слёзы в это паранормальное место, где не исключены в полнолуние огненные костровые жертвоприношения более не пользующихся спросом произведений. Она плакала на ходу, что придавало её слезам особо волнующий вид. Это были быстротекущие, мечущиеся слёзы. Они пропитали всё лицо Ефросиньи и, более того, стеклянными золотистыми искрами разлетались во все стороны, отсвечивая зыбкое осеннее сияние взвихренного ливня обильных листьев, – янтарно-кленовых и кофейно-каштановых.
– Займите мне двенадцать тысяч! Немедленно! Только не спрашивайте, зачем! – громко и как-то бесстыже отважно, скорострельно выпалила Ефросинья и наскоком обняла Кирилла, больно ткнувшись подбородком ему в грудь. – Иначе я никогда не выйду за вас замуж!
«Разум же беспределен и самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но один он существует сам по себе» Анаксагор из Клазомен.
– А я разве звал Вас? – вздохнул Кирилл.
– Оставьте это мне… – как-то очень современно, всем лицом и словно даже плечами усмехнулась Ефросинья. – Так что насчёт бабла?
– У меня случайно как раз есть с собой такая сумма…– напряжённо вздохнул Кирилл. – Так и возьмите! Вот, пожалуйста! То-то и всего… Зачем так пугать народ своими безутешными рыданиями. Народу и без того живётся невесело.
Ефросинья тихо, невнятно, как бы неким нутряным и вовсе не своим, даже вовсе нечеловеческим голосом вздохнула.
