Сергей Прокофьевич Пылёв
А за окном – человечество…
Поверье: если помочиться в лужу, – мать умрёт.
Неподалёку от онкологического стационара стояла аккуратная деревянная часовенка, словно чистилище перед операцией на тот случай, если душа так-таки отойдёт в горний мир. Чтобы ей легче летелось без обременительного лишнего груза.
– Я зайду в часовню одна… – потупилась Вера.
Я почти час мысленно молился вместе с ней на ступеньках паперти.
Хирургическое отделение располагалось на верхнем третьем этаже. Когда мы поднимались, я был показательно вежлив со всеми, кто ни попадался у нас пути: ласково здоровался с каждым, мигом кидался поддержать оступившегося и даже с умилением назвал «бобиком» лежавшую на лестничной площадке невесть откуда взявшуюся огромную грязную чёрную собаку. По крайней мере, это вряд ли был Мефистофель, так как нигде поблизости Фауст мной не наблюдался. А когда дежурная сестра приветливо заговорила с нами, я едва сдержался, чтобы не поцеловать ей руку. Одним словом, меня взволнованно подмывало во всём находить здесь такие примеры, которые бы могли убедить Веру, что сюда приходят не на заклание. То есть, всюду жизнь! Почти как на знаменитой картине Николая Дорошенко.
Когда Вера приступила переодеваться в больничное, у меня перехватило дыхание. Я словно бы только сейчас понял, что происходящее с нами не виртуальная игра. Возможно, мы стоим рядом последний раз в этой жизни.
Как бы между делом Вера протянула мне какой-то листок. На нём было что-то написано её новым, неразборчивым почерком, какой появился с тех пор, как она стала много работать на компьютере, строча свою диссертацию о смертной казни. В любом случае, мне и в голову не пришло брать сюда очки.
Я вздохнул.
– Это телефон и адрес Алины Алексеевны, – строго проговорила Вера. – Если я умру здесь, свяжешься с ней. Конечно, не в первый день после моих похорон. Это моя лучшая подруга. Замечательная женщина. Одинокая. Ещё красивая. Лучшей новой жены тебе не найти. Мы с ней эту тему уже обсудили.
Вера усмехнулась. Усмешка тоже была строгая. Более чем.
Я порвал листок.
– Ничего, она сама тебя найдёт… Мы с Алиной этот вариант предусмотрели.
Мир частиц нельзя разложить на независящие друг от друга мельчайшие составляющие; частица не может быть изолированной.
Операция была назначена на утро, но для Веры она началась ещё ночью, когда череду её обычных обрывочных и каких-то мультяшных видений вдруг сменил чёткий цветной 3-D сон. Он явно был с той полки, где мозг хранит до поры до времени ночные «ужастики»: операционная, похожая на внутренности модуля космической станции, – яркие экраны, какие-то фантастические лампы и загадочные приборы. Всё затянуто эфемерной неземной сиреневой дымкой. На ядовито-зелёной простыни, постеленной поверх горчично-желтой клеёнки, на никелированном операционном столе мертвенно лежит Вера; рядом озабоченно склонилась над ней с блескучим жалом скальпеля ещё одна Вера в синем комбинезоне. А в дверях с волнением и наивным ужасом удивлённо смотрит на всё происходящее третья Вера, ещё школьница, в её любимом выпускном голубом платье. Но главная деталь этого сна – из прорези комбинезона на спине второй Веры, занёсшей хирургический скальпель, между лопаток торчат маленькие, но какие-то мускулистые крылья с мерцающим матовым отблеском, явно ангельские.
Когда Веру утром везли в операционную, я тайком подсмотрел эту процедуру из коридора. Вера всё-таки заметила меня и нежно помахала рукой. Она всегда радовалась, если мы неожиданно встречались. Скажем, одновременно приезжали с работы или пересекались по своим делам в каком-нибудь учреждении.
Атом состоит главным образом из пустого пространства. Если увеличить его ядро до размера баскетбольного мяча, то единственный вращающийся вокруг него электрон будет находиться на расстоянии в тридцать километров, а между ядром и электроном – и вовсе ничего. Так что, глядя вокруг, помните: реальность – это пустота…
В операционной, вовсе не похожей на её космический аналог из сна, за обычной облезлой и слегка приоткрытой в общий коридор дверью, медицинские сёстры хирургического отделения готовили инструменты. Металлический лязг почему-то напоминал мне звук раскладываемых ножей, ложек, вилок и прочих приборов в кафе, в котором некто заказал праздничный ужин, скажем, для встречи одноклассников.
Предстоящая операция, как ни покажется странным, подсознательно воспринималась мной словно некий ритуальный праздник. Точнее, торжественное жертвоприношение во имя избавления от тёмной сверхъестественной силы, которая насылает на человечество эти самые атипичные клетки.
Необычная болезненная радость и почти истерическое воодушевление нарастали во мне.
Я нагло подошёл к самым дверям, невзирая на поражённых ужасом моего недопустимого поступка медсестёр и нянечек. Мне никогда не приходило в голову примерить на себя образ Ангела-хранителя. Сейчас мне обострённо захотелось им стать. Мгновенно. Я даже вспотел, так это ярко нахлынуло на меня.
Мимо в операционную быстро, целенаправленно и в то же время бережно-мягко прошла та самая уникальная Эмма Дмитриевна. В моих глазах сейчас это был не хирург областной больницы, а самый что ни на есть жрец, готовящийся к священному искупительному действу. Я смотрел на неё, как оглашенные и кающиеся, не допущенные к Святому Причастию, смотрели из притвора храма сквозь размазанный блеск свечей и сизую поволоку ладана на высшее таинство Евхаристии.
Эмма Дмитриевна вошла в операционную с облупленной краской на дверях с таким торжественным и радостным выражением на лице, с каким, наверное, монаршие особы входили в блиставший золотом и каррарским белым мрамором тронный зал.
Напротив операционной с её невзрачной дверью был туалет с ещё более невзрачными дверями.
Эмма Дмитриевна шла одарить благодатью недужных. Там, где она проходила, все люди, остававшиеся у неё за спиной, вдруг беспричинно чувствовали себя счастливыми. Они словно впадали в эйфорию позитива.
Эмма Дмитриевна на миг поглядела на меня своими радостным, смелым взглядом, и я увидел в её глазах счастливую уверенность в успехе операции. Я тоже почувствовал себя счастливым.
Операция началась в полной тишине. Словно Эмма Дмитриевна, хирургические сёстры и Вера для исполнения своих магических ритуалов переместились в некое неведомое запредельное пространство.
Наконец я устал прислушиваться к пустоте. Тем более что возле меня остановились женщины из соседней палаты с громким, весёлым разговором. Тон в нём задавала уже знакомая мне по предбаннику у кабинета ВЛК полная белолицая старушка о девяносто неполных годах. Та, что из придонского казачьего села с лихим названием Бабка. Посверкивая перламутром своих вечных зубов, бессмертная забавляла соседок по палате разговором на тему, кому и какого жениха она ныне сыщет. В общем, шёл весёлый делёж хоть на что-то годных здешних мужиков.
– Без Карповны мы бы тут совсем окоченели от переживаний… – зачем-то застенчиво призналась мне одна из женщин.
Я вдруг вспомнил странную историю с Аннушкой, и почему-то мне захотелось ещё раз поточней расспросить про эту девчушечку именно у Карповны, но бабье царство вдруг дружно переместилось в палату договаривать там самые пикантные подробности предстоящего выбора женихов. Как успел я понять, первым среди них был заместитель главного врача, по всем показателям полнейший красавчик.
Представление о том, что любой объект Вселенной локален – то есть существует в каком-то одном месте (точке) пространства – не верно. Все в этом мире нелокально.
Шла двадцать первая минута операции.
Неожиданно раздался апокалипсический грохот: угрюмая пожилая санитарка на кособокой судорожной тележке везла обратно в столовую после завтрака горы опустошённых больными мисок. Это они громогласно более чем издавали какофонию абсурда. Мне вдруг показалось, что нет ничего более парадоксального и грустного, как то, что обречённые на смерть здешние пациенты, тем не менее, едят, а некоторые едят с аппетитом. Я с брезгливостью смотрел, как мимо меня подвигается дрожащая гора объедков – недопитые стаканы с нелепым фиолетовым какао, пакетики смятых чайных «утопленников», съёжившиеся остатки непонятно какой каши и ажурно надкусанные кусочки хлеба с блёстками масла, которое я не решусь в приличном обществе назвать сливочным.
Мне вдруг пришла мысль подхватить эту судорожно ёрзающую громозвучную каталку и выбросить в окно.
Физик-теоретик Вернер Гейзенберг признавался: «Я помню многочисленные споры с Богом до поздней ночи, завершавшиеся признанием нашей беспомощности; когда после спора я выходил на прогулку в соседний парк, я вновь и вновь задавал себе один и тот же вопрос: «Разве может быть в природе столько абсурда, сколько мы видим в результатах атомных экспериментов?»
Наконец я услышал хоть какой-то звук за дверями операционной: кажется, Эмма Дмитриевна что-то сказала. Мне показалось даже, что голос её прозвучал возвещающе бодро, почти весело.
Я машинально перекрестился.
За окном была видна маковка здешней часовенки и призрачно белёсый, с фиолетовыми прожилками край тучи: кажется, накатывалась грузным, провисшим валом азартная июльская гроза. Пруток маленькой берёзки на крыше заброшенного корпуса стационара трепетал очевидней классической в этом плане осины.
Судорожно дёрнулся мой смартфон, заглотив звонок. А ведь он был, кажется, отключён.
Ко мне прорвался молодой, перспективный проректор Большов.
– Я не могу дозвониться до Веры Константиновны! Она уже прошла профосмотр?!
– Проходит… – шепнул я.– Сейчас началась самая важная завершающая фаза.
– Пусть поторопится! Напоминаю, иначе мы не допустим её до работы. Вплоть до увольнения!.. Мы ценим её заслуги перед университетом. Но забота о здоровье сотрудников у нас должна быть на первом месте!
– Вас понял… – вздохнул я. – Успеха Вам в вашей большой работе…
Предполагаемая некоторыми ведущими квантовыми космологами связь сознания со Вселенной всё более становится очевидностью, хотя и не укладывается в воображении.
Операция действительно закончилась. Она длилась всего сорок минут. Мне показалось, она была длинной в целую жизнь. И теперь их у меня две.
Мы не можем утверждать, что атомная частица существует в той или иной точке, и не можем утверждать, что её там нет. Будучи вероятностной схемой, частица может существовать одновременно в разных точках и представлять собой странную разновидность физической реальности: нечто среднее между существованием и несуществованием.
Вера с трудом приоткрыла веки и увидела меня.
– Больно… – тихо сказала она.
И лицо, и голос её были неузнаваемы. Словно это лежал под серой застиранной простынёй, натянутой почти по самые глаза, совсем другой человек, донельзя отяжелённый грузом нового необычного понимания здешнего мира. Мне показалось, что мы теперь не сразу сможем с Верой найти общий язык, если вообще сможем. У всех здешних больных такие лица, которых вы не увидите ни в обычном хирургическом отделении, ни, тем более, в терапии. На них и Вселенская оскорблённость за свой диагноз, и глухое презрение к самим себе, и, страшно сказать, преодолённый страх смерти и чуть ли не особое, возвышенное уважение к ней. Таких отрешённых, философских лиц в онкологии немало.
Я шёл за каталкой. Вера, кажется, снова спала. Её головушка покачивалась то влево, то вправо. В такт с подпрыгиванием дерзко стучащих колёс.
У дверей реанимации она вдруг медленно приоткрыла глаза и как подвынырнула в этот мир из глубин Вечности. Вера тихо, словно бы даже не мне, шепнула чужим, нечеловеческим голосом: «Воды…»
В настоящее время известно около 400 субъядерных частиц, которые принято называть элементарными. За исключением фотона, электрона, протона и нейтрино все они время от времени самопроизвольно превращаются в другие частицы.
В буфете стационара меня без длинных объяснений завернули: «Приёмка товара!» Оставалось перебежать через улицу в аптеку. Правда, в неположенном месте. Пешеходный переход расстелил «зебру» как ковровую дорожку метрах в двухстах от меня. Стремительно темнело. Грозовой вал старательно заасфальтировал небо над городом. Вся эта грандиозная небесная работа совершалась в полной тишине. И тишина эта была такой объёмной, что, казалось, в неё можно провалиться.
И тут этот резкий удар слева. Точно хук от невидимки. Удар отозвался во мне такой болезненной вибрацией, от которой способна оторваться челюсть. Словно в меня воткнули работающий отбойный молоток.
Это была молния. Она врезалась метрах в трёх от меня. При этом никаких световых эффектов. Только сокрушительно трескучий звук, способный сбить с ног.
Я упал. Вернее, опрокинулся на горячий июльский размягчённый асфальт. Всё равно приземление было достаточно жёстким. На память о себе молния оставила мне густой жужжащий электрический рой в голове, глухоту, онемевшую левую щёку и надежду на особое мистическое просветление в итоге.
Полежав ровно столько, чтобы никто не успел отреагировать, как этот слишком куда-то торопившийся гражданин оказался ничком на асфальте, я неуклюже поднялся. Шёл, само собой, медленно. А вы бы смогли бежать, когда у вас под носом взорвался миллиард вольт. И никак не менее того.
В аптеке я не сразу смог вспомнить, зачем я сюда пришёл. Потом я не мог вспомнить, какую минеральную воду пьёт Вера. Взял «Святой источник». Название показалось уместным для сложившихся в нашей жизни обстоятельств.
Когда я вернулся, Веру уже закрыли в реанимационном блоке. Terra Incognita. Но я и туда смог войти. Особенно после удара молнии. Не применяя шоколад, духи или коньяк. У меня открылось какое-то второе или даже третье дыхание. Как бы там ни было, никто из персонала меня не остановил. Просто все молча сторонились. Возможно, я мог искрить. Или флюоресцировать.
В любом случае, мы с Верой поначалу не узнали друг друга.
И вот странный феномен: мне казалось, что это я сам лежу в реанимации в окружении многое знающих обо мне заумных приборов, опутанный проводами, трубками и шлангами; она же казалась себе мной и не понимала, почему ей не удаётся подойти ко мне ещё ближе, чтобы услышать мой потусторонний шепоток.
Способность к взаимным превращениям – это наиболее важное свойство элементарных частиц.
– Я… тебя… так… люблю…– дискретно проговорила Вера голосом ржавеющего робота, у которого критически подсел аккумулятор.
– Я… тебя… тоже… – тихо и тоже вовсе не голосом Ромео, и даже не своим отозвался я.
Наверное, мне было неловко демонстрировать моей тишайшей Вере не утраченную силу моих голосовых связок. Я физически ощущал, как в ней только что стремительно работал скальпель, безжалостно кромсая цитадель атипичных клеток. Могла сказаться на моём шёпоте и недавняя почти контактная встреча с рассерженной молнией. Такое тесное общение с миллиардом вольт наверняка способно многое поменять в человеке. Я чуть ли не с гордостью ждал, что за таинственные превращения отныне будут происходить со мной. Более того, мне хотелось, чтобы они произошли.
– Как… плохо… что у нас…нет… детей… – донеслось со стороны Веры.
– Что возвращаться к этой теме?.. – напрягся я. – Ты же хорошо знаешь, что даже врачи так ничего и не поняли в этой проблеме за сорок лет нашей совместной жизни! И вообще тебе нельзя сейчас разговаривать… И думать о грустном.
– Пришли бы детки сейчас мамку проведать, поплакали возле меня… – как прорезался у Веры её обычный голос.
– Давай я поплачу… – вздохнул я и только сейчас ощутил, что от меня пахнет озоном. Это был сильный и неповторимый аромат. С земляничным оттенком. Вот такой он из себя, этот незабываемый небесный парфюм. Молниеносного действия.
Я только собрался вдохновенно рассказать Вере о стремительной молнии, с которой подружился накоротке прямо на пешеходной зебре, как именно в это время моё нахождение в реанимационной всё-таки обнаружил дежурный врач. Однако он ничего не успел мне сказать, так как, похоже, потерял дар речи: или от моей беспардонности, или во мне далёким сполохом, как последнее прощай, мелькнула та самая моя прекрасная оглушительная искра из вызревшего грузного грозового облака.
Квантовая теория показывает, что вещество постоянно движется, не оставаясь ни на миг в состоянии покоя. Скажем, взяв в руки кусок металла, дерева и так далее мы этого не слышим и не чувствуем. Но стоит рассмотреть его при очень сильном увеличении, откроется яростный хаотичный вихрь частиц, похожий на стремительный рой насекомых.
В вестибюле стационара я с трудом судорожно вылез из одноразового, легко рвущегося в клочья хирургического халата-накидки ядовито-зелёного цвета, как бабочка из ставшего ей тесным кокона. Сожаление, что я не рассказал Вере о своём молниеносном крещении, не оставляло меня. Хоть возвращайся. Вера обязательно должна знать, что я только что видел на расстоянии вытянутой руки пляску изящно-тонюсенькой, пламенеющей сине-зелёной струи. Мы окончательно породнились с ней. Ведь она тоже видела свою молнию. Правда, в детстве. Они тогда жили в сельской школе, где её папа работал директором. Вера несколько раз, всегда с особым волнением, рассказывала мне, как это произошло: «Знаешь, такой длинный широкий коридор… Уроки давно закончились. Я стала во что-то играть с куклой и бегать с ней туда-сюда, словно наперегонки сама с собой. Как что-то вдруг ослепило меня! Я решила, что увидела солнышко в окне… И вдруг от испуга уронила куклу… Это яркий шарик, похожий на большой апельсин, попискивая как наш первый советский спутник, аккуратно облетел меня с таким видом, словно что-то сосредоточенно рассматривал во мне. Я как вмёрзла в пол от страха. Молния словно улыбнулась и медленно вышла из школы прямо сквозь её обмазанную глиной стену. Тут вышел из кабинета мой папа Константин Яковлевич. Как всегда на ходу протирая очки. Он очень испугался, увидев в тёмном пустом коридоре свою бледную, беззвучно плачущую дочку. Я тогда заговорила не сразу… Как дар речи до утра потеряла. Но и позже я так и не смогла сразу объяснить, что приключилось со мной. Сколько папка потом не объяснял мне про шаровую молнию, которая всего-навсего есть закрученный поток электронов и протонов, я до сих пор верю, что она была живая. И она хотела мне что-то важное рассказать. А я, дурёха, своими слезами спугнула её…»
В том, что теперь мы оба с Верой видели рядом молнию, пусть и в разное время, было что-то по-особенному нас объединяющее и таинственно знаковое. Ведь молнии, как известно, зажигают космические лучи, пришедшие из глубин Вселенной…
Пары элементарных частиц в прямом смысле ведут себя как одно целое. Каким-то образом каждая из них всегда знает, что делает другая. Они способны мгновенно сообщаться друг с другом независимо от расстояния. Не имеет значения, 10 миллиметров между ними или 10 миллиардов световых лет.
Когда я уходил, в вестибюле навстречу мне со стаканом уныло бледного чая со сморщенным «утопленником» вышла из-под лестницы здешняя дежурная. Я толком не знаю их обязанностей, но в основном они, кажется, отслеживают, чтобы на посетителях были накидки и бахилы. Правда, иногда их по самой что ни на есть загадочной причине охватывает работун, и тогда они вдохновенно приступают к тотальной проверке сумок посетителей на предмет поиска неразрешённых продуктов. При этом «шмонают» безобидные апельсины, виноград, сыр, колбасу и так далее с таким пристрастием, каким наделены далеко не все сотрудники службы исправления наказаний, принимающие «передачки» для заключённых.
Увидев меня, эта женщина вдруг споткнулась на самом что ни на есть ровном месте и упала. Я едва успел её подхватить. Стакан и чай спасти не удалось. Они прекратили своё земное существование на здешнем кафельном полу. Неужели это так сногсшибательно сказалась моя дружба с молнией? А что будет дальше?..
– Ви-тя-я-я!.. – густо простонала дежурная на грани безудержного плача.
В этой полной седой женщине с нежными чёрными усиками я напряжённо узнал Лену, свою первую школьную любовь. Вернее, вообще первую. Мне стало немного стыдно, что во мне от прежних охов и ахов ничего не осталось. Как я ни пытался найти в себе давние сполохи моих более чем романтических чувств.
Минут десять у нас ушло на торопливые сбивчивые воспоминания. Оказывается, в этом году исполнилось ровно сорок пять лет, как мы окончили школу.
Если вы знаете, как быстро движется квантовая частица, вы не можете знать, где она находится. И наоборот: если вы знаете, где она находится, вы не можете знать, с какой скоростью она движется.
– Я все эти годы искала твою фамилию среди космонавтов! И советских, и российских! Даже американских!– с восторженным умилением хрипловато воскликнула Лена, чем печально напомнила мне о моих юношеских порывах по поводу полётов в Космос. – Но ни разу тебя так и не нашла… Коленька, мой покойный муж, говорил, что тебе, наверное, приходилось выполнять исключительно секретные задания. Он так успокаивал меня или это правда?..
– Правда… – почти уверенно сказал, мысленно попросив извинение у Коленьки, моего давнего соседа по парте, с которым мы так вдохновенно разрисовывали её чернильными ракетами, луноходами и инопланетянами.
– Я так счастлива за тебя! – мощно просияло многоступенчатое большое лицо Лены. – Мы все знали, что ты необыкновенный человек! Прости, что я тогда изменила тебе с Коленькой… И прямо накануне свадьбы!
– Мы собирались пожениться?
– Уже сняли зал в столовой педуниверситета!
Я отвратительно ничего не помнил. И Фрейд с его теорией вымещения тут явно ни при чём. Молния – тоже.
Мне стало стыдно. Как мальчишке.
– Бывает… – ляпнул я.
– А у тебя кто тут?
– Жена.
– Пока я дежурю, я тебе во всём помогу. Обращайся с любым вопросом! – деловито проговорила Лена. – Жду тебя завтра! Я тебе оладушек своих фирменных напеку! Румяненьких! С изюмом! Помнишь, как ты их любил?!
– Спасибо… – смутился я, потому что насчёт кулинарных способностей Лены в моей памяти почему-то тоже не осталось никак следов.
– И жену ими угостишь! – восторженно вскрикнула она.
– Обязательно… Конечно, конечно… – покивал я, медленно отступая.
Если мы имеем две одновременно возникшие частицы, то это означает, что они взаимосвязаны. Отправим их в разные концы Вселенной. Затем изменим состояние одной из частиц. С другой мгновенно произойдёт то же самое. На другом краю мироздания…
На улице возле здешней часовенки стояли Катя и Дмитрий. Рядом с ними, сутулясь, примастилось их Горе, пряча лицо в капюшоне наподобие куколи монаха высшей схимы, – шлема спасительного упования и беззлобия.
– Как Вера, старик?.. – тихо проговорил Дмитрий, взяв меня за руку выше локтя. – Мы, понимаешь, собрались её проведать. Спаси Господи…
– Спасибо, ребята… Она ещё толком не отошла от наркоза… – шумно, едва ли не до головокружения, вздохнул я. – А как вы узнали, что Вера здесь?..
– Наша Аннушка рассказала… – странно, будто бы накосо, покивала Катя, как человек, который не совсем в ладу со своим телом.
– Понятно… – машинально отозвался я. Имя «Аннушка» показалось мне почему-то знакомым, но что было с ним конкретно связано, в памяти никак не всплывало.
– Она обещала провести нас к Вере. Но что-то опаздывает… – Дмитрий хотел оглядеться по сторонам и неловко пошатнулся. Он заметно сдал за эти дни. Я старался не смотреть ему прямо в глаза, словно окружённые траурными чёрно-зелёными кругами.
– Эта ваша Аннушка работает в онкологии?… – тупо пробормотал я.
– Не знаю… Но мне кажется, она здесь все входы и выходы знает… – строго вздохнул Дмитрий. – А познакомились мы с ней на днях возле Всецарицинского храма. Когда пришли сорокоуст по Лёне заказать. Вернее, познакомились это не совсем точно будет сказано. Мне показалось, что она сама к нам подошла и заговорила. Но утверждать не берусь. В нашем с Катей состоянии мы словно живём в каком-то странном квантовом мире. И там совсем другие понятия объективности, времени, расстояний… Только знаешь, чем наш необязательный случайный разговор закончился? Аннушка попросилась жить с нами. Запросто так. Без обиняков. Точно это некое обычное будничное дело. Помогать обещала по хозяйству. Вроде сирота она, жила на квартире, а теперь хозяйка надумала ту продавать. И моя Катя сразу согласилась! Разрыдалась… Еле уняли мы её с Аннушкой…
– Вы у неё хоть документы какие-то догадались посмотреть? – очень умно сказал я.
– Ты что, не знаешь нас?
– Знаю…
– То-то и оно… – подкашлянул Дмитрий. – Да вон она бежит… Вернее, плывёт. Походка у неё какая-то странная. Не врублюсь. Точно девка над землёй скользит. Сейчас я вас познакомлю. Только, Вить, ты, пожалуйста, не лезь к Аннушке ни с какими полицейскими вопросами. Мне кажется, она такая ранимая. Словно вместо тела у неё какая-то зыбкая инстанция. Точно электронное облако вокруг ядра.
Я Аннушку ещё издалека узнал. Это была та самая загадочная худышка в словно бы космическом серебристом комбинезоне, которой мы с Верой любовались в предбаннике возле кабинета ВЛК. Но самая главная и узнаваемая деталь была её до глянца обритая аккуратная головка, над которой даже сейчас, днём что-то вроде нимба нежно мерцало.
Когда электроны, вращаясь вокруг ядра, перемещаются с орбиты на орбиту, они покрывают расстояние мгновенно. То есть исчезают в одном месте и появляются в другом. Этот феномен назвали квантовым скачком.
Аннушка строго посмотрела на меня. Кажется, узнала.
– Здравствуйте… – сказала она мне с каким-то неожиданно красивым, густым тембром, который никак не совмещался с её бестелесностью.
Я сдержанно кивнул.
Подбородок остренький, тот самый. Как и ярко чёрные глазищи, словно видящие одновременно всё и везде, даже за спиной. А бледнющая такая, что, кажется, сквозь неё глядеть можно. Правда, как через туман. Но, при всё при том, ещё самый настоящий ребёнок! Девчушечка. По всему видно, что топни на неё ногой, так и расплачется, разыкается. Или в обморок, не дай Бог, упадёт.
– Вы бы Веру сейчас не беспокоили… – вздохнул я.
– А мы как невидимки проскользнём… – маленькими своими губками улыбнулась Аннушка и странно добавила. – Веру Константиновну можно посещать. С ней всё хорошо. Не волнуйтесь.
Как поведут себя объекты квантовой физики, мы никогда не можем с абсолютной уверенностью сказать наперёд. У них бесконечное количество вариантов превращения.
Мне почему-то от таких её, в общем-то, достаточно обычных слов, как-то не по себе стало. Я поспешил проститься. Тем более что к нам приближалась моя одноклассница Лена, у которой, наверное, истекли её рабочие часы. Мне было не до школярной ностальгии.
Частица не находится в определённой точке и не отсутствует там. Она не перемещается и не покоится. Изменяется только вероятная схема, то есть тенденция частицы находиться в определённых точках.
Дома я не стал ничего готовить, и погасил голод холостяцким хот догом: батон, по возможности свежий, разрезается на две части и между них выкладываются ломтики колбасы. Из личного опыта не рекомендую никому в это время предаваться мыслям о том, содержит она или нет хотя бы следы мяса или это изысканное произведение новейших пищевых технологий. Женатый почти полвека мужчина, впервые оставшись дома один, очень скоро узнаёт сам о себе много нового и порой шокирующего. Самым главным моим открытием стало то, что без Веры я не хочу смотреть телевизор, книга вываливается у меня из рук, у меня не получается умыться, побриться и так далее. Меня нигде не было в квартире. Меня нигде не было в этой Вселенной. Может быть потому, что её тоже не было? А почему тогда за окном звёзды? Да разве это они! Россыпи городских огней гораздо более похожи на рукава Галактики…
Я почти неподвижно пролежал на диване до утра. Сны были, но урывками. Как всегда обычная галиматья, словно во сне мы лишаемся интеллекта: то я вульгарно пьянствую с Вериными профессорами, то ищу свой раритеный автомобиль, забыв, на какой стоянке я его оставил, или раздаю деньги налево-направо, кому достанется. У снов плохой режиссёр, а сценарист и вовсе никудышний. Обычно, я только задрёмываю, а сон уже тут как тут. Скользит перед глазами… Сон всегда наготове. Но мне-то он зачем? Я на него билет не покупал! Иногда я начинаю видеть сон ещё на подходе к кровати. Я как-то видел сон даже на ходу. Слава Богу, сны почти тотчас после пробуждения забываются.
Назавтра утром в вестибюле онкологического стационара первое, что немедленно обратило на себя моё внимание, так это маслянистый коричневый запах оладушек, исходивший из каморки дежурного.
Эмма восторженно смотрела на меня из неё каждой клеточкой своего большого лица.
– Всю ночь пекла! – песенно воскликнула она. – Такие румяные! Такие бодрые!
– Не сейчас! – крикнул я, торопливо переодеваясь.
– Тебе сахаром оладушки посыпать?! Или с мёдом будешь?! – крикнула она уже вслед мне. – Чай с лимоном?!!
Я отныне ненавижу оладушки и чай с лимоном. Как символ насилия над человеческой личностью.
В реанимационной палате Веры уже не было. Она без моей жены тоскливо опустела.
Я нашёл Веру на другом конце коридора в настежь распахнутой палате на восемь человек. Все её соседки показались мне каким-то одним большим многоногим и многоруким существом, болезненно ждавшим неизвестно чего. Одной из его частей, возможно, головой, была уже знакомая мне вездесущая и бессмертная восьмидесятидевятилетняя Прасковья Ивановна из казачьего села Бабка.
Я едва увернулся от бежавшей мне навстречу улыбчивой и озорной медсестры с капельницей. Все нормальные проявления человеческих чувств в этом месте казались мне болезненным извращением. Я с неприязнью обернулся на сиявшую свежей, задорной жизнью медсестру: она резво выскочила из палаты и уже там, в коридоре, детски расхохоталась.
Информация на субатомическом уровне передаётся между частицами быстрее скорости света в независимости от расстояния между ними.
– Что ты хмуришься, Витенька?.. Всё хорошо… – слабо проговорила Вера, полулёжа на слойке из трёх замордованных больничных подушек. – Ошиблись все наши патологоанатомы, ошиблись. Опухоль у меня оказалась доброкачественная. Но очень хитро прикинувшаяся больной. У них там в наших глубинах, оказывается, каждая клетка – самостоятельная личность со своими взглядами, привычками и даже выкрутасами!
Чтобы сказать мне всё это, Вере пришлось немного нагнуться в сторону от сидевшей ко мне спиной на её кровати какой-то хрупкой тонюсенькой посетительницы. Кажется, она поила Веру водой с ложечки.
Я закашлялся: она обернулась – это была Аннушка.
– Здравствуй, девочка… – тупо проговорил я, не отрывая глаз от Веры.
– Доброе утро, дядя, – строго отозвалась она.
Почему-то сейчас над её голой блистающей головушкой не было того самого неземного нимба. Или он пригас до невидимости в ярких, физически ощутимых в свой фотонной плотности раскидистых лучах резвого молодого утреннего Солнца.
