Сергей Прокофьевич Пылёв
А за окном – человечество…
Наконец привычный степной пейзаж с бескрайными полями и черно-зелёными куртинами преобразился: слева от нас вздыбились под облака высокие, лобастые холмы, морщинистые блескуче белыми извилистыми прожилками, похожими на следы будто бы ещё не растаявшего в этих меловых горах снега. На вершинах коричневыми пятнами лежала скудная растительность и даже видны были какие-то деревья, издали, в самом деле, похожие на пальмы. Ещё бы верблюдов сюда – и Палестина один в один. Видна и Голгофа со строгим, простеньким крестом, а поодаль – опечаленная часовенка.
Строгий, неземной пейзаж. Главное – ощущение небывалого простора и неземной тишины. В Костомарово даже жуки какие-то особенные попадаются – с белыми крестами на спинках. Так-то!
После короткого отдыха у подножия холмов, мы с молитвой упорно поднялись на здешнюю Голгофу. Далеко-далеко внизу слышались блеяние отары овец, зуммерящий звук ручной пилы. Мы словно шли навстречу вечности… Кажется, время здесь словно какое-то распахнутое, в любом случае, иное. Точно вспять течёт…
Время жизни изотопа теллура-128 равно 2·1024 лет. Такое время жизни на четырнадцать порядков превышает возраст Вселенной! Ничего более долгоживущего в нашей системе координат попросту нет.
Когда идёшь со свечечкой коридорами, прорубленными в меловой белоснежной горе, иконы, выступая из мрака, как оживают и аккуратно вышагивают к тебе навстречу с благословением. Вырезанные из мела иконы Серафимовского храма были словно озарены Фаворским светом…. Строго встречают тебя аскетичные кельи, местами поросшие зеленоватым мхом. В пещеру Покаяния ведёт тесный, низкий ход, так что там человеку мирскому может даже плохо стать. Многим в ней делается не по себе. Это уже не раз взволнованно испытано. Как-то вдруг особенно остро, больно чувствуешь тут сожаление обо всех тобой совершенных грехах, видишь их горестную постыдность…
И Он там во время вашей исповеди, совсем рядом, и вы, не видя его глазами, но лишь душой, остро чувствуете, как Он внимательно и с любовью вслушивается во всё, что вы говорите.
И грехи мои как изошли из меня. Это было физически ясное ощущение. Ощущение взрывчатого облегчения души. Я вдруг заметил, что дыхание у меня – учащённое, а сердце в груди взволнованно частит. По лицам Веры, Димы и Кати я понял, что и они чувствуют то же самое.
Новое невероятное удивление ждало меня, когда я вышел из пещеры Покаяния на яркий, густой июльский свет, когда с горней высоты увидел окрест здешние монастырские места. Словно я вообще впервые увидел этот мир… Или он был только что сотворён? Так, наверное, видит мир настрадавшийся болезнью человек, когда наступает долгожданное выздоровление.
Основу нашего реального мира составляет квантовая нереальность.
На обратной дороге машина шла заметно натужней: багажник был у нас затарен баклажками со святой водой, бутылками с целебным маслом, освящённым от мощей Матроны Московской, и памятными кусками здешнего мела. Ко всему я сбился с пути, и мы отклонились в сторону от маршрута, ни мало, ни много, километров на семьдесят. Спохватились, заметив, что вокруг совсем незнакомые и какие-то непонятные места. Словно нас занесло в некую параллельную Вселенную. Ещё я забыл включить фары, и меня на сельском перекрёстке тормознул вольно скучавший на июльской душистой травке молодой лейтенантик ГИБДД: с лёгким пушком будущих бакенбардов, простужено, по-ребячьи дёргавший носом. Он вальяжно, нарочито долго выписывал мне штраф на двести рублей. И при этом с большой охотой вовлёк меня в затяжной разговор про некоего миллиардера Илона Маска, в порыве детскости запустившего недавно в Космос в сторону Марса грузовую капсулу с лаково-вишнёвым суперавтомобилем Tesla Roadster. Чтобы дорога не казалась скучной манекену водителя, в кабине автомобиля по пути на Марс будет вдохновенно звучать космическое «Space Oddity» Дэвида Боуи .Такого эпатажного груза наша галактика Млечный путь, да и все прочие в их множественной миллиардности, явно никогда не видели. На фоне роскошного авто даже летающие тарелки теперь станут восприниматься как вышедшие из моды артефакты.
– Ну, чудак, ну, даёт! – весело щурился лейтенант, пацански обкусывая ногти.
В этом летящем на Марс шикарном «авто» для него явно был упрятан какой-то великий вопрос, сугубо связанный со смыслом рождения Великой Вселенной – бесконечного месива звёзд и камней мёртвых планет.
Альберт Эйнштейн противился одной только мысли о том, что в основе сущности природы лежит случайность.
– Не нарушайте, гражданин… – уныло напутствовал меня лейтенант, философски озабоченный автомобилем во Вселенной. – Откровенно говоря, я тоже часто забываю включать днём фары. Как-то в голове это не укладывается. Днём с огнём?..
Одним словом, все эти наши дорожные события как бы исподволь намекали нам, что мы возвращались из Костомаровской обители уже несколько иными людьми, и весь мир вокруг нас тоже словно бы чуточку изменился. И привыкать к нему будет нелегко.
Когда мы с Верой въезжали во двор, я заметил на трёх мятых переполненных мусорных баках свежую надпись грязно-белой краской: «Илья + Эльвира = любовь». К ним кто-то возложил букет ржавых, некогда-то белых роз. Может быть, сам Илья? Такое на нашей планете может вытворять лишь первая любовь.
Онкологический диспансер для большинства жителей нашего города-миллионника не более как некая локальная война вдали от родины. Где-то там будто бы постреливают…
В нашу с Верой жизнь он вторгся как дерзкий, высокомерный хозяин, требующий от своих квартиросъёмщиков тотчас освободить его квартиру по неведомой для них причине. По крайней мере, нигде в городских поликлиниках, где мне пришлось бывать, в регистратуре не говорят так заносчиво с посетителями, как тут: подсознательно сказывается, что здешние больные одной ногой уже на том свете. То есть как бы это уже отработанный, бросовый материал.
Неделя за неделей мы ходили в диспансер каждый день. Казалось, анализам, которые сдавала Вера, не будет конца. Мы с ней словно бы опускались в ад на неисправном, подвигавшемся рывками, лифте.
Лишь пройти мимо онкологического диспансера, – это уже экзамен на прочность психики. Который способен выявить у внешне здорового человека скрытые ранее неврозы. В любом случае, ваше настроение возле этого особого здания резко переменится далеко не в лучшую сторону. И не стоит в этот момент пытаться напустить на себя нарочитое равнодушие или глубинную философичность восприятия жизни. Может даже случиться, что человек, впервые увидев здешнюю вывеску с гиппократовским термином «онкология», внезапно ощутит удушье, споткнётся или едва не попадёт под машину.
Я никогда не видел собравшихся вместе в таком количестве людей, должных вскоре мучительно умереть. Но, несмотря ни на что, они при этом ещё могли и улыбнуться вам, и подбодрить новичка, и успокоить своих отчаявшихся родственников. Не им ли было не знать, что смерть есть такое же естественное состояние организма, как влюблённость, вдохновение или чувство сытости, наконец?..
Мы с Верой поднялись на третий этаж, робко уступая дорогу идущим навстречу больным. Если между них оказывались здоровые люди, то они, как бросилось мне в глаза, изо всех сил старались выделить себя из этой бесконечной толпы обречённых и каким-нибудь образом, но подчеркнуть своё исключительное здоровье: кто-то излишней прыгучестью по ступенькам, вертлявостью, кто-то неуклюжей улыбчивостью или нелепым напеванием модного мотивчика. Я, мол, ещё вполне молодец и к здешней когорте смерти никакого отношения не имею. Я тут вовсе по моральным причинам из сострадательного сопровождения умирающего или в здешнюю аптеку, в здешний буфет решил заскочить: а что как цены тут дешевле? Должно же быть какое-то послабление человеку накануне перехода в Вечность? Только накося выкуси…
Бывает, случаются тут иногда и такие люди, которых переполненные завтрашними покойниками коридоры вдохновляют чуть ли не на миссионерское проповедничество. Вот доставил такой взволнованный, взмокревший человек своего полумёртвого родственника к дверям приёмного отделения, огляделся, заценил общую картину, сострадательно проникся ею, и, возгоревшись душой, тотчас пылко приступил прямо-таки командирски внушать здешним ожидателям смерти: «Верить надо в лучшее! Да здравствует Оптимизм! Вдохновляйтесь радостью! Не сдаваться! Резервы человека безграничны! Я читал в Интернете, что через три года во всех аптеках появятся дешёвые лекарства ото всех видов рака! Его создали на космической станции и уже успешно испытывают на людях!»
И всегда тут на такого взгорячённого позитивиста найдётся суровый тормоз. Скажем, пусть это будет с виду ещё вполне крепкий мужик с раскоряченными ногами-пнями и будто из чугуна отлитыми кулаками. Когда у него месяц назад продиагностировали рак желудка четвёртой степени и определили ему жить не более полгода, он сгоряча не нашёл ничего лучше, чтобы доказать своё могучее здоровье, которому сноса быть никак не может, так это бесшабашно поднять доктора над собой на обеих руках и пританцовывать с ним вприсядку, ещё и ядрёно подпевая: «Ехал грека через реку, видит грека в реке – рак! Сунул грека руку в реку, рак за руку греку – цап!»
И вот такой над всем суетным, обыденным, пустозвонным поднявшийся вдруг через близкую глубинную смерть человек оглядит как рентгеном самодеятельного пророка оптимизма и холодно-здраво скажет: «Лекарство от рака кто-то нашёл? Через три года всех нас вылечат? Да кто же такое допустит? Завтра же такого твоего открывателя закроют. В лучшем случае в асфальт закатают. Иначе он всех лекарственных олигархов и их прикормышей по миру пустит. Потом же и государству невыгодно нас спасать! Лишние пенсионеры ему не в радость. Так что всем по уму и по разумению желательно, чтобы старики как можно скорее помирали! Вона ведь «скорая» к ним по негласной инструкции в последнюю очередь едет и вовсе без мигалки с сиреной».
Господи, благодарю Тебя за всё, что со мною будет, ибо твёрдо верю, что любящим Тебя всё содействует ко благу.
Осторожно, с оглядкой, чтобы никого не потревожить и не нарушить ещё неведомых нам правил этого заведения, мы с Верой аккуратно стали у стены кабинета с сурово краткой табличкой «ВЛК». При всём при том эта аббревиатура смотрится крайне внушительно и тревожно. По крайней мере, никак не менее как то самое «ВЧК» или «КГБ».
Мест не было. Стояли, притулившись по стенам, не мы одни.
– ВЛК?.. Врачебно-лётная комиссия? Так нам тогда не сюда, Верунь… – нервозно усмехнулся я, чтобы как-то разрядить тутошнее напряжение. Его, знаете, невольно вызывало ощущение, что за этой дверью кто-то сейчас колдует, жить нам дальше или лучше откровенно помирать?..
– Вы понимаете, здесь не шутят… – строго заметила стоявшая рядом со мной больная с большой мясистой опухолью на лысом затылке, словно это был некий всевидящий и всеконтролирующий орган какого-то подселившегося в неё представителя инопланетного разума.
– Поглядим на Ваши шуточки, когда Вам огласят диагноз… – уже почти сочувственно добавила она особым внятно-мудрым голосом человека, у которого всё внутри изъязвлено жёстким рентгеном и потравлено химатакой.
Сдержанно вздохнув, я мысленно пожелал ей невозможного выздоровления.
Приём больных по времени вот-вот должны были начать принимать. Уже торопливо зашли и сели вдумчиво изучать их крайние (или последние в жизни?) анализы более чем сосредоточенные онколог, радиолог и химиотерапевт во главе с замом главного врача, – удивительно красивой и статной женщиной. Будто ангелы- хранители слетелись. Вернее, судя по строгости их лиц, они больше могли проходить по части тех представителей сил небесных, кажется, Архангелов, которые разводят поток душ в рай и в ад. При всём при том в их умной строгой сосредоточенности было нечто от солидных бывалых преферансистов, привычно севших расписать джентльменскую пульку.
Какая-то бабулька, совсем видно сдавшая, так даже перекрестилась на врачей этих, но только смогла одолеть два первых движения рукой, а на левое плечо и правое плечо ей сил недостало.
Вечный час мы ждали трубный глас провозвестный. Это наш был канун нашего местного больничного апокалипсиса.
Внутри атома материя не существует в определённых местах, а, скорее, «может существовать»; атомные явления не происходят в определённых местах и определённым образом, наверняка, а, скорее, «могут происходить».
Сидим и стоим все с какой-то отчаянностью, губы напряжённо подобрав, а многие так и вовсе переутомлено зажмурясь: затравленные, горестные, обиженные, отупевшие, очень хорошо и очень плохо одетые – все как один скукоженные, согнутые, вывернутые или перекошенные. Здешние лампы светят ярко, бодро, да и Солнце июльское ещё задорно прибавляет освещённости коридорам онкодиспансера – однако здесь, несмотря ни на что, будто бы царят глухие унылые сумерки. Ещё и собака плаксиво подвывает под окнами, словно палкой побитая, так что из последних сил.
И тут вдруг аккуратно зашла в этот наш предбанник-чистилище какая-то юная, вызывающе лысоголовая худышечка в серебристом комбинезоне, словно бы вовсе пустом. Так как при её практически нулевом объёме ему облегать было нечего. Зашла, будто пола не касаясь ножками. Так что точнее сказать, она вплыла, ведь в отличие от всех нас худышечка явно пребывала в состоянии невесомости. И тихо, молча села, там, где и сесть, казалось бы, из-за тесноты не было никакой возможности. А вот она легко вписалась со своей удивительной, нечеловеческой бестелесностью. Подбородочек остренький строго, гордо приподняла. Личико аккуратное, но пронзительно бледное, так что при беглом на него взгляде воспринимается сплошным матовым пятном. Только и видны на нём её чёрные ёмкие и какие-то безразмерные глазища. Головушка дерзко, вызывающе блистает бледно-серебристым глянцем. Словно это мода какая-то инопланетная. Такой чистоты кожи вам ни один самый маститый и вдохновенный парикмахер даже опасной отточенной бритвой не устроит. Ибо голова девчушечки выглядела так, будто волос на ней вообще отродясь никогда не было и быть не могло в силу её неземного происхождения. Так бывает после химиотерапии, от которой волосы везде исчезают начисто. В общем, через этот блеск девичьей головки над ней словно зыбкий ангельский нимб мерцал. Хотя, не исключено, что его могло сформировать радиоактивное свечение, вызванное гамма-лучами, которого здешние рентгенологи, как видно, ей более чем щедро отпустили, борясь за её жизнь не на шутку.
Я ни в какую не хотел поверить, что причиной ангельского нимба бестелесной девчушечки были здешние потолочные люминесцентные лампы.
Ожидая пророческий vere dictum комиссии, мы с Верой исподтишка любовались юной больной и украдкой переживали за неё.
Второй час пошёл, как доктора-«преферансисты» сортировали больных на операбельных и неоперабельных да составляли оптимистические планы какого-никакого лечения, чтобы выгадать своим пациентам возможность хотя бы минутку лишнюю продержаться на этом белом свете и может быть краешком глаза успеть увидеть в реальности долгожданное начало воплощения планов нашего государства по улучшению качества жизни простого народа. Людей, то бишь.
Мы сидели, замерев, как дети при игре в штандер, ожидая, кого водящий «осалит» мячом.
– А где девушка, которая напротив нас была?.. – вдруг шепнула мне Вера.
Я неуместно пошутил:
– Она такая худенькая, что вполне могла затеряться в нашем перенаселённом предбаннике.
– Никакой девушки тут отродясь не было… – сердито отозвалась женщина с наглухо забинтованным лицом, как у поднявшейся из саркофага древнеегипетской мумии. Её голос прозвучал пугающе глухо, невнятно, как если человек говорит через прижатую ко рту подушку.
– Я точно видела её… И муж… – смутилась Вера.
– А очередь она занимала?
– Кажется, нет…
– Тогда, наверное, это наша Аннушка была! – вдруг с необычным у этого ВЛК-кабинета радостным теплом проговорила полная белолицая старушка, Прасковья Ивановна. Я уже знал из здешних разговоров, что ей восемьдесят девять лет и она из придонского казачьего села с лихим названием Бабка. За последние девять лет Прасковья Ивановна перенесла три операции, три курса облучения, четыре – химии, и усмехалась, что ей пора бы орден какой-никакой дать, а медаль «горбатого», мол, у неё уже есть. – Сиротинушка… Родители у неё от рака молодые умерли, а потом он и до неё добрался… Отличница, говорят, была, на всяких олимпиадах в школе побеждала. Да только схоронили Аннушку как есть на день её тринадцатилетия… А теперь она уже какой год иногда приходит сюда… Постоит, оглядится и всегда исчезает незаметно.
– Это мы, получается, призрак видели?.. – смутилась Вера.
– А это как хочешь, так и думай! – строго постановила бессмертная старушка, блеснув в больничных сумерках перламутровой белизной своих собственных зубов, не пошатнувшихся даже под ударами фотонов жёсткой радиации. Более того, они у Прасковьи Ивановны как бы даже модными стразами игриво высверкивали.
Печальные здешние сидельцы глухо, болезненно её поддержали.
Одним словом, старожилы диспансера были уверены, что Аннушка реально навещает время от времени, как бы ставшие ей родными, здешние стены. Только видели они её тут живую или призрачную, полного согласия у них не было. Начались взволнованные воспоминания. Кто-то однажды с Аннушкой при встрече машинально поздоровался, кто-то испуганно вскрикнул «Чур, меня, чур!» Но Аннушка никогда никому ни слова в ответ. Только молча под нимбом своим оглядывается по сторонам, будто что-то, вернее, кого-то, ищет. И была за этим её посещением со временем обнаружена старожилами характерная примета: является она тому, кто ей понравился. Но более того, увидевший хоть раз Аннушку, всегда чудесным образом исцелялся. По крайней мере, жил ещё достаточно долго.
Никто в мире не понимает квантовую механику – это главное, что нужно о ней знать.
Наконец дверь кабинета ВЛК заработала. Ещё через час дошла очередь и до моей Веры Константиновны. Консилиум без обиняков решительно и строго объявил ей «срочную операцию».
– Витенька, они меня зарежут!.. – выйдя, глухо вскрикнула Вера, неожиданно больно взяв меня за руки, чтобы не упасть.
– Ради Бога, успокойся… – тихо сказал я, не делая ни малейших попыток освободиться от жёсткого захвата. Если бы Вера сейчас стала в приступе отчаяния бить меня головой об стену, я бы, наверное, тоже нисколько не противился этому.
– Надо найти для тебя самого лучшего хирурга…
– Разве такие сейчас ещё есть?
– Я найду.
– Ты не успеешь.
Уже назавтра Вера сидела в кабинете главврача поликлиники для «старших» и «младших» дворян Игоря Аркадьевича Нестерова, моего лучшего школьного товарища. Он, я уверен, всегда помнил и будет помнить, что путь в медицину предопределил ему именно я. Такое не забывается. В пятом классе накануне летних каникул учитель пения Сан Саныч поднял расшалившегося Игорька (по нашему тогда – Гарика) исполнить в наказание за вертлявость песню «В защиту мира» на слова Ильи Френкеля. Автора музыки не помню. «Вновь богачи разжигают пожар, Миру готовят смертельный удар…» – сбивчиво запел мой товарищ, попутно строя всем нам весёлые гримасы. Так что он не заметил, как я по принятой тогда у нас в классе традиции подставил ему карандаш под усест. Вернее, мизинчиковый карандашный огрызок, слава Богу. Вот на него будущий главный врач Нестеров и опустился с чувством исполненного долга перед всем миролюбивым человечеством. То есть попросту плюхнулся. Всем своим немалым весом «жирнихоза». С того дня началось его судьбоносное и успешное знакомство с медициной.
Игорь Аркадьевич точно знал, где ещё есть прекрасные врачи, несмотря на непрекращающиеся реформы в медицине и высшем образовании.
Человечество блуждает в потёмках знаний.
– Милейшая Вера Константинова… – выслушав мою жену, сдержанно улыбнулся Нестеров, вдруг добродушно вспомнивший решающую роль в его судьбе моего карандашного огрызка . – Я ознакомился с Вашими, простите, анализами. Н-да… Scio me nihil scire… То бишь, я знаю, что ничего не знаю. И всё же, всё же… Слава Богу, есть некая надежда. Словно бы само провидение вознамерилось Вас спасти и вовремя предупредило о раковом заговоре в организме. Vive valeque! Живи и будь здоров. Вернее, голубушка, живи, живи и будь здорова! Свезло вам, свезло. Если бы не этот «пожарный» профосмотр в вашем университете, милейший, мы вскоре могли Вас потерять…
Игорь Аркадьевич потянулся к изящной белой телефонной трубке таким нежным жестом, словно намеревался погладить её выпуклую стройную спинку:
– О Вас позаботится сама Эмма Дмитриевна… – с особым удовольствием проговорил он это имя-отчество. – Наверное, Вы уже догадались, о ком я веду речь?
– Нет… – покраснела Вера. Больше всего она боялась сейчас внезапно разрыдаться.
– Ну да, Вы же, спаси Господи, ещё новичок в этом, так сказать, «раковом корпусе»! – Игорь Аркадьевич несколько прищурился, как бы переваривая с удовольствием эффект удачного и вовремя употреблённого словца. С явным выходом на некий больший смысл, благодаря изящной ассоциации с некогда популярным «нобелевским» романом Александра Исаевича. Он сию книжицу «Раковый корпус» во время оное, в середине семидесятых, читал ещё в самиздатовском варианте на тонкой, вернее, на совсем тонкой, как из тумана сотканной полупрозрачной бумаге. До сих пор ему помнится тот её мягкий, трепетный звук, с каким она переворачивалась.
Игорь Аркадьевич на минуту вдохновенно, с толикой мальчишеской азартности задумался, а стоит ли сейчас рассказать этой красивой, бледной женщине с таким нежным, жертвенным взглядом, какой был только у дворянок позапрошлого столетия, эту давнишнюю историю его чтения «Ракового корпуса» Солженицына?
«В другой раз… Нет-нет, не теперь, кажется… Не стоит, право…» – наконец ясно определился он, тем не менее, сожалея, что не озвучил одну из самых удивительных историй своей советской молодости. Ту самую, когда книгу писателя-диссидента ему, тогда ещё рядовому практиканту, дал «почитать» на ночь никто иной как курировавший в те времена «дворянскую» поликлинику капитан госбезопасности Василий Васильевич Лиходед. Он, кажется, застрелился после развала СССР…
– Эмма Дмитриевна, скажу Вам, милейшая, это хирургиня от Бога, – нежно проговорил Нестеров. – И человек замечательный! Сверхзамечательный, доложу я Вам. И мы сейчас ей позвоним!
Эмма Дмитриевна не ответила.
– Наверное, на операции наша Эмма Бовари! – вдохновенно улыбнулся Игорь Аркадьевич. – Ну да ничего, милейшая Вера Константиновна. Я дозвонюсь. В любом случае, там, в больнице, когда Вас положат на операцию, запросто скажите Эмме, что Вы от меня.
Он ещё раз поглядел анализы Веры и с силой опустил обе свои руки на стол перед собой:
– Вашу болезнь ещё можно поймать. Она пока проявила себя достаточно локально…
В смоленском селе Мужицкое на танцы молодёжь собирается в клуб летом часов в одиннадцать вечера. Идут через лес. Клуб – домишко в два окна, две тусклых лампочки, за стеной – сырзаводишко.
Девки поют по дороге. Сдержанно. Парни слегка пьяные, но достаточно ещё тихие. На разгоне.
Танцуют «шерочка с машерочкой». Вальсируют. Хотя гармонисты, их трое, играют остервенело, кто во что горазд. Рвут меха и душу. За полночь девки выносят на середину клуба стул и кладут на него ремень; какой-нибудь парень берёт его, подходит к облюбованной девчоночке и несильно бьёт им по её плечу или спине. Далее с форсом бросает ремень на пол: знак, она пойдёт с ним! Вопрос решён. Их тут же выгоняют обоих на улицу в тёплый туман этим же ремнём. А если парень, оглядевшись, положит ремень обратно, тот достаётся другому ухажёру. И так далее под осатаневшую гармошку. Все по очереди. Вместо парня ремень может взять девушка. Тогда ей следует ударить своего избранника. И если, оттянув того ремнём, бывает, очень ощутимо, она также бросит его себе под ноги, обязательно удало дробью пройдёт «с перебором», тогда парень шагает за ней, нарочито понуро схватившись за голову. И их тоже поторапливают на выход тем же ремнём. Такой обычай назывался «ремешок». Если нет стула – ставили гармонь под ремень. Ещё деталь решительная, без которой никак нельзя: после танцев на почве ревности обязательно завязывается драка, всегда с ножами. Но никто не заявлял, если даже его пырнут. Серьёзных ранений не бывало. Вот такое БДСМ имело место на Смоленщине полвека назад.
– Не хочу никакой операции!.. – это были первые слова Веры, когда она вернулась от Игоря Аркадьевича. – Пусть всё идёт своим чередом… Если Боженька решил, чтобы я заболела и умерла, надо это смиренно принять…
Она говорила с вдохновенным бунтарским выражением на лице.
– А если наверху приняли решение, чтобы ты заболела и выздоровела, проявив в пример всем остальным достойное мужество и волю к жизни? – твёрдо сказал я, словно был своим человеком там, на небесах, где выносятся вердикты как всему человечеству, так и его отдельным особям.
Вера опустилась на колени перед нашим домашним иконостасом. Я возле него всегда испытываю обострённое чувство вины. Мне кажется, что иконам в доме такого, как я, обычного, изначально греховного человека, больно находиться.
Само собой, к Вере это не относится. Этот домовой иконостас её рук дело. Она его старательно, душой собирала долгие годы по разным храмам и монастырям. То есть не просто покупала иконы, а всегда брала ту, с какой у неё неожиданно устанавливалась незримая тонкая связь.
Мне показалось, что лики нашего иконостаса сейчас сострадательно смотрят на Веру. Я напряжённо молчал. Чтобы не помешать ей услышать их ответ.
Ответа не было.
– Я стану калекой. Тебе оно надо, Витенька? – поморщилась Вера. – Больная жена никакому мужу не нужна… Нет, я откажусь от операции. И будь что будет.
И тогда я рассказал Вере одну историю, которую недавно мельком услышал, натягивая на свою уличную обувь бахилы в предбаннике онкологического диспансера. До сих пор я почему-то не решался это сделать. Наверное, эта история ждала своего часа. Кажется, он настал. История была про пожилую пару. Идеальную во всех отношениях. Эти муж и жена так любили друг друга, что, несмотря на свои преклонные годы, всегда и везде ходили, держась за руки. В чести у них было домашнее пение романсов в два голоса, чтение вслух Лермонтова, Чехова или, скажем, Тютчева. А когда у неё вдруг обнаружили неоперабельный рак, он покончил с собой, чтобы не видеть её смерть.
– А она выздоровела? – до слёз смутилась Вера.
– Я этого не понял, а переспросить было неловко…
– Ладно, пусть режут… – вздохнула Вера.
Когда кто-то в семье собирается в командировку, это полдела. Почти незаметная процедура, лишь слегка ускоряющая темп привычной домашней жизни. На порядок суетней предстоящая поездка на дачу. Но ничто не вносит в дом столько хаоса, как тот особый случай, когда кому-то из близких предстоит лечь в больницу. По крайней мере, у меня создалось именно такое впечатление.
Как только Вера принялась складывать вещи, которые будут нужны ей «там», а также с некоторой долей вероятности могут быть нужны ей «там», или могут ни с того ни с сего «там» вдруг потребоваться, я понял, что она заберёт в больницу всё, что имелось в доме.
Как бы там ни было, в центре зала, оттеснив к стене моё кресло и журнальный столик с моей любимой изящной арабской чёрной вазой, своевольно раскорячилась бродяжная ватага разномастных сумок и пакетов. Вид у них был просто хулиганский.
Я не выдержал, когда Вера извлекла из какого-то тайника два маститых тома мудрых выражений и крылатых фраз человечества.
– И какой врач приписал тебе такое зелье? – насторожился я, уверенный, что с психиатром Вера точно не общалась.
– Это мой подарок тебе на День рождения.
Я так растерялся, что не сразу смог вспомнить, когда он будет и есть ли он вообще у меня?
– Погоди, на дворе июль, а я родился в феврале.
Я для большей убедительности покосился на календарь.
– Ничего. Я специально купила тебе подарок заранее.
– Это теперь так принято?
– Не знаю. Лично я сделала это на тот случай, если не очнусь после наркоза… – тихо проговорила Вера.
Я возненавидел себя.
Под вечер, как нам было назначено, я привёз Веру в онкологическую больницу. Истекал шестой час. До захода Солнца оставалось немало времени, и оно своим предзакатно блескучим, острым светом присутствовало везде. Июль даже на излёте своём донельзя переполнен Солнцем. Оно словно старается про запас, памятуя про будущие глухие сумеречные зимы.
Есть ли будущее у нас с Верой?..
Эйнштейн выдвинул постулат: ничто не может двигаться быстрее скорости света. Но квантовая физика доказала: субатомные частицы могут обмениваться информацией мгновенно – находясь друг от друга на любом удалении.
Здание больничного корпуса выглядело так, словно оно тоже было поражено раковой опухолью. И, скорее всего, «неоперабельной»: одна его половина смотрелась вполне прилично со своей перламутровой пластиковой отделкой, другая в затяжном полувековом ожидании ремонта печально выставила наружу свои древние стены из осыпающихся, болезненно трухлявых кирпичей. Красными они, наверное, были только от стыда за себя.
Из моих смоленских берестяных записей лета 1967-го:
«Петух, прокричав, стыдливо постанывает.
У гусей такой вид – к кому бы придраться?
Таракан за стеной тикает как часы – «циркун». По нашему – сверчок.
Боров в сарае чешется – сарай ходуном ходит. Из щелей – пыль столбом.
Девочка 5 лет хочет, когда вырастет, стать коровой, чтобы давать много-много вкусного молока.
Бригадир на конторе повесил наряд: «Дунька – на прополку, Манька – на сено, Гашка – на лён». И так далее.
У всех волосы на Солнце выгорают, а у здешнего пастуха – чернеют.
Старики пастуха зовут «Васька-Васька» (Василий Васильевич).
Из словаря Васьки-Васьки: «Лягушки – болотные соловьи. Всю зиму в туфлях проштудировал. Вам здравствуйте! Жаркота она и есть жаркота!»
На мой рассказ о запуске станции «Венера-4» Васька-Васька ответил так: «Вот это новость, это надо другим понятие дать, ишь!»
Мелентьевич, пенсионер со стажем, по поводу женитьбы пьяницы Захара на пьянице Женьке: «Разве это женитьба? Карикатура одна. Критика».
Здешний портной, обувщик и печник Сапог, когда покупал на базаре мясо, почему-то всегда настырно домогался, как забитую свинью или корову звали: Борька, Васька, Зорька, Мишка?..
Сын, отказываясь сидеть на материнской шее, говорит: «Что ж я буду мамкину корову жевать?»
Мелентьевич видит у прилавка Захара, с похмелья ждущего бутылку пива в долг, и спрашивает, хитро щурясь:
– Как чувствуешь себя, малый?
– Как выкуренная папироса…
