Стас Колокольников
Умирая, Бог завещал мне Землю
Алекс и его жена Милка встретили меня, как родного. Прожил я у них пару дней переполненный чувством радостного ожидания. Мне казалось и дальше все пойдет также хорошо. Вечерами мы ели фрукты с вином, слушали Чеслава Немена, Марию Помяновскую и еще какого-то музыканта, которого Алекс называл польским Борисом Гребенщиковым.
− Что за бутыль огромная под столом? Вишневую наливку делаете? – спрашивал я в ответ на приглашение задержаться и сходить в клуб Stodoła на концерт Bullet for My Valentine. Я не мог себе этого позволить.
− Почти, − кивал Алекс. − Заливается пол бутыли спирта, а потом в течение лета туда бросаем ягоды, которые поспевают, сейчас вот шелковицу и вишню. А зимой это пьется. Мой тесть Вацлав так делает.
Милка не понимала ни слова по-русски, но, услышав имя отца, радостно закивала. Жена у Алекса, и правда, была милой, всегда улыбалась. Она преподавала детям рисование в начальной школе, объездила Европу, знала французский и итальянский.
− Слушай, Алекс, я пока из Белостока добирался, раз десять спрашивал дорогу. Мне все отвечали: «Просто», но дорогу так толком никто не показал. Почему?
− По-польски «просто» это «прямо».
− Ха!
В небольшой студии было уютно и чисто. Улица за окном выглядела как на холсте художника, она уходила вдаль к облакам в лучи солнца. Лица и глаза Алекса и Милки чуть светились, я им подмигнул и, не зная, что еще сказать приятного, проговорил:
− В Варшаве жить можно!
Утром я бодро шагал по Краковскому проспекту мимо продовольственных складов и оптовых магазинов. Я пересек город от края до края и довольный этим фактом вышел на трассу Е-7.
Дорога сначала складывалась неплохо. Солнце было в зените, и я почти добрался до Кракова. Однако километров за сорок до города встрял и несколько часов гулял вдоль дороги. Я пообедал, искупался и переждал под деревьями жаркий зной, явно предвещавший грозу. Место не походило на заколдованное, но мой водитель задерживался надолго. Уже темнело, и я подумал, что эту ночь придется провести у дороги. Присматривая место для ночлега, я решил махнуть напоследок показавшейся машине.
На мою удачу водитель остановился, веселый и бодрый, как и полагается молодому обладателю автомобиля с мощными сабвуферами и хорошего здоровья. Он еще помнил советские времена и многие русские слова, к тому же говорил, как и я, на непринужденном ломаном английском, так что общались мы с ним бодро и весело. Он охотно согласился слушать мою кассету с Manu Chao, от чего нам стало еще бодрее и веселее. Не дослушали мы и первой стороны, как парень указал вперед в темноту, поблескивающую огнями:
− Краков! Тебе куда?
Рассказывая о своем путешествии, которое, по сути, только началось, я поймал себя на мысли, что мое повествование уже не так оптимистично. Парень проникся моим положением:
− Отвезу тебя в хостел для студентов. Там дешево. Очень вкусные завтраки.
Я не стал говорить, что денег у меня в обрез, только на воду и спички. Спокойно высадился у хостела, поблагодарил и отправился в парк поблизости. Было влажно. Я долго не мог уснуть. Вездесущие слизни полюбили мою прорезиненную плащ-палатку, я то и дело натыкался на них, пока все-таки не задремал.
− Здесь спать нельзя! − услышал я сквозь сон. − Ты кто? Что ты здесь делаешь?
− Я студент. Мне рано утром в дорогу, − бормотал я не в силах проснуться. − Несколько часов поспать бы.
− Нельзя. Уходи.
− Подождите немного, − не соглашался я. − Очень хочется спать.
− Эй! Проснитесь! − раздался крик прямо надо мной.
Я вскочил, окончательно пробудившись. Рядом стоял какой-то человек и светил мне в лицо фонариком. Он что-то громко говорил.
− Я по-польски не понимаю, − сказал ему я. − Ни разумеем по польску.
− Jaki język mówiłeś do mnie teraz? − услышал я и вдруг понял сторожа, он спрашивал: − А на каком же языке ты сейчас разговаривал со мной?!
− Наверное, это было во сне, − стал оправдываться я.
− Cо?
− Nic!
Сделав вид, что ухожу, я притаился в другой части парка и благополучно доспал ночь.
У меня были скопированная от руки карта и список достопримечательностей города. Довелось увидеть только одну – внушительно возвышавшийся на холме левого берега Вислы Замок Польских королей. С резвостью любознательного туриста я пробежался внутри огромных залов и усыпальницы. Ничто не тронуло моего сердца, эти декорации лишь напоминали о бренности мира. Хотя других замков я не видел, своего как-то не захотелось.
Отдыхая перед дальней дорогой, я сидел на лавке с видом на крепостную стену и грыз пломбир, свой завтрак и обед. Рядом по кольцу ходили трамваи. Провожая взглядом маршрут номер «8», я вспоминал, как такой же красный трамвай едет по знакомым улицам родного города.
− Вернусь… эх, прокачусь, − пообещал я усопшим местным королям и взялся за рюкзак.
Чем труднее была дорога, тем больше я разговаривал с собой или с пробегающими мимо животными. А иногда даже с деревьями, столбами и большими камнями.
− Это уже второй польский город, который пришлось пересечь от края до края, − сказал я собаке, устало присаживаясь у дороги.
Собака была старой, что-то грызла и недовольно ворчала.
− Прогулка была не из самых приятных, − продолжил я наш разговор. − За два часа я протопал километров десять вдоль Вислы.
Мимо проезжали машины, оттуда на меня смотрели без всякого любопытства.
− Надеюсь, дальше мне повезет, − ответил я на тревожный лай.
Я не угадал. Раза три меня подвозили километров по десять-пятнадцать, и я оказался неизвестно где – у неприметного своротка на пустой дороге под сеющим дождем. Вечерело. Я мёрз от сырости. Приглядевшись, увидел одинокий стог сена и побежал к нему. Испытывая все прелести бродячей жизни, я глядел из укрытия на темное небо и мысли были только обо всем теплом и уютном.
На дорогу я вышел с рассветом и в Закопане попал к полудню под нескончаемым моросящим дождем. Городок жил неторопливой курортной жизнью. Первые встречные оказались мелкими хулиганами. Зубоскаля, они выпрашивали у прохожих мелочь на пиво. Я ответил им нервным приступом страшного смеха и непереводимого потока слов, понятно было только:
− Не мам пенендзы! До видзэня! Вшистко!
Парни не сразу решились применить силу. Не знаю, о чем они думали, глядя мне вслед, но, поняв, что остались ни с чем, закричали:
− Эй, курва! Пжестань! Дач пенендзы!
Но я лишь прибавил шагу. Бежать под дождем вверх на горку лихие ребята поленились.
Еще подъезжая к Закопане, я выяснил, что на границе нужно заплатить десять долларов, чтоб попасть в Словакию. Не желая лишаться последней наличности, я решил перейти границу нелегально.
Дождь поутих, и только голод остановил меня. На удобной полянке у подножия Татр я разводил костер. При себе был котелок, мешок гречки и подсолнечное масло, купленные еще на Алтае. Не успел огонь разойтись, как из-за дерева появился человек форме и вежливо объяснил, что разводить костры на территории заповедника запрещено.
− Да мне бы только воды вскипятить для чая, − упрашивал я.
− Идите в Закопане и пейте там чай, − не вникал в положение человек в форме.
Поднявшись в горы, я забрался в чащу. Быстро сготовил гречку, заварил чай из местных трав и заночевал под завалом сосновых веток, укутавшись в плащ палатку.
Границу пересечь не пришлось. С утра загромыхало и полило. Промокший насквозь от высокой травы я заплутал и с трудом выбрался из леса. Спустившись к ручью, я долго брел вдоль берега, гадая где нахожусь, как вдруг увидел сидевшую у ручья девушку, её длинные волосы чуть касались воды. Только я подошел ближе, чтобы спросить – не Словакия ли это, как девушка первой задала вопрос:
− Сколько время?
− Одиннадцать. Где я?
− В Закопане, − указала девушка за ручей. − Там вниз по тропинке мостик.
Так я познакомился с Сильвией. Неспроста её звали, как Сильвию Аквитанскую, путешествовавшую в четвертом веке в Нижний Египет. Моя знакомая Сильвия жила в самом начале двадцать первого, а ее прабабушка была цыганкой и во времена Речи Посполитой лично гадала великому князю Мирославу. Наша неожиданная встреча под дождем в Татрах была знаком будущей жизни, когда друг друга находят сердцем.
Сильвия сидела у воды, мыла клубнику и вишню. Время на её часах остановилось, лишь упали первые капли дождя, зацедившего сквозь сито ветвей так безнадежно, что тропинки полные туристов опустели в несколько минут. Сильвия боялась опоздать на дневной поезд и обрадовалась, увидев человека с рюкзаком.
Плохо понимая язык собеседника, мы всё же выяснили, что близки друг другу. Сильвия показала альбом, хранивший гербарий, аккуратно собранный в горах. Я узнал многие растения и пообещал проводить её на поезд. По дороге я учил Сильвию пулять вишневыми косточками при помощи большого и указательного пальцев. Смеясь, Сильвия рассказала, что сначала приняла меня за английского студента, которому предстоит веселая свадьба, где он сломает ногу. Она призналась, что умеет гадать, и взяла мою ладонь. Сильвия предсказывала, что прежде, чем войти в новую жизнь, я буду обречен на долгую пыльную и голодную дорогу бродячего пса, чьи лапы в вечном стремлении бежать ничего не обретают и не оставляют за своей спиной. И мир этого пса похож на обглоданную кость, которую он тащит в пасти. Мне не очень понравилось такое предсказание, и я поморщился.
− Но, как говорил Фома Аквинский, человек сильнее звезд и заклинаний, ему дано Богом побеждать свои страсти, − в заключении сказала Сильвия и загадочно добавила: − А воды тебе все равно не избежать.
Я навсегда запомнил Сильвию, её предсказание и записал адрес: Sylwia Imiolczyk, ul. Teczowa 3/12, 44-200 Rybnik, Poland. Передайте кто-нибудь привет, если будете в тех местах!
Усаживая Сильвию в вагон, я уже был готов остаться, чтобы ехать с ней в город рыболовов. Она мягко выпроводила меня и помахала ручкой. Поезд тронулся. Я стоял на перроне и думал о людях, оторванных от родины, друг от друга. О разных скитальцах, в поисках счастья и судьбы уходивших на дно, умирая от жажды.
− Ну вот теперь я знаю, как это бывает. Вышел из дома просто водички попить, а тебя уже накрывает волной в бурной бесчувственной реке жизни. И не знаешь, куда она тебя влечет: то ли на дно, то ли за ближайший поворот, − сказал я, глядя на фонарный столб, стоявший посреди перрона, как заносчивый пан.
Было немного грустно от этого ощущения непрекращающегося потока жизни. Когда трудно понять − ты в лодке или, как бревно, крутишься вокруг своей оси. И есть ли разница? Я смотрел на Татры, а за ними видел горы Алтая, слушал журчание горной речушки, и казалось, что на другом берегу кто-то напевает «Ходят кони…».
− Да, многоуважаемый столб, покой и радость могут быть везде, где тебя любят и ждут. А там, где я родился, покой и радость лежат прямо под ногами, их можно набирать пригоршнями, прикладывать к ранам и дарить любимым. Такая вот у нас земля, Алтай. Хочу туда.
Автостоп шел как по накатанной. Влекомый желанием что-то еще увидеть и успеть за эту поездку Варшаву я проезжал ночью на грузовике. Водитель, бывший моряк, видевший Тихий океан и Владивосток, имел при себе сборник рассказов Тадеуша Ружевича. Вез он меня в сторону Гданьска, мы оба были рады знакомству и развлекались интересной беседой. Я открыл наугад книгу и прочитал:
− Гжех. Мы с тобой одно целое. Твоя рука − это моя рука, твои глаза − это мои глаза. Неужели ты этого не чувствуешь? – я заложил страницу и преданно посмотрел на водителя. – Класс, и всё понятно. Хороший писатель.
− Похож на вашего Булгакова, − сказал образованный водитель. – Я люблю русскую литературу. Толстого, Чехова.
Я был приятно удивлен такой начитанностью.
− Хочу увидеть ваш замок Мальборк, − ткнул я в карту рядом с Гданьском и игриво напел: «В поход Мальборк собрался».
− В поход Мальбрук собрался, герцог Мальборо, − поправил водитель. − Мальборк − это старый тевтонский замок, там руководители Третьего Рейха сходились важные вопросы решать.
− Ну тогда в Мальборк Мальбрук собрался.
− То добже, − усмехнулся бывший моряк.
Лучшая за всю дорогу машина, самая что ни на есть литературно-морская, везла по незнакомой земле, рассеивая во мне чувство отчуждения. В её кабине я ощутил всю мистификацию жизни, сотканную внешним миром, я увидел настоящую жизнь, подающую знаки своей ясности в самых невероятных формах.
В Гданьске я не задержался. Мой приезд пришелся в канун грандиозного наводнения. Природа вовсю намекала на скорую катастрофу: прибрежная морская вода покрылась неприятной коричнево-зеленой тиной, а небо затянуло черными тучами. Антикварную ярмарку отменили, и искать Базина с Ромой в растревоженном городе было невозможно. Переночевав у моря на пляже, по уши в песке при свете полной тревожно-красноватой луне, я решил убираться подобру-поздорову. Но прежде я сделал то, о чем мечтал, − смотался в Мальборк на пару часов. Гуляя вокруг замка, впечатленный его огромной трапезной, я не удержался и купил сувенирную бутылку с кораблем внутри.
− Я выбрал тебя, хотя жрать хотелось сильнее, − радовался я кораблику. − Не скучно тебе в бутылочке, малыш?
Вопрос, видимо, был на засыпку. Через сутки перед самым Белостоком перевозившая меня машина съехала в кювет, нас сильно тряхануло. Водитель и я достали вещи, осмотреть все ли цело − из разбитой бутылки выпал кораблик.
− Теперь ему одна дорога − в море, − сказал водитель.
Вечером я шел по Белостоку, еле переставляя ноги от усталости. У знакомого вишневого сада я остановился и прислушался. Показалось, что до меня донеслось:
− Ходют кони…
Я точно знал, что Ромка и Разин в Гданьске, тряхнул головой и пошел бодрее. Пани Хелена и жена Ромки сидели у телевизора и ждали новостей. Наводнение смыло пол-Гданьска, показывали затопленные улицы и дома, а вестей от Разина и Ромки так и не было. Под утро они позвонили, весело кричали в трубку что-то о кораблях, унесенных в море, о спасенных ими антикварах.
− Пьяным и море по колено, − сказала Ромкина жена, виновато глядя на нас с пани Хеленой.
− Ага, − согласился я. − Ну раз всё хорошо, все живы-здоровы, пойду вещи собирать.
Первая электричка катила в сторону Гродно, я весело покачивал ногой и в ритме регги напевал: «Ходят кони…»
Известный писатель
В Москве я долго пытался пристроить свою первую повесть и несколько рассказов. Не скажу, что они были хороши, но друзьям, Ане и Юре Барановым, нагрянувшим в гости летом на Алтай, понравились. Они решили, что я мог бы стать известным писателем. Никуда я не собирался, но после отъезда Барановых дома повсюду начал находить записочки с одним и тем же посылом: «Славка, пора в Москву!». Это было трогательно и смешно. Бумажки с призывными словами я находил в сахарнице, в коробке с чаем, под подушкой, между книг, в карманах и рукавах, в носках, последняя нашлась, на финише рулона туалетной бумаги. Делать было нечего, я поехал.
Поздняя осень накануне двухтысячных, наверное, мало чем отличалась от сотен предыдущих, но в воздухе витало нечто возбуждающее воображение. Может, из-за всеобщего ожидания нового отсчета времени либо его конца. На улице Вавилова рядом с Дарвиновским музеем в съемной небольшой квартире, где Барановы выделили мне спальное место на кухне, меньше чем за месяц я перевел текст рукописи из бумажного формата в цифровой. Что-то подсказывало − известность она в ближайшее время не принесет. Однако я вошел во вкус, а может так себе внушил, но не писать уже не мог.
− Реальная магия, − откровенничал я с друзьями, − кажется, она во мне давно.
− Надо же, с чего это началось? − спрашивали Барановы.
Аня работала в лаборатории при Институте общей генетики, а Юра был психологом. С утра до вечера они пропадали по делам, летали по городу, как пчелки, чтоб удержаться в столичном улье. Виделись мы только по вечерам, на выходные они уезжали к знакомым в Пущино.
− Помню, первый раз читал Платонова, а у меня аж мурашки по коже, − рассказывал я, ничуть не приукрашивая, − и чувствую, трансформируюсь.
− В кого?! − позевывая, удивлялись Барановы.
− В кого-кого… − тут уж я не знал как ответить. − А может, как вы и хотели, в известного писателя. Писать! Проволочки губительны!
− Твоё?
− Нет, Саши Соколова.
Повесть и рассказы я распечатал, скопировал на дискеты, и после неделю долгие прогулки по зимнему городу сопровождались визитами по адресам больших и малых издательств. Нигде сразу не отказывали и спрашивали: «А есть ли у вас в столе еще повести или роман?». Но у меня более ничего не было, и в редакциях только разводили руками, мол, наберите портфель побольше и тогда приходите.
Через месяц, уже в новом тысячелетии, я решил отложить походы в редакции до лучших времен. Да и Барановы перестали верить, что я скоро прославлюсь.
− Мы тут тебе работу подыскали в гончарной мастерской. Может, пока попробуешь себя в этом деле? − предложили они.
− Даже не знаю.. Наверное, не в этот раз. Скучаю по родным местам.
Я освободил кухню, понимая, что занимать её уже неприлично. До весны я жил в Барнауле по съемным квартирам, у знакомых, у родственников. А в апреле уехал в Уймонскую долину на строительство турбазы у слиянии Катуни и Коксы. Шабашки находили меня сами, словно зыбкая удача бичкомбера. И я старался не иметь на будущее наполеоновских планов, никакого покорения мира, так − лишь бы было где перекантоваться да заработать на новые ботинки и штаны. Жизнь воспринималась, как дорога, которая видна до ближайшего поворота. Время в горах пролетело быстро, и в ноябре по окончании всех летних забот соседи, новые приятели и коллеги начали впадать в запой. Погода и настроение тому способствовали. Спасая заработок, я уехал и оттуда. И вскоре снова был готов на что угодно. Меня никто не увещевал, как мистер Крейцнер своего сына, в том, что у него нет другой причины, кроме склонности к бродяжничеству, покидать отчий дом, где легко выйти в люди и жить в довольствии.
Через знакомых я устроился на работу к алтайским староверам, жившим на Рогожке и державшим медовую лавку на ВДНХ. Торговать алтайским медом, бальзамами и травами − дело не хитрое. Главное − с кем и где. О староверах я помнил немного, как все. Начались их скитания после раскола церкви при Никоне, и поныне они налагают крест двумя перстами. Еще я знал, что протопоп Аввакуум был один из первых известных русских писателей. А так как учился на филолога, то в сознании зацепилась одна его фраза: «Аз же от изгнания переселихся во ино место».
− Что знаешь о мёде? − спросил меня старшой среди староверов, нарядный мужик с бородой, как у Робинзона Крузо, когда я в конце зимы заявился на Рогожку.
− Как говорили Магомет, римский ученый Варон и русский пчеловод Прокопович, ешьте мёд и выздоровеете, − отчеканил я готовый ответ
− Молодец! Проходи, будешь с нами жить. А живем мы здесь тихо, по-божески. У нас тут за оградой сам митрополит Олимпий. Лишнего себе не позволяем.
− И кладбище, значит, здесь тоже старообрядческое?
− Да. Склеп там большой, Морозовых.
− Видел. А рядом с кладбищем здание старое без крыши. Давно стоит?
− Давно, еще с той поры, когда наполеоновские солдаты грабили Таганку и Рогожку. Они здесь в Покровском соборе сделали конюшни. При пожаре в том месте крыша обвалилась, так и стоит. А рядом в Христорождественской церкви вообще пивная была.
− Нехорошо, − покачал я головой, однако отмечая, что в горле пересохло.
Остальные продавцы меда смотрели на меня молча и с любопытством. Потом выяснилось, все они, русские, белорусы, молдаване и аварец, как матросы на пиратский корабль, попали кто откуда потрепанные житейскими штормами.
− Куда меня занесло? − жаловался я Барановым, найдя их там же на улице Вавилова. − Я не привык молиться перед завтраком и ужином. Мёд в любых количествах это хорошо, но ведь его нужно втюхивать с утра до вечера. Нельзя так просто сидеть за прилавком, книгу читать. Надо зазывать! Алтайские травы, мёд, бальзамы! Подходим, пробуем, восхищаемся! Покупаем! Кха-кха…
Я закашлялся, отставляя чашку с чаем.
− Всё просто отлично, мёд символ поэзии, − радовалась Аня, хлопая меня по спине. − Представь, что староверы это волшебные малютки-медовары. Помнишь, в Старшей Эдде есть чаша поэзии, полная мёда богов, его в спешке расплескали, и кому на голову пали капли мёда, тот стал поэтом. Тебе еще повезло, что ты торгуешь мёдом.
− Почему?
− Тут не капли, целая бадья. А тебе всего-то, нужно отдать должное меду поэзии и какое-то время этим позаниматься.
− Чем позаниматься? Мёдом или поэзией?
− Тем и другим, ешь мёд и сочиняй что-нибудь. Толк будет, и здоровье поправишь. Да и в молитвах нет ничего плохого. Так что пойми, ты попал не в самую плохую компанию.
− Ну не знаю, кха… Кстати, чем больше першит в горле после пробника мёда, тем мёд лучше.
Староверы со своим товаром отправляли продавцов по ярмаркам всего ближнего и дальнего Подмосковья. Перемещаясь каждую неделю на новое место, за лето я побывал почти в каждом ДК по малому Московскому кольцу. Жизнь в Истре или Электростали мало чем отличалась от провинциального города, где я родился, и мне было комфортно разъезжать по импровизированным базарам из прошлого. Осенью с началом медовой ярмарки в Коломенском поставили меня за прилавок в пару к жене главного бородача. Мария Яковлевна женщина была строгая, но справедливая, к вере относилась серьезно, но было в её религиозной отстраненности что-то трагичное. Как-то вечером ехали мы, уставшие, зажатые людьми в метро, на Рогожку, путь не близкий, и я в полголоса рассказывал о своих путешествиях.
− Чем-то похож ты на моего Стасика, – вдруг невесело произнесла Мария Яковлевна.
− Какого еще Стасика?
− Известный поэт он был, любил меня очень, и я его любила, – Мария Яковлевна вздохнула. − Только пил он много, бродяжничал. Больше всего не любил работать как все, официально. Говорил, что дед его, белогвардейский офицер, завещал ему не покидать родину и не работать на государство. Уезжал мой бродяга в тайгу охотился, промышлял. В общем, к осени всегда деньги привозил. Гулял на них. А однажды его избили по пьяному делу. Да так избили, что умирать стал. Долго мой Стасик мучился. А как умер, я в один день и постарела. После еще год в больнице лежала, память отказала, не узнавала никого. Это уж потом я с другим обвенчались, к старообрядцам обернулась и к Богу пришла.
Она вынула из сумочки маленькую книжку в мягкой обложке и протянула мне. Это был сборник стихов «Я − файтер» её любимого поэта Станислава Яненко. Я раскрыл наугад.
− Файтер, такой боксерский термин, − объяснила Мария Яковлевна. − Это боксер наступательного боя, он плохо владеет приемами защиты и вынужден держать удар противника.
Мне было интересно: настоящий поэт, как вкусный белый высокогорный мёд, большая редкость. Ну это каждый знает. Первые же строчки по-бойцовски устремились вперед, я еле успевал уворачиваться:
Я – файтер. Жизнь меня учила.
Да так учила – в дых и в пах.
Самонадеянность лечила
В прижимах и на шиверах
Я перелистывал страницу за страницей, понимая, что малютки медовары и сюда хорошенько плеснули из своей чаши.
Сколько вынес, а понял немного.
Ну а, может быть, больше чем кто-то другой.
Есть у всех одиноких спасенье – дорога,
а в тревогах ее – первозданный покой.
Прочитав книгу, я всю ночь думал о том, как бывает печальна земная жизнь поэта, как она все время ищет выхода к своим истокам. Чем больше я об этом думал, тем сильнее одолевало беспокойное чувство, будто я предавал кого-то в себе. После этой ночи мне стало не по себе у староверов.
Рядом со старообрядческим кладбищем был ипподром. По вечерам после ужина, наблюдая за лошадьми, гарцующими на осенних листьях, я засиживался там в компании молодого хулигана, недавно прибывшего из Косихи с партией свежего мёда. Вася Морин несерьезно относился к староверам и меня принимал за своего. На ярмарке нам приглянулась одна продавщица, и я стал часто затрагивать тему любви в жизни писателей. Васю это забавляли, и он потешался над моими чувствами.
− Русский человек, как сказал известный писатель Федор Достоевский, жалуется на две вещи, на отсутствие денег и на несчастную любовь, – просвещал я Васю.
− Ты поэтому ходишь с таким кислым лицом, и по вечерам что-то постоянно пишешь? Любовные стихи Люське, что ли?
− Да что я, вот наш друг Пушкин, − хотел пошутить я
− Вот как раз с Пушкиным мне все ясно, − посмеивался Вася. – С тобой нет. Тебе это зачем?
Последнее время у меня было мало внимательных собеседников, не перед кем было раскрываться, и я пользовался случаем:
− Это не любовные стихи. Пишу, Васёк, рассказы. Я очень в литературу верю. Она, понимаешь, для меня волшебная вещь. Уверен, что писатель должен и может видеть в воображении мир, которого еще нет, но обязательно будет. Видеть свет, который идет к нам. Знать про человека даже то, что он про себя не знает. А что, земеля, разве не в этом сила литературы?
− Я-то откуда знаю? Я чё – известный писатель?
− Ты другое должен знать, − разошелся я. − Именно слово защищает нас от внезапных и вражеских сил нашего прекрасного и яростного мира!
− Да ну тебя. Ты с Люськой так разговаривай, а то ты ей только лыбешься. Мне это не интересно.
− Пусть ты далек от эпистемологии как таковой, и от эпистемологии чулана тем более, − уже нес чушь я, чтоб позлить Васю, − но это не значит, что ты не выходишь за рамки здравого смысла.
Вася скривил недовольную гримасу.
− Как-как? От чего я далек?
− Э-пи-сте-мо-ло-гия, – по слогам повторил я.
− Да иди ты со своей писимологией! − взорвался Вася. − У вас тут в Москве чё у всех крыша едет? Если бы брату не обещал здесь держаться, умотал бы уже к себе в Косиху. Мои друзья, Гусь и Квак…
И Вася, тоже ждавший момента выговориться, рассказывал о похождениях со своими дружками-хулиганами, как они куролесили, проказничали и долдонили на родном селе. За эти проказы Васю и отправили на Рогожку, чтобы временно не мозолил глаза осерчавшим односельчанам.
От староверов я вскоре ушел. Когда сообщил главному бородачу, тот посмотрел на меня, словно я был плут, проныра и содомит, почище чем Паисий Лигарид, и лишь спросил:
− Куда ж ты уходишь в зиму? Декабрь на пороге. Где жить будешь?
− Что-нибудь придумается, − пожал я плечами.
Осень засыпало снегом. Я попросился на недельку на знакомую кухню. Юра Баранов посоветовал сделать имя любым способом и напечататься в коммерческом журнале или альманахе:
− Платишь деньги, тебя печатают и раскручивают до известного писателя. Езжай на «Новослободскую», найди в дом, где издательство «Молодая гвардия», там на третьем этаже есть нечто подобное.
Я поехал туда. На одном этаже обнаружил целых два коммерческих издательства, «Э.Р.А» и «Истоки». Выбрал первое. Прочитав принесенный рассказ, Эвелина Борисовна Ракитская, замутившая предприятие «Э.Р.А.», сказала, что за пятьдесят моих баксов напечатает. Заняв у Юры, подкинувшего авантюрную идею, я вкупился.
− Отдашь, как станешь известным писателем, − сказал Юра, нехотя расставаясь с валютой, явно не веря, что она вернется в ближайшие лет десять.
Не раздумывая, я всё сделал, как сказали. Подождав неделю, я стал названивать в «Э.Р.У.», пытаясь выяснить, когда же стану знаменитым. Потом перечитал рассказ и понял – не скоро. Я испугался, что денег уже не вернуть, и поспешил к Эвелине Ракитской домой.
Она долго убеждала не отказываться от идеи печататься в её альманахе, который скоро разойдется по рукам известных писателей здесь и за рубежом, и мое имя станет на слуху. Я упирал на то, что поиздержался и теперь слишком жирно самому оплачивать свои публикации.
− Буду, как Генри Чинаски, ждать своего мецената, который будет платить по сто баксов в месяц лишь бы я писал свои рассказы, − шутил я.
Эвелина с распущенными волосами походила на старушку цыганку-гадалку, которая вцепившись в руку, не отпустит, пока монеты не перекачают из кармана доверчивого проходимца в её собственный.
− Не забывайте, Петя, что по договору вам, как и другим авторам альманаха, полагается по десять экземпляров, что за пятьдесят долларов вполне нормально.
− Наше барахло за наши же деньги, − упирался я. − Дудки.
− Можете их продавать, отсылать в другие редакции и …
− И подтираться!
− Что вы говорите, Петя! – возмущалась Эвелина, но руку не выпускала.
Видимо, немного нашлось простофиль, готовых заплатить деньги, чтоб над ними потом еще и смеялись. В тот момент я был непоколебим, мне было всё равно, попаду хрестоматию по литературе или нет.
− Деньги нужны, отдал вам последние, − клянчил я, − мне есть не на что.
Эвелина сунула в мою ладонь деньги и сразу стала выпроваживать.
− Эвелина Борисовна, − уперся я на пороге, − а когда разбогатею, большую книгу напечатаете? Я вас озолочу тогда.
− Идите, Петя, идите, и больше не приходите, − толкала «цыганка». − Зачем мне такая головная боль, сегодня вы решили так, а завтра эдак. Идите и печатайтесь в тех же «Истоках», там быстрее и дешевле. Вот одна женщина отдала им свой текст, так они вместо «юности лоза» напечатали «юности коза». Каково?
− Хм.
− Вот так, вам «хм», а у женщины истерика. Ну вот кто там будет печататься?
− А по-моему, юности коза неплохо звучит…
− Прощайте, Петя, раз неплохо. Идите в «Истоки»!
Вот так началась и замерла моя литературная карьера. Вы спросите, куда подевалась надежда на успешное писательское будущее. Не знаю. Вы бы еще спросили: Ou sont les neiges d'amont? Куда подевался прошлогодний снег?
Обменяв вернувшиеся доллары, я пошел в «Проект ОГИ» в Потаповском переулке. Нравилась мне тамошняя непринужденная атмосфера. В Москву понаехало немало прежних знакомых, и за столиками клуба можно было увидеть кого-нибудь из них и перекинуться парой слов.
Как и предполагалось, я встретил знакомых и подсел к ним. Земляки пили пиво и трепались ни о чем, играли словами и похохатывали. Подкинув пару фраз, я заскучал и, желая избежать пустого трепа, пошел в читальный зал. В «Проекте ОГИ» имелась комнатка, где продавали чтиво на любой вкус. У полки с книгами Генри Миллера, листая «Сексус», посмеивались парень и девушка. Я подошел ближе. Парень тянул на мужика в самом расцвете сил, ему явно зашкаливало за тридцать, от него несло перегаром.
− Я прочитал всего Миллера, − хвалился он. – Это мощный писатель. Один из моих любимых.
Девушка-продавщица верила и спрашивала совета что бы для начала почитать.
− Начинай даже не с «Тропика Рака», а с «Черной весны».
Я тоже вставил слово за Миллера, за его текст про Рембо.
− А ваш любимый писатель? – спросила меня девица.
− Виктор Голявкин.
Парень пожал мне руку, мы разговорились.
− Стоматолог, − представился знаток американской литературы, − для друзей просто Дюся.
− Петя. Для друзей просто… Коля! Ха-ха, шутка! − сам себя рассмешил я и перевел разговор. – Стоматолог, я так понимаю, не профессия?
