Стас Колокольников
Бог завещал мне Землю
Я кивнул в знак того, что верю каждому слову.
− Тогда моя мама работала в библиотеке. Я у нее еще был только в планах, но по рассказам и фотографиям знаю многое. В две тысячи шестьдесят седьмом под крышей открыли хостел для студентов и молодых научных работников. Даже ночью жизнь не замирала. Писались научные работы, люди встречались, что-то обсуждали. Там можно было и поужинать, и позавтракать. Очень уютное кафе, я его застал и хорошо помню, как одна стена была движущаяся книжная полка, бери и читай что приглянулось.
Я неожиданно зевнул.
− А захотел отдохнуть, – продолжал Иосиф, − пожалуйста, на нижних этажах в оранжереях стояли такие кровати-капсулы. Мама рассказывала, что маленьким я очень любил в них прятаться. Внутри настраивался режим, и можно было оказаться в какой хочешь стране, книге или эпохе. Мое детство пришлось на другое десятилетие, но дух шестидесятых во мне.
− И что это был за дух?
− Дух настоящей свободы и любви. Чего так не хватает.
− Прямо рай. Куда же он делся?
− Потом пришло другое время, кризис восьмидесятых и катастрофы девяностых из-за солнечной активности, многие даже разучились грамотно писать… Шестидесятые стали легендой. Как говорил мой любимый писатель Мак Макроу, 2067 год был Эдемом, который до сих пор с нами.
− Да, прекрасно жили в шестидесятых, − вздохнул я, проникшись настроением хозяина кафе. – Жаль, пора прощаться, Иосиф. Вряд ли мы еще встретимся, но кто знает. Так что до свидания…
− Пока, − кивнул хозяин. − Завидую я тебе, Петр.
− В чем?
− У тебя есть шанс дожить до две тысячи шестьдесят седьмого. Увидеть все как есть.
− Да уж, шанс есть. По крайней мере, если дотяну до шестьдесят первого, то не буду, как Хэм, пускать себе пулю в голову из-за невозможности написать что-то новое.
− Продержись.
− Хм, ну вам тут несложно узнать, продержался я или нет.
Хозяин недовольно покачал головой.
− Ладно, не узнавайте. А чего ты там про кумиров шестидесятых по телефону говорил?
− Да так, психанул. Мне кажется, что лучше две тысячи шестьдесят седьмого времени не было.
− Понятно. Может быть, поглядим. Вот вроде и выяснили все. Пойду.
− Давай.
Я попрощался с Марком и вернулся в музей. Покрутил кружок телефона, набирая 20-14. Впустую. Тогда я прилег на знакомый венгерский диванчик образца 1964 года и, чувствуя усталость во всем теле, заснул.
Очнулся я от бешенного стука в дверь и, вскочив, бросился открывать. На пороге стояли Разин.
− Что с тобой, Петька? Ты живой?!
Я молча смотрел на него, еще не понимая, где нахожусь.
− Петя, ты как?! Как себя чувствуешь?! Спал? Я стучу уже час и звоню! А у тебя с той стороны заперто. Что случилось? – наседал Разин. − Ты чего молчишь? Где был?
− В две тысячи сто шестьдесят седьмом, − еле выговорил я. − Телефон я там оставил.
− О, куда занесло! И как там?
− Почти полный пис энд лав. По крайней мере, у котов и собак точно.
− Поздравляю. А я тебе поесть принес.
− Да я вроде не голодный.
− На, подкрепись.
Он положил на стол шаурму и выставил банку пива.
− Хватит, − сказал я.
− Чего так? – удивился Разин.
− В две тысячи шестьдесят седьмом пьют другие напитки.
− Какие?
− Узнаешь поди. А это тебе подарок из Барнаула две тысячи сто шестьдесят седьмого года, − я выложил на стол пару ракушек каури, которые сжимал в ладони. – Пойдем-ка лучше прогуляемся, ноги разомнем да голову проветрим.
Мы вышли во двор. На лавке у подъезда сидел кот, вылитая копия того, что был в баре «2067».
− Ну вот, − сказал я, − и ты здесь, тануки.
− Мяу, − ответил кот.
− Вы знакомы? – спросил Разин.
− Теперь да. Этот пушистый типчик ходит из прошлого в будущее и обратно, как из комнаты в комнату.
− Мяу-мяу, − поддержал кот.
− Пошли гулять, – позвал я.
И мы втроем отправились гулять.
Как любят старики
В нашей строительной бригаде работали два брата по прозвищу Дикие. Сказать честно, нрав братья имели самый мирный. А вот фамилия им досталась характерная – Дикаревы. Может, поэтому у братьев был всегда всклокоченный и какой-то бродяжий вид, который не вязался с их рослыми монументальными фигурами, словно одинокий каменотес наспех сладил себе сынишек. Свою работу братья делали невероятно быстро и справно, их размашистые движения никогда и ничего не совершали без смысла. Никто в бригаде не мог за ними поспеть. Вот так и повелось – Дикие и все тут.
Жили братья бобылями где-то на окраине города. С женщинами у них не ладилось. У младшего была брошенная жена и ребенок в деревне, а старший так и не решился тянуть семейную лямку.
Как только у братьев появлялись деньги, они шли в кабак. Пили Дикие крепко и угощали с непривычным для бедного городка гусарским размахом. Правда, напиваться в их компании было скучно, уж очень братья были неразговорчивы. Казалось, сидишь в долине валунов в тихий пасмурный день и не знаешь, сошел ты с ума или нет. Но если в кармане пусто, выпить можно не только с валунами, а и с чертом лысым. К тому же рядом с Дикими никогда не было никаких споров, обиды или обмана.
Наведывались братья в самые разгульные и надрывные кабаки, где не вдохнуть и не выдохнуть от накала человеческих душ. Люди там были все как один точно во сне. От их неживой отстраненности или, наоборот, нарочито грубого присутствия атмосфера уплотнялась, словно на Венере. Но со своим неотесанным видом Дикие смотрелись в этой атмосфере вполне уместно.
В одном таком заведении Дикий-старший и познакомился со Стрекозой. Вернее, первым ее увидел младший брат. У стойки бара он засмотрелся на бойкую девчонку, которая препиралась с местным пьянчугой. Чем-то она приглянулась Дикому-младшему, и, вернувшись к столику, он указал на нее брату. А тот, дурак, сразу голову потерял.
Была Стрекоза вся такая тоненькая, быстрая, еще и с дурашливыми косичками. Носила легкие, точно из цветного облака, платьица. И сама будто летела на крыльях, в глазах одна перспектива, точь-в-точь стрекоза.
Сколько лет братьям, никто не знал. Но их морщинистые лица, напоминавшие испаханную по весне землю, давали понять, что им давно перевалило за сорок. Младший брат отличался от старшего только глазами, не такими водянистыми и спокойными.
И вот с того дня, как Дикий-старший увидел в кабаке Стрекозу, жизнь его превратилась кромешный ад. Чего он нашел в Стрекозе, сказать трудно. Это взбалмошное создание вряд ли годилось ему в подруги. Да и лет ей было чуть больше двадцати, она братьям в дочери годилась, если не во внучки.
Дикий-младший не принял всерьез увлечение брата. Он и не предполагал, что если такой человек влюбляется, то становится похожим на бульдозер. Да и такие слова, как любовь, страсть и нежность, были для Диких редкой роскошью, которую они не могли себе позволить.
– Что ты нашел в этой девчонке? – посмеивался Дикий-младший над старшим. – У тебя с ней ничего не получится, обратись к тем, кто делает это за деньги.
Старший брат по-лошадиному мотал головой и говорил:
– Эту девчонку я люблю.
– Люблю, – усмехался младший. – Ты думаешь, Стрекоза лучше других женщин? Ты же сам говорил, что женщины крадут душу.
– Нет, брат, – продолжал мотать головой Дикий-старший. – Я думаю, что у женщины, которая призывно смотрит именно на тебя, внутри такая же одинокая душа. Ей и красть-то ее незачем.
– Когда это Стрекоза призывно посмотрела на тебя? – потешался брат.
– Неважно. Посмотрит.
– Может, ты послушаешь меня и плюнешь на эту девчонку? Она скоро сведет тебя с ума.
– Она уже свела меня с ума.
Дикий-старший ходил за Стрекозой чуть ли не по пятам. Все свободное время, а иногда и рабочее, он ухаживал. Цветы, тряпки и безделушки, вот на что он тратил все заработанные деньги. А Стрекоза, принимая подарки, только улыбалась.
Улыбались и все, кто знал об этом. О них болтали кому не лень, выдумывая всякие мерзкие подробности. А Дикому-старшему было наплевать, он перебрался в мир, где жили только он и его мечта. Тут, сами понимаете, завидовать нечему. В таких отстойниках, как наш городишко, худшего не придумать. Это означало, что у парня не просто мозги набекрень, а и вся жизнь.
Спустя месяц после встречи со Стрекозой Дикого-старшего было не узнать. Он был похож на клоуна, который забыл, где кончается работа и начинается настоящий дурдом. Младший брат уже не смеялся над ним, а испуганно умолял:
– Братишка, что с тобой происходит? Ты разве не понимаешь, что стал посмешищем? Я хочу тебе чем-нибудь помочь, да не знаю как. Когда же это закончится с тобой? Ты же не можешь вечно сходить с ума. Она никогда тебя не полюбит. Может, нам переехать в другой город?
Улыбаясь, старший брат смотрел на младшего как на дурачка. Он уже давно перестал отвечать на подобные вопросы.
Еще через месяц никто уже не смеялся над Диким-старшим. От его безумного влюбленного вида люди мрачнели, понимая, что в этом мире с ними может случиться что угодно, еще и похуже, чем с Диким.
Что самое поразительное, влюбленный почти не разговаривал с предметом своего обожания. Он дарил ей подарки, позволив себе при этом несколько раз глупо улыбнуться или с каменным выражением лица посмотреть глаза в глаза. Стрекоза тоже ничего не говорила, она всегда была себе на уме. Это было молчаливое безумие.
Чем занималась Стрекоза, появляясь в барах, можно было догадываться. Иногда по субботам она пела и танцевала. Но вряд ли это позволяло заработать на спокойную жизнь. То, что здесь платили за такую работенку, язык не поворачивался назвать деньгами.
Влюбленный Дикий просто светился от счастья, когда Стрекоза появлялась на сцене. И если раньше он интересовался только выпивкой, то теперь он стал замечать в баре несчастных, которым никто не мог помочь, кроме полного стакана. Не то чтобы Дикий как-то обхаживал бедолаг, он молча ссуживал им деньги и подолгу останавливал на них взгляд, может, даже сравнивая эту страсть со своей.
Особенно приветлив Дикий был с теми, кто ему сочувствовал. По настоящему их было двое – старик, помогавший своей старухе торговать у вокзала непонятным шмотьем, и Марсик, музыкант из бара. Старик сочувствовал молча, а Марсик при случае подсаживался за столик к Диким и трепался якобы о музыке:
– Когда джазовый гитарист Джанго Рейнхардт приехал в Америку, он встретил музыканта, который в то время единственный составлял ему конкуренцию. Только тому парню не так везло, играл он в самых затерянных барах. А еще у того парня была женщина, она была глухая. Ему нужно было обожание его игрой на гитаре, а она ничего не слышала. Он уходил к другим женщинам, они восхищались им, но он возвращался к глухой. Он издевался над ней, но в то же время любил ее больше других женщин.
Дикий-старший морщился, не понимая, как это можно: любить и издеваться.
– Такой это был противоречивый человек, – объяснял Марсик. – Музыкант от бога. Он любил музыку, свою гитару, а его любимая была глухая. И еще этот цыган Рейнхардт постоянно на шаг впереди. Вот странная любовь к глухой и сгубила музыканта. Когда женщина исчезла, просто ушла куда-то насовсем, он не смог ее найти и умер.
– Ты хороший парень, – говорил Дикий-старший Марсику. – Тебе необходимо стать настоящим музыкантом. Увидеть мир, интересных людей. Лучше там среди них сгорать над своей идеей, чем задыхаться от наших зловоний здесь, в кабаке. Может, тебе не хватает смелости убраться отсюда? Или денег нет? Я дам.
– Хватает мне смелости, – вздыхал Марсик. – У меня идеи нет. А вот у тебя, я вижу, и смелость есть, и какая-то идея…
– Слышь, Марсик, – встревал Дикий-младший. – Ты бы лучше шел народ развлекать. Сыграй чего-нибудь. А то все уже заскучали.
– Нет, Марсик, – морщился Дикий-старший. – Вот как раз смелости у меня маловато.
– А американский бард Эллиотт Смит вообще воткнул себе нож в сердце из-за любовных переживаний! – твердил Марсик, уходя. – Любовь – страшная штука.
Каждый день Дикий-старший искал встречи со Стрекозой. Он словно каким-то шестым чувством определял, где она. Если он ее не находил, это можно было узнать по его убитому виду, словно его придавило горой. А однажды он подошел к Стрекозе с цветами и предложил:
– Будем вместе.
Стрекоза улыбнулась ему, словно тысячу лет ждала этого странного предложения, и сказала:
– Никогда не будем.
Этот отказ обошелся миру в груду бутылок мерзкого пойла и неизлечимой тоской, полившейся из сердца Дикого. Он страдал, как ребенок. Его младший брат сам чуть ли слезами не умывался, глядя на такое дело. В конце концов, он решил поговорить со Стрекозой. Подошел к ней в баре, отозвал в сторону и без обиняков выложил все, что думает:
– Слушай, Стрекоза, так больше продолжаться не может. Если тебе нравятся такие игры, то мне нет. Или ты живешь с моим братом, или я даю тебе денег сколько тебе надо, и ты уезжаешь из города. Если нет, я костьми лягу, чтобы это безобразие прекратилось. Не хочу тебе угрожать, но, знаешь, ради брата я на все способен.
– Я подумаю, – кивнула Стрекоза так, будто давно уже все решила.
Сколько бы все это продолжалось, неизвестно, если бы Стрекоза вдруг не сошлась с каким-то волосатым сияющим красавчиком. Этот парень с повадками жиголо появился в нашем городишке недавно, в поисках счастья он пробирался к большим городам на Запад.
Как-то Дикий-старший пришел в кабак и увидел Стрекозу и этого красавчика, который все время чему-то мечтательно улыбался – так, словно знал, где лежат ключи от рая. Сияя, красавчик обнимал Стрекозу за талию. Дикий побледнел и вышел. Все, кто это видели и знали в чем дело, решили, что сейчас красавчику открутят голову.
Через несколько минут Дикий вернулся. Он подошел к Стрекозе и что-то ей подал. Та завизжала, заглушив музыку. Даже пьянчуги повскакивали, решив, что красавчик получил нож в живот. Однако все было наоборот, это Дикий отрезал себе полмизинца и отдал его Стрекозе со словами, мол, если она не хочет его всего и сразу, он будет отдавать ей себя по частям.
На следующий день прошла новость, что Стрекоза упаковывает вещи и собирается убраться из города. Дело было ясное – близилась развязка. Вряд ли влюбленный Дикий вот так просто отпустил бы ее.
Парни сидели в баре и гадали, чем же все закончится, пока не прибежал Марсик.
– Я такого не видел даже в кино! – задыхаясь, торопливо рассказывал он. – Когда Стрекоза появилась на вокзале с чемоданами, тут же возник и Дикий-старший. Упрашивая ее остаться, он умолял и угрожал. Никто и не представлял, что в таком грубом на вид мужике может быть столько страсти и нежности. Он произносил слова, от которых всем становилось не по себе. Клянусь, такое говорят раз в жизни! Мне даже показалось, что это уже за гранью обычных человеческих эмоций. Так перед смертью кричат Богу, чтобы он не оставлял тебя. Старик-шмотьевщик даже заплакал, слушая его. Честно скажу, я бы расплавился, как смола, если бы говорил то, что говорил он. Подошел поезд, и пока Стрекоза невозмутимо так, будто ничего не происходит, загружалась, Дикого держала охрана, стараясь уволочь подальше с перрона. Только поезд тронулся, как прибежал Дикий-младший. Он внес новую сумятицу, и его брат, вырвавшись, побежал за поездом. Он бежал с такими дикими воплями, словно умирал на бегу, словно увозили всю его жизнь, все его надежды. А за ним, проклиная Стрекозу, бежал его брат. В этой погоне было столько трагичного, что никто не решился прервать эту нелепую беготню. Люди смотрели им вслед так, словно перед ними мелькнуло нечто сверхъестественное, о чем они и не догадывались. И чего им больше никогда не увидеть. Прошло минут десять, как поезд и братья исчезли, а люди так и стояли и смотрели в ту сторону, как в гигантскую дыру, в которой безвозвратно исчезает все, что происходит с нами. Я стоял дольше всех и понял, что если завтра не уберусь отсюда, то сойду с ума.
Марсик никуда не уехал. А из той троицы в городе никого больше не видели. Никто не знал, где Стрекоза и Дикие. Одни говорили, что Стрекоза и Дикий живут вместе и уже нарожали пятерых. Другие убеждали, что он ее пристрелил, застав где-то с другим, и сам застрелился. Третьи твердили, что Диких поймали на следующей станции, и они оба лежат в психушке, и оттуда им уже не выбраться. Конечно, приятнее верить в первое, чем в остальное. Но жизнь сложная штука, в ней все может произойти. Одно известно точно, слез здесь больше, чем радости.
Я на завтрак, ты на обед
В нашем подъезде я был самым отъявленным негодяем. Мои соседи даже и не представляли, кто снует у них перед носом. Чистого коврика у порога и жизнерадостного «здрасьте!» им хватало, чтобы думать – рядом живет такой же сговорчивый недотепа.
В пятницу днем я лежал на койке и глазел в потолок. Свои привычные грязные делишки я уже сделал: отписал пару гадостей в Интернете, послал, кого успел, подальше, замел следы, не хватало чего-то новенького. Когда в дверь позвонили, я подумал, что у меня появился шанс.
На пороге стоял мужик с чемоданчиком. По виду и ноше мужика я сразу предположил в нем мастера по устранению разных технических неполадок.
– Прошу, входите, – предложил я. – У меня все время что-то ломается и протекает.
Мужик шагнул за порог и бодро прошел на кухню. Там он достал из чемодана скалку, тесто и стал раскатывать большие круги.
– Пельмени будем делать, – серьезно сообщил мужик.
– А что, без них никак? – поинтересовался я, полагая, что это отличный розыгрыш.
– Никак.
– А почему пельмени? Я, может, чебуреки больше люблю.
Мужик на мгновение замер и с удвоенной силой заработал скалкой:
– Хорошо, будут чебуреки.
– А фарш какой? Добавите лука, или зелень с сыром?
Мужик достал из чемодана тесак, и я понял, что дела мои плохи.
– Может, вареники с картошкой? – на всякий случай предложил я.
Мужик, не мигая, примерялся. В дверь опять позвонили.
– Откроем! – обрадовался я. – Наверное, пиццу принесли!
Я побежал к двери, мужик остался на кухне.
Открыв дверь, я увидел парня в таком же наряде.
– Ну, елки! – воскликнул я.
Парень прошел на кухню.
Сначала я решил смыться из дома. Но потом прикинул, что если это сделаю, то моя репутация негодяя будет подмочена. На кухне ошивались ребята покруче.
Я прислушался. Из кухни доносился обычный разговор домохозяек: столько положить соли, столько приправы. Ничего опасного.
– Бог в помощь, – не выдержав, заглянул я.
Мужики горстями брали человечков из чемоданчиков, бросали в мясорубку и накручивали фарш. Зрелище было кошмарное, я решил, что тронулся умом.
– Будут тебе чебуреки, – подмигнул первый мужик.
Я прилип к стене.
– Простые парни на завтрак идут, тех, кто получше, на обед подадут, – приговаривал второй мужик, заворачивая фарш в тесто.
– Если ты не в курсе, из всех готовят, – сказал первый. – Кого на завтрак, кого на обед. Ну а кем-то вообще по ходу дела перекусят.
– Какого дела? – прошептал я.
– Жизнь, приятель, большое общее дело.
Я никогда так серьезно не интересовался жизнью, полагая, что все крутится вокруг толстосумов, тузов и королей. А мне – только похохатывать, наблюдая, как они жируют и наслаждаются собой.
– Сейчас перекусишь и сам в расход пойдешь, – подмигнул первый и бросил в кипящее масло чебурек.
– Не надо, – я сполз по стенке.
Первый весело спросил:
– Что скис, амиго? Кто отличит еду от едока?
– Их разница не слишком велика! – поддержал второй. – Все здесь тленно – является едой и едоком одновременно.
Ноги не слушались меня.
– Ну-с, отобедаем на пороховой бочке с зажженным фитилем, – подмигнул жаривший мужик, выставляя миску дымящихся чебуреков.
– Чего? – не понимал я.
– Кушать подано, говорю.
Я лишь мотнул головой.
– Тогда сам готовь, – он бросил мне фартук.
Его напарник взял из миски чебурек и стал чавкать, пуская сок.
Тут я подпрыгнул, и ноги понесли меня к окну. Уже на подоконнике я почувствовал, как уменьшаюсь в росте. Кто-то подхватил меня за ногу.
– А-а-а! – завопил я, болтаясь вниз головой в огромном опасном пространстве. – Я согласен! На все! Поджарю любого!
Ко мне вернулся прежний размер. Мужики нацепили на меня фартук, поставили передо мной чемоданчик, а сами ловко исчезли в его недрах.
Я приоткрыл чемодан и осторожно заглянул. Обнаружив, что смотрю сверху на наш городской бульвар и площадь, я судорожно сглотнул пересохшим горлом. По бульвару и вокруг фонтана на площади беспечно прогуливались люди. Ростом они были со спички и совсем рядом – как на дне большой корзины. Я протянул руку. Увидев ее, люди с криками стали разбегаться. Я невольно схватил толстенького человечка в пиджаке, но, почувствовав в руках его мягкую трепыхавшуюся плоть, выпустил и захлопнул крышку чемодана.
Роль великого кулинара мне не удавалась. Я бросился вон из кухни и, чувствуя, как уменьшаюсь с каждым шагом, завопил:
– Не ешьте меня! Мама! Помогите!
– Как же тебе помочь, дурачок, ты же убегаешь все время, – услышал я чей-то добрый голос. – Иди сюда, ко мне.
Голос был за спиной. Я обернулся. И проснулся. Весь мокрый, на влажной пожеванной подушке. Оказывается, я уснул, пока давил койку. Не успел я успокоить стучавшее сердце, как в дверь позвонили. Сердце заколотилось быстрее.
– Спокойно, – сказал я. – Хозяин здесь кто? Я.
Бодро встал и вышел в прихожую. Открыл дверь. На пороге стояли двое.
– Ты хозяин? – спросил который постарше.
– Ну, – только и произнес я.
Мужики были суровы на вид, от них исходил ненавязчивый дух утреннего амбре. В руках они держали по чемоданчику.
– Протекает где-то у вас, – сказал который помоложе.
– Не может быть, – покачал я головой.
– Проверить бы надо.
– А что у вас в чемоданах? – спросил я.
– Инструменты.
– Ножи и топоры, – мрачно буркнул пожилой.
– Покажите, – потребовал я.
Пожилой даже не двинулся. А молодой открыл свой сундук и достал разводной ключ.
– Ну и что, – сказал я. – Не пущу, сыт по горло.
– Чем? – удивился молодой.
– Всем.
– Соседей же снизу подтапливаете. Не понимаете разве?
Пожилой нахмурился. Молодой тоже посерьезнел:
– Значит, не пустите?
– Нет.
Пожилой молча пошел вниз по лестнице. Молодой посмотрел на меня, как на чучело огородное.
– Сами виноваты, – крикнул я, обращаясь к пожилому. – Что вам люди?! Заготовки для блюд житейского стола! Начинка не имеет значения! Всех на фарш! Вы вообще задумываетесь над тем, зачем жизнь забросила нас сюда? Чтоб давиться друг другом? Голова у вас на плечах на что? Водку лакать?
Пожилой остановился. Я подумал, что надо бы взять свои слова обратно, но вместо этого добавил:
– Жизнь надо понимать. Меняется жизнь! А вы не способны понимать. А надо понимать! Шевелить понималкой, понимаешь.
Пожилой развернулся и сурово посмотрел.
– Что? Не доходит смысл?! – крикнул я.
Пожилой двинулся в мою сторону.
– Михалыч, не надо, – отступая, боязливо проговорил молодой.
Я захлопнул дверь. С той стороны последовал удар.
– Дверь вынесу, – услышал я страшный голос.
– Михалыч, не надо.
От следующего удара затряслись стены.
– Мужики, стойте! Угомонитесь! Бес попутал! – испуганно запричитал я. – Да я же не в себе! Не проспался! Я такой же, как вы, с будунца. Давайте я вам налью! Поправлю вас. Простите, бога ради!
– Открывай.
– Мир? – спросил я, приоткрыв дверь на дверную цепочку.
– Мир, – ласково сказал молодой. – Угощай.
Я их впустил, провел на кухню, налил рома. Молодой уважительно осмотрел брутальную бутылку Old Smuggler с пиратом на этикетке.
– Чем занимаешься? – спросил он.
– Пишу новости в Интернете.
– На жизнь хватает?
– Хватает. Только разве это жизнь. Мерзость какая-то.
– Ты о чем?
– Все здесь тленно, является едой и едоком одновременно.
– Ты это серьезно?
Спрашивал молодой, старшой сидел как на собственных именинах, молча и торжественно.
– Кто отличит еду от едока? – обратился я к нему. – Их разница не слишком велика, да?
– Разница есть, – важно заметил тот.
– Съесть и еще поесть, ха-ха, – засмеялся молодой.
Я налил им по второй.
– Так, значит, есть разница?
Пожилой кивнул.
– В чем же?
– Голод. Он, как кровь, бежит по венам живых. Сытое брюхо к жизни глухо.
– Михалыч, я гляну на трубы?
– Валяй.
Я проводил молодого до ванной и вернулся.
– Не понял, – сказал я, – голод бежит по венам. Это как понять?
– Чего тут понимать. Будь голодным, – сказал Михалыч и, ритмично пристукнув по столу, добавил: – И веселым! И станет красиво.
– Михалыч, тут все в порядке, – весело крикнул из ванной молодой голос. – Надо выше смотреть.
Старший встал.
– Подождите. Так что там насчет того, чтобы быть голодным? С чего начать? Вы поймите меня правильно. Просто я не хочу пойти в расход ни на обед, ни на завтрак. А вас это не пугает?
– Нет.
– Думаете, вами не перекусят по ходу жизни?
– Не знаю. Пока я сам голоден, не посмеют. Хотя не уверен, не знаю. Мне все равно.
– Так-так, спасительный голод. Это интересно… А поподробнее?
– В следующий раз.
– Михалыч, ну ты скоро?
– Иду.
– Я с вами, – засуетился я.
– Куда?
– Пройдусь.
Мы поднялись этажом выше. Соседка-старушка узнала меня и сразу открыла.
– Что случилось? – затревожилась она.
– Где-то протекает, – ответил я.
Молодой напарник протопал в ванную.
– Михалыч, здесь! – крикнул он оттуда.
– Надолго?
– Время займет.
– Перекусить хотите? – засуетилась соседка. – Я как раз щи сварила с телятинкой.
Поймав ласковый взгляд мастера, соседка побежала накрывать стол.
– А голод? – спросил я.
– Да уж, кхм, рискуем, – покачал головой старшой. – Но что поделать, после твоего рома аппетит прямо разыгрался.
– Дико хочется пожрать, – потирая руки, появился молодой напарник.
Подмигнул и исчез обратно в ванной. Только я собрался уходить, а соседка и говорит:
– А ты куда же, сосед? Уважь старушку, отведай стряпню. Я сама-то уже не едок.
Пока она накрывала на стол, молодой напарник закончил стучать по трубам и присоединился к нам. Мы дружно сели за стол.
– Все в порядке? – спросила соседка у молодого напарника.
– А как же, – подмигнул тот. – Течь устранили.
– Сколько с меня? – засуетилась старушка.
– Да просто уважь нас, – добродушно махнул рукой молодой напарник.
Соседка ловко извлекла откуда-то из недр буфета графинчик и поставила на стол. Выпивая, я чуть запрокинул голову и увидел, как сверху появилась рука. Она схватила старушку за подол и утащила.
– Эй! – вскочил я. – Куда?!
Слесари, как ни в чем не бывало, махали ложками, отдуваясь от горячих щей. Молодой потянулся к рюмке.
– Еще по одной, и хорош, – строго сказал мастер.
– Михалыч, меру знаем, – улыбнулся молодой напарник.
Я стоял, очумело мотая головой.
– Это чего сейчас было?
– Отъела свое старушка, – усмехнулся мастер. – Сама обмолвилась.
– Вы это видели? Рука!
– Нога, рука, голова, дело не в этом, – вытирая губы, говорил пожилой мастер. – Слово не воробей…
– А кого не спасешь, того убей, – хохотнул молодой.
– В общем, за боталом следить надо. Чего тут непонятного, – договорил старший.
– Как?!
– Каком как… Как сказал, так тебя и поняли.
– А соседка чего сказала?
– Чего тебе соседка далась? Ты лучше за собой следи, мелешь, бывает, без остановки. За мыслью, понятно, не всегда уследишь. А вот прежде чем рот разевать, подумай.
Я передумал открывать рот, смотрел на мастера и хотел проснуться, потому что не верил в происходящее. Неужели за нами постоянно присматривают, подумал я. Потом услышал, как откуда-то сверху стукнули по трубам, и усмехнулся своим мыслям. Молодой напарник, как отражение в зеркале, усмехнулся вместе со мной, да так, будто он уже лет тридцать следил за ходом моих мыслей. От его усмешки у меня прям озноб по телу пробежал.
Я присел обратно.
– Ну что, Михалыч, пошли, пора, – встал молодой напарник.
Михалыч немного погрустнел. Ничего в ответ не сказал и тоже поднялся. И я хотел было, но понял, что в ногах имею странную слабость. Я только приоткрыл рот, чтоб сообщить об этом, но поймал взгляд молодого и промолчал.
Они так и ушли, больше ничего не сказав. А я еще долго сидел и смотрел на белые перышки на табуретке, где сидел молодой напарник мастера.
