Татьяна Николаева
Рваные судьбы
Вера с Лизой очень расстроились – не хотели разлучаться, уже привыкли жить большой семьёй. Хотя всегда знали, что рано или поздно это всё равно случится. Такая уж доля жены военного. Шура тоже грустила, но меньше. Ведь рядом с ней любимый муж и сын. Разлука с близкими ничто в сравнении с таким счастьем. И все невзгоды и неудобства, которые ожидали её впереди, Шура принимала стойко и терпеливо, поскольку она была счастлива.
А неудобства не заставили себя долго ждать. В первый же день на новом месте Шура столкнулась с суровой действительностью. Мало того, что теперь не было рядом матери и сестры, которые могли помочь или поддержать, и всё пришлось взвалить на свои плечи: и хозяйство, и дом, который предстояло ещё обживать, и годовалого ребёнка; так ещё выяснилось, что в этом забытом богом уголке не было электричества. Это было для Шуры, наверное, самой серьёзной неприятностью. Дом она постепенно привела в порядок, Толечка был у неё некапризный и не доставлял больших хлопот, но вот жизнь при свечках и керосиновых лампах, в унылом полумраке, угнетала Шуру. Ещё хоть бы лето было, так полегче пришлось бы – до позднего вечера светло на улице, тепло, – весь день во дворе проводила бы. А теперь была глубокая осень, зима подступала. Темнело рано. Снег ещё не выпал, и всё вокруг было окутано кромешной тьмой.
Постепенно Шура привыкла и к этому. Готовила обед и ужин загодя, пока за окнами светло. А вечера проводила с Толиком и в заботах о муже. Уговорила себя не грустить, ждала весну.
Ещё одним важным занятием для неё стала переписка с домом. Она регулярно писала письма в Осиновку, подробно описывая все события, даже самые незначительные, происходящие в её жизни. И от сестры требовала, чтобы она так же тщательно, в мельчайших подробностях, писала ей о жизни там у них. Для Шурочки эти письма стали единственным развлечением и неотъемлемой, жизненно важной частью её существования. Она с нетерпением ждала очередного письма из дома, жадно прочитывала письмо два, а то и три раза подряд. Потом читала письмо Толику, в то время как он сидел у неё на руках и внимательно слушал, что там с таким интересом говорила мама, а затем вечером за ужином перечитывала ещё раз Захару.
Вера иногда вставляла строчку-другую и про Павла, дескать, всё по-прежнему, живёт с ними, работает, помогает. А Шура деликатно молчала в своих письмах и не заводила речи об их отношениях, вернее, о том, складывались ли вообще какие-либо отношения между Верой и Павлом. Всё открылось совсем скоро, само собой и без лишних расспросов. К празднику Нового года пришла поздравительная открытка. Захар узнал почерк брата. Под поздравлениями и пожеланиями стояла подпись: «Лизавета Павловна, Павел, Вера и доченька Валечка».
Шура захлопала в ладоши. Захар довольно усмехнулся:
– Ну, наконец-то. А то я уж думал, этого никогда не случится. Ох, и вредная твоя сестрица, целый год мужику мозги пудрила.
Шура не стала отвечать. За два с половиной года совместной жизни она уже достаточно хорошо изучила Захара и знала, что сантименты и глубокие переживание ему чужды, поэтому вряд ли он смог бы понять душевные страдания Веры. Он считал это всё ерундой. Ну и что, что муж бросил? Рядом же есть другой, молодой, красивый, любящий. Чего ещё бабе надо? Чего страдать и дурью маяться? Хватай того, кто под рукой, забудь былое и живи счастливо. Возможно, Захар, как и многие, полагал, что у женщины нет души, и что не стоит ей обременять себя серьёзными думами или глубокими переживаниями.
Как бы там ни было, а Вера и в самом деле вряд ли полюбила Павла. Просто, так сложилась жизнь. Вера действительно привыкла к нему, его присутствие уже не тяготило и не раздражало её, наоборот, Вере было хорошо рядом с ним. К тому же она затосковала в разлуке с сестрой, и теперь Павел и дочка занимали всё её свободное время. А главное, он полюбил Валечку и, казалось, искренно любит и Веру. А что ещё женщине надо? Вот и поддалась она слабости, и связала свою жизнь с Павлом. И, в общем, не жалела потом об этом.
Лиза была довольна и рада. Насколько она не любила и не принимала Захара, настолько она благоволила к Павлу. Он был ей как сын родной. Иногда Вера даже ревновала:
– Порой кажется, будто это не я ваша дочь, а Павел – ваш сын, – говорила она обиженно.
– Да ладно тебе, не дуйся, – отвечала мать, смеясь. – Что плохого в том, что он мне как сын? Ты лучше радуйся, что не ругаемся.
Так и жили, худо-бедно, но дружно. Заработка Павла и Веры едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Главным блюдом на столе в их доме была картошка – вареная, печёная, жареная. Мясо в доме бывало редко, по большим праздникам. Зато частенько готовили привычную затирку.
Со временем немного обжились, обзавелись постепенно хозяйством: несколько курочек, петух да пара уток. Позже завели и поросёнка, чтобы к празднику Пасхи или к Новому году заколоть.
Так в делах да в заботах, тихо и незаметно, прошёл год. Наступил 1950-й.
14.
В Сальково у Шуры и Захара тоже всё было спокойно. Захар исправно служил. Будучи старшиной и имея в подчинении роту солдат, он пользовался большим авторитетом. Был суров и справедлив, при необходимости отчитывал и наказывал, но никогда не обижал ребят.
Получая на складе форму для своих солдат, он всегда проверял на исправность и добротность.
– Вы, Захар Фролович, прям как для детей своих выбираете, – говорил ему кладовщик, перебирая солдатские сапоги.
– Я за них всех в ответе, так что, считай, что дети мои, – отвечал Захар, расписываясь в накладной.
Весной, как обычно, он снова получал очередную партию сапог. Он пришёл на склад. Заказ был на две дюжины пар. А у кладовщика на складе осталось только двадцать.
– Скоро должны ещё поступить, – сказал завскладом, как бы извиняясь.
– Так, так, – задумался Захар. – Да понимаешь, у меня солдаты в изношенных сапогах ходят. Не хотелось бы ждать лишнее время.
– Ну, тогда можно переписать накладную, – осторожно предложил кладовщик, глядя Захару в глаза, будто изучая его. – Расписать на две накладные. По одной получите сегодня, а остальные, по второй – в другой раз.
– Долго это, – сказал Захар. – Нет у меня времени бумаги переделывать. Ладно, – сказал он, помолчав. – Эх, придётся моим ребяткам ещё неделю-другую обождать.
Он забрал накладную и уже собрался уходить, как тут кладовщик удержал его
– Погодите, Захар Фролович, – сказал он и понизил голос. – Берите сейчас те, что есть, а в следующий раз заберёте оставшиеся четыре пары.
И затем снова громко и бодро добавил:
– Мы же не первый день с вами знакомы. Вы человек порядочный, я знаю. Так давайте выручу вас.
Захар колебался. Что-то в тоне заведующего складом насторожило его. Но через минуту он отбросил сомнения. Сапоги были крайне необходимы. Сейчас он возьмёт основное количество, а через неделю заберёт остаток. И кладовщик был постоянный и вроде бы надёжный.
– Ладно, давай, – согласился, в конце концов, Захар, хотя голос в глубине души нашёптывал, что это неправильно и рискованно.
Он забрал двадцать пар, а в накладной расписался за двадцать четыре.
И всё бы ничего. Возможно, через неделю Захар забрал бы на складе недостающие четыре пары. Но случилось то, что всегда случается неожиданно. Нагрянула ревизия. Стали всё считать и подсчитывать. Всё сошлось, всё было на месте, кроме этих злосчастных четырёх пар сапог. Захар объяснил ситуацию и сказал, что заведующий складом может подтвердить его слова. Но когда спросили у кладовщика, он ответил, что впервые слышит об этой ситуации.
– Как же? – недоумевал Захар, – ведь мы же договорились, что через неделю…
– Извините, – ответил тот, – но мы с вами ни о чём не договаривались. Я ничего такого не помню. Может быть, вы что-то путаете?
Захар вскипел.
– Ты что, сволочь, под трибунал меня решил подвести?
Он ринулся на кладовщика, но его удержали за плечи.
– Извините, – сказал кладовщик плаксивым тоном, – мало того, что меня оскорбляют, так ещё и чуть не побили. Вот, – ткнул он своим скрюченным пальцем в накладную, – есть ваша подпись, Захар Фролович. Значит, и сапоги вы у меня получили все, как полагается.
Захар понял, что крепко влип. Он видел, что начальство верит скорее ему, чем этому скользкому типу. Но по бумагам выходило всё иначе, налицо был факт кражи. По накладной под роспись выдано двадцать четыре пары сапог, в наличии – только двадцать. А этот скотина кладовщик по какой-то причине молчит: то ли испугался за свою шкуру, то ли с самого начала такое задумал и уже сбыл лишние сапоги.
Захара в тот же день забрали под стражу.
– Не плачь и не волнуйся, – говорил он испуганной Шуре. Она сразу же примчалась, как только узнала о случившемся. – Я-то невиновен. Вот только кладовщик, сволочь, молчит.
– Захарка, что же теперь будет? – плакала Шура.
– Трибунал будет. Разбирательство. Я только надеюсь, что у этой шкуры совесть проснётся, и он расскажет всё, как было.
– А если не скажет?
– Ну а если не скажет…
Шура закрыла лицо руками.
Загремели замки в дверях. Свидание было окончено.
Шура прямо от мужа пошла к начальству. Она надеялась объяснить, убедить, что её муж – честный человек, а не вор. Генерал выслушал её и сказал:
– Я и сам не особо-то верю, что Захар мог позариться на сапоги солдатские. Он всегда честно и добросовестно служил.
– Да, да, – поддакивала Шура, заламывая руки на груди, – честно и добросовестно.
– Но вы поймите, в накладной указано двадцать четыре пары, а в наличии только двадцать. За всю форму и обмундирование в роте отвечает ваш муж. Значит, и спрос с него. И раз заведующий складом не подтверждает его слов, значит…
– Ничего это не значит, – в сердцах сказала Шура. – Просто поверил человеку, понадеялся на его совесть, а получилось вот как.
– Значит, не надо было надеяться, – сказал в свою очередь генерал. – В армии должен быть нерушимый порядок. А что будет, если, как вы говорите, все мы начнём верить друг другу на слово? Хаос и беспорядок начнётся. Так что, даже если ваш муж и правда не вор, то он всё равно виноват в том, что нарушил прядок. Будет ему наукой наперёд. Да и не только ему.
Шура поняла, что ничего здесь не добьётся. Она решила сходить к этому злосчастному кладовщику и постараться достучаться до его совести. Но и здесь её постигла неудача. Заведующий складом вообще не стал с ней разговаривать. Он бесцеремонно вытолкал её и запер дверь. И напрасно Шура плакала и кричала, что остаётся одна с двухлетним ребёнком на руках, напрасно ругала нечестного и подлого кладовщика и колотила в дверь.
На суде он так и не «вспомнил» об уговоре с Захаром и стоял на своём. Свидетельствовали солдаты из роты Захара, свидетельствовали и военные начальники – говорили о честности и порядочности Захара. Но все словесные заверения вдребезги разбивались о неоспоримый факт – подписанную им накладную и имеющуюся у него же недостачу.
Через месяц расследования и судебных разбирательств Захара признали виновным в краже четырёх пар солдатских сапог и осудили на десять лет тюрьмы.
Шура была убита, она не могла поверить, что такое возможно.
– Как десять лет? – говорила она, не веря в серьёзность всего происходящего. Ну не могли всерьёз осудить невиновного человека на десять лет. – За что? За недоразумение? Ведь вы все знаете, что он не виноват! Ну, ладно год, ну два, ну даже три. Но десять лет!
Она выкрикивала слова, сидя снова у начальника военного городка. Её руки дрожали, из глаз лились слёзы.
– Успокойтесь, Александра Григорьевна, – сказал начальник. Шура обернулась, чтобы глянуть, кому он это говорит. Она не сразу поняла, что он обратился именно к ней. Её никто ещё не называл по имени и отчеству. – Успокойтесь, выпейте воды.
Шура взяла протянутый стакан с водой и судорожно отхлебнула. Затем снова продолжала:
– Как же я могу успокоиться? Вам легко говорить. Вы сидите тут, на своём месте, а человека невиновного в тюрьму отправили на полжизни. Он что, убийца какой-то или предатель? Каково вам теперь спать-то будет? Спокойно, зная, что такую несправедливость учинили?
Начальник был недоволен такой речью Шуры, хотя где-то не мог с ней не согласиться.
– Вы не плачьте, Александра Григорьевна, может, ещё всё образуется. Может быть, завскладом одумается, – неуверенно сказал он, – хотя вряд ли это уже что-либо изменит. Поймите, время сейчас такое, послевоенное, неспокойное. Надо быть внимательнее и осторожнее. Вот вы говорите, осудили на десять лет несправедливо. Да, возможно. Но воровство карается законом.
– Но ведь он не украл, – начала, было, Шура.
– Если не он, значит, кладовщик украл. Но улики все против вашего мужа. А закон есть закон. Без исключений, даже для честных людей, таких, как Захар. Много лет назад, ещё до войны, женщину одну судили, мать шестерых детей, за то, что она колоски пшеницы с поля собирала. И хотя весь люд возмутился, всё село поднялось на её защиту, что, мол, детей кормить нечем, и что с убранного поля колоски собрала, всё равно остаются – пропадают. Ни на что не посмотрели: ни на детей-сирот, ни на бедность и голод её семьи. Осудили на десять лет. Вот так-то.
Шура утёрла слёзы.
– Но ведь это жестоко,– сказала она. – Мать хотела накормить детей. И за это её в тюрьму?
– За воровство, – поправил её начальник.
– Какое воровство? – Шура недоумевала. – Ведь с убранного поля действительно уже никто не соберёт, это, считай, мусор. Ведь и правда остаётся много, пропадает.
– Это неважно, – тихо, но твёрдо сказал начальник.
Шура вдруг поняла всю серьёзность сложившегося положения; всю несправедливость и жестокость системы, и незащищённость их, простых граждан, от беспощадного механизма этой самой системы. Ей вдруг стало сейчас так холодно и страшно, что она задрожала. Шура осознала безысходность и безнадёжность их ситуации, и поняла, что вопрос с её мужем решён окончательно, и ничего уже не изменится. Этот случай, как и другие подобные, будут служить примером для всех остальных. Случай с её мужем, так же, как и с той несчастной женщиной, станет показательным уроком: что постигнет вора государственного имущества, кем бы этот вор ни оказался, и какие бы причины его на это ни толкнули. Закон – один для всех.
Шура встала молча, повернулась, чтобы уходить, и уже перед дверью обернулась и спросила:
– А что стало с детьми?
– С какими детьми? – начальник нахмурил лоб, пытаясь понять.
– Ну, той женщины. Что стало с детьми, когда её посадили в тюрьму?
– А-а, вы об этом. Я не знаю точно, не помню уже. Но, должно быть, их отправили в детский дом.
Шура опустила голову и вышла из кабинета.
«Чёрт бы их побрал, этих баб, – сказал про себя начальник. – Не поймёшь их ни черта. У неё мужа только что на десять лет упекли, а она о чужих детях печалится».
Через неделю Шура повидалась с мужем. После этого собрала вещи и уехала с Толиком к матери в Чугуев. После того, как Захара осудили, Шуру попросили освободить дом, поскольку в ближайшее время должен был прибыть новый ротный, вместо Захара.
Да и Захару было спокойнее, зная, что жена и ребёнок под присмотром.
15.
Шура с Толиком снова поселились в хатёнке. Полтора года прошло с тех пор, как Шура уехала отсюда. И вот теперь милая, добрая, уютная хатёнка опять встречала и принимала своих прежних хозяев. Шура и рада была этому – уж очень она истосковалась по родному дому, по знакомым улицам и милым, дорогим лицам. Но вместе с тем и горевала – успела уже привыкнуть к их новому жилью, к тихому размеренному течению жизни. А главное, там с ней был Захар. А здесь, хоть и среди родных людей, но она была одна, и вынуждена столько лет жить вдали от мужа.
Вера жалела сестру и сочувствовала ей. Но чем она могла помочь? У самой-то у неё жизнь тоже складывалась не совсем так, как мечталось. Мало того, что не по большой любви сошлась она с Павлом, так ещё и стала замечать, что в последнее время охладел он к ней. Стал задерживаться после работы, не спешил домой; стал часто критиковать Веру, раздражаться, скандалить, когда она пыталась выяснить причину такого его поведения. А летом и вовсе собрал вещи и ушёл от Веры.
Это было настолько неожиданно, что Вера и не сразу поверила в происходящее. Но прошла неделя, а Павел не собирался возвращаться, и не появлялся даже. А потом «добрые» люди сообщили, что видели его в Харькове, да не одного, – будто бы живёт он с какой-то молодой бабой.
Лиза, когда услыхала такое, очень расстроилась и переживала, казалось, даже больше, чем сама Вера. Шурочка тоже была подавлена.
– Что же это за год такой выдался? – вздыхала она. – У меня Захара отобрали, у тебя Павлик куда-то подевался.
– А это всё ты виновата, – говорила Лиза Вере.
– Чем это я провинилась? – недоумевала Вера.
– А тем! Никогда как следует не приласкала парня, – упрекала Лиза свою дочь. – Он к ней и так подойдёт, и так подступится, а ей всё не так. Всё нос воротила. Вот и допрыгалась. Нашлась ему, видать, баба поласковее. Будет теперь его ублажать, как следует, и никуда он от неё не денется. А ты сиди опять одна.
– Ой, мама, что вы такое говорите? – махнула Вера рукой. – Что ему, плохо было здесь, со мной? Что я плохой женой ему была? Просто все они кобели, одинаковые. Хоть ублажай его, хоть дорожку в дом вышиванками выстели, – а уж если бес в ребро, так ничего ты с ним не поделаешь, не удержишь. Да и чего его держать-то? Что он, дитя малое, чтоб возле юбки его привязывать? У самого должны быть мозги на месте.
– Не знаю, как у него, – сказала Лиза, – а вот у той бабёнки точно мозги в порядке. Отхватила молодого, красивого, работящего мужика. Если не дура, то теперь уж никуда его от себя не отпустит.
Прошёл месяц. Павел так и жил в Харькове, у другой женщины. А Вера тем временем обнаружила, что беременна. Она сказала об этом Шуре.
– И что ты собираешься делать? – спросила Шура.
– Ничего, – ответила Вера. – А что я должна делать?
– Ну, не знаю, – неуверенно начала Шура. – Я думаю, Павлик должен об этом узнать. Тогда он одумается и вернётся к тебе.
– Ну уж нет, – сказала Вера. – Не нужно мне его «щедрости». С меня уже хватило его благородства, с головой хватило. Ушёл от нас – скатертью дорога. Мне от него ничего не надо. А уж тем более, чтобы он возвращался только из-за ребёнка. Пусть себе живёт с другой семьёй, раз так решил. А мы проживём и без него.
– Не знаю, Верочка, мне кажется, ты не совсем права, – Шура покачала головой. – Одной с двумя детьми будет нелегко. Вспомни нашу маму, как ей было трудно одной поднимать нас троих. Подумай хорошенько. Пока ещё не поздно… Если не поздно.
– Нет! – твёрдо сказала Вера. – Не бывать этому. Я не стану возвращать его насильно, против его желания. И ты никому ничего не говори. Обещай мне.
Шура вздохнула:
– Обещаю.
16.
Прошло ещё два месяца. Стояла середина осени. Было ещё тепло и солнечно, почти как летом. Это уходили последние тёплые деньки «бабьего лета» перед долгой холодной зимой.
Окончив работу, как обычно, в пять, Вера вышла из столовой и двинулась в направлении дома. Вдруг её кто-то окликнул. Вера обернулась. Это был Павел.
Он подошёл к Вере и поздоровался:
– Здравствуй, Вера.
Вера плотнее запахнулась в пальто.
– Здравствуй, Павел. Каким ветром тебя занесло в наши края?
– Я к тебе, – сказал он, не обращая внимания на иронию, прозвучавшую в голосе Веры.
– Отчего же? – удивилась Вера. – Не по сердцу пришлась молодуха? Или сама тебя прогнала?
– Не прогоняла, – угрюмо ответил Павел. – Я сам ушёл.
– А-а, ну это, конечно, всё меняет, – сказала Вера с насмешкой. – Только я-то тут причём? Не до души эта, найдёшь новую. Опыт-то уже есть.
Павел глянул на Веру исподлобья и сказал:
– Я обидел тебя, я знаю. Но мне надо поговорить сейчас с тобой. Мы можем пойти домой? К тебе домой, – поправился он.
Вера минуту размышляла, затем ответила:
– Ладно, идём. А то к вечеру холодает, боюсь застудиться. Да и с родными заодно повидаешься. За три месяца, поди, и забыл, как они выглядят.
Павел ничего не ответил.
Придя домой, Вера заглянула в хатёнку. Шура была дома.
– Шура, ты могла бы пойти пока с Толиком в дом? А мне надо гостя одного принять.
Шура выглянула в окно и увидела Павла. Она обрадовано подпрыгнула и поцеловала на радостях сестру, а затем поспешила освободить хатёнку.
– Здравствуй, Павлик, – поздоровалась она, когда вышла во двор.
– Здравствуй, Шура, – ответил он. – Как вы тут поживаете? Как племяш мой?
– Ничего, потихоньку, – сказала Шура ласково. – Ты молодец, что пришёл.
Павел немного приободрился от её слов и вошёл в хатёнку.
Пятилетняя Валечка гуляла с детворой на Широкой улице, когда соседка баба Паша подошла к ней и сказала:
– Беги скорее домой, детка. Там папка твой вернулся.
Валя вприпрыжку побежала домой. А баба Паша усмехнулась, в душе довольная, что это она первая сообщила, пусть даже ребёнку, о возвращении Павла Анфарова.
Валя, затаив дыхание от волнения, вошла во двор и стала потихоньку пробираться к дому. Проходя мимо хатёнки, она услышала из приоткрытой двери голос мамы. Тогда она подкралась к окошку и заглянула внутрь. За столом сидела мама, а напротив неё сидел папа Павлик, и они о чём-то серьёзно разговаривали.
Валечка постояла ещё немножко, убедилась, что родители не ругаются, и, довольная и счастливая, убежала обратно на улицу.
А тем временем Павел говорил:
– Я ушёл от той женщины. Это окончательно. Это была ошибка, наваждение какое-то. Прости меня. Я хочу вернуться к тебе. Примешь?
– Сейчас ушёл от этой. А завтра появится другая, – сказала Вера. – Потом ещё одна, и ещё. Так и будешь кочевать туда – обратно?
– Нет, Вера, – твёрдо сказал Павел. – Не говори так. Мне нужны только вы с Валей. Нужна моя семья. Истосковался я по вам. Душа не на месте. И, обещаю тебе, больше не опозорю тебя и семью твою.
Вера молчала. Она думала, подбирала слова. Наконец, она сказала:
– Ладно, оставайся. Но только, раз уж ты возвращаешься, то возвращайся навсегда. Ни мне, ни моей семье не надо, чтобы ты ходил туда-сюда. Я принимаю тебя обратно в первый, но и в последний раз.
– Я согласен на твоё условие, – сказал Павел и еле заметно вздохнул с облегчением. – Я и сам не хочу по дворам шляться. Вы – моя семья, и я вас люблю. Только… – он запнулся. – Только и у меня есть одно условие.
– Условие? – удивилась Вера.
– Скорее просьба, – исправился Павел, – но категоричная. Мы должны забыть и не вспоминать о том, что произошло. Мы снова начнём жить вместе, как будто ничего этого не было. Я прошу тебя, чтобы ты никогда не упрекнула меня в этой измене. Если упрекнёшь хоть раз, хоть сгоряча или в ссоре, я тотчас уйду.
– Хорошо, – согласилась Вера, – я обещаю тебе, что ни словом, ни взглядом не упрекну тебя. Но помни и ты своё обещание. – Вера испытующе смотрела на мужа. – А теперь пойдём в дом. Мама будет рада снова видеть тебя. Да и все остальные тоже.
Вставая из-за стола, Вера случайно распахнула пальто, и Павел увидел её круглый живот. Он остановил её за руку и посмотрел вопрошающе в глаза.
– Что ты так смотришь? – спросила Вера. – Да, я ношу ребёнка. Твоего ребёнка. Середина срока уже.
– И когда ты узнала об этом? – спросил Павел.
– Почти сразу, как ты ушёл.
– А почему так долго молчала? Почему не сказала мне раньше?
– А зачем? – ответила вопросом на вопрос Вера. – Чтоб ты прибежал ко мне из-за дитя, а потом жалел об этом и всю жизнь меня упрекал? Нет уж, такого мне точно не надо было. Вот, когда ты сам решил вернуться, ко мне, а главное, сам, – вот тогда и всё на свои места встало.
– Я стану отцом, – сказал Павел и улыбнулся. – Господи, как хорошо.
На следующий день он привёз обратно все свои вещи.
