Татьяна Николаева
Рваные судьбы
Ольдрих испугался, тут же угомонился. На следующий день я увидела, что он немного переменился. Не ругался со мною, не упрекал и не обижал, но ходил весь день мрачный. На какое-то время он отстал от меня. Но вскоре старуха опять накрутила его, что я специально устроила истерику, подстроила нервный срыв и обморок, чтоб надавить на жалость. А сама, мол, когда он на работе, скачу, как лошадь. И опять всё началось по-прежнему. Они на пару изводили меня, как могли. Ольда совсем не хотел меня слушать, говорил, что я всё вру.
Уже год я была за ним замужем, но жить с ним становилось просто невыносимо. Я была в полном отчаянии. Мне было лучше и спокойнее, когда его нет дома. А иногда так доводил меня своими придирками и оскорблениями, что я просто ненавидела его и желала ему смерти. Пару раз даже, когда он спал, ловила себя на мысли, что вот сейчас выйду на кухню, возьму сковороду потяжелее, и развалю ему, паскуде, голову. Главное, чтобы с первого удара, потому что второй раз ударить уже не успела бы. Хотя, и так, и так, мне не жить. Или он меня убил бы, или сама пошла бы в тюрьму за убийство.
И тогда я притормаживала, брала себя в руки и успокаивалась. Опять же, дети. Оставить троих детей сиротами я не могла. Поэтому снова глотала обиду вместе со слезами и продолжала терпеть.
Так прошёл ещё один год. Старуха продолжала к нам регулярно ездить. Она практически у нас жила. Бывало, целую неделю просидит, и с возвращением Ольды на выходные не спешила уезжать.
Как-то она заболела и лежала, не вставала всю неделю. Я готовила ей диетическую еду, бульоны, травяной чай, а она кричала, что я хочу её отравить, не брала у меня еду. Приходилось мне идти на хитрость, изворачиваться. Не голодом же её морить, хоть она и заслуживала. Я отправляла к ней Ольду-младшего с едой. Или, бывало, поднесу с улицы и поставлю в раскрытое окно на подоконник, а сама прячусь, убегаю, чтоб не увидела меня, иначе есть не стала бы. Дети всё это видели, жалели меня.
Мальчишки мои замечательные, полюбили меня с первых дней. А Вена вообще с двух лет со мной. Он другой матери и не помнил, был ещё слишком маленький, когда её не стало. Он и звал меня не иначе, как «мама». Когда я плакала, он и Верочка подходили ко мне и обнимали с двух сторон, вытирали по очереди мне слёзы и просили: «Мамочка, не плачь». А у самих глазёнки уже слезились. Приходилось успокаиваться, чтоб не расстраивать детей.
Прошёл ещё один год в этом аду. Я стала часто болеть, исхудала, ослабла. Моя нервная система была уже полностью разлажена. Ночами меня стала мучить бессонница. Я засыпала уже под утро, вернее, отключалась, проваливалась в какое-то забытьё. А через пару часов надо было уже вставать. Целый день я потом ходила сонная и не отдохнувшая, измученная бессонницей и нервами.
Тёща мне не помогала, даже наоборот. Бывало, будто случайно, разольёт что-нибудь или разобьёт, или перепачкает вещи. Вроде бы извиняется, но так неискренно. А главное, убирать-то мне. Я и так ничего не успевала, а тут ещё она. Я уже даже перестала что-либо ей говорить, просто молча убирала, наводила после неё порядок.
А силы оставляли меня с каждым днём всё больше и больше. Я прямо чувствовала, как из меня уходят последние остатки здоровья и терпения. И однажды случилось страшное.
Была суббота. Ольдрих вернулся домой на выходные. Его встретила тёща. Я прилегла в спальне и задремала. Ольдрих вошёл в комнату с недовольным видом. Я вздрогнула и проснулась. Лежу, не могу разогнать дремоту, сосредоточиться. Он что-то говорит мне, а я не слышу его. Хочу подняться, и не могу. Пытаюсь сказать ему, что со мной, а язык не слушается меня, только беззвучно шевелю губами.
Помню, что мне ужасно страшно оттого, что я лежу, как колода, и не могу ни пошевелиться, ни сказать ничего, и его не слышу. У меня из глаз текут слёзы, а он продолжает что-то говорить. А рядом стоит его тёща и кивает головой. И всё. Полный мрак и темнота. Я ничего не чувствую, ничего не вижу и не слышу. Я ощущаю только страх, леденящий ужас. Пытаюсь крикнуть, чтобы кто-нибудь разбудил меня, вырвал из тьмы, но не могу издать ни единого звука. И это длится бесконечно, мучительно долго. Сознание путается, одолевают видения и воспоминания, какие-то обрывки, отдельные картинки из жизни, как вспышки, и опять непроглядная тьма.
Наконец, мой слух начал улавливать какой-то звук, как будто бы издалека, монотонный, тревожный, но вместе с тем уже не пугающий, а наоборот, знакомый звук. Я силилась напрячь свой почти уже уснувший мозг, сосредоточить его на этом звуке, чтобы, наконец, уловить и расслышать. Это получалось с трудом, звук то и дело куда-то уплывал. Но я не сдавалась. Я как будто чувствовала, что это мой последний шанс, что, если я сейчас отпущу этот звук, то он уплывёт и растворится навсегда, и я уже не проснусь.
В какой-то момент мне показалось, что я его больше не слышу. Тогда я сделала над собой неимоверное усилие, отчего зашумело в ушах, как при головокружении. И когда шелест и шум в моей голове улеглись, я услышала детский голос. Он жалобно и тревожно звал: «Мама».
Я открыла глаза и увидела испуганные личики своих детей. В тот же миг испуг и тревога на их лицах сменились радостью, и Ола закричал:
– Папа, скорее, мама открыла глаза!
В следующую минуту появилось лицо Ольдриха, осунувшееся, исхудавшее и измученное тревогой. На нём не осталось и следа от гнева, недовольства и раздражения. Глаза его молили о прощении.
– Раечка, слава богу, ты очнулась. – Он опустился перед кроватью на колени, целовал мои руки и плакал. – Милая моя, любимая, прости меня. Я виноват перед тобой, очень виноват. Прости.
Я плакала вместе с ним, но оттого, что не чувствовала его прикосновений, вообще ничего не чувствовала. Моё тело разбил полный паралич. Я могла только видеть и слышать. И всё.
Потом уже, через время, я узнала все подробности случившегося. В глубоком обмороке, почти без жизни, я пролежала две недели. Когда это случилось, Ольда-младший прогнал бабку.
– Бабушка, уезжай, – сказал он строго, – и больше к нам не приезжай. Из-за тебя мама болеет.
– Какая она тебе мама? – попыталась возразить та.
Но Ольда перебил её:
– Она – наша мама. А ты её обижаешь. Уходи!
Затем он всё в подробностях рассказал отцу, и тот, наконец, понял, что на самом деле здесь происходило все эти три года, в каком аду я жила. Его гневу и отчаянию не было предела. Он целыми днями сидел возле меня и просил прощения. Но я его не слышала. К тому же доктор, который каждый день приходил ко мне, сказал Ольдриху, что такие слова могут ещё больше потревожить меня, и уж точно не помогут мне прийти в себя. Он посоветовал просто разговаривать со мной, и Ольде, и детям. Именно детские голоса и их зов «Мама, мама» я услыхала и смогла различить. Именно детский зов вернул меня к жизни.
И потом, когда я лежала, как колода, полностью парализованная и молчаливая, словно немая, они ухаживали за мной вместе с Иветтой. Целый месяц, что я потом ещё лежала, они выхаживали меня, кормили, поили, были всегда рядом. Усаживали меня на постели, расчёсывали волосы, умывали лицо, растирали мне кожу на руках и ногах, чтоб разогнать застоявшуюся кровь. Мне так хотелось обнять и поцеловать их, но я по-прежнему не могла пошевелиться. И только слёзы нескончаемыми потоками лились из моих глаз, но и их горячую солёность я не могла ощутить.
Верочка плакала вместе со мной, а пятилетний Вена старался держать слёзы, хмурился и насупливался, чтобы не заплакать. Старший брат сказал ему, что маму их слёзы расстраивают. И Вена держался изо всех своих силёнок.
Наконец, наступил тот день, когда в моё тело полностью вернулась жизнь. Первыми я ощутила свои руки, чуть позже ноги, затем почувствовала всё своё тело целиком. И, хотя я всё ещё не владела языком, а тело моё весьма ослабло и «раскисло» за долгое время болезней и неподвижности, и впереди ещё предстояло много работы, прежде чем я смогла полноценно двигаться и разговаривать – всё равно, это был самый счастливый день в моей жизни и в жизни нашей семьи. Каково было удивление и счастье Ольды, когда, приехав домой на выходные, он застал меня сидящей во дворе на скамейке. Он чуть не танцевал от радости.
Ольда переменился за это время, повернулся на 180 градусов в сравнении с тем, каким был. Это снова был любящий и внимательный Ольда, заботливый, добрый и весёлый, как в самом начале нашего знакомства. Окружённая любовью и заботой мужа и детей, окрылённая надеждой, я быстро шла на поправку и восстанавливалась. Со временем я даже стала прибавлять в весе. Речь вскоре тоже полностью восстановилась, и я смогла всем сказать, как сильно их люблю, и как я счастлива, что они у меня есть – и Ольда, и дети, и Иветта. Она стала практически членом нашей семьи, и мы уже не отделяли её от себя. Я считала её своей названной сестрой и ангелом-хранителем.
Через год после моего полного выздоровления у нас родилась Анечка. И всё у нас теперь хорошо и замечательно. Вот только…
Рая задумалась.
– Что, Рая? – осторожно спросила Вера.
– Да так, – вздохнула Рая, – просто все те события не прошли бесследно. Физически я выздоровела, морально со временем тоже восстановилась. Время всё лечит, я смогла простить мужа, смогла забыть многое и не вспоминать никогда. Но вот беда – умерла во мне женщина. Безвозвратно и навсегда. Поначалу я ещё думала, что это последствия болезни, что со временем всё пройдёт. Но… не прошло. Меня больше не волнует близость с мужем, мало того, мне даже неприятно всё, что с этим связано. Ласки, поцелуи, близость – всё это оставляет меня равнодушной, несмотря на то, что я люблю Ольду. И он меня любит, я знаю. Но многолетними издевательствами и несправедливыми обидами ему удалось убить во мне женщину. И я знаю, что он-то первый от этого страдает, а ничего сделать не могу. Противно мне, и всё тут.
– Вот беда, так беда, – вздохнула Шура.
– Доченька моя, – сказала Лиза, как бывало ещё в детстве. – Сколько же тебе пришлось всего натерпеться. – Она утёрла слёзы.
– Да разве только мне одной? – вздохнула Рая. – А Шуре с Верой? А вам в жизни мало досталось? Много вы счастья за свою жизнь повидали?
Лиза взглянула на Раю, на Шуру с Верой, которые притихли, слушая старшую сестру – вот они, все три её дочери, сидят сейчас рядом с ней, а вокруг тихая летняя ночь, яркие звёзды и тонкий серп месяца в небе. В воздухе разлился тонкий аромат маттиолы, расцветающей каждый вечер перед домом, и убаюкивающий звон ночных цикад и сверчков.
– Всяко бывало, – ответила Лиза, полной грудью вдыхая ночные ароматы, – одно знаю: теперь я счастлива.
Она снова глубоко задумалась. В памяти всплывали самые яркие моменты её долгой, такой непростой жизни: счастливые рождения всех её четверых детей, первые шаги, первые слова, первые классы в школе. Смерть маленького Павлуши, Нюры, Гриши, отца. Нелёгкая, но счастливая жизнь в их маленькой, низенькой, уютной хатёнке. Она вместе с дочерями, таким же, как сейчас, тёплым летним вечером, под яблоней пьёт из самовара чай с мятой и вишнёвыми листочками, да с сушками… Затем осень 32-го. Голод, смерть, ужас, отчаяние. Матвей… Тёмное пятно в её жизни. И наконец, через столько лет, счастье избавления от тирана. Наверное, один из самых счастливых дней в её жизни: словно тучи разошлись на небосводе, и снова засияло солнце. Затем Мирон. Два коротких года любви и счастья. Вот когда Лиза была по-настоящему счастлива. Вот где была её судьба. Зачем он так скоро покинул её, оставил одну? Зачем он погиб, так нелепо и несвоевременно?
Лиза вздохнула.
Что дальше? Дальше война. Снова голод, холод, смерть… много смерти вокруг. И страх – леденящий душу, парализующий тело и волю, страх. И ожидание. Тревога и ожидание. И вот, наконец, все её тревоги, ожидания и надежды оправданы. Все три её дочери вернулись одна за другой домой. Счастливые моменты встреч – пусть бы длились вечно. Одиннадцать лет назад, когда вернулась Верочка из Германии, да не одна, а целой семьёй. И сейчас, когда через четырнадцать лет разлуки и неведения она вновь видит свою Раечку. Это ли не счастье?
Лиза закрыла глаза. В ушах зазвучала песня из далёкой молодости: «Хас Булат удалой, бедна сакля твоя. Золотою казной одарю я тебя …». И вот Лиза снова молодая, красивая, задорная, полная сил и надежд. Бежит босиком по мягкой шелковистой траве, бежит к реке, где шумно и весело гуляет молодёжь. Там снова праздник, и у Лизы на голове венок из полевых цветов и трав. И свежий ветер несётся ей навстречу, развевает юбку, бьёт прохладной струёй в лицо, отчего перехватывает дыхание и кажется, что вот сейчас оттолкнёшься от земли и полетишь – так радостно и легко на душе.
КОНЕЦ.
