Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда
– Нет… за борт не надо, к берегу прибить может. Надо без следов… Давайте его вниз к кочегарам, в топку…
Тело Якова Ушанова завернули в кошму и бросили в топку парохода «Монгол»…
4
В Семипалатинске Анненков приступил к созданию на основе своего партизанского отряда, партизанской дивизии, имея целью выдвижение ее в Семиречье и уничтожение тамошних сил красных. Конные полки дивизии формировались в основном из казаков, пехотные из городской молодёжи и мобилизованных крестьян, значительную часть формируемых подразделений изначально составляли добровольцы. И вновь недоброжелатели просчитались, ибо Анненков показал себя и отличным организатором, он энергично и с удовольствием создавал, учил и воспитывал воинские части. Дивизию инспектировал командир 2-го степного корпуса генерал Матковский . С самой германской войны не любил Анненков генералов, но с этим у него сложились неплохие отношения. И Матковский дал высшую оценку его деятельности: «Смотрел части Партизанской дивизии. Отличная выправка, блестящий внешний вид, стройность перестроений и движение показывают, что в надежных и умелых руках русский казак и солдат смог остаться настоящим воином, несмотря на всю пережитую Россией разруху. Каков начальник – таковы и подчиненные. От лица службы благодарю доблестного атамана дивизии полковника Анненкова».
Для того чтобы в дивизию шло как можно больше добровольцев, комендантские команды пополнения, располагавшиеся в наиболее крупных городах, всячески пропагандировали деяния атамана и его подчиненных, вербовали новых партизан, выплачивали им подъёмные, отправляли пополнение в дивизию. Они же обеспечивали семьи добровольцев пособиями и другой материальной помощью, собирали пожертвования среди населения, нередко устраивали и реквизиции. Конечно, местные власти при осуществлении карательных операций часто прибегали к помощи этих команд, как к надежной и испытанной силе. А в это время в Омске…
К лету 1918 года на востоке России образовалось два больших руководящих центра антибольшевистской борьбы. Первый – Временное Сибирское Правительство в Омске, второй – Комитет Участников Учредительного Собрания (КОМУЧ) в Самаре. Но если омское правительство было коалиционным, то КОМУЧ имел преимущественно эсеровскую окраску. Разные политические платформы и конечные цели стали питательной средой для противоречий между этими центрами. Разногласия непосредственно сказывались и на взаимодействии белых войск. Большевики не преминули этим воспользоваться, в конце лета и осенью они провели успешное контрнаступление, сумели взять Самару и отбросить белых от Волги. КОМУЧ, потеряв большую часть подвластной ему территории, перебрался в Уфу, где и была предпринята попытка договориться с представителями Сибирского правительства о выработки компромиссной политической программы и организации единого военного руководства для борьбы с общим врагом. Но, ох как трудно оказалось «запрячь в одну телегу коня и трепетную лань». В Уфе, тем не менее, было принято решение о создании Директории, единого правительства для руководства борьбой против большевистской диктатуры.
Официальной столицей нового государственного образования объявили Омск, туда же перебрались члены Директории, чтобы приступить к созданию совета министров. Сразу же началась внутриполитическая борьба между эсерами и прочими: монархистами, кадетами, автономистами… за министерские посты и сферы влияния. Военные, прежде всего высшие офицеры Сибирского Казачьего Войска, сразу обозначили свою явную антиэсеровскую позицию. На пост министра по военным и морским делам пригласили адмирала Колчака, личность известную, авторитетную, обличенную доверием западных союзников. Но продуктивно действовать новое правительство так и не смогло. Грызня за власть не прекращалась, и чувствовалось, что кто-то должен кого-то «сковырнуть». Первыми организовались военные – группа генералов составили антиэсеровский заговор. Они подготовили военный переворот с целью объявления военной диктатуры. Пост диктатора предложили Колчаку. Тот согласился… В ночь с 17 на 18 ноября 1918 года силами первого сибирского казачьего полка переворот был осуществлен: привезенную эсерами из Уфы подвластную им воинскую часть казаки окружеили и разоружили. Одновременно арестовали всех эсеров членов Директории. 18-го ноября адмирал Колчак был провозглашен полномочным Верховным Правителем России…
С «воцарением» в Омске Колчака, приказы поступающие в войска стали более конкретными и жесткими, без примеси эсеровско-кадетской «демократии». Но Анненков по-прежнему мало обращал на них внимания, действовал по своему усмотрению, в своей «партизанской» манере. Одновременно с формированием новых частей он продолжал «исправлять» недоработки местных властей, отправляя карательные сотни туда, где ещё тлел «дух большевизма». Анненковцы каленым железом беспощадно выжигали следы недолгого пребывания советской власти…
В Партизанской дивизии штаба как такового, в полном понимании этого слова, не было. Еще со времен, когда есаул Анненков командовал казачьим отрядом, совершавшим конные рейды по тылам немцев, он невзлюбил всю эту отчетность, штабную бумажную рутину и как следствие штабных офицеров. И сейчас он свел всю штабную деятельность до минимума. Мой штаб – это я, говорил атаман, решая все штабные вопросы самолично. Но к концу 18-го года, когда численность дивизии уже достигала нескольких тысяч человек, совсем без штаба обойтись уже никак не получалось. Понимал это и Анненков, тем не менее, официального начальника штаба дивизии не назначил, а поручил временно исполнять эту должность штабс-капитану Сальникову, приблудившемуся к атаману случайно и показавшего свою полную непригодность к службе в строевых подразделениях. То был 35-ти летний офицер, всю свою службу прослуживший при различных штабах. Несмотря на большой опыт, атаманский штаб оказался ему явно не по зубам. Привыкший вести «от и до» всю положенную документацию он, почти не имея помощников, буквально засыпал на ходу от усталости. А атаман со своей кипучей энергией, не ведавший, что такое отдых, наваливал все больше и больше работы. За считанные месяцы пребывания в Семипалатинске им были сформированы два новых полка пехоты и один кавалерийский, полностью укомплектован артиллерийский дивизион и развернута инженерная рота. ВРИД начальника штаба сбивался с ног, уточняя численность личного состава, постановку на довольствие, количество вооружения, боеприпасов, лошадей, пытался требовать соблюдения штатного расписания, принятого в русской императорской армии… Все просьбы создать полноценный штаб, тем не менее отвергались Анненковым. При этом атаман постоянно как бы принижал значение работы штабс-капитана, в распоряжении которого находилось всего трое писарей…
Сальников сидел в штабном вагоне, тяжело откинувшись на спинку стула, его стол завален, всевозможными документами, глаза слипались, ничего не хотелось делать. Штабс-капитан тяжело вздохнул, расстегнул карман френча, достал фотокарточку. На ней была запечатлена его жена и две дочери 12-ти и 10-ти лет. Семья Сальникова осталась в Омске. На днях он получил письмо от жены. Та жаловалась, что квартира, которую они снимали, скверная, тесная, холодная, дрова невероятно дороги, дочери так пообносились, что стыдно ходить в гимназию, денег, что он им посылает, совершенно недостаточно, а помощь, которую им оказывает правительство, мизерная… Сальников снова вздохнул и убрал фотографию. Просить помощи у Анненкова? Но штабс-капитан знал насколько чёрств и глух атаман к такого рода просьбам. Сальников сам не раз наблюдал, как тот искренне не мог взять в толк, почему отцы семейств так сильно переживают за своих жён и детей, когда перед ними такая святая цель – восстановление великой России. Атаман не мог терпеть, когда офицеры старались пристроить в обоз дивизии свои семьи, или селили их неподалеку от ее расположения. И этим он тоже снискал любовь многих молодых «партизан», таких же, как и он сам холостяков. Потому Сальников не рисковал выписать к себе семью из Омска. За это атаман, как пить дать, снял бы штабс-капитана с его временной должности и вновь перевел в какое-нибудь строевое подразделение, чего он, человек сугубо «бумажный», интуитивно пригибавшийся от свиста пуль и снарядов, боялся больше всего.
Сальников сделал волевое усилие и стал просматривать полученные телеграммы. Бланк с пометкой «срочно» содержал текст, в котором военный министр просил представить послужной список атамана на предмет представления его к званию генерал-майора. Штабс-капитан задумался. С одной стороны было довольно обидно, что человек, который моложе тебя на шесть лет уже «метит в генералы», с другой, приходилось признать, кого как не Анненкова делать генералом. До сих пор звания, за полгода аж два, атаману присваивало Временное Сибирское правительство, и с учетом его «легковесности» такова же и цена тех званий. Но сейчас в Омске совсем другой хозяин, Верховный правитель адмирал Колчак. Это, конечно, не государь-император, но фигура значимая, недаром его признали и западные союзники, и командующие всех антибольшевистских фронтов.
Телеграмму надо было показать атаману. Тот довольно тщеславен, и, несомненно, будет рад. Идти с благой вестью всего-ничего, до личного вагона атамана, стоявшего рядом со штабным. Когда штабс-капитан, не одевая шинель, бегом по морозу преодолел это расстояние и вошел в атаманский вагон, охрана его предупредила, что у атамана находится бывший отрядный, а теперь дивизионный священник отец Андрей. Пришлось ожидать в приемной. В это время в кабинете атамана происходил довольно резкий, на повышенных тонах разговор. Отец Андрей под стать Анненкову, такой же решительный, бескомпромиссный, но если анненковская решительность была холодной, обдуманной, то у тридцатитрехлетнего отца Андрея она носила порывистый, горячий характер. Во время славгородских событий отрядный священник ходил вместе с казаками в конные атаки, а потом благословлял казни «антихристов». С Анненковым отец Андрей был на «ты»:
– … Брат-атаман, как ты можешь за такое расстреливать своего брата? Ты что забыл, как он зарекомендовал себя, как прекрасно командовал полусотней, которую ты посылал наводить законность и порядок, как, не дрогнув, казнил врагов наших. Он хоть раз не выполнил какой-нибудь твой приказ, или дал повод заподозрить себя в неверности нашему делу?! – воздев руки к потолку, взывал священник.
Атаман морщился и, похоже, что с ним случалось крайне редко, колебался:
– Поймите, батюшка, – Анненков хоть и ввел в дивизии ритуал братского «тыкания», но со священнослужителями, всегда был строго на «вы», – я не могу терпеть в своей дивизии невыдержанных людей, анархистов. Я и так уже несколько раз закрывал глаза на его проступки. Сколько хорунжих у нас? Много, и я их за редким исключением почти никого близко не знаю, а вот этого за его фокусы узнал хорошо. Не слишком ли большая честь для хорунжего, чтобы им лично командир дивизии занимался. Я понимаю, одно дело это расстреливать и рубить большевиков, или им сочувствующих, другое, когда дело касается ни чем не оправданных бесчинств, в чем он уже неоднократно был замечен, или то, что случилось сейчас. Пьянство, буйство… я не допущу этого. Это ведет к подрыву дисциплины, а ради укрепления дисциплины я не остановлюсь ни перед чем…
Речь шла не об ком ином, как о хорунжем Василии Арапове. Он, будучи изрядно пьяным, застрелил на балу местную барышню, которая по старой доброй привычке отвесила ему пощёчину за откровенно хамское «ухаживание». Анненков был ярым противником всяких увеселительных мероприятий. Но офицеры 2-го Степного корпуса частенько устраивали всевозможные балы, и запретить ходить на них своим офицерам он не мог. Сам он не находил никакого удовольствия ни в спиртном, ни в общении с женщинами, однако понимал, что накапливаемый в боях, походах и карательных экспедициях «пар» необходимо время от времени «стравливать». Но, увы, отдельные господа офицеры чересчур «озверели» и их нужно призвать к порядку. А лучший способ, в этом атаман не сомневался, кого-нибудь расстрелять для острастки. И случай вроде бы подвернулся, тем более, что этого хорунжего вовсе не жаль. Он записался в дивизию недавно, и попал в Атаманский полк, только потому, что имел за спиной среднее образование, окончил кадетский корпус. Но Арапов не был ни фронтовых сотоварищем атамана, не участвовал ни в боях на Урале, ни в славгородском деле. Он «заявил» о себе лишь чудовищной жестокостью во время карательных рейдов по деревням в последние два месяца, да вот ещё на балу «отличился». Сейчас это «герой» сидел под арестом и ждал своей участи, которая и решалась в бурной дискуссии атамана с дивизионным священником.
Случилось невероятное, Анненков в конце-концов со «скрипом» уступил, согласился заменить расстрел на разжалование провинившегося хорунжего в рядовые, и отчисление из привелигированного Атаманского полка. Он также должен быть немедленно отправлен в подразделение дивизии, которое базировалось в Сергиополе и занималось неблагодарной черновой работой, совершало разведрейды в северное Семиречье, уточняя возможности начала там широкомасштабных боевых действий. Партизанская дивизия со дня на день ждала приказ о наступлении на Семиречье. Недолгий период формирования заканчивался, впереди снова предстояли бои.
После ухода священника Сальников вошел в кабинет и вручил телеграмму атаману. Прочитав ее, Анненков ненадолго задумался.
– Как ты думаешь… Колчак – это серьезно? – неожиданно доверительно, по свойски спросил он Сальникова.
– Думаю, что да, ведь он признан всеми, – с дрожью в голосе отвечал штабс-капитан, не веря в истинность «братского» обращения атамана.
– Хмммы, – издал неопределенный звук Анненков, и отложив телеграмму, подошел к окну отодвинул шторку, вгляделся в заиндевевшее от изморози стекло. – Мерзкое место, недаром этот город семипроклятьинском прозвали. Не будь здесь столько богачей, никогда бы не согласился тут формировать дивизию. Но деньги, увы, решают всё. Еще Наполеон говорил, для войны нужны три вещи, деньги, деньги и ещё раз деньги. А так я бы лучше в Семиречье базу для дивизии устроил. Я служил там до войны, вот места так места. Только не северное, а южное Семиречье. На севере там также как здесь, тоскливая голая степь. А вот на юге, красота. Горы изумительные, долины рек плодородные, тепло. Снег только к Рождеству выпадает и лежит не больше полутора месяцев. По осени от яблок ветки до земли гнутся, помню, верненским апортом объедались. Яблоки такие, одно в фуражку положишь и все, второе уже не влезает. В Верном, у тамошних офицеров в домах гостил, во дворе беседки, все виноградом увитые. Сидим, ужинаем, а хозяин руку протягивает, гроздь срывает и тут же на стол подает…
Анненков умолк, видимо в своих мыслях он перенесся в свою офицерскую юность, когда служил в 1-м сибирском казачьем полку на китайской границе.
– Как вы думаете, наши западные армии смогут в будущем году преодолеть Волгу и выйти к Москве, – совершенно неожиданно атаман отошел от «братского» способа общения и перешел на «вы», задавая «стратегический» вопрос.
– Думаю да… должны. Иначе, если не удастся в течении года разгромить основные силы большевиков, союзники наверняка сократят помощь, и тогда нам придется очень туго. А вы как думаете Борис Владимирович, так же? – в свою очередь осмелился задать вопрос штабс-капитан.
– Если бы я думал так же, я бы все сделал, чтобы быть там, на главном фронте, а не сидеть в этом семипроклятьинске, – резко ответил атаман.
Вернувшись за стол, он взял в руки телеграмму, принесенную Сальниковым.
– Вы, наверное, ждете, что я сейчас начну вам диктовать свой послужной список, чтобы отбить его телеграммой в Омск?… Ошибаетесь. Я подожду пока что. Стоит ли получать генеральское звание от власти, которая себя пока что ничем не зарекомендовала?
– А что же тогда отвечать на телеграмму? – растерянно спросил пораженный штабс-капитан…
26-го декабря 1918 года в День Георгиевских кавалеров, состоялся разговор по прямому телеграфному проводу между атаманом Партизанской дивизии и войсковым атаманом Ивановым-Риновым, в котором Анненков отказался принять генеральское звание от Колчака. В телеграмме он писал:
– Я бы хотел получить генеральский чин из рук Государя-Императора…
5
То, что характер власти в Омске после колчаковского переворота 18 ноября круто изменился, Тихон Никитич тоже ощутил по тону и содержанию руководствующих телеграмм. Сразу видно, что их составляли не случайно оказавшиеся у кормила власти люди, а опытные администраторы с дореволюционным стажем. То тебе не эсеро-кадетские деятели провинциального масштаба, или генералы, произведенные прямо из капитанов. Да, и само имя адмирала Колчака, конечно, многое значило. В одной из первых телеграмм требовали подробные сведения о всех годных к несению воинской службы конными или пластунами казаках 2-й и 3-й очереди. Обеспокоенный Тихон Никитич теперь ожидал и телеграммы вытекающей из этой, о всеобщей мобилизации казаков 2-й и 3-й очереди и отправки их на фронт. Но вместо ожидаемой, последовала телеграмма о преобразовании в центральных станицах войска самоохранных сотен в подразделения милиции, несущих службу на местах, в своих волостях и ответственных за проведение мобилизации среди крестьян, поддержание законности и порядка, поиск дезертиров. То была одновременно и лишняя головная боль и лазейка, возможность спасти от мобилизации и отправки на фронт хотя бы близких родственников.
Тихон Никитич тут же стал прикидывать, кого зачислить в отряд усть-бухтарминской милиции, ведь прежний состав самоохраной сотни, состоящий в основном из статейников для выполнения, ни чего иного, как полицейских обязанностей, был в большинстве своём явно не годен. Начальником, естественно, пришлось назначать Щербакова. Просто так, отставить бывшего командира самоохраной сотни, и поставить начальником милиции Ивана, Тихон Никитич всё же не мог. Во-первых, возникнет нежелательный отклик в станичном обществе и потом для Ивана, боевого офицера, фактически возглавить вновь создаваемое полицейское управление совсем не с руки. Тем не менее, заместителем Щербакова записали именно сотника Ивана Решетникова.
С уходом Полины в дом к мужу и отъезда Владимира на учёбу в Омск, фоминский дом стал каким-то неуютным. Раньше Тихон Никитич не ощущал, что он так высок, просторен и даже в какой-то степени пуст. Пуст, несмотря на большое количество мебели, ковров, всевозможных шкафов и буфетов, набитых фарфоровой и хрустальной посудой, множества стульев, жёстких и мягких, кресел, тяжёлых штор, фикусов в кадках. Шестипудовой жены, худощавой шустрой Пелагеи и верного Ермила не хватало, чтобы заполнить этот дом, не хватало, прежде всего, смеха и шелеста платьев дочери, но и пробивающийся басок сына стал для Тихона Никитича в последнее время чем-то очень необходимым, без чего он вдруг начинал, казалось бы совершенно беспричинно, тосковать и чувствовать в своем доме столь бесприютно.
Полина теперь не часто заглядывала к родителям, разве что поболтать с матерью, да поиграть на пианино. Она сумела сама себе отдать приказ, что теперь ее дом, дом Ивана. И отец, и мать с удивлением наблюдали, как быстро преображалась их шалунья, став мужней женой. Казалось, давно ли чудила, вскакивала в седло в перешитых его шароварах, и айда как ветер в поле. Сильно серчал тогда Тихон Никитич, один раз едва не сдержался, хотел вытянуть ногайкой по туго обтянутому этими шароварами заду… но, ослабела вдруг рука в последней момент, не смог сделать больно любимой дочери, хоть она этого и вполне заслуживала. И вот, любуйтесь, как и не было ничего, ходит только в длинных платьях, волосы под платок убирает, со свекровью и свёкром почтительна. Правда и те чуть не пылинки с нее сдувают. Хоть и много в их дом Полина богатства принесла, но чёрт его знает, что там впереди случится, какова станет цена тому богатству. Кажется, что конец света приближается, и все в цене стремительно падает, прежде всего сама жизнь человеческая.
Лежит Тихон Никитич ночью на мягкой заботливо взбитой перине, вроде всё хорошо, и дом полная чаша, и амбары зерном набиты, и сараи сеном, и в конюшне его лошади, в кошарах сотни овец, и урожай убран, и озимые посеяны. И в семейном плане всё хорошо, и дочь замужем счастлива, и сын в корпусе, в предпоследнем классе, и жена рядом мирно сопит, к которой он и в пятьдесят не остыл, и в постель ложится, и в баню с ней ходит не только потому, что так положено супругам. А покоя нет, сердце болит, мысли голову бередят. Почти вся страна огнём объята и всё ближе пожар. Славгород – это триста пятьдесят вёрст, Сергиополь – меньше трёхсот, Шемонаиха – двести. На Бийской линии, тоже чуть больше двухсот вёрст, постоянные столкновения казаков с новосёлами, льётся кровь, разоряются жилища, насилуются женщины.
Не верил Тихон Никитич и в то, что Временное Сибирское правительство сумеет затушить этот всё шире разгорающийся пожар, не верил и в нового Верховного правителя России. Всем своим существом он предчувствовал неотвратимо надвигающуюся катастрофу. Что делать, чтобы избежать, спастись, спасти? Пока он вроде правильно поступает. С коммунарами этими, слава Богу, без крови обошлось, с новосёлами пока что тоже без столкновений обходится. Но риск большой, в Омске власть сменилась, Колчак, этот миндальничать не будет, сразу круто взял. Но сможет ли он, морской человек, в сухопутных делах разобраться? Ох, не случилось бы и тут беды. Только бы выжить, сохранить мир хотя бы здесь, сохранить близких…
Усть-бухтарминское трёхклассное высшее начальное училище, в отличие от большинства прочих начальных школ в Бухтарминском крае продолжало бесперебойно функционировать, независимо от того, какая власть была в губернии и уезде. Впрочем, в станице власть всегда была одна – атаман Фокин и станичный Сбор. Теперь уже законно занимались по старым ещё дореволюционным учебникам, согласно инструкциям, спущенным в те же времена войсковыми и отдельским инспекторами казачьих учебных заведений. Заведующий Прокофий Савельич по-прежнему не терпел ни малейших изменений. Полина после памятного спора касательно приема в училище детей новосёлов, старалась избегать конфликтов со старым учителем. Тем более что заведующий позволял ей то, что никогда бы не позволил другим учителям. С другой стороны, молодая учительница вполне справлялась со своими обязанностями, у нее хватало воли и такта, чтобы крепко «держать в руках» учеников, даже самые шкодливые и хулиганистые казачата из старшего класса не смели ей перечить. Ну, а то, что ученики до замужества Полины имели возможность наблюдать свою учительницу в весьма фривольных для станицы одеяниях, про то у них смелости хватало разве что перешептываться. Иной раз втихую, она всё же вносила изменения в старую программу. Например, в уроки по словесности включила стихи Блока, которых в старой программе просто не могло быть, а она его очень любила. Заведующему, конечно, это не могло нравиться, но он терпел, делал вид, что не замечает этого «вопиющего» нарушения, как не замечал раньше и ее излишне «партикулярной» манеры одеваться. Впрочем, после замужества Полина Тихоновна явно остепенилась, разве что платья продолжала носить в обтяг, но уже только сверху, как и большинство молодых казачек в станице.
Как всегда к школьной елке начали готовиться загодя, почти за месяц. Специально послали сани в горы, в тайгу, чтобы срубить большую, но строго по размеру елку, которая должна была встать «во главе» актового зала. За неделю начали ее наряжать, дети оставались после уроков и под руководством Полины вешали, как принесенные из дома покупные игрушки, так и сделанные здесь же в школе своими руками всевозможные клееные бамбоньерки, вырезанных из картона петушков, птичек, зверушек. За день заготовили специальные кульки с подарками, в которые клали закупленные за счет средств станичного правления золоченые орехи, конфеты, пряники, леденцы. На школьный праздник, состоявшийся как обычно днем 31-го декабря, пришло полно гостей, станичное правление, отец благочинный, все родители первоклассников и приглашенные «уважаемые» люди. Ученики со сцены читали стихи, разыгрывали сценки из любительских спектаклей… В общем, все организовали, как и год и два назад, и казалось, все будет точно также и в будущем году, и в тех, что придут вслед за ним…
Несмотря ни на что, жизнь в Усть-Бухтарме текла по «пробитому» руслу, наполненная бытовыми житейскими перипетиями, будто буря, свирепствующая над Россией, все эти смерти, разор и насилия где-то очень-очень далеко. Даже жуткие известия о событиях в Шемонаихе и Славгороде, не нарушили размеренного бытия станицы. Здесь куда больший интерес вызвало сватовство какого-нибудь Никифора к некой Настене, или обсуждение размеров гигантского осетра выловленного в Иртыше, а среди казачек «перемывание костей» той же Полине, или ее матери, «атаманихе», какие из своих бесчисленных платьев, шуб, платков, шапок, ботинок… одели они вчера, чтобы идти в церковь. Тихон Никитич как никто в станице понимал хрупкость этой «аквариумной» жизни. Он не сомневался, что зерна славгородских зверств неминуемо дадут «всходы», и то что новосёлы из окрестных деревень все более открыто начинут проявлять враждебность к казакам. А из Усть-Каменогорска тем временем телеграфировали распоряжение, с помощью станичной милиции начинать изъятие продналога у крестьян, проживающих на территории бухтарминской волости. Тихон Никитич знал, что в некоторых волостях уезда такие попытки провоцировали взрывы неповиновения. Он «тянул» как мог и с мобилизацией, и с продналогом…
Правительство Колчака, добывая средства для подготовки в новом 1919 году решительного наступления на большевиков, возобновило сбор податей, в первую очередь земских платежей, которые никто не платил уже полтора года. Причём требовали заплатить сразу за весь этот срок. К тому же, в связи с инфляцией их размер значительно увеличился. Одновременно пытались проводить реквизицию оружия, сбор шинелей и теплых вещей, конфискацию телег, бричек, лошадей, сбруи, борьбу с самогоноварением. Всё это не могло не вызвать недовольства в первую очередь у крестьян-новосёлов, самого бесправного и бедного, лишенной льгот и привилегий сословия, не считая, конечно, рудничных рабочих, но с тех-то чего возьмёшь. Сбор всевозможных недоимок, не говоря уж о конфискациях, старались возложить не на земские структуры, как это было до революции, а на реальные вооружённые формирования, дислоцирующиеся в той или иной волости, в первую очередь на казаков.
Тихон Никитич попытался отговориться несовершенной административной границей между областями, существовавшей с дореволюционных времен. Эта граница между Семипалатинской и Томской областями делила Бухтарминский край так безалаберно, что формально атаман Усть-Бухтарминской станицы не имел права вмешиваться во внутренние дела многих расположенных в считанных вёрстах от станицы новосельских деревнях, ибо они находились не на войсковых землях, более того даже не в Семипалатинской, а в Томской области. Таким образом, собирать недоимки там должны были власти из Змеиногорска, где фактически почти не имелось соответствующих воинских формирований, даже милиция была крайне малочисленна. Такая «чересполосица» имела место даже в окрестностях Усть-Каменогорска, который являлся уездным центром Семипалатинской области, а примыкавшая к городу деревня Верхняя пристань принадлежала уже Томской. Вот этим и объяснял Тихон Никитич, почему он не посылает свою станичную милицию в помощь эмиссарам, прибывшим собирать подати и недоимки в самые большие села Бухтарминского края, также как и офицерским командам, осуществлявшим мобилизацию на правом берегу Иртыша, ибо они административно относились к Змеиногорскому уезду Томской области. Ну, а для своей волости, расположенной в основном на противоположном левом берегу, он придумывал другие отговорки, которые достаточно успешно проходили до прихода к власти Колчака. Но и в ноябре он «успешно» телеграфировал, что не может послать отряд милиции на левый берег из-за того, что не возможно переправиться через до конца не замёрзшую реку. Так атаман Фокин тянул и с платежами, и с мобилизацией до Нового года… пока на Иртыше не встал прочный лёд. Дальше тянуть стало уже опасно.
Вся большая семья хуторян Дмитриевых собралась на семейный совет. Причиной послужило то, что прискакал милицейский разъезд, казаки из Усть-Бухтармы. Они довели до семейства, что Верховный правитель России адмирал Колчак объявил о введении единого продналога для всех сельских хозяев, а так же объявляет мобилизацию в Армию всех мужчин в возрасте от 19 до 35 лет. Урядник, который с эстафетой объезжал все немногие деревни на правом берегу, что входили в Семипалатинскую область, был старым знакомым Силантия. Он согласился отобедать на хуторе. Выпив и слегка захмелев, он под великим секретом поведал: если сдать без лишних разговоров продовольствия в два раза больше, чем положено по продналогу, то станичный атаман может посодействовать, чтобы сыновей Силантия не мобилизовывали. Прижимистый старик потом на чём свет стоит костерил этот, вдруг навалившийся на них после полутора лет вольготного безвластия, адмиральский хомут. В конце концов, он всё же решил сделать, как советовал урядник, сдать двойной налог хлебом и фуражом, пусть подавятся, тем более, что и зерна собрали немало, и сена запасли впрок. Но старшие сыновья вдруг заартачились:
– Да идут они все со своим адмиралом, вон в деревнях ничего платить не собираются и на мобилизацию ихнюю положили, – громогласно выразил общее мнение фронтовик Прохор.
– А ежели казаки на хутор нагрянут, плетей всыпят и всё одно силой заберут? Ведь тогда не только налог и больше забрать могут, с их станется. Хлеб выгребут, вас замобилизуют, что тут я один с бабами да ребятишками делать буду!? – старческим фальцетом орал в ответ Силантий.
– Да кто нагрянет-то? Казаки сами досыта навоевались, а ежели и сунутся, «винты» с чердака достанем, что я с фронту привез, да пуганем. Оне сотню сюды пришлют, что ли, разъезд, человека три-четыре, – продолжал хорохориться Прохор, в то время как ещё не нюхавшие пороха старший Василий и младший Фёдор колебались.
Итог спору подвели женщины, жены старших сыновей, они решительно поддержали свёкра. Так и порешили, сдать продналог сколько потребуется, но от мобилизации отбиться, чего бы это не стоило.
