Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда
– Молодец Ваня!… Сейчас они уже точно назад не пойдут…
Внесли или нет перелом в настрой казаков слова Ивана, но в конце-концов трезвый взгляд на сложившуюся обстановку возобладал, и колонны двинулись дальше. Возле города Аньсиньчжоу их расквартировали в пещерах возле местного буддийского монастыря. Слава Богу, наступила весна и люди не так мерзли. Через месяц власти разрешили анненковцам двигаться дальше… но только небольшими группами, опасаясь что такая большая и по-прежнему боеспособная людская масса может устроить бузу уже в центральных районах Китая. Атаманцы и кирасиры продали лошадей и по 20-30 человек отправлялись дальше. До города Баотоу шли пешком, дальше по железной дороге…
В конце мая 1921 года поезд Пекин-Харбин остановился у перрона харбинского вокзала. На платформе, в здании вокзала ходили русские железнодорожные служащие в русской дореволюционной железнодорожной форме… гимназисты в кителях и фуражках, гимназистки в форменных платьях и фартуках, дамы в шляпах и модных платьях, мужчины в сюртуках и котелках, их окликнул извозчик в картузе и поддевке: «Куда изволят господа…». На лице Полины выступили слезы, при виде этой долгожданной картины. Казалось не было ни ужасов гражданской войны, ни рек крови, ни каких насилий, унижений, голода, холода, и все это лиш долгое кошмарное сновидение. Кошмар кончился, и они снова попали в старую, до боли сердца любимую ими Россию…
13
Ввиду того, что большую часть хлеба урожая 1920 года в Бухтарминском крае не убрали и он погиб на корню, Усть-Бухтарма, урожай собравшая, никак не могла избежать тотальной продразверстки. Вместе с тем проводить продразверстку в такой многолюдной станице было делом рискованным. В уездном ревкоме решили назначить ответственным за это «мероприятие» Бахметьева…
На Павла Петровича, хоть он и намеренно ушел в «тень», и не рвался на первые роли, все одно постоянно «стучали». Он подозревал «пригретую» им Лидию Грибунину, недовольную тем, что он фактически тормозил расследование дела о расстреле коммунаров. Павел Петрович не то чтобы тормозил, но прибывшему после гибели Малышкина новому начальнику уездной ЧК, человеку со стороны, он на правах местного старожила, осторожно разъяснил, что спешить с этим делом не стоит, пока советская власть на местах не достаточно укрепилась. Но когда стала ясна судьба основных виновников того расстрела: Степан Решетников пленен, Щербаков со Злобиным погибли, ничто уже не мешало проведению окончательного расследования и суда, чего неустанно требовала Лидия Грибунина.
То, что его позиции окончательно пошатнулись, Павел Петрович почувствовал в самом конце 20-го года, когда его и без того под завязку загруженного работой в отделе образования, редакции уездной газеты, профбюро… вдруг неожиданно назначили особоуполномоченным упродкома по продразверстке. Должность, на которой «крестов» на грудь не получишь, но шансов голову потерять «в кустах» более чем достаточно. Видимо верхушка уездного ревкома решила-таки избавиться от чрезмерно мягкого и интеллигентного коммуниста, смотревшегося «белой вороной» в среде не шибко грамотных, но зато беспощадных к врагам советской власти партийцев военной закваски. В мандате, выданном Бахметьеву, говорилось: «Немедленно, в порядке боевого приказа приступить к усиленной ссыпке хлеба, причитающегося к сдаче из расчета по разверстке хлеба… Производить аресты и смещение членов волостных и сельских советов и отдельных граждан… У лиц, не подчиняющимся распоряжениям по выполнению разверстки и укрывающим хлеб, производить конфискацию имущества и хлеба, каковые поступают в фонд государства…».
Большевики окончательно вводили в Бухтарминском крае те же порядки военного коммунизма, что уже с восемнадцатого года царили в Европейской России – отъем хлеба у производителей, не давая ничего взамен, чтобы спасти от голодной смерти рабочий класс, приведший их к власти, и избежать голодного бунта в городах.
Недоброжелатели Бахметьева в уездном комитете партии не сомневались, что этот хитрец неминуемо «сгорит» на таком задании – хлеб отнимать, это тебе не газетенку редактировать, или в страховой конторе подпольщика изображать. И конечно, как само-собой разумеющееся, Бахметьев возглавил продотряд, на которой возлагалась задача по проведению разверстки там, где имелись наибольшие хлебные запасы, в Усть-Бухтарме. Правда, как такового продотряда не было. Как и в прошлый раз обязанности по проведению продразверстки в станице возложили на местный гарнизон. Бахметьев, прибывший в станицу всего с несколькими помощниками, сначала этот вопрос всесторонне обсудил с начальником гарнизона Вальковским. Потом собрали станичный ревком, на котором Павел Петрович зачитал приказ Упродкома о разверстке. Несмотря на то, что члены партъячейки от разверстки освобождалис, они выслушали приказ с далеко не радостными лицами. После затянувшейся паузы, секретарь партъячейки выразил общее мнение:
– Вот что, товарищ комиссар, хош нас всех тут заарестовывай, а казаки добром, за твои расписки хлеб не отдадут. Оне, конечно, и бунтовать сейчас не будут, но и хлеба не дадут… уже попрятали по заимкам, да по сараям. Всю зиму искать будем…
– Так… – задумчиво пощипывал бороденку Бахметьев.– Я слышал, во время Большенарымского восстания, советской власти помощь в деле агитации казаков против поддержки восстания оказал бывший станичный атаман Фокин. Как думаете, товарищи коммунисты, если вновь его привлечь? Он еще не утратил доверия у казаков, послушают его?
– Прослушают, послушают! Мы и сами хотели его просить, – наперебой загалдели с мест члены партъячейки.
Бахметьев никогда не раскрывал своего тесного знакомства с бывшим атаманом. И сейчас он вел себя так, будто с самого начала вовсе не рассчитывал на его помощь, а пришел к такой мысли лишь на совещании со станичными активом, с их «подачи». Теперь уже Тихона Никитича, под конвоем двух красноармейцев проводили к Бахметьеву, после чего они уединились в бывшем атаманском кабинете.
– Извините, Тихон Никитич, что я вас под конвоем приказал привести. Сами понимаете, мне никак нельзя афишировать наши с вами истинные отношения.
– А бросьте, Павел Петрович, пустое, я все понимаю… Видите как тут все захламили, – Тихон Никитич, нарочно обращал внимание Бахметьева на то, во что превратился хорошо тому знакомый кабинет при новых хозяевах. В июле двадцатого года, когда его сюда же пригласили на заседание ревкома в связи с восстанием, он не мог вот так же высказать возмущение, да и перед кем было, другое дело сейчас…
Уже на следующий день красноармейцы приступили к ссыпке хлеба в станице… В течении недели в Усть-Бухтарме, Гусиной пристани, Березовском, Александровском без единого выстрела и ареста была полностью проведена продразверстка. Когда преодолев заснеженные горные перевалы, обоз, груженый зерном, во главе с Бахметьевым прибыл в Усть-Каменогорск, его недоброжелатели не могли взять в толк, как такому «слабаку» это удалось. Другие продотряды так же тихо и эффективно свою миссию выполнить не могли. Повсюду и в станицах, и в поселках и деревнях при проведении продразверстки вспыхивали волнения, звучали выстрели, лилась кровь, без устали работала ЧК… Завершение продразверстки по срокам «подгоняли» к концу апреля, когда Иртыш очистится ото льда, чтобы хлеб на первых пароходах вывезти в Семипалатинск и Омск, а оттуда по железной дороге в, уже который год голодающую под властью Советов, Центральную Россию.
Глаша ушла от стариков Решетниковых как только наметились у нее первые признаки беременности. Лукерья Никифоровна все поняла сразу:
– Это у тебя… от Степы?
В ответ Глаша зашлась слезами, и вскоре они уже плакали вместе. Степан хоть и еще жив, сидел в крепости, но не было ни малейшего сомнения, что его расстреляют. Игнатий Захарович, после того, как жена ему рассказала о положении Глаши, сразу принял решение:
– Вот что девка, тебе у нас боле жить нельзя. Мы сейчас навродь чумных здесь. Останешься, и себя и дите сгубишь. Уходи в свой дом, пока его какие-нибудь варнаки не заняли. И смотри никому не проболтайся от кого у тебе дите. Ежели правду узнают, и тебе и ему житья не будет. У нас тут, чую, с тех коммунаров хотят икону слепить, да вместо Христа молится на них. А Степа получается этих святых… мать их ети.. того, в расход, все равно как в старое время христопродавец. Лучше ты всем говори, что нагуляла. А про Степу забудь и про нас тоже. И если в ревком таскать будут, чего про нас вызнавать, ты не бойся, костери нас, дочка, последними словами, что батрачила на нас, что всю кровь с тебя выпили. Может за ихнюю сойдешь и дите без утеснений вырастишь. Ну, уж коли наши придут, мы то уж с матерью, боюсь не дождемси… вот только тогда и вспомяни, что казачьего ты роду, не мужичьего, и дите у тебя не от проезжего варнака, а от сотника сибирского казачьего войска Степана Решетникова, героя, который тут краснюкам этим спуску не давал… Ну, да ладно, ступай дочка, да смотри внука чтобы в полной исправности родила… ну ежели внучку тоже неплохо…. Что… карточку, какую карточку… Степы? Ох, ты господи. Мать неси-ка карточки какие у нас Степы есть… Нет, энту нельзя, на энтой он с атаманом своим, за нее ежели найдут сразу заарестуют… На вот эту, здеся он с товарищем своим снялся в девятнадцатом году. Смотри запрячь подальше, ежели красные найдут и за ее пострадать можешь, вишь он здесь какой красивый, да в форме… Ох господи, где он сейчас… Надо бы в Усть-каменогорск, в крепость съездить… Ох сил нету, да и не пустят все одно… Степа, Степа… ох и Ваня где, тоже неизвестно. Что за напасть, за какие грехи, царица небесная, и один сын под топором ходит, и второй жив ли… А ты ступай, ступай, дочка. Нельзя тебе больше у нас… И это… вещи, что от Поленьки остались возьми, платьишки, шубейки, и все что там ваше бабское, не подойдут так продашь или сменяешь на что, она ж все хорошее носила с дорогого матерьялу… Мать собери там, а то все одно придут рекизируют, какие-нибудь варначки носить будут задарма да радоваться…
Она так и поступила. Правда одежда Полины плечистой и узкобедрой Глаше подошла только по росту, в плечах была тесна, а в бедрах едва не полтора раза обернуться. Да и носить такие дорогие платья, шубы, шапки и белье она не решилась, потому пришлось поступить как советовал Игнатий Захарович – втихаря менять на продукты… В начале 1921 года, Глаша благополучно разрешилась сыном, которого назвала Петром. От кого понесла эта некрасивая рябая баба? Судачили всякое, даже интересовались у Игнатия Захаровича и Лукерьи Кузминичны. Те, сговорившись, отвечали одно и то же, де спуталась непутевая Глашка в прошлом годе, не то бродягой, не то с бандитом, не то с продотрядником. Про то, что в период зачатия, на их заимке прятался Степан, никто в станице, кроме родителей, Глаши и Тихона Никитича не знал, и его имя в качестве возможного отца ребенка не упоминалось ни в одной сплетне, хотя на личике новорожденного можно было обнаружить немало характерных «решетниковских» черт.
Изменения в поведении своих «домашних» батраков Танабая и Насти Тихон Никитич стал замечать уже давно, об том ему постоянно доносил верный Ермил, который стал подозревать киргизенка в доносительстве. Теперь же бывший атаман уже не сомневался, что его батраков привечают в партьячейке, наверняка выспрашивая сведения о хозяине. Настя ушла сразу после Нового года, заявив, что хочет идти в Зыряновск, где вроде бы организуют специальные женские бригады лесорубов. Скорее всего «подбили» ее к этому в сельсовете, возможно посулив, что там, на лесозаготовках, она наверняка себе найдет жениха. А вот Танабай… Возможно, потому Танабай и не уходил, что имел задание следить за бывшим атаманом. Тихон Никитич на это не обращал никакого внимания, хотя ему постоянно жаловалась жена, на все растущую наглость, ранее даже не смевшего при ней сидеть, стоять в шапке и говорить ничего кроме «да хозяйку» и «сделаю хозяйка», киргизенка…
Еще раньше, после восстания, ушла проведать родственников, узнать живы ли, да так и пропала где-то в Большенарымском Пелагея. Когда ушла и Настя, делавшая основную женскую работу у Фокиных, это делать уже пришлось самой Домне Терентьевне, доить корову, стирать белье, готовить еду. Первое время, правда, к ней приходила Лукерья Решетникова, помогала отвыкшей от такой работы сватье. Но потом Домна Терентьевна втянулась, заметно похудела, так что живот уже почти не мешал подсаживаться под корову, руки потеряли мягкую припухлость, кожа на них огрубела… в общем, жизнь заставила ее на старости лет вновь заняться нелегким крестьянским трудом. Данное обстоятельство видимо, тоже, подвигло Танабая к изменению его поведения в отношении хозяйки. Впрочем, вскоре он уже заявил о своих «правах» в открытую. В мае 21 года он пришел к Тихону Никитичу:
– Я ухожу хозяин… Говорят, новая власть крепкая, навсегда пришла и всех атаманов изведет, коней и почти всю скотину у тебя уже забрали, и дом твой и землю, все отберут у тебя. Все будут ровные и одинаковые. Никаких атаманов и генералов не будет.
– А кто же будет? – усмехнулся Тихон Никитич.
Танабай, не зная, что ответить, потупился в бесплодном раздумье.
– Атаманы всегда будут, как их не назови. Большевистский комиссар, или председатель ревкома, тот же атаман, только зовется по другому… А так, конечно, ты прав, на меня работать тебе уже ни к чему. Иди, я уже не могу тебе даже заплатить. У меня и хлеба-то почти не осталось, сам видел, последнее забрали. Верно говоришь, скоро и землю и дом заберут… Иди Танабай, может новая власть для тебя лучшим хозяином будет, чем я. Но за работу я с тобой разочтусь. Табун мой что на том берегу, хотел я тебе оттуда несколько коней отдать… но его уж поди ваши из Маната сами меж собой разделили. Потому я тебе своего коня, строевого отдам… пойдем..
– Не надо хозяин… я и так его взял. Тебе ведь он все равно уже не нужен. И коров окромя одной, я тоже заберу. Тебе же легче, не надо будет, ни пасти, ни чистить за ними, и хозяйке не ходить. Она вон с одной коровой-то еле управляется. Прощай хозяин. И это, пусть Ермил нас пропустит, Танабай кивнул на стоящего у ворот одноглазого «атаманского пса» который сжимал в руках шашку и прикажи хозяин…
Но Тихон Никитиче не приказал, он безвольно махнул рукой:
– Отвори ворота, пусть едут.
Танабай повернулся и косолапо заспешил на кривых ногах к нагруженной повозке, где его уже ждали приехавшие с той стороны Иртыша родственники, чтобы помочь ему догнать до берега и погрузить на баржу коня, вещи и коров…
– Да… совсем, видать, плохи наши дела, Домнушка. Танабайка не так просто ушел. Видимо в ревкоме это ему сказали, что все, хватит доносить на хозяина, пора тебе уходить. А раз так, то нас, по всей видимости, как это они говорят, скоро к ногтю,– высказал свои соображения жене Тихон Никитич, повергнув ее в тихие скулящие рыдания.
– Слава Богу, что Полюшка не здесь, ничего этого не видит и не знает, – причитала Домна Терентьевна,– хоть бы узнать, что с Володенькой, хоть бы жив был… а так, будь что будет. Пусть нам плохо будет, но хоть бы у них хорошо было, – она повернулась к образам и стала со слезой в голосе шептать молитвы…
14
О переменах в станичной жизни «просигнализировал» факт очередной смены начальника гарнизона и приезд уполномоченного уездной ЧК…. Тихона Никитича арестовали в смурной дождливый день в самом начале июня. Много народа, несмотря на непогоду вышло на улицу, чтобы проводить подводы на которых чекисты увозили бывшего атамана и казаков, принимавших участие в разгоне питерской коммуны летом 18-го и аресте коммунаров осенью 19-го. Вслед за арестованными на пароходах поехали их проведывать родственники. Домна Терентьевна, отведя корову к сватам тоже села на пароход. Она знала об отношениях мужа с Бахметьевым, потому по приезду в Усть-Каменогорск пошла к нему, в бывший Народный дом, где находился уездный ревком. Она хотела, чтобы Бахметьев помог ей добиться свидания с Тихоном Никитичем. Павел Петрович не стал с ней разговаривать на людях, а через доверенного посредника предложил встретится неофициально. При встрече он лишь развел руками:
– Единственное, чем я вам могу помочь, так это дать немного денег. Даже привести вас к себе домой и накормить я не могу. Слишком велик риск, ведь вас могут узнать и тогда мне не сдобровать. И вообще… извините, как вас?… Да, Домна Терентьевна, никому не говорите, кто вы и зачем приехали. Я, конечно, как никто другой понимаю, что ваш муж оказал советской власти и мне лично много услуг, но чтобы все это использовать во благо Тихону Никитичу надо действовать крайне осторожно. Я вам обещаю, я сделаю все возможное. У вас в городе есть знакомые, у которых вы можете остановиться?… Ну вот и очень хорошо. Наберитесь терпения и ждите, больше ничего не остается…
Но единственное, что смог сделать Павел Петрович, это самому навестить бывшего станичного атамана и передать ему теплые вещи, привезенные женой. В полутемной, с сырыми стенами комнате для свиданий они беседовали в последний раз, два немолодых, разумных, уважающих друг друга человека.
– Крепитесь, Тихон Никитич. Судя по всему, расследование дела о расстреле коммунаров теперь уже не затянется, и суда долго ждать не придется. Есть люди, которые хотят превратить этот суд в нечто вроде грандиозного пропагандистского митинга, чтобы о нем узнали в самой Москве. Сами понимаете, на этом деле карьеру можно сделать. Но у вас лично, есть много смягчающих обстоятельств, которые, я думаю, помогут вам избежать смертного приговора. Вы, лично никого не расстреливали, и не отдавали такового приказа. Да, под вашим руководством летом 18-го разогнали коммуну, но то была опять не ваша инициатива, а приказ свыше. Ну, и должно помочь то, что вы агитировали казаков в пользу советской власти во время Большенарымского восстания, и содействовали проведению продразверстки. А вот вашему родственнику Степану Решетникову казни никак не избежать, у него «заслуг», аж на целых три расстрела. Но я очень надеюсь, что в сравнении с ним члены трибунала сочтут вашу вину незначительной. Я же, увы, на решение суда никак повлиять не могу. Сам не очень крепко на своем насесте сижу. Надеюсь вскоре от греха податься отсюда подальше. Жена моя, она как предчувствует что-то и каждый день просит уехать поскорее, так что простите великодушно…
Тихон Никитич за почти месяц сидения в крепости, при интенсивных допросах следователей… еще более осунулся, поседел, и внешне смотрелся совсем стариком… но голос по-прежнему был тверд и мысли ясные:
– Не винитесь Павел Петрович. Спасибо вам за то, что пришли, за передачу, за участие… А мне… мне все едино, что там суд решит, тюрьма или расстрел. Ведь все одно в неволе долго не протяну. У меня ведь картечина, осколок маленький под лопаткой, еще с японской сидит. Никогда не беспокоил, а в этой сырости как набухает, и на сердце начинает давить. Лечить-то меня все одно не будут, тем более операцию делать. Так что…
– Удивляюсь вашему спокойствию Тихон Никитич… Да, вот еще, совсем из головы вон… Что еще просила супруга ваша передать, – Бахметьев оглянулся на дверь и заговорил почти шепотом. – Ваша дочь с зятем ей весточку передали. По данным полугодичной давности они в Китае, в городе Урумчи, живы и здоровы.
– Ну слава тебе Господи, хоть с ними все хорошо… Хотя, какое там хорошо, ребенка не доносила, перебиваются на чужбине… Одна надежда, может там переждут все это. Как думаете, ваша власть, она надолго? – Тихон Никитич спрашивал совершенно спокойно, будто разговаривал с Бахметьевым как минимум в равных условиях, а не как заключённый с представителем власти.
– Тихон Никитич… – укоризненно покачал головой Бахметьев. – Зря вы надеетесь, что советская власть временное, недолговечное явление. Ленин прямо сказал, что большевики пришли всерьез и надолго. Так оно и будет.
– Надолго, это насколько? – облизнул сухие, потрескавшиеся губы Тихон Никитич.
– Навсегда!
– Позвольте с вами не согласиться, уважаемый Павел Петрович. Даже ваш вождь утверждает, что надолго, но вовсе не навсегда. А что значит надолго? Вы же понимаете, что в историческом масштабе даже сто лет не такой уж большой срок, а мне сдается, столько ваша власть не продержится… – бывший атаман закашлялся, вытер губы и выделившуюся мокроту, чистыми платком, который ему вместе с прочими вещами передал Бахметьев.
– К чему весь этот разговор, Тихон Никитич? Даже если и сто лет… Вам не кажется, что и в этом случае вашим родственникам, чтобы не пропасть на чужбине лучше вернуться и повиниться? Не сейчас, попозже, когда страсти улягутся. Кстати, советую на суде держаться именно такого мнения. Ведь вас же спросят о дочери и сыне. И не стесняйтесь делать заявления, де полностью признаю советскую власть, никогда не выступал против нее с оружием в руках, сотрудничал с нею. Можете даже на меня сослаться и на Вальковского, не сомневаюсь, и он подтвердит, что благодаря вам удалось удержать усть-бухтарминских казаков от восстания. А еще лучше выступите с обращением к вашим землякам, ушедшим с белыми, с Анненковым, чтобы возвращались домой…
Тихон Никитич слушал, и время от времени несогласно качал головой:
– Нет, я такую ответственность никогда на себя не возьму, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Да, там им, конечно, тяжко приходится, но здесь, что их ожидает здесь? Здесь им не избежать допросов в ЧК, а я по собственному опыту уже знаю, что там сидят люди совсем не такие как вы, милейший Павел Петрович. Поэтому нет, увольте.
– Ну вот, опять вы туда же, только худшее видите. Это то же самое, что видеть тень от солнца, и не обращать внимание на то, сколько благ несет его свет. А коммунизм – это солнце, будущее всего мира. Наша Россия покажет пример, проложит дорогу всему человечеству, докажет, что можно свалить владычество проклятого денежного мешка. А его свалить, ничего не жаль… – убежденно и проникновенно говорил Бахметьев.
– И тех человеческих жизней, судеб, что без счета загублено в этой войне, и которых еще не мало будет загублено, – констатировал Тихон Никитич, глядя мимо собеседника, куда-то в угол комнаты, одновременно зябко ежась и подавляя позыв к кашлю.
Бахметьев осекся. Помолчав, тяжело вздохнул:
– Да… тут я с вами отчасти согласен, много лишней крови пролили. Ведь нам не у кого учиться, впервые в мировой истории за такое дело взялись, много ошибок, к сожалению, допускаем. Но все это ради того, чтобы построить такое будущее, где счастлив станет каждый, а не меньшинство, где не будет никакой эксплуатации. Эта кровь, она должна стать последней. Но совсем без крови нельзя… Понимаете? – глаза Павла Петровича горели, на лице было одухотворенное возвышенной идеей выражение, в которую он беззаветно верил.
– Понимаю… Только вот таких как вы, что мечтает о счастье для всех, я среди вашего брата коммуниста больше не встречал ни одного. В основном они такие же, как большинство людей, мечтают о счастье для себя, или еще для своих родных, близких, детей. Поймите и вы, Павел Петрович, так скроены мозги большинства людей, и изменить это нельзя, это наследуется от родителей к детям. И счастье для всех – это невозможно, одному надо одно, другому другое. У трудолюбивого оно одно, у лентяя или вертопраха – другое, русскому хорошо это, киргизу – совсем другое. Мало кто хочет тяжело работать, а руководить, командовать, не откажутся очень многие. Но все одно, при любой власти большинство будет работать, а руководить – немногие. Всегда так было, так есть и так будет. Так стоило ли лить столько крови, чтобы вместо одних командиров, атаманов, генералов, царя, пришли другие, комиссары, всякие секретари, которые, в конце концов, окажутся ничуть не лучше прежних, а то и хуже? Это же… как сказать, что-то вроде бега по кругу… Я вам уже как-то говорил про это… это же дорога в никуда…
– Нет, нет и нет! – Бахметьев встал со скрипучей табуретки, на которой сидел и заходил по комнате, успокоившись вновь сел. – Труд в новой России будет в радость, и никому не надо будет надрываться на работе. Всю тяжелую работу будут делать машины. Пройдет двадцать, самое большое тридцать лет и все изменится до неузнаваемости, так хорошо и радостно будет жить. И люди, люди станут другими, будет воспитан совсем другой народ, не станет ни бедных ни богатых, ни русских, ни киргизов, уйдут в прошлое все национальные предрассудки, все будут равны, все будут братья…
Тихон Никитич внимательно посмотрел на собеседника и с искренним сочувствием спросил:
– Неужели, вы действительно во все это верите?…
Когда Тихон Никитич говорил Бахметьеву о том, что коммунисты в уездном ЧК совсем не такие как он, он прежде всего имел в виду Семена Кротова, единственного оставшегося в живых члена первого усть-каменогорского Совдепа. Кротов в новом составе уездного ревкома не смог занять столь любимой им хозяйственной должности. Но он отлично понимал, что ему необходимо восстанавливать свою пошатнувшуюся репутацию, и он поспешил отличиться во время проведения продразверстки в уезде. Он так умело разыскивал спрятанный хлеб, что удостоился благодарности председателя ревкома. Потому, когда он попросился в ЧК, там ему сразу доверили расследование заговоров против советской власти. Семену вновь «засветила» карьера и он, быстро найдя общий язык с постоянно жаловавшейся в ЧК Лидией Грибуниной…
В общем, Кротов буквально напросился на расследование этого дела, за которое большинство других сотрудников не выражали желание браться. В ходе допросов арестованных и ознакомления со следственными документами, долгих и обстоятельных бесед с Лидией Грибуниной, Кротов узнал и многое о деятельности, вернее бездеятельности руководителя уездного подполья… Видимо, Лидия очень надеялась, что Кротов в ходе расследования «выведет на чистую воду» и Бахметьева. Но она не учла, что у того и самого в этом плане «рыло в пуху», и он не решится в открытую выдвигать обвинение против нынешнего комиссара ревкома, хоть и не самого влиятельного. А вот, что касается расследования расстрела коммунаров, и подготовки обвинительных документов для суда, здесь Кротов «грыз землю». Ему позарез нужно было «громко отличиться», чтобы занять ответственный, весомый пост, ведь у него уже подросли дети, и их пришла пора куда-то пристраивать. И он сумел это сделать, подготовил и документы, и свидетелей, немало постаравшись для того, чтобы резонанс от этого суда получился громким, и чтобы приговоры вынесли самые суровые…
Суд над казаками, участвовавшими в разгоне комунны в 18-м году, и расстреле коммунаров в 19-м, произошел в мае-июле 1921 года. Судили всех, кого удалось найти и поймать. Поселки Александровский и Березовский обезлюдели почти так же, как и те что принимали участие в Большенарымском восстании. Усть-Бухтарма в этом всеобщем разоре являла собой счастливое исключение, хоть и «ободранная» продразверсткой, но не сожженная, не униженная, и почти по прежнему многолюдная. Для уездной власти она стала надежным поставщиком зерновой, животноводческой и рыбной продукции. Но на суде это, конечно, в заслугу Тихону Никитичу не поставили. Бывшего станичного атамана Фокина, бывшего сотника Решетникова и еще двенадцать человек из расстрельной команды приговорили к расстрелу. Более трех десятков прочих участников тех событий приговорили к различным срокам тюремного заключения…
Вскоре после суда Павел Петрович Бахметьев перебрался в Семипалатинск, где возглавил губернское бюро профсоюзов. Но и там пробыл недолго. В ходе расследования дела о расстреле коммунаров все-таки всплыли свидетельства о более чем странном поведении коммуниста Бахметьева в период колчаковской оккупации. Эти свидетельства из уездной ЧК попали в губернскую. Почуяв опасность, Павел Петрович связался со своими старыми товарищами на Урале и добился, чтобы его отозвали для партийной работы на родину…
Не смогла прижиться в Усть-Каменогорске и Лидия Грибунина. Не оправдались ее надежды на то, что ее будут чтить и «двигать», как вдову расстрелянного председателя комунны. После отъезда столь ею презираемого Бахметьева оказалось, что за нее, образно говоря, и слова сказать некому. Новые руководители уезда всячески тяготилась ею. Сделав «икону» с мертвых коммунаров, они совсем не желали иметь рядом с собою «икону» живую. Лидия, не выдержав образовавшегося вокруг нее «вакуума», собрала детей и тоже уехала на родину…
После приведение в исполнение приговора в отношении Тихона Никитича и Степана, в станицу приехала специальная комиссия для конфискации имущества казненных. Дом Фокиных описали и опечатали. Ермила, пытавшегося защитить хозяйское добро, скрутили и под конвоем отправили в Усть-Каменогорск. Многие из ревкомовских активистов надеялись, что лучший в станице дом передадут в личное пользование кому-то из них. Но новое волостное начальство распорядилось отдать его под клуб и избу-читальню. Основу книжного фонда, после соответствующей проверки составила библиотека бывшего станичного атамана и часть книг из библиотеки высшего станичного училища, переведенного в статус обыкновенной начальной школы. Преподавали в этой школе присланные из Усть-Каменогорска учителя, подготовленные на учительских курсах, организованных Павлом Петровичем Бахметьевым. К немалому удивлению многих, ни стариков Решетниковых, ни их хозяйства не тронули, если не считать, что Игнатия Захаровича вызывал приехавший из уезда следователь и полдня допрашивал. Старика под страхом немедленной ликвидации обязали докладывать в станичный ревком о всех известиях и письмах приходящих к нему из-за границы от второго сына-белогвардейца…
Домна Терентьевна не надолго пережила мужа. После казни Тихона Никитича ей уже некуда было возвращаться. Ее приютила мать Романа Сторожева, вдова расстрелянного еще козыревцами хорунжего. Две женщины со схожей судьбой жили теперь одним, молились за упокой души мужей и ждали вестей от детей. Но жить ожиданием и молитвами пришлось недолго. Романа красные взяли в плен в Забайкалье, куда он отступил с остатками белый войск. На допросах выяснили, что он принимал активное участие в подавлении восстания в усть-каменогорской тюрьме. Судить его привезли в Усть-Каменогорск. Мать добилась свидания с сыном, рассказала, что у них в доме живет мать Володи Фокина. Роман поведал о сожжении большевиками эшелонов с тифозными колчаковцами, в один из которых они поместили находящегося в беспамятстве Владимира. Мать Романа не хотела об этом говорить Домне Терентьевне, но та внутренним, материнским чувством поняла, что та что-то от не скрывает… Не успев оправиться после казни мужа Домна Терентьевна, узнав об ужасной участи сына слегла, и в сентябре 1921 года скончалась…
