Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда
Полина стояла в углу кибитки, чуть наклонив голову, застыв в оцепенении с едва не выскакивающими из орбит глазами.
– Ну, что Полина Тихоновна?… Пожалуйте. Теперь, надеюсь, нам уже никто не помешает, – хищно скалил зубы Арапов. – Прошу раздеваться… Или вам помочь?
Дверь кибитки кто-то рванул с такой силой, что отлетел внутренний засов, в проеме из вьюжной ночи появился рослый опричник в распахнутом тулупе, с шальными глазами… Но увидев Арапова и окровавленные распростертые тела остановился в нерешительности.
– Пошел отсюда… это все мое!! – жутким фальцетом заорал Васька. Иди других ищи, здесь баб полно… все наши будут!
Но «опричник» застыл в дверях, таращился и не уходил.
– А ты это… Арап… ты, что же их тут всех раскассировал?… А эту чего ж оставил? Не вишь она ж брюхатая… а на морду да… на морду ничего, и буфера подходящие…
Полине от последних слов, сопровождаемых протягиванием длинной руки к ее груди, сразу вышла из состояния ступора, она отбросила руку и кинулась прочь, мимо пьяно качнувшегося в сторону «опричника».
– Стой сука! – рванулся следом Васька, отбрасывая мешающего ему пьяного.
Откуда взялись силы у Полины, которая до того, мучимая токсикозом, даже ходила с определенными трудностями? Но сейчас она легко и быстро бежала сквозь пургу и снег, инстинктивно бежала туда, где была сооружена временная конюшня с коновязью… А вокруг шел настоящий погром и разграбление победителями вражеского лагеря. Пытавшихся сопротивляться, тут же рубили и стреляли, стоял стон плачь пронзительные детские крики, мольбы о помощи. Женщин выволакивали из палаток, юрт, кибиток, валили на снег, срывали одежду… а кто-то под шумок набивал заблаговременно приготовленные переметные сумы и мешки ворованным.
Полина без платка, одев на бегу шубку в рукава, добежала до коновязи. Ей сразу, почуяв хозяйку, ржанием отозвался «Пострел». На нем не могло быть седла, но уздечка, которой он и был привязан, имелась. Дрожащими руками Полина отвязала своего коня. Чтобы сесть на него в ее нынешнем положении, да еще без седла пришлось вспомнить давно забытые цирковой трюк, которому она еще до замужества довольно долго пыталась научить «Пострела». Тогда она почти добилась своего, жеребец хоть и не всякий раз, но, подгибал ноги и ложился по ее команде. Но даже тогда, в период регулярных тренировок, конь выполнял команду не чаще чем через раз, а теперь, когда с тех благословенных дней минуло столько времени…
– «Пострел»… ложись!! – не своим голосом закричала Полина.
Жеребец вздрогнул всем телом, заволновался, и, видимо, отчаянный пронзительный голос хозяйки непонятным образом заставил его вспомнить забытую науку – он послушно подогнул передние ноги…
Арапов, не зная расположения лагеря и тем более намерений Полины, потерял ее из виду, что было не мудрено в этой мешанине, состоящей из темени, снега, ветра, мечущихся людей, пламени запаленной кем-то юрты. Он и сам заметался, не зная куда кидаться… Но когда Полина отдавала приказ «Пострелу», он услышал, распознал ее голос и побежал на него. Когда подбежал к коновязи, Полину уже верхом на неоседланном жеребце, подняв воротник шубки скакала прочь из лагеря. Арапов схватил первую попавшуюся лошадь, оторвал от коновязи, вскочил на нее и поскакал следом…
В штабе Семиреченской Армии размножали на гектографе новогодний приказ атамана:
«В первые день нового 1920 года, поздравляю все войска Отдельной Семиреченской Армии, желаю счастья и успехов в ратных делах. Твёрдо верю и надеюсь, что наступающий Новый год будет для нас более счастливым, чем конец старого года. Успех красных на нашем Восточном фронте еще не означает полной победы большевизма. Пусть каждый помнит, что мы боремся за восстановления Права, Закона, что в этом деле с нами Бог!»
Где-то к полудню, когда, наконец, утихла пурга, пришло неожиданное и ужасное известие. В степи казачий разъезд нашел полузамерзшего мальчишку на коне, сына хорунжего Атаманского полка, который сумел ускакать из лагеря беженцев, когда его громили озверевшие «опричники». В лагерь сразу послали полусотня из резерва… а потом госпитальную бригаду. Атаман вызвал Степана Решетникова, чья сотня неделю назад сменилась на фронте и теперь в качестве отдыха несла службу по охране штаба, складов и тыловых служб.
– У твоего брата среди беженцев была жена? – спросил атаман, лицом не выдавая никаких чувств.
– Да, брат-атаман. Тама она, находится вместе с знакомым ей семейством купца из Семипалатинска. Дозволь, съездить туда, узнать, что с ней опосля этой ночи.
– Нет… лучше отправь нарочного к брату в полк. Вот я подписал приказ, что он назначается командиром конной группы. Пусть берет одну сотню со своего полка и срочно выступает на перехват этих мерзавцев. Пленных может не брать. Я думаю, он лучше всех сумеет их наказать, – атаман подал бумагу.
4
Иван, превозмогая дурные предчувствия, как на крыльях летел во главе сотни к месту расположения лагеря беженцев. На сборы и преодоления расстояния почти в сотню верст ушло не более пяти-шести часов. По дороге к его сотне присоединялись офицеры и казаки других частей, у которых в лагере были близкие. Когда подъезжали, отряд насчитывал уже более двух сотен человек и сзади нагоняли еще. Только инерция железной анненковской дисциплины удержало большую часть личного состава боевых частей от того, чтобы не сняться с позиций и поспешить узнать о судьбе родных, и если потребуется отомстить. Еще не протрезвевших «опричников» на месте их дислокации обнаружили не более половины. Есаул Веселов ничего вразумительного сообщить не мог, лишь растерянно лупал глазами и повторял:
– Братцы…! Христа ради… я не при чем… я весь день пьяный… спал я!…
Остальные, схваченные здесь же «опричники» заплетающимися языками оправдывались, божились, что в лагерь не ходили. Тут же из лагеря беженцев с обнаженной шашкой во весь опор прискакал подхорунжий, успевший доскакать туда и обратно. В лагере он нашел зарубленными свою мать и невесту. Он, ни говоря, ни слова, наотмашь снес голову Веселову, затем врезался в кучу прочих «опричников». Те врассыпную кинулись в степь, их нагоняли, рубили…
– Всех они там, всех… баб, детей, стариков… христопродавцы! Руби их ребята! – кричал озверевший от горя подхорунжий.
Иван не стал взывать к порядку, его трясло от напряжения, он не знал, что его самого ждало. Он молил Бога… В лагере все кинулись искать своих, но тут уже поработали санитары, отделив раненых от убитых. Иван разыскал знакомую ему кибитку Хардиных – но там никого не обнаружил, только следы крови на полу. Потом побежал в большую палатку, куда складывали трупы. Там увидел Ипполита Кузмича с перебинтованной головой. Купец тихо не то скулил, не то плакал над телами жены и дочери. Добиться от него, где Полина оказалось невозможно – у купца от удара по голове и горя явно повредился рассудок, он не узнавал Ивана. Иван кинулся туда, где располагались раненые… Он метался по лагерю, но Полины нигде не было. Нашел одного из приказчиков Хардина, но тот тоже ничего не мог ему сообщить… Наконец, в госпитальной палатке, его окликнула жена офицера из его полка. У женщины были забинтованы голова и рука, но она находилась в полном сознании, хоть и с мертвенно бледным от кровопотери лицом:
– Вы… вы есаул Решетников… жену ищите… она у вас беременная?… Я видела, как она верхом ускакала. За ней один из них погнался, туда, – она слабо махнула здоровой рукой в сторону горного хребта Тарбагатай, чьи предгорья начинались верстах в трех-четырех севернее лагеря.
Иван побежал к коновязи и сразу распознал следы подков «Пострела» с клеймом усть-бухтарминской кузни. К горам уходила одна единственная «поднятая» над остальной степью дорога. То был санный путь хоть и изрядно заснеженный бураном, но верхом по нему вполне можно было ехать. По сторонам же от дороги, степью невозможно было ни конному проехать, ни пешему пройти – сплошные сугробы и заносы. И на дороге тоже, хоть и не сразу, Иван различил два припорошенных конских следа «Пострела» и еще чей-то.
Передав команду прибывшему с ним сотнику, у которого семья уцелела и он мог более или менее разумно командовать поимкой успевших разбежаться «опричников», Иван взял с собой двух казаков, не имевших родственников в лагере, и поскакал в сторону гор. Снег успел замести следы, но там где вьюга встречала какое-либо препятствие и не перемела дорогу, следы подков просматривались отлично, особенно следы «Пострела». В горах, видимо, метель свирепствовала не столь сильно, как на просторах степи и здесь ехать стало легче. По всему, преследователь не отставал. Иван знал, что «Пострел» резво пробегает небольшие расстояния, но в долговременной скачке не очень вынослив. Преодолев подъем версты в полторы, Иван с казаками достигли относительно ровного горного плато и уже здесь впереди на дороге увидели что-то темное. Сердце Ивана бешено заколотилось, он пришпорил коня…
Поперек дороги лежал бездыханный, вытянувший в предсмертном храпе морду «Пострел». Сзади в его круп было выпушено несколько пуль. Видимо, «Пострел» свалился и истек кровью, и по всему преследователь специально целил в коня. От дороги в сторону виднелись полузаметенные следы… человеческие и конские, они вели туда, где саженей через сто вновь начинались склоны гор, поросшие редким лесом. Иван догадался, что преследователь пытался догнать Полину верхом, и после того, как она соскочила с подстреленной лошади. Иван с болью в сердце представлял всю эту картину. Сначала проваливаясь по колено, а то и глубже по снегу спешит Полина, а сзади на коне ее пытается догнать этот кто-то. Ему всего и надо-то было идти по следу, пока она не обессилит. Но Иван знал, что у Полины есть маленький дамский «браунинг», трофей который он привез с германского фронта. Он дал ей его на всякий случай. «Браунинг», конечно, всего лишь пуколка и эффективен только при стрельбе с очень близкого расстояния. Сумела ли Полина воспользоваться им? Она хорошо ездила верхом, но стрелять…
Следы уходили в невысокий сосновый лес, кое-как цепляющийся корнями за каменистую почву. Здесь ехать стало совсем трудно, подъем, камни. Конь едущего рядом с Иваном казака захрапел и попятился, едва не наступив на лежащее тело. Иван буквально вылетел из седла. То был мужчина в дубленом полушубке, лежащий лицом вниз, его папаха валялась рядом. Иван резким движением перевернул тело… Васька Арапов в зловещей застывшей судороге кривил свое небритое лицо. Его полушубок на груди был изорван маленькими дырочками, калибра пуль браунинга. Видимо, те пульки не пробили полушубка, застряв в овчине. Смертельной оказалась пулька, попавшая прямо в тонкий щегольский ус, который Васька кривил в минуты бешенства. Пуля, выпущенная в упор, пробила верхнюю челюсть и застряла где-то в черепе. Тут же неподалеку обнаружили и пистолетик Полины. Видимо, расстреляв все патроны, она его бросила и побежала прочь, не уверенная, что причинила какой-то вред своему преследователю. Дальше на снегу были видны следы только ее зимних ботиков, но снег рядом местами оказался окроплен красными пятнами. «Неужто ранена… только бы была жива», – единственная мысль заполнила все сознание Ивана. Оставив одного казака и коней возле тела, они со вторым побежали вверх по склону, по кровавому следу…
Полину они нашли не очень далеко от трупа Васьки. Обессиленная, в полузабытьи, она лежала, свернувшись и подогнув ноги в небольшой пещере. Нет, она не была ранена. Просто когда Арапов, тесня конем, гнал ее по снегу, со словами: « Я тебя, суку, насмерть загоню! Пока приплод не сбросишь!… Я из твоего брюха ванькино семя выбью!!…». Здесь у нее от всего по совокупности: стресса, скачки, падения с подстреленного коня, бега по глубокому вязкому снегу – что то случилось в низу живота и пошла кровь… Про пистолет она помнила, но боялась на бегу не попасть в Ваську – тот раньше времени обнаружит, что она вооружена и примет меры предосторожности. Полина ждала, когда он спешится. Васька спешился, когда его случайный конь отказался карабкаться вверх по склону, по камням. Она, упершись спиной в ствол кривой сосны, подпустив ухмыляющегося Арапова, неожиданно для него выхватила из-за спины заранее взведенный браунинг, и в упор, почти не глядя, разрядила его. Не зная, попала или нет, она побежала дальше и только тут увидела, что оставляет кровавый след. Она стала рвать свои нижние юбки, чтобы остановить кровотечение. Кровь вроде бы остановилась, но боль осталась и свинцовой тяжестью вдруг навалилась усталость. Полина нашла природное углубление в скале, куда не задувал ветер и наломав соснового лапника прилегла отдохнуть, дождаться когда хоть немного утихнет эта тянущая боль внизу… Она надолго забылась в полусне-полуобмороке… Очнулась когда кто-то ее стал поднимать, застонала, рванулась, но тут же услышала:
– Полюшка, это я… Ты меня слышишь? Все позади, успокойся. Я донесу тебя, тут у нас кони недалеко. Потерпи милая…
В лазарете Полину сразу положили на операционный стол – у нее случился выкидыш. То был мальчик, не родившийся сын Ивана…
Остатки разбежавшихся «опричников» несколько дней вылавливали по степи и в предгорьях. Некоторых стреляли или рубили на месте, других пригоняли и после короткого суда прилюдно расстреливали. То, на что, возможно, рассчитывал Анненков, удалось лишь частично. Армия избавилась от теперь совсем ей ненужного карательного отряда, но вот от такого «балласта», как обоз с беженцами избавиться так и не удалось. Более того, армейский госпиталь был теперь переполнен ранеными и искалеченными женщинами. Однако, если кто-то и подозревал Анненкова в злом умысле, то вслух говорить не решался. Авторитет брата-атамана оставался непоколебимым. Он по-прежнему регулярно выезжал в войска, вникал в нужды бойцов, делил с ними хлеб и кров. Не раз, когда красные пытались прорвать фронт Армии, он лично возглавлял контратаки. Один его вид, прекрасная кавалерийская посадка, его словно отлитая из железа, не сгибающаяся ни под пулями, ни под ветром фигура вселяла в рядовых бойцов уверенность, воодушевляла. За ним они по-прежнему были готовы идти куда угодно, презрев саму смерть. Вот только в свой армейский госпиталь Анненков больше не заглядывал, ведь там теперь лежало много женщин, а их он вообще не желал видеть, никаких, ни раненых, ни здоровых. Они для него попросту не существовали в ином качестве, чем досадная помеха, обуза…
Несмотря на проявляемую Анненковым бешеную энергию Семипалатинская и Казалинская группировки красных, объединив усилия, после двухдневного штурма 12-го января овладели самым северным пунктом Семиречья Сергиополем, заставив белых отступить дальше на юг. Отстоять стратегически важный перекресток трактов на Семипалатинск, Казалинск, Верный и Зайсан не удалось не столько из-за численного превосходства красных, сколько из-за чудовищной нехватки боеприпасов. После того как Семиреченская армия оказалась отрезанной от транссибирской магистрали, их взять было просто негде.
5
Официально советская власть в Усть-Каменогорске была восстановлена 15-го декабря. В этот день в город, фактически уже оставленный белыми, вошли части повстанческой крестьянской армии Козыря, воевавшей против белых в Северном Алтае. Вступили в город и несколько рот из объединенного отряда «Красных горных орлов» Тимофеева. Срочно вышедший из подполья Бахметьев именно при вооруженной поддержке Тимофеева стал организовывать из оставшихся в живых местных коммунистов что-то вроде нового совдепа. Козыревцы сразу повели себя более чем странно, заняв по отношению к возрождавшейся советской власти едва ли не враждебную позицию.
Город словно вымер, не работали рестораны, кабаки, не торговали на Сенном базаре, закрылись все лавки, ворота на запорах, ставни не открывали даже днем. Обыватель боялся городских боев, но их не было, ибо основные силы белого гарнизона отступили по кокпектинскому тракту на Зайсан. Многие из казаков и офицеров местных самоохранных сил просто разошлись по домам и попрятались. Потому воевать козыревцам и тимофеевцам вроде было не с кем, но сразу обозначилась плохо скрываемая вражда меж ними. Несмотря на то, что по окрестным заимкам собрали всех прятавшихся там коммунистов, надежных людей у Бахметьева оказалось немного, да и из них многие либо болели, либо были еще те вояки. Из прежних членов уездного совдепа остался в живых бывший комиссар по хозяйственным вопросам Семен Кротов, который и в империалистическую войну сумел пристроиться в интендантской части, и все полтора года белой власти благополучно пересидел на заимке у своего знакомого. Он и сейчас хотел что-нибудь возглавить, лучше всего опять «сесть» на хозяйство, чтобы снабжать свое семейство и родственников даровым продовольствием и мануфактурой, но вояка и администратор он был совсем никакой.
В городе возникло двоевластие. В Народном доме заседал новый состав Совдепа, в бывшем управлении 3-го отдела обосновался Козырев со своим штабом. Тимофеев смог предоставить в распоряжение Бахметьева только одну надежную роту из своего отряда, так как остальные были настолько неуправляемы, что он на них сам не мог положиться. Тем не менее, именно силами этой роты и местных коммунистов были совершены мероприятия, которые должны были символизировать, что власть в городе в руках совдепа, или как его стали именовать по-новому уездного Ревкома. Эти мероприятия заключались в аресте всех оставшихся в городе более или менее видных белогвардейцев. Как ни странно не уехали из города ни комендант генерал Веденин, ни ряд других белых офицеров, а также протоирей Гамаюнов, и несколько крупных золотопромышленников. Видимо, они надеялись, что все и на этот раз постепенно уляжется и вернется на круги своя. Павел Петрович более всего боялся, что в городе может возникнуть резня, сведение счетов и т. д. Потому он поспешил препроводить в крепость наиболее одиозные фигуры из прежнего колчаковского руководства. Но козыревцы, среди которых тоже оказались местные уроженцы, попытались перехватить инициативу. Они сами стали проводить аресты и облавы, и в отличие от большевиков тут-же казнить арестованных без всякого суда, в так называемом сенькином логу, за городом.
Особенно всех потрясла казнь протоирея Гамаюнова. Бахметьев решил, что до поры не стоит арестовывать главного священнослужителя города и уезда, хоть тот и являлся ярым белогвардейцем – мало ли что, в городе полно верующих. Он и сам не мог подумать, что этим невольно подписал ему смертный приговор. Козыревцы, обозленные тем, что большевики успели арестовать наиболее видных белых офицеров и чиновников, зверски избив Гамаюнова и его дочь, повезли протоирея и нескольких попавшихся к ним младших казачьих офицеров, в том числе и отца Романа хорунжего Сторожева, в сенькин лог и там всех зверски изрубили. Исполин Гамаюнов нашел в себе силы встать перед палачами во весь рост и осенить их крестным знамением, одновременно громовым голосом как с амвона отпуская им грехи:
– Прости их Господи, ибо не ведают, что творят!…
Попутно козыревцы проводили и агитацию, по сути эсеровско-местническую, выдвигая лозунги: «Все права крестьянам, долой коммунию. Сибирь – сибирякам. Паши сколько хочешь, скота води сколько можешь. Не нужен нам коммунизм и нищая вшивая Россия». Эти лозунги для многих крестьян и части мещан были очень привлекательны. И хоть Бахметьев до того бодро телеграфировал в Семипалатинск, что большевики твердо держат власть в городе, он понимал, что одной ротой тимофеевских партизан с Козырем ему никак не справиться. Нужно было просить помощи, что было, в общем, тоже небезопасно. Павел Петрович понимал, что с прибытием в уезд частей Красной Армии будет покончено и с Козырем, и с автономией казачьих станиц и поселков и, по всей видимости, с его фактическим руководством города. Но делать было нечего, козыревцы все более активизировались, к ним уже потянулся распропагандированный сельский народ. Бахметьев дал телеграмму в Семипалатинск об истинном положении дел в городе.
Во второй половине января в Усть-Каменогорск, воспользовавшись относительным затишьем на Семиреченском фронте, прислали сразу три полка регулярных сил Красной Армии. Козыревская армия рассеялась фактически без боя, он сам бежал. Вместе с войсками прибыла и «административная» помощь, в виде ЧК и всевозможных комиссаров губкома. Они привезли с собой инструкции и указ о немедленном проведении в уезде продразверстки. Россия не переставала голодать, а в этом благодатном краю, несомненно, имелись значительные излишки продовольствия, которые предписывалось незамедлительно изъять.
Павел Петрович скромно отошел от первых ролей во вновь образованном Ревкоме. Фактически самой весомой фигурой в городе и уезде стал пришедший с войсками некто Малашкин, бывший солдат-фронтовик, уроженец одной из новосельских деревень Зайсанской волости. Он возглавил уездную ЧК. Малашкин сразу повел «линию» на замирение еще не нюхавших советской власти горных станиц Бухтарминской линии, а также на обеспечение обязательного проведения продразверстки во всем без исключения уезде. В конце января, выждав погоду, отряд красноармейцев, имея проводниками тимофеевских партизан, выступил в горы. Сначала довольно спокойно заняли ближайший к Усть-Каменогорску казачий поселок Северный, разоружили не оказавшую никакого сопротивления местную самоохранную сотню. Затем, преодолев заледенелые перевалы и серпантины пришли в Александровский. И здесь обошлось без боя, потому как заранее все пожелавшие не признавать советскую власть казаки во главе с поселковым атаманом Злобиным покинули свои дома и с оружием ушли в горы. Когда красный отряд добрался до Усть-Бухтармы и здесь все обошлось мирно. Казаки, даже те, кто будучи мобилизованными служили у Колчака, в сибирском казачьем корпусе, в момент полного развала белой армии, в ноябре-декабре, с великими мучениями добравшиеся до дома… они в основном добровольно сдавали привезенное ими оружие.
Тихон Никитич добровольно передал командиру красного отряда и прибывшему с ним комиссару знаки своей атаманской власти, булаву и печать, а также ключи от складов с оружием, продовольствием, фуражем. Уполномоченный комиссар стал спешно организовывать волостной Совет, председателем оного временно стал один из захудалых казачишек, который из-за врожденного порока сердца не принимал участия ни в каких боевых действиях, не был никуда мобилизован, и даже в самоохранных силах не состоял, то есть никак не запятнал себя по отношению к советской власти. Но, конечно, такую большую станицу, центр волости нельзя было предоставлять самой себе. Потому здесь оставили небольшой красный гарнизон, благо место для дислокации, крепость, имелось. Тем не менее, красные чувствовали себя пока еще не достаточно уверенно и особой активности не проявляли, никого не трогали, не арестовывали. Отдельные отряды по разным направлениям просто двигались к границе, и если им не оказывали сопротивления, то все обходилось мирно, без стрельбы. Внутреннее обустройство «замиренной» территории оставляли на потом. После Уст-Бухтармы таким же образом «осоветили» и другие казачьи поселки выше по Иртышу: Вороний, Черемшанский, Чистоярский, Малокрасноярский, Большенарымский, Малонарымский, станицы Батинская, Алтайская, Зайсанская…
Относительно спокойная жизнь Павла Петровича под «личиной» страхового агента при белых кончилась, и началась жизнь беспокойная и опасная. С приходом своих, он был вынужден работать уже не считаясь с личным временем. Красных войск в городе оставалось немного – большая часть ушла добивать Анненкова, другие «осовечивали» уезд. Никита Тимофеев надеялся, что Бахметьев станет председателем уездного ревкома, а его «пропихнет» на должность уездного военкома. И он был крайне раздосадован, что бывший руководитель уездного подполья не стал рваться на этот пост, а отошел на второй план. Таким образом, город и уезд возглавили в основном пришлые люди, которым Бахметьев, как человек отлично знавший обстановку, был просто необходим. В этой связи все доносы и наветы на него, о том, что при белых он был крайне пассивен, как-то тихо «спускались на тормозах». Другое дело начальник уездного ЧК Малашкин. Этот был местным и имел свои источники информации о деятельности Павла Петровича в тылу врага.
Немного укрепившись в составе нового ревкома, Павел Петрович пристроил свою жену туда же на незначительную, но «пайковую» должность. Ну, а на женотдел Ревкома он выдвинул Лидию Грибунину, надеясь, что та за это, наконец, проникнется к нему чувством благодарности. К тому же в водовороте дел, она уже не будет так мучиться воспоминаниями о расстрелянном муже, и ослабнет, наконец, у нее жажда мщения. Но его ожидания не оправдались. Чем дальше, тем более настойчиво Лидия напоминала, и ему, и самому предревкома о необходимости скорейшего расследования дела о расстреле коммунаров. С тем же вопросом она обратилась и в ЧК лично к Малашкину. Бахметьев в свою очередь переговорил, и с предревкома, и с Малашкиным. Он убеждал их, что в уезде и без того много самых неотложных дел, кругом полно недобитых белых, что до анненковского фронта совсем недалеко… Предревкома Бахметьев убедил, что затевать расследование преждевременно, а вот Малышкин промолчал, лишь подозрительно сверлил его непрязненным взглядом…
В один из первых дней февраля 1920 года в ворота дома бывшего станичного атамана Фокина осторожно постучали. Это был посыльный от Злобина. Тихон Никитич с самим Злобиным встретился вечером следующего дня. Бывший атаман Александровского поселка уже третью неделю скитавшийся по горам со своими людьми, ночующими по заимкам, а то и просто в пещерах… Он настолько осунулся и постарел, что в свои пятьдесят с небольшим смотрелся на все семьдесят. Разговор получился недолгим. Тихон Никитич наотрез отказался, как снабжать злобинцев провиантом и фуражем, так и поднимать против новой власти своих станичников. Злобин, задохнувшись махоркой, стал возмущенно пророчить отступнику «казачьего дела» неминуемую позорную гибель, на что услышал в ответ:
– К смерти я готов, чему быть, того не миновать, но людей, которые мне верят я никогда не баламутил и баламутить не буду, с домов в зиму срывать, мужей от жен, отцов от детей. Они вон со всех фронтов чуть живые только пришли, а сколько уж и не вернется. В каждом доме, почитай кого-нибудь уж недосчитываются, а то и по двое-трое. Нет уж хватит, у меня и дочь, и сын, и зять где-то мучаются, мыкаются, еще и за других отвечать я не хочу, хватит, навоевались досыта…
Тяжелой старческой походкой ушел Никандр Алексеевич Злобин в ночь. А в середине февраля в станицу так же тайно пробрался Степан Решетников. На этот раз он явился не в шикарном обмундировании анненковского сотника, а походил скорее на того дезертира, которого изображал в марте 18-го. Он спрятался на заимке у отца. Вскоре, под покровом темноты, он наведался к Тихону Никитичу. Его бывший атаман встретил с внутренней тревогой, предчувствуя, что принесет он нерадостные вести. Так и вышло. Степан рассказал, что произошло с Полиной в новогоднюю ночь. Тихон Никитич в голос корил себя за то, что отпустил дочь с Иваном. Именно себя он чувствовал кругом виноватым. И в самом деле, все вроде складывалось так, что здесь в станице она была бы в безопасности и спокойно доходила беременность и родила в срок. Вон никого большевики не тронули, даже Щербаков, подписавший приказ на расстрел коммунаров не арестован. А там вон как вышло, и ребенка потеряла и такого страху натерпелась, не говоря о прочих лишениях, слава Богу хоть жива осталась. Так же Степан сообщил, что прибыл по заданию Анненкова, собрать отряд из недовольных коммунистами казаков и поднять восстание на Бухтарминской линии, чтобы отвлечь часть красных сил из Семиречья.
– Значит из Сергиополя вас выбили? – покачав головой, спрашивал Тихон Никитич.
– Да, уже больше месяца как. Совсем ни какой мочи держаться, ни патронов, ни снарядов. Одними шашками только и воюем, да тем, что у красных отбиваем, – горестно отвечал Степан.
– Ежели так, то и вашего атамана песенка спета, – скептически предположил Тихон Никитич.
– Как это спета. Ты нашего атамана не знаешь, он и не из таких передряг выходил, чего-нибудь придумает. Нам бы только до тепла продержаться, а там союзники боеприпасов подбросят, или у красных в тылу какой-нибудь пожар загорится. Вон, я слышал, они продразверсткой мужиков замордовали, весь хлеб подчистую выгребают.
– Какие союзники, что загорится!? Окстись Степа, с четырнадцатого года война идет, народ устал до невозможности. Сейчас любую власть молча примут, никто воевать больше не хочет. Таких как ты, вас же по пальцам перечесть, которые никак не успокоятся. Вон, Злобин приходил, по белкам да пещерам хоронится. Ну, есть у него два десятка человек, мороженых, завшивевших. Еще может с сотню по горам так же шатаются, а больше вы уже никого с собой не заманите… Но если у тебя так свербит атаману своему пособить, ты к Злобину ступай, а здесь на заимке этой сгоришь зазря, да еще мать с отцом под трибунал подведешь. И еще я тебе скажу, большевики сейчас сильнее всех, и их в России большинство народа поддерживает. Куда уж они заведут, не знаю. В эту их идею, которой они простой народ морочат, всеобщего равенства, я не верю, но народ верит, и потому бороться с ними не вижу возможности, это все напрасное кровопролитие и ожесточение. Кстати, и с большевиками можно договориться. Ты помнишь, может, ходил тут страховой агент, оказался большевик, руководил подпольем, сейчас в уезде комиссарит. Недавно приезжал, доводил общее положение на фронтах. Они же уже Красноярск и Иркутск взяли, самого Колчака поймали, судили и расстреляли. И я ему верю, такой человек с бухты-барахты болтать не станет. Вот так-то, Колчака, Верховного правителя. А ты мне тут про своего атамана. Вот с такими, как этот комиссар, Бахметьев его фамилия, с ним всегда можно договорится по хорошему. Это грамотный, умный человек, – пытался убедить Степана Тихон Никитич.
– Значит, Никитич, договариваться, замириться с ними хочешь?! А мне, Ивану, сыну твоему, куда деваться, что делать?! К большевикам на брюхе приползти, на колени бухнуться!? Так на нас по их разумению столько грехов, что они все одно не простят. Володька твой, тюремщиков в Усть-Каменогорске стрелял, зять у Анненкова, тоже ох сколько большевичьей крови полил. Нас ведь все одно к стенке, не сейчас так опосля. Так что же получается, один ты со своим комиссаром договоришься, и за всех нас жить останешься!? – повысил голос Степан.
