Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда
26
Едва Беженский комитет успел оказать помощь в обустройстве беженцам-казакам из разоренного Трехречья, как в осень 1930 года пошел беженец-крестьянин из СССР, из Амурской и Хабаровской областей. Они бежали от насильственной коллективизации. Как и предвидел сослуживец Ивана, ездивший по делам фирмы в Москву, в руководстве компартии во второй половине двадцатых годов развернулась борьба за власть, и к тридцатому году обозначилось явное преимущество группировки, которую возглавлял Сталин. Он сумел поставить на большинство ключевых постов «своих» людей и одного за другим «убирал» основных конкурентов. Первым делом он избавился от Троцкого, которого выдворил из страны. Он бы его конечно с удовольствием просто физически уничтожил, но пока что такой всеобъемлющей властью не обладал. Одновременно руководство партии решило, что советская власть достаточно окрепла, и пришло время отказаться от НЕПа и приступить к экономическим и социальным экспериментам. Здесь первым делом планировалось провести всеобщую коллективизацию сельского хозяйства, то есть уничтожить единоличное крестьянство как класс, а наиболее хозяйственных и зажиточных мужиков раскулачить, то есть ограбить, выселить, а на взятые таким образом в деревне средства провести индустриализацию, имея конечной целью наращивание оборонного потенциала страны…
Пребывающие в Харбин беженцы, почти все обращались в Беженский комитет, где с ними беседовали его сотрудники. Многие беженцы стремились попасть на беседу к Полине. Им почему-то казалось, что именно эта красивая, модно завитая сотрудница более других проникнется их бедственным положением, ибо по ее внешнему виду создавалось впечатление, что сама она, никогда не голодала, ни от кого не бегала, и никакой грязи не касалась. Они думали, так испугать эту неженку рассказами о раскулачивании, что она расчувствовавшись, выпишет им большое пособие. Но когда начиналась беседа… беженцы бывали крайне удивлены, когда эта барынька с накрашенными губами, ухоженными ручками с наманикюренными ногтями вдруг задавала такие вопросы, о которых, казалось бы, и понятия иметь не должна. Сколько и какой скотины с собой пригнали, есть ли лошади, сколько взрослых мужчин в семье и какими профессиями они владеют, сколько детей, каково состояние здоровья, болел ли кто из семьи тифом, умеют ли читать и писать?…
Тут же Полина предлагала возможности устройства на работу, сезонную, косить траву, в прислуги, грузчики, землекопы, в наемные сельхозрабочие на хутора в полосе отчуждения КВЖД. Полина за время работы в комитете выслушала столько исповедей, как искренних, так и вымышленных, в том числе и о раскулачивании на Дальнем Востоке, что когда в 31-м году до Харбина добрались таковые из Семиречья и Бухтарминского края, она уже имела вполне конкретное понятие, что такое коллективизация, проводимая в СССР. И все равно про организацию колхоза в Усть-Бухтарме и о судьбе оставшихся там родственников она без содрогания слушать не могла.
Беженцы Коротаевы являлись крестьянами-новоселами. Они перебрались в Усть-Бухтарму после суда и конфискации имущества казаков, причастных к разгону и расстрелу питерских коммунаров. Их же собственная деревня полностью сгорела во время Большенарымского восстания. В станице им предоставили во владение бывший дом начальника Усть-Бухтарминской колчаковской милиции Щербакова. Станицу намеренно заселяли новоселами, стремясь как можно сильнее «разбавить» казачье население. У Коротаевых в семье имелось три взрослых сына, все работники. И дом им достался хороший, крепкий с многочисленными хозяйственными постройками. Коротаевы, воспользовавшись объявлением НЭПа, много сеяли пшеницы и ячменя, довольно быстро смогли разбогатеть, завели стадо коров, прикупили полуразрушенную мельницу, стали вывозить хлеб и мясо на продажу в Усть-Каменогорск… В общем, ко времени, когда НЭП прикрыли Коротаевы уже из трудящихся крестьян превратились в самых что ни на есть кулаков. Естественно, вступать в колхоз и отдавать нажитое они отказались, и их так же естественно раскулачили. И все бы ничего, да средний сын не выдержал увода со двора его любимого коня, которого он вырастил с жеребячего возраста, кормя как младенца молоком из бутылки с соской. Пошел и в сердцах поджег сельсовет, то есть бывшее станичное правление, когда там проходило заседание. Когда же пришли его брать, за него вступились братья и в драке убили милиционера…
Ну, что тут… тут уж всем пропадать. Сам глава семейства проявил решительность, взял на себя команду. Побежали в крепость в обобществленную колхозную конюшню, пугнули сторожа, вывели всех своих лошадей, запрягли телеги, покидали какие успели пожитки, и умчались. Самое удивительное, что им вооруженным, решительным, озверевшим от уже пролитой крови четверым мужикам никто не мешал, соседи заняли нейтральную позицию, гарнизон в станице уже не стоял, а местные милиционеры и коммунисты, оробев, не решились загородить им дорогу. За ними, конечно, послали погоню, и чтобы уйти беглецам пришлось бросить почти весь скарб, выпрячь лошадей, посадить верхом баб и детей, а мужикам вести лошадей в поводу и тайными тропами по высокогорью пробираться к границе. Им повезло, да и одной семье легче и затеряться в горах, и просочиться через границу. Из-за одной же не будут поднимать полки, усиливать режим охраны границы, охраняемую тогда еще не очень строго.
В Китае Коротаевы осели в Кульдже, в тамошней русской общине. Но прижиться среди белых, казаков, им новоселам, поддерживавшим в гражданскую войну Советы, было сложно. Потому дружное работящее семейство, заработав уже там некоторое количество китайских денег, тоже устремилось через весь Китай в Харбин, надеясь обустроиться там. В Харбине старший Коротаев, смекнул, что им, как пострадавшим от советской власти, вполне можно попробовать получить ссуду от беженского комитета. За время путешествия через Китай сбережения их, понятное дело, истощились. Уже в здании комитета Коротаев узнал, что одна из «барышень» занимающихся беженцами дочь бывшего станичного атамана Усть-Бухтармы и специально записался на прием к «землячке»…
Про бывших «беляков» в Усть-Бухтарме в те годы судачили много, тем более о бывшем станичном атамане, потому старший Коростелев был в курсе печальной судьбы Тихона Никитича и его жены. Так Полина, наконец, узнала, что ее мать умерла еще десять лет назад, ненамного пережив отца, и похоронена неизвестно где. Узнала, что все эти годы казаков, принимавших участие в гражданской войне на стороне белых, потихоньку забирали и судили, семьи выселяли, дома и имущество конфисковывали, и что в станице сейчас уже более двух третей не казачье население. И на этом большевики не остановились, уже в коллективизацию казаков раскулачивали независимо от достатка, разве что успевших в коммунисты вступить, или совсем обедневших не трогали, а раскулаченных высылали куда-то на Север. Рассказал Коротаев, что в доме ее родителей сделали поселковый клуб и библиотеку… И еще одна новость крайне удивила Полину. Коротаев поведал, что во главе Усть-Бухтарминского колхоза поставили не кого иного, как их бывшего батрака Танабая, который несколько лет назад вновь поселился в Усть-Бухтарме, привез с собой жену-киргизку и маленького сына. В сельсовете его приветили, уговорили вступить в партию, и вот он уже оказался во главе первого колхоза в Усть-Бухтарме.
Полина не прониклась жалостью к этому беженцу из ее родным мест, разговаривала, с трудом сдерживая неприязнь. И все же она пересилила себя, осталась внешне вежливой, чтобы расспросить и узнать все. Расспросила и о свекре со свекровью, узнала об их кончине, и о том, что в освободившийся дом, как обычно заселили молодую семью новосела-активиста….Полина не оправдала надежд Коротаевых, ссуду они получили мизерную, и работу она им подыскала грязную и малооплачиваемую. Обидевшись, они больше не заглядывали в Беженский комитет.
Так же, как в свое время Иван с душевной болью сообщал Полине трагические известия, так теперь и она должна была поведать ему горестные вести о его родителях. Как это сделать, чтобы доставить меньше боли любимому человеку? Разве есть такие «рецепты»?… Иван воспринял известие о родителях очень тяжело. Он вышел во двор, и более получаса беспрерывно курил, что случалось с ним крайне редко, ибо курильщиком он так и не стал…
1932 год стал годом коренных изменений в жизни Харбина. Но первые веяния тех грядущих событий стали ощущаться еще в предшествующем году. Япония стремясь к лидерству во всей восточной Азии стала проводить агрессивную внешнюю политику. Одним из направлений той агрессии являлся северо-восточный Китай, Маньчжурия, занимавшая выгодное стратегическое положение на случай войны с СССР и обладавшая немалыми запасами сырьевых ресурсов. В начале сентября 1931 года японские войска неспешно, планомерно приступили к захвату Маньчжурии. Китайская армия не смогла оказать какого либо эффективного сопротивления. Естественно в Харбине начало японского наступления вызвало панику – все ждали боев и бомбежек.. И действительно 26 сентября в небе над городом появился японский самолет… Но он вместо бомб разбросал листовки на русском языке. В них командующий японской Квантунской армии успокаивал именно русское население. Он объявлял, что собирается наказать только китайцев, а русским беспокоиться нечего. Тем не менее, листовки мало кого успокоили как среди «белых», так и среди «красных». Конец года прошел в тревожных ожиданиях, потому что японцы захватывая город за городом, все ближе подходили к Харбину. При такой нестабильной ситуации, конечно, стало не до праздников и веселия. Дошло до того, что высшее православное духовенство города отменило, проводимый до того одиннадцать лет кряду крестный ход на праздник Крещения Господня.
Японцы вошли в Харбин пятого февраля 1932 года без боя. На заседании харбинского отделения РОВС срочно приняли решение организовать в честь японцев манифестацию, дабы убедить их в полной лояльности русских «белых». Когда Иван придя домой сказал об этом жене… Полина не выразила восторга, заявив, что и сама не пойдет и его не пустит. Впрочем, Иван и сам особо не рвался и потому состоявшаяся таки восьмого февраля демонстрация, инспирированная активистами РОВС прошла без участия Решетниковых. Естественно, в отличие от «белых», «красные» русские, совслужащие КВЖД приходу японцев не обрадовались, но «сидели тихо». А советское руководство дороги так же втихаря стало перегонять подвижной железнодорожный состав в СССР. Естественно это не укрылось от глаз японцев, и они выразили соответствующее недовольство. Данным обстоятельством не преминули воспользоваться наиболее агрессивные «белые» и стали по своему активно помогать японцам. Они вновь объявили «кулачную» войну своим заклятым врагам, нападали на совслужащих, особенно доставалось комсомольцам и даже избивали консульских работников.
Как и ожидалось, японцы на все эти бесчинства смотрели сквозь пальцы, хотя во всем остальном установили в городе довольно строгий внешний порядок. Они, правда, как бы взирали на жизнь города со стороны, не окунаясь в ее «глубины». Потому, казалось, все постепенно успокоиться и войдет в прежнюю колею. Немалый процент «белых», как и Решетниковы, придерживались позиции, которую обозначили работодатели Полины, руководство Беженского комитета. Оно в отличие от РОВС заняло строго нейтральную позицию и решительно воздержалось от всяких заявлений и демонстраций, руководствуясь аполитичным лозунгом: независимо ни от кого, по мере сил и возможности работать на пользу русских людей, оказавшихся на чужбине.
В том же 1932 году в Харбине случилось чрезвычайное событие, которое отодвинуло на второй план все остальное – на город обрушилось наводнение невиданной силы. Вообще-то Сунгари подтапливала город едва ли не ежегодно, но в июне тридцать второго года случилось настоящее стихийное бедствие. Река разлилась местами до двадцати километров в ширину и затопила все низинные предместья и районы Харбина. В первую очередь под водой оказались прибрежная торговая часть города – Пристань с его главной улицей Китайской. Здесь затопло все дома до уровня первого этажа, а одноэтажные по самые крыши. Жители едва успевали бежать в незатопленные районы города, а обитатели первых этажей и подвалов срочно перебирались на верхние этажи. В течении почти двух месяцев в затопленных районах не курсировали автомобили, автобусы и трамваи, а единственным видом транспорта стали лодки. Только на них можно было перемещаться от дома к дому из района в район, добираться до магазинов. Владельцы квартир на верхних этажах сразу воспользовались ситуацией и резко «задрали» цены на снимаемое жилье, потому как беженцам с нижних этажей не оставалось выбора, ибо только в ближайшую верхнюю квартиру они могли перенести хоть какую-то часть своего домашнего скарба и спасти его от воды. Естественно жизнь в то лето сильно осложнилась, и вся та суета и перипетии, что еще месяц-два назад занимала умы и чаяния харбинцев, их уже совсем не волновали.
До Нового города, расположенного на возвышенности, вода не дошла, и дом Решетниковых не пострадал. Но и жители этого района не избежали общего для всех харбинцев дискомфорта, пока вода стояла в низинной части города. Затопленными оказались не только Пристань с Китайской улицей и прилегающие к ней переулки, то есть район расселения относительно состоятельных жителей. Затопило и район Сунгарийского городка, именуемый в просторечии Нахаловкой, населенный преимущественно русским люмпеном. И самый тяжелый удар стихия нанесла по Фудзядяну, где проживала большая часть неимущего китайского населения. Именно стотысячное население Фудздяна, спасаясь от воды, устремилось в район Нового города. Китайцы устраивались под открытым небом, ставили палатки и сооружали шалаши-времянки прямо на газонах, тротуарах, вблизи свалок. Особенно любили прислоняться к добротным деревянным заборам, дабы иметь хотя бы с одной стороны надежную защиту от ветра…
Полина не на шутку перепугалась, когда в один прекрасный день обнаружила возле их забора временные жилища не менее чем двух десятков китайских семейств. Как по мановению волшебной палочки тихие, аккуратные, чистые улицы Нового города стали суетными, многоголосыми, грязными. Казалось теперь здесь повсюду, куда ни глянь, китайцы с их многочисленными детьми. Полина, воспользовавшись тем, что в связи со стихийным бедствием деятельность Беженского комитета стала менее интенсивной, безвылазно сидела дома, боясь, что их ограбят. Иван, увы, не мог себе этого позволить и, как и прежде, ходил на службу, вернее добирался до нее на лодке, ибо первый этаж их конторы оказался затопленным и все отделы и службы перебрались на второй. Впрочем, для хозяев домовладений не попавших под затопление куда большую опасность нежели китайцы представляли менее многочисленные, но кауда более наглые беженцы из Нахаловки. Если для большинства китайцев, даже нищих, все же взять чужое означало переступить через некие морально-религиозные нормы, то для русского люмпена, хоть для взрослого, хоть для подростка или ребенка это было проще простого, все равно что высморкаться. Ратниковы понимали, что их большой и добротный дом, в условиях вызванной наводнением полуанархии, являлся слишком притягательным объектом для всякого рода воров…
Выход из создавшегося положения подсказала приходящая прислуга Решетниковых, китаянка Ли, проживавшая как раз в Фудзядяне. Она сделала Полине взаимовыгодное предложение:
– Хозяйка! Давай мой семья, отец, мать, брат и жена его, ваш сад жить будем, пока вода большой и наш дом там остался. Мы твой брать не будем… как я твой не брать. Мы дом сторож будем. А то нам на дорога жить совсем плоха…
Полина посоветовалась с Иваном, и они решили пустить за свой забор эту китайскую семью и поселить в сарае для дров. Дрова там хранились на случай выхода из строя центрального отопления, чтобы топить имеющуюся в доме печку. За те два года, что у них работала Ли, они успели убедиться в абсолютной честности этой женщины, которая дорожила местом, ибо копила деньги на приданное. Таким образом, все решилось к обоюдному удовольствию. Китайская семья долго благодарила «русски господа», ибо жить в шалаше на улице, где по ночам со стороны разлившейся реки тянуло сыростью, было очень неуютно, особенно для стариков, которые уже едва не хворали.
Обязанности сторожей родственники прислуги выполняли отлично, так что теперь не только Иван, но и Полина могла отлучиться, как в магазин или еще куда, так и к себе на службу. Ли имела доступ в их дом и знала, что где лежит у хозяев, в том числе ценности, но из дома ни разу ничего не пропало, даже маленькой серебряной ложки. Когда вода спала родственники Ли не смогли сразу вернуться в Фудзядян. Их дом пребывал в таком состоянии, что в нем и жить едва ли можно было, а уж зимовать никак. Решетниковы не могли не помочь так услужившим им людям и предложили деньги на ремонт. Ли с радостью приняла дар, ибо хозяева избавили ее от необходимости отдать для ремонта своего жилища большую часть скопленных ею на приданное денег.
Приютив семейство своей прислуги, Решетниковы не только помогли им переждать наводнение, но и не позволили им же, оставшись среди массы прочих беженцев на улице, подхватить холеру. Из-за большой скученности, антисанитарии именно среди беженцев из Фудзядяна где-то в конце июля – начале августа, когда вода уже стала отступать, вспыхнула эпидемия. То было еще одно страшное бедствие, обрушившееся на жителей города в том несчастном году. Погибшие от холеры по числу намного превысили относительно немногочисленные жертвы наводнения. В основном заболевали и гибли китайцы.
Городские медики своевременно отреагировали на очередную грозящую городу опасность. В больницах и медпункта Харбина в подавляющем большинстве работали русские врачи. То были как старые опытные медицинские работники, в том числе и военные врачи, бежавшие от большевиков, и их молодые, но в совершенстве овладевшие специальностью, ученики. Они не допустили, чтобы город превратился в холерный ад. В короткий срок была проведена почти поголовная вакцинация. Русские харбинцы, как более дисциплинированные и грамотные, почти все сами, добровольно сделали привики, как себе, так и детям. С китайцами дело обстояло сложнее, их пришлось прививать чуть не силком с помощью китайской же полиции. Именно благодаря полиции, которая без особых церемоний выполняла все указания русских врачей и буквально вылавливала уклоняющихся от вакцинации, удалось избежать массовой эпидемии. Японцы на все это взирали опять-таки со стороны, отгородившись от населения военными кордонами и по своему обыкновению во все эти хлопоты совершенно не вмешиваясь, не помогали… но и не мешали.
Вода окончательно спала во второй половине августа и стал очевиден не только ущерб, нанесенный жилому фонду, но и разрушения на затопленных участках железной дороги – кормилице города. Тем не менее, до конца года руководство города и КВЖД сумели ликвидировать все последствия разбушевавшейся стихии. То был редкий период, когда все основные социумы города не конфликтовали, а работали рука об руку: и «белые», и «красные», и китайцы. Сам же факт успешной борьбы со стихией и ее последствиями, как бы наглядно показал: город населенный столь разными по всем «параметрам» людьми может вообще существовать безо всякой внешней власти.
А в преддверии Нового года к владыке архиепископу харбинскому пришла делегация китайцев из Фудзядяна. Долго по китайскому обыкновению кланяясь, они потом высказали пожелание всего китайского населения города:
–… Надо, чтобы русски люди опять зима к воде ходил… Прошлый раз люди к воде не ходил… вода сама к люди пришел…
Китайцы, воспитанные на единении с природой, видели причину страшных бедствий минувшего года в том, что в январе русские харбинцы не провели свой обычный обряд водосвятия на день Крещения Господня – река обиделась и сама пришла в гости к людям… В 1933 году на Крещение все было как обычно и китайцы не меньше русских радовались крестному ходу. Не пытались запретить его и японцы…
27
В 1932 году был полностью оккупирован весь северо-восточный Китай. Таким образом, японцы отторгли Манчжурию от Китая и образовали марионеточное государство Маньчжоу-го. Свежеиспеченную страна объявили правопреемницей Китая, как совладелицу КВЖД. Не долго думая, японцы стали диктовать свои условия советскому руководству дороги, и если оно артачилось, просто захватывали станции, паровозы, мастерские… Поспорить, стать в «позу», как в диалоге со слабым Китаем, и ввести войска, как в 1929 году, СССР не мог. Война с мощной Японией была самоубийственна для страны, где продолжалась борьба за власть между внутрипартийными группировками, начались глобальные эксперименты по коллективизации и индустриализации. Японцы неуклонно и методично подталкивали советское руководство к продаже своей доли участия в КВЖД Маньжоу-го, то есть фактически Японии. Почти два года шел упорный торг…
А что обыватель? Как ни странно для рядовых русских харбинцев эти первые годы японского владычества стали куда более спокойными, чем все предыдущее время «троевластия», хотя, конечно, были они далеко не столь сытные. Ведь японцы установили строгий, регламентированный порядок и никаким «варнакам-мазурикам», ни русскому хулиганью, ни китайским хунхузам разгуляться не позволяли, от чего в былые годы обыватель очень страдал. Например, в конце двадцатых – начале тридцатых годов мирный народ особенно сильно «доставали» хунхузы, специализирующиеся на похищениях людей с последующим требованием выкупа за них, или промышлявшая тем же ремеслом банда некоего Корнилова.
Таким образом, жизнь русской диаспоры в Харбине катилась по прежней «накатанной» колее. Для русского обывателя-интеллигента, например, гастроли известного артиста были куда значимее политических и экономических перипетий. И в процессе этого, в меру ухабистого, но сглаживаемого различными житейскими «рессорами» пути, на Решетниковых, наконец, снизошла Божья благодать – Полина забеременела. Случилось это во второй половине 1933 года и все, что творилось вне их семьи, супругов уже особо не занимало. Беременность проходила нормально, и в апреле 1934 года Полина благополучно разрешилась девочкой, которую назвали Олей…
Советская часть русской диаспоры в Маньчжурии до нашествия японцев надеялась переждать трудные времена, наступившие на Родине, в Маньчжурии. К тому же советское руководство пошло по стопам царского правительства и организовало относительно неплохие условия работы и жизни на КВЖД, опять же значительно лучшие, чем в самом СССР. В результате, в первую очередь среди местных рабочих и служащих стали преобладать сильные просоветские настроения, побудившие многих принять советское гражданство. К началу 30-х годов количество советских граждан в Маньчжурии превысило число эмигрантов без гражданства. Но не менее ста тысяч человек предпочитали быть именно таковыми, несмотря на то, что с каждым годом процент «белых» влачивших довольно жалкое существование увеличивался. Даже те, кто имел средства в двадцатые годы, либо их проживали, либо разорялись из-за неудачных вложений.
Все большее количество эмигрантов опускали руки, сталкиваясь с бесперспективностью жизни. Далеко не все могли уехать в Америку или Австралию, не говоря уж о Европе. Для въезда в те страны необходимо было преодолеть определенный «имущественный барьер». Например, при въезде даже в небогатую Мексику требовалось иметь с собой не менее двухсот долларов наличности на человека, а в Канаду аж пятьсот. Для многих обнищавших к середине тридцатых годов русских эмигрантов этот «барьер» стал непреодолимым. Потому вернуться в Россию, то есть в СССР, казалось выходом из тупика. Особенно подверженная колебаниям интеллигенция буквально «жила на чемоданах». И, в то же время, немало даже обладателей советских паспортов опасались возвращения в СССР, так как харбинские «белые» газеты постоянно печатали информацию о тяжелой жизни в СССР, о раскулачивании и голоде начала 30-х годов… Имел место и некий парадокс. В то время как советская пропагандистская машина призывала под знамена коммунизма все новых приверженцев, советская административная верхушка КВЖД, работники консульства, торгпредства, не упускали возможности насладиться чисто буржуазным бытом, имевшим место в Харбине: роскошные особняки с прислугой, яхты, рестораны, дорогие магазины, ателье…
Все это, колебания рядовых русских и роскошная жизнь начальства, кончились с укреплением власти японцев. Они не сразу, но где-то уже через полгода-год после наводнения устроили-таки советским харбинцам «веселую» жизнь: аресты, задержания, обвинения в шпионаже. В таких условиях многие готовы были даже отказаться от советского гражданства, или поскорее ехать в Союз, где тоже творилось непонятно что. Нелегко приходилось «красным», а белоэмигрантов, в свою очередь, все сильнее «душили» экономические обстоятельства. Отголоски мирового экономического кризиса привели к тому, что и в Харбине произошел резкий спад деловой активности. Заколебался даже такой столп как фирма «Чурин и Ко». В конце-концов русские хозяева вынуждены были продать ее Гонконг-Шанхайскому банку, принадлежавшему в основном английскому капиталу. Но когда это случилось, особых изменений в деятельности фирмы не произошло, сменилось только высшее руководство, да и то не полностью, а почти все остальные служащие остались на местах. Значительно хуже получилось, когда японцы перестали взирать на экономическую жизнь города со стороны и полностью национализировали фирму. Прежде всего, они уволили всех сотрудников с советскими паспортами, да и остальным постоянно давали понять – кто сейчас здесь хозяин. Иван хоть и удержался на своем месте, но японский диктат переносил на первых порах с определенным трудом.
Пожалуй, в городе не осталось ни одного, ни русского, какой бы он ни был «окраски», ни китайца, кто бы не жалел о «старом добром времени», двадцатых годах. Японцы постепенно установили военную диктатуру, которую осуществлял командующий Квантунской армии. Они стали требовать закрытия большинства русских высших учебных заведений, или перевода их на японский язык. Один за другим закрывались русские ВУЗы, которых в Харбине к началу 30-х годов насчитывалось восемь, и преподававшие там профессора оставались без работы. Вынужденно сворачивали свою торговую деятельность и многие русские купцы, сумевшие выстоять даже против экономического кризиса – против японского давления все было бессильно. И логическим завершением всего этого процесса стала продажа в марте 1935 года железной дороги, в которую Россия вбухала немерянные средства, людские и моральные ресурсы – ее продали фактически за бесценок
После продажи КВЖД совслужащие получили два месяца сроку, чтобы покинуть Манчжурию. Среди них началась настоящая паника. Отлично зная тяжелое материальное положения в СССР, они кинулись впрок закупать всевозможные товары. В то же время бывшие высокопоставленные руководители КВЖД распродавали по бросовым ценам шикарную обстановку своих квартир, антиквариат, библиотеки… Как и ожидалось, не все из совслужащих поехали в СССР, кто сумел сколотить деньги подались совсем в другую сторону, в Шанхай, где либо оседали в тамошней русской колонии, либо уезжали в Америку и Европу. Вместо них на дорогу приходили японцы… и были восстановлены немало бывших служащих из «белых» русских. Любая «медаль» имеет две стороны, так и японская оккупация. В новых условиях некоторые безработные и нищенствующие белоэмигранты вдруг оказались востребованными и не только железнодорожные служащие. Японцы стали морально и главное материально поддерживать военные эмигрантские организации, тот же РОВС. Для всеобъемлющего контроля и руководства русскими эмигрантами под эгидой японцев в декабре 1934 года создали «Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии» (БРЭМ). Под «зоркое око» БРЭМ попали все без исключения общественные и политические эмигрантские организации, начиная от антисоветского РОВС и кончая аполитичным Беженским комитетом…
Пока дочке не исполнился год Полина кормила грудью, не работала и буквально не отходила от нее боясь, что с этим «божьим даром», так долго ими ожидаемым, может что-то случиться. Но девочка с рождения росла здоровенькой, почти не болела, и постепенно тревога за нее утихала. Подруги-сослуживицы регулярно навещали Полину и держали ее в курсе новостей. Ей в конце-концов наскучило сидеть дома и, несмотря на противодействие мужа, в мае 1935 года она решила вернуться на службу, а заботы о дочурке перепоручить няне, которую собиралась нанять. Но в тот день, когда она после более чем годичного перерыва пошла в свой Беженский комитет «на разведку», вопрос с няней еще решен не был, и дома с Оленькой остался отпросившийся на своей службе Иван…
Сидеть с малышкой, начавшей произносить первые слова и делающей пока еще не очень уверенные шаги своими ножками, было в общем-то не трудно: вовремя накормить с ложечки, да вывести гулять, ну иногда поносить на руках, когда дочка особенно настойчиво просилась «на лучки», ну и само-собой при необходимости переодевать. Верная служанка Ли вскоре после наводнения вышла замуж и сама недавно родила, но не желая терять хорошее место, она, договорившись с Полиной, на время своего отсутствия устроила к Решатниковым свою семнадцатилетнюю двоюродную сестру, такую же честную и работящую, как она сама. Сяо, так звали эту девушку, в свою очередь всячески пыталась понравиться хозяевам, выказывая явное желание ухаживать за их маленькой дочкой. Вне всякого сомнения, она хотела, чтобы после возвращения сестры, Решетниковы ее наняли в качестве няньки…
В тот день Сяо сходила на базар за продуктами, потом занималась уборкой и приготовлением обеда, ненавязчиво давая понять Ивану, что и с ребенком с удовольствием займется. Но тот «заинструктированный» женой: «от Оленьки ни на шаг», не решился отдать ребенка на попечение молодой прислуги, хоть до того сама Полина неоднократно доверяла Сяо дочку, и та показала себя заботливой нянькой. Иван думал, что жена вернется домой где-то к обеду, но ее не было. И после обеда она не появилась. Сяо уже приготовила ужин и, распрощавшись до следующего утра, ушла к себе домой в Фудзядян. Иван совершил вечернюю прогулку с дочкой по их двору и саду, прислушиваясь к грохочущим за забором трамваям, надеясь, что Полина приедет именно на этом… Полина появилась лишь после восьми часов вечера уставшая, но в то же время довольная. Выслушав упреки мужа за беспокойство, вызванное ее непонятной задержкой, она, в процессе «контрольного осмотра» дочки, даже не отреагировала на них, правда мимоходом похвалила Ивана за то, что ребенок «сухой» и по всему чувствует себя превосходно. Она тут же быстро и умело укачала до того, казалось, и не собиравшуюся спать малышку, положила ее в кроватку, и только после этого вышла ужинать, одновременно удовлетворяя интерес мужа: где же она столько времени пропадала:
