Виорэль Михайлович Ломов
Солнце слепых
Глава 32. «Дюймовочка»
После генеральной репетиции водевиля состоялось обсуждение. Чего обсуждать, студенты поймали кураж. Но зам по идеологии о чем-то привычно гундел. Анна Семеновна, чтобы не терять попусту время, приоткрыла створку окна и, облокотившись о подоконник, закурила папироску. Сколько же на свете дураков! По улице шел мужчина с девочкой, а позади них женщина с мальчиком. Они перебрасывались словами и смеялись чему-то. Анна Семеновна вдруг вспомнила, как отец повез всю семью в Крым. Она никогда не была на Черном море. Балтийское море было холодное и сердитое, а Черное, говорили все, такое ласковое и теплое. Пока ехали степью, ожидание моря и сухой горячий воздух не по-детски сильно волновали ее, и когда море вдруг выросло перед ней, у нее закружилась голова. «Я чувствую!» – крикнула она. Взрослые долго еще подтрунивали над ней. А она и по сей день не может забыть тогдашнее свое ошеломление.
Краем уха Анна Семеновна услышала, что зам недоволен «переизбытком чувств», и громко произнесла:
– Ну это только единственно из-за переизбытка ума!
Мужчины всю жизнь пили в автомате газировку, а на кафедре чай. Для чая им достаточно было иметь заварку и сахар, которые им со дня основания кафедры одалживали женщины. У женщин же чаепитие с годами превратилось в культ.
В большую перемену на кафедре обычно собирались все, кто в этот день вел занятия. Женщины извлекали из сумочек всевозможную выпечку, в основном пирожки и так называемые «язычки» из слоеного теста, и приступали к «языческому» обряду. Часть выпечки доставалась мужчинам.
Попировав две-три недели, женщины в один из понедельников резко бросались на диету, а после праздников и вовсе на голодание. Странно, но они видели в диетах и голодании какой-то прок. К концу рабочей недели женщины худели, становились раздражительными, колкими и смотрели на пьющих чай мужчин, как на интервентов. Едва дождавшись конца рабочего дня, они спешили в кулинарию. Выходные разговлялись, и с понедельника вновь ударялись в «язычество». Разумеется, талии только росли, и это сильно расстраивало дам, так как снижало, по их мнению, общую телесную привлекательность. Женщины вообще глубоко заблуждаются, полагая, что, худея или надевая бусы, они повышает свою привлекательность. Большинство мужчин не в состоянии заметить такую мелочь.
Анна Семеновна, хотя и не была склонна к полноте, как всякая женщина, была нацелена на похудение. О своих истинных размерах (из-за малой заинтересованности в последние пять лет) она скорее догадывалась, чем знала. Разумеется, она знала, что обувь ей подходит тридцать седьмого, а импортная тридцать восьмого размера, и одежда сорок шестого, а зимняя сорок восьмого, но, сколько это будет в сантиметрах, она никогда не задумывалась. «Сколько будет – все мое», – заявляла она.
Как-то секретарша Ларочка принесла на кафедру статью из рижского журнала о «золотых» женских пропорциях. У коллег на сей счет были и свои соображения, адекватные собственным пропорциям. Все навскидку стали оглядывать и определять размер друг друга. Анне Семеновне в тот день было некогда заниматься этой белибердой, но в памяти осело.
Дома после вечернего чая она вдруг вспомнила о «примерке», нашла вытертый временем матерчатый полутораметровый «сантиметр» и тщетно пыталась поймать им свои основные размеры. Размеры не прочитывались даже сквозь очки. Цифры на «сантиметре» выцвели еще до войны, но от них хоть остались пятна, а черточек, похоже, не было и до революции. Свои дни «сантиметр» окончил в помойном ведре, а Анне Семеновне приснилась «Карнавальная ночь» и будто она Людмила Гурченко.
Утром Анна Семеновна купила в универмаге трехметровый «сантиметр» с большими жирными черточками и цифрами. Придя домой, она тут же обмерила себя и все размеры записала на листочек. Чего там девки мололи: 90-60-90? Раблезианки! Вечно напутают все! Когда на следующий день она показала листочек коллегам, никто не поверил. Даже мужчины. Женщины же вообще мотали головой.
– Не может этого быть! Это же лилипут какой-то!
– Как не может?! Какой лилипут? Я лилипут? – восклицала Анна Семеновна. – Вот, пожалуйста, тридцать сантиметров!
– Не может этого быть! Не может талия равняться тридцати сантиметрам! У Гурченко в «Карнавальной ночи» больше!
Вот он, сон в руку!
– Тридцать шесть сантиметров! – заверила доцент Колобродова, первая завистница неувядаемой красоты и женственности Анны Семеновны.
Коллеги с недоверием посмотрели на Колобродову и пальцами пробежались вокруг своих талий.
– Не знаю, как у Гурченко, а у меня вот, смотрите, – Анна Семеновна, втянув живот, измерила себе талию. – Пожалуйста! Тридцать сантиметров, даже чуточку меньше. А грудь вот, – Анна Семеновна распрямила спину, – тридцать пять с половиной.
– Это что же у вас за сантиметры такие, Анна Семеновна? – не унималась Колобродова.
– Самые обычные сантиметры, Ксения Львовна, вот они арабские циферки, пожалуйста, – Анна Семеновна еще раз наложила на талию «сантиметр».
– Арабские-то они арабские, да какие-то чересчур широкие! У арабов потоньше будут.
Анна Семеновна окинула Колобродову торжествующим взглядом.
– На моей талии самые обычные цифры кажутся широкими!
– Это не сантиметры! – не унималась Ксения Львовна. – Сантиметры вот они, с другой стороны. А это что-то другое, шире в три раза.
– У вас, Ксения Львовна, наверное, не объем груди, а охват.
– И протяженностью в два лье на ней жемчужное колье, – задумчиво произнес ассистент Гремин.
Коллеги заинтересовались.
– Да это же дюймы, – сообразил знаток Шерстнев. – Помните фильм «Последний дюйм»? Один дюйм где-то два с половиной сантиметра.
– Два пятьдесят четыре, – подправил Гремин.
– Да, одна двенадцатая фута, – уточнил Шерстнев.
– Или одна восемьдесят четвертая сажени, – поставил в споре точку Гремин.
Анна Семеновна с досадой махнула на математиков рукой – жужжат тут, понимаешь!
– Какой там самый «золотой» размер? – спросила она у Ларочки.
– Ваш, – ответила умненькая секретарша.
Анну Семеновну многие стали звать после этого «Дюймовочкой», а в институтской многотиражке шутник Колосов написал: «Дамы! Измеряя себя в дюймах, вы можете существенно сэкономить на одежде». В холле на доске объявлений появилась записочка: «Желающие похудеть, могут приобрести в ректорате дюймометр».
Глава 33. Подвиги шкафоборца
Анна Семеновна по блату купила стенку местной мебельной фабрики и решила собирать ее сама. С мужиков проку, как с козла молока. А пои да корми каждого, как быка, да непременно мясом. Сама справлюсь, а что, тридцать лет назад сама поменяла шурупы в дверцах шкафа? – поменяла; последние пять лет сколачивала стулья и шкафы гвоздями? – сколачивала. И ничего, до сих пор держатся.
Она разложила на полу чертежи и два часа изучала конструкцию стенки, пока не убедилась, что ничего не может понять в ней. Эти конструкторы или разгильдяи, или бестолочи. Кругом одни двоечники, господи, страна двоечников! Все можно было сделать куда проще и доступнее. Спрашивается, зачем было огород городить, где надо просто закрывать дверку? То-то Свиридов, инженер авиаполка, негодовал на конструкторов КБ, занимающихся разработкой вертолетов.
– Голым еще можно залезть в хвост, он узкий, а зимой?! Как в шубе проверить фильтры или троса?! – восклицал Свиридов. – А контрить?
Анна Семеновна стала слово «контрить» употреблять в смысле «выступать против».
Сборка стенки оказалась сложнее регламента вертолета. Конструкция ладно, черт с ней, но шкафы-то надо собрать! Несмотря на все усилия Анны Семеновны, шкафы не собирались, либо собирались в совершенно немыслимые, несуразные ящики. Вот уж точно контры! Собрав один такой, Анна Семеновна решила, что конструкторы, вероятно, и задумывали такой шкаф. Однако на чертеже ничего подобного не было. Тогда Анна Семеновна вспомнила о Дрейке (собственно, она и не забывала о нем). «Если что, дайте мне телеграмму СОС», – сказал он ей однажды на прощание.
– СОС! – воскликнула Анна Семеновна по телефону. – Срочно нужна помощь! ЭС-ЭН-ПЭ!
Дрейк не стал спрашивать, что случилось, и вскоре был у нее.
Анна Семеновна открыла дверь и тут же сделала вводную:
– Купила стенку, не могу собрать по чертежам!
– Посмотрим-посмотрим, – сказал Дрейк. – О, у вас тут красный фонарь!
– Красный фонарь не обязательно означает публичный дом, кэп. В Японии, например, он указывал место трамвайной остановки. Прошу в мой кабинет.
– Что ж, зайдем в трамвай, раз указывает, – Дрейк прошел в кабинет.
Пораженный, он пару минут взирал на чудо сборки. Потом сказал:
– Вы вот это собрали из трех разных шкафов.
Он взглянул на разостланные чертежи, прижатые по углам флаконами из-под духов, и, указывая на пузырьки, спросил:
– Ничего, если я эти французские духи уберу?
– Да ради бога! Это не французские. Я французские терпеть не могу! Они напрочь забивают аромат женского тела. Куда лучше «Кармен» с цветком в башке, – Анна Семеновна изобразила кровожадную Кармен, – или «Огни Москвы» в синем флаконе! Вон «Кармен» и «Огни Москвы», а вон то «Серебристый ландыш».
– «Красную Москву» не пользуете?
– Ее мне дарят на Новый год. Не осталось. Вылила всю на Первомай.
– Вылили? Куда?
– На себя, капитан.
«То-то за версту несет», – подумал он. Сдвинул флаконы и чертежи ногой в угол, снял рубашку и, глядя на хозяйку, спросил:
– Тут не только конструкция, тут и технология сборки, прямо скажем, через… колено. Придется попотеть.
– Да вы спортивны, капитан!
– Остатки былой роскоши, – буркнул Дрейк.
– С вас можно хоть сейчас лепить скульптуру!
– Шкафоборца. Та-ак, разберем-ка это и соберем снова. С водичкой как у вас?
– Сок! Есть сок! Пиво! Коньяк!
– Достаточно воды из крана. Это… потом. Часика через три. Ну, четыре.
– Как, неужели вы с этим справитесь в три часа? Я думала, вам придется пожить у меня до конца недели!
– Это смотря чем заниматься. С вашей помощью, Анна Семеновна, мы черта одолеем! Спасибо за водичку. Теперь мне нужны отвертки, простая и крестом, молоток, шило и пассатижи. И клещи, вытащить эти гвозди. Это вы забили? Зачем?
– Все, все есть, кэп!
– Вы рачительная хозяйка – у вас все есть.
– О, я весьма рачительна! – Анна Семеновна зарделась от похвалы.
– Я этот коврик тоже скатаю? – Дрейк указал на выбитый временем и ногами коврик.
– Это татами. Скатайте!
Кэп за десять минут разобрал уродину, которую Анна Семеновна собирала полдня, и за три часа действительно собрал три шкафа – посудный, платяной и книжный.
– Я теперь все эти шкафы заполню книгами! – воскликнула Анна Семеновна. – А то они у меня свалены вон в той комнате.
– А как же одежда и посуда? – спросил Дрейк. – Тоже в углу?
– Нет, посуда хороша в музее, а одежда моя, вон, помещается вся на оленьих рогах!
– У вас все просто, но со вкусом. Чувствуется рука дизайнера.
– Да, Сеня Кригер, доктор с универа, прибивал рога.
– Оно и чувствуется, университетский подход, – сказал Дрейк и легонько пошатал рога. Рога остались у него в руках, посыпалась штукатурка. – На голове они прочнее.
Он вздохнул, взял табуретку и прибил вешалку к стене в новом месте.
– Как у вас все спорится в руках – любо глядеть! А у меня: за что ни возьмусь – не рыдай, моя мать!
– Не скромничайте, под вашу дудку пляшут флотилии, – сказал Дрейк.
Анна Семеновна зарделась повторно.
– Помыться бы как?
– О, извините, кэп. Вот сюда, прошу вас. Полотенчик.
Ванная была еще довоенного образца. Бедняга, пожалел Дрейк непонятно кого – ванную или Анну Семеновну.
– Замечательная у вас ванная, – сказал Дрейк, выйдя из ванной.
– Вы мне льстите, капитан.
Не вам, а ванной, подумал Дрейк.
– Пивко, коньячок?
– Водочки нет?
– Почему же нет? Есть. Водочка всегда есть! У меня, как в армии, на все один ответ: «Есть!» Мы сейчас с вами организуем, капитан, роскошный стол. На кухне, если не возражаете?
Роскошный стол организовался из горбушки черного хлеба, помидоров с лучком и постным маслом, а из горячих блюд очень хороша была яичница на шкварках сала. Водочка ж была, как всегда, чистая слеза.
– Жратва готова! – сказала Анна Семеновна и пригласила гостя за стол.
С криком «Дзабутон!» она кинула на табуретку плоскую подушечку. Дрейк взял ее в руки и сел за стол. Повертев подушечку, он положил ее себе на колени.
– Встаньте! – Анна Семеновна взяла у него из рук подушечку и положила на табуретку. – Теперь сядьте! Дзабутон – так называется в Стране Восходящего Солнца подушка для сиденья.
– Она из Японии? – спросил Дрейк. Он достал ее из-под себя и с интересом изучил цвет и фактуру ткани. В уголку было проштамповано: «ОТК № 7».
– По лицензии.
– Удобная подушечка, – одобрил Дрейк. – Надо достать где-нибудь.
– Дарю! Она ваша. Очень хороша при геморрое.
– Вас что-то связывает с Японией?
– Только общность культур. А еще профессор Тануки из Токийского университета. У нас с ним давние приятельские отношения. Он там ведет кружок русской хоровой песни.
– У вас тут ель, – обратил внимание Дрейк на елку с пятью шарами. Половина иголок с нее давно опала.
– А! – отмахнулась от нее Анна Семеновна. – С Нового года стоит. Все некогда убрать.
– А зачем? Пусть стоит. Она… освежает. Да и вообще, скоро опять Новый год. Я бы не убирал.
– Да, вы правы. Пусть стоит!
После первой рюмки Анну Семеновну потянуло на поэзию.
– «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине». Как? – с восторгом взглянула она на капитана. В этот момент она готова была поклясться, что весь огромный каменно-железобетонный мир занимал в ней места меньше, чем лягушка, прыгнувшая в пруд.
– Знакомо, – согласился тот.
– Басё!
Дрейк слышал где-то эту фамилию.
– Японец?
– Да, триста лет тому написал. А как современно!
– Это время Богдана Хмельницкого? – уточнил Дрейк, наливая по второй. – Есть улица такая. Ну, без «б», за Богдана и Басё.
– А вот еще одно: «Снова весна. Приходит новая глупость старой на смену». Правда, замечательно верно? Профессор Тануки от нее без ума!
– Прямо-таки без ума? Что касается глупости – это верно. В Японии, если судить по стихотворению, она приходит только весной, чего не скажешь о нас. У нас она круглый год.
– Как вы правы! Как правы!
– Анна Семеновна. Родился экспромт. На типично российские темы. Вот: «Тучное поле ждет хлебопашца. Трактора нет!»
Анна Семеновна расхохоталась.
– Прелестно! И неоднозначно. В нем бездна вариантов. Третья строчка, пожалуйста: «Нету бензина!»
– «Дороги размыло!» – поддержал Дрейк.
– Хорошо! «Хрен дождется!»
– Ага. «Хлебопашец запил!»
Они целый час изгалялись над третьей строкой одного из первых российско-японских трехстиший, пока не перебрали сотни две вариантов.
Дрейк резко повернулся и почувствовал боль в пояснице.
– Что с вами? – обеспокоено спросила Анна Семеновна.
– Да побаливает немного. Радикулит или как там его…
– К врачу не обращались?
– Что к ним обращаться? В руках скальпель, на языке латынь.
– Да-да-да, я тоже не обращаюсь. Я «от спины» ложусь на стол и задираю ноги. Боль сама сползает. Кстати, где вы пропадали столько времени?
– Пропадал я весьма некстати, Анна Семеновна.
– Зовите меня Анна! При чем тут Семеновна? Если уж на то пошло, мой отец вообще был Зигфрид. А может, и Никифор. Да и вообще, когда вы обращаетесь ко мне, при чем тут мой отец? Я вас тоже буду звать Федором.
– Можно и Фрэнком, – разрешил Дрейк. – Пропадал я потому, что жена моя, царствие ей небесное, преставилась этой зимой. Через три месяца после того, как погибли наш сын со снохой. Весь год прошел «некстати».
– О, простите меня, кэп, – только и смогла вымолвить Анна Семеновна.
Помолчав, она долго разглядывала пространство, что было в коридоре выше головы, вздохнула:
– У моих знакомых, профессора Сазонтьева, вот так и так идут замечательные антресоли…
– Чем же они замечательны? – поинтересовался Дрейк. – Инкрустацией?
– На них покоится хлам династии Сазонтьевых за много-много лет.
– Зачем хранить хлам?
– Как же, архив, фотографии, те же обои… – Анна Семеновна смолкла.
– И что? – не выдержал паузы капитан.
– Я вот подумала: а не заказать ли и мне такие же?
– Вам? Зачем? У вас и так прекрасно все хранится, – Дрейк обвел взглядом комнату. – Все под рукой. А на антресоли лезть надо. Убьетесь еще.
– Хочется, – призналась Анна Семеновна, – давно хочется. Мечта детства. Для полного счастья всегда не хватает капельки.
– Хорошо. Нужны три доски и уголок. Еще дрель, ножовка, молоток, отвертка – нарисую, как в сказке. Гвозди да шурупы. Можно фанеру, если желаете с дверкой.
– Кэп, я ваша невольница! Делайте со мной, что хотите!
– Ну зачем же? – ухмыльнулся Дрейк. – Свобода – главное завоевание женщин в нашей стране.
– Увы, – вынуждена была согласиться Анна Семеновна, – и единственное.
Они еще много говорили о здоровье, семье, молодости, словом о том, чего больше не было, и оттого обоим было немного грустно, но и хорошо. Они будто в четыре руки ткали одно полотно под названием «Вечер».
– Ну мне пора, – Дрейк посмотрел на часы.
– Я вас провожу, мне надо купить папирос.
– Возьмите мои.
– Благодарю. Я хочу проводить вас, Федор. Какое небо сегодня!
– Выше семи небес счастья.
Глава 34. На острове Валькирий
Потом лето ушло, а вместе с ним пропала куда-то и Анна Семеновна. Будто эмигрировала в Новую Каледонию. Как потом выяснилось, Анна Семеновна, разочаровавшись в издании литературно-публицистического журнала, ушла в полугодовой «творческий» отпуск. Натащила из институтской библиотеки гору книг и журналов, закупила сахар, соль, рыбные консервы, лук, томатную пасту, картошку, макароны, и три месяца, не выходя из дома, по восемнадцать часов в сутки писала книгу о влиянии студенческого театра на уровень высшей нервной деятельности студентов и профессорско-преподавательского состава, а также высшего образования в целом. «В последнее время я крепко подружилась с вечерним светом, – говорила она по телефону. – В Японии это означает, корпеть допоздна». Ею были привлечены новейшие данные педагогики, психологии, медицины, множества социологических опросов, а также криминалистики и театрального искусства. Монография, по ее оценкам, «тянула» на шестьдесят печатных листов. Бумагой был завален весь угол комнаты, которую до двенадцати часов ночи она называла «кабинетом», а после двенадцати – «будуаром». А в целом, следуя японской традиции, помещение называлось «Ветка сакуры», что и подтверждала веточка облепихи в бутылке из-под кефира.
– Надо гнать из себя лень, решительно гнать! – убеждала Анна Семеновна перед сном собственное отражение в зеркале. Потом раскланивалась перед будуарным кабинетом: – Потерпи, дружок! Твои стены еще увидят стиль Людовика Четырнадцатого!
Когда Дрейк в ноябре столкнулся с нею возле ЦУМа, он даже вздрогнул – так решительно она бросилась посреди улицы ему на шею.
– Это вы, кэп! – воскликнула она.
– Это я, мадам, – сознался Дрейк.
– Нет, это вы? – не верила Анна Семеновна своим глазам. – Где вы столько пропадали?
Граждане обтекали их стороной, бросая косые взгляды. Уж очень непривычно и неприлично для пожилых солидных людей стоять посреди улицы на оживленном месте и орать, что ни попадя!
Удивительно, почему я начинаю нести всякую чушь, подумал Дрейк. Она, ладно, ей, как женщине, не внове, но я-то, чего я так завожусь? Но, вспомнив своих знакомых, он пришел к выводу, что все они рядом с любой женщиной из нормального человека превращаются в заводную игрушку.
– Что же вы теперь, вдвоем с Машей? – неожиданно другим тоном и даже голосом спросила Анна Семеновна.
Дрейк с удивлением посмотрел на нее.
– Вдвоем, Анна Семеновна.
– Мы же договаривались: Анна.
– Вдвоем, Анна.
– А пригласите, Федор, меня к себе. Я вас не оторву от дел?
– Да какие у меня дела? – вырвалось у Дрейка. – Разве в женских силах оторвать мужика от дел?
– Браво, Федор! – восхитилась Анна.
– Маша будет очень рада. Пойдемте. Возьму только водку и торт.
– Можно, торт куплю я?
Маша встретила гостью восторженно. Она помнила жуткий тарарам, когда к бабе Лиде в гости пришли баба Катя и баба Аня, а с ними еще четверо студентов. Студенты с воплями так брякались на пол, что прибежал перепуганный дед Рыбкин, а баба Аня орала в это время: «Повторить! Вашу мать! Убедительней!» Тогда ей было не до сна, она сидела у деда на коленях и слышала его шепот: «Вот, посмотри, Машенька, три бабушки, три бабы, троебабство какое-то!» «Деда, – спросила она тогда. – А что такое троебабство? Это три бабы?» «Это царство такое, Маша», – сказала баба Аня и расхохоталась.
– Показать рисунки? – сразу же спросила девочка.
– Покажи. Это тебе подарок. Торт и вот, лимонад. Нас угостишь? Обожаю сладкое!
– Я тоже обожаю, баба Аня.
– Ты помнишь, как меня зовут? Умница, – у Анны Семеновны на глаза навернулись слезы. – Что-то жалко мне стало, Федор, вас. Простите. Давайте выпьем. Ой, какие рисунки! Нет, я вполне серьезно. Да ты художница, Маша! Ты продолжаешь рисовать корабли?
– Да, вот это «Золотая Лань» в проливе Магеллана, а вот это «Бонавентура».
– Как, как? Вентура? Актер есть такой, Лино Вентура. Копия – твой дедушка!
– Да, «Бонавентура». На нем дедушка работал генерал-адмиралом.
– До того, как стал капитаном теплохода «Клара Цеткин»?
– Да, зря только с «Клары Цеткин» сняли пушки и паруса.
– Это тебе дедушка рассказал?
– Да, он мне столько всего рассказал о кораблях, что я тоже решила стать адмиралом.
– Станешь, – сказала баба Аня. – Главное, хотеть. Кто хочет, тот и может. Знаешь что? Я решила организовать в институте, где я работаю адмиралом, выставку детского рисунка. И начнем с твоих, а? Ты как, не против? Дашь мне на время рисунки?
– Дам. У меня их пятьдесят четыре.
– Все пятьдесят четыре давай!
Баба Аня до того заболталась с Федором и Машей, что спохватилась только за полночь.
– Ой, Машенька, что же это я, дура старая? Тебе спать давно пора! Да и вам, Федор, с утра на работу; это у меня вечер длится всю ночь, а утро начинается в полдень. Простите, ради бога!
– Да что вы, что вы! Оставайтесь у нас. У Маши есть место.
– Оставайтесь, баба Аня! Я вам еще что расскажу! – и она прошептала на ухо Анне Семеновне: – Но это страшный секрет!
Анна Семеновна удивилась самой себе. Ей и хотелось, и было неудобно. Поколебавшись с минуту, она осталась. Еще добрый час девочка поверяла ей свои «страшные» тайны, рассказывала о длинном-длинном Волгограде, большущем пляже, золотом скрипучем песке, о громадных рыбах и деревьях, выброшенных на берег, о теплой и мягкой воде, которая быстро несет тебя на круге вдоль берега, о чайках-подружках и лучшей из всех вороне Марфуше…
По весне Дрейк пригласил Анну Семеновну на дачу. Участок еще был покрыт снегом. И пока Дрейк отгребал снег от домика и наполнял им бочки для грядущих поливов, Анна Семеновна оттащила на середину участка топчан, скинула с себя одежду и улеглась загорать на топчане. То и дело, протягивая руки к солнцу, она восклицала:
– Как хорошо-то, господи!
Когда встречаются два пожилых человека, они куда обостреннее молодых понимают, что этой встречи в их жизни могло и не быть, а случись она, скажем, через пару лет, ее могло и вовсе не случиться.
После этого пару месяцев они не виделись. Как-то незаметно промелькнули дни.
Уже июньским утром Дрейк поехал на лодке на островок, облюбованный им еще в шестидесятые годы, высадился там, нашел местечко в тени ивы, опустил в воду банку с пивом и собрался рыбачить.
Вдруг он заметил вдали на песке женщину. «А это еще откуда?» – подумал он. Женщина на острове – к полному безрыбью. Женщина встала и направилась в его сторону. Дрейк сделал вид, что не заметил ее.
– О, и вы тут, на острове Валькирий! – послышался знакомый голос.
Анна Семеновна глядела на капитана с воодушевлением. «Неужели опять будут ужимки и прыжки, – подумал он. – Ведь это мы уже проходили!»
– Валькирий? – поднял седую бровь капитан.
– Да, их тут видели как-то в тумане. Двенадцать или тринадцать гигантских теней.
– Пьяные студенты? – уточнил Дрейк. – Отдыхаете?
– Да, от учебного процесса…
– От валькирий. А, простите, как оказались тут? Одна?
– Я тут уже три дня. Друзья забросили на недельку. У меня вон там палатка. Пойдемте, чайку попьем.
Они пили чай, а в небе парил коршун. На фоне серого неба он казался черным. Коршун парил кругами, изредка помогая себе одним-двумя взмахами крыла переместиться с одной воздушной струи на другую. Он летал долго, высматривая на земле добычу и не обращая внимания на птиц, летающих вокруг него. Потом упал и больше не появлялся.
– Вот и все, – пробормотал Дрейк.
– Что? – спросила Анна Семеновна, думая о том же, о чем подумал капитан.
– Коршун в небе чертой вертикальной чью-то жизнь зачеркнул.
Анна Семеновна увидела в этой фразе структуру трехстишия и от восторга у нее едва не брызнули слезы из глаз.
Капитан, вытащив за день всего три рыбешки, но зато, наговорившись с Анной Семеновной обо всем, что произошло у нее за два месяца, поспешил на закате к голодной внучке. А назавтра высадился вместе с Машей на острове Валькирий. День был ясный, в голубом небе чернели ласточки. Когда они пролетали над головой, было видно, что их крылья снизу белые.
