Виталий Ерёмин
Браво-брависсимо
Короче, Гаманец пригрозил: если я не соглашусь, Консуэла узнает, что моя мать – стукачка. Ну, вот что мне было делать? Я дала подписку о сотрудничестве. Мне прилепили оперативный псевдоним «Сафо». Я сообщила Гаманцу, где мы с Консуэлой будем «работать». И он взял ее на кармане! Схватил за руку и держал мертвой хваткой. А я для вида, но очень даже натурально царапала ему лицо, рвала волосы, но он не разжал хватку, пока другие опера не подоспели…
Дали Консуэле два года. Конечно, меня мучила совесть. Я писала ей, слала посылки. А потом по ее совету сама начала промышлять. Безо всякого прикрытия – не верила никому. Ездила в другие города. Там меня и взяли с поличным. Гаманец приехал ко мне в изолятор.
Теперь менты хотели использовать меня на зоне. Их интересовали нераскрытые разбойные нападения, убийства. Ну, поработала я, куда деваться, помогла раскрыть несколько «висяков». Но суд все равно припаял мне два года. Мол, так надо, чтобы отвести подозрения.
А я поняла, что зона, как радиация, убивает в человеке все живое. Попаду еще раз – мне кранты. Решила начать жизнь заново. После освобождения шила платья, продавала на рынке. Менты знали, что я завязала, и все же требовали, чтобы поставляла им информацию. Я – ни в какую! И тогда они стали меня провоцировать на кражу. Около меня стали тереться тетки с ментовскими мордами. Я только смеялась: эй, дамочка, у вас сумочка расстегнута, смотрите, кошелек выпадет!
Тогда мне подкинули в сумку кошелек якобы потерпевшей, задокументировали это при подставных свидетелях и подставных понятых… Мамой клянусь, не хотела я для себя такой жизни. Мечтала выйти замуж за парня, с которым не скучно и не страшно. Но вместо любви меня хотели изнасиловать по пьяни свои же ребята. Я разбила окно и скинулась с третьего этажа. Врачи меня по кусочкам собирали. Меня и Гаманец не мог взять, хотя до сих пор облизывается.
ЛЕДНЕВ (снова читает). «Фаечка, смерть тебя только пописать отпустила…»
МОСИНА. Гаманец точно натравит ее на меня. И тогда кому-то из нас двоих уже не жить. Но вы попробуйте все же помочь Ленке Агеевой.
Кабинет Ставской. Отрядница пьет чай с участницами конкурса красоты. Здесь же Мосина с забинтованными руками и Мэри, которая украдкой фотографирует.
СТАВСКАЯ. Так, что у нас дальше? Дефиле… Дефиле будем проводить в
купальниках.
КАТКОВА. Я оголяться не буду.
СТАВСКАЯ. Купим всем бикини.
МЭРИ. Могу свой дать.
СТАВСКАЯ. Мисс Барт, гуманитарная помощь условиями конкурса не предусмотрена.
КАТКОВА. Тамара Борисовна, и вы туда же. Какое дефиле при нашей диете?
АГЕЕВА (злорадно). Причем тут диета? У тебя паук на лытке.
КАТКОВА. Детка, паука можно заклеить. Подумаешь, паук. Всего лишь знак наркоманки… А вот длинный язык не заклеишь…
Агеева готова наброситься на Каткову.
СТАВСКАЯ. Прекратите! (после паузы) Что купальники! Меня больше волнует номинация «Настоящая мать». Кто из вас умеет пеленать ребенка? Кроме Катковой?
Молчание.
СТАВСКАЯ. Вы что, девушки, никогда кукол не пеленали? Ладно. А какие будем разыгрывать социодрамы?
КАТКОВА. Что-нибудь сымпровизируем.
Агеева сидит с отсутствующим лицом. Кашляет, прикладывая платок ко рту.
АГЕЕВА. Если меня раздеть, жюри зарыдает. И пеленать не умею…
СТАВСКАЯ. А с кем Мосина петь будет?
АГЕЕВА. Какие, на хрен, песни? У меня этап на носу.
СТАВСКАЯ. Да что ж это такое! Вы ж меня подводите.
Стук в дверь, заглядывает Леднев.
ЛЕДНЕВ. Тамара Борисовна, можно вас на пару слов?
Ставская выходит из кабинета.
КАТКОВА (Мэри). Сигареткой не угостите?
Мэри достает из рюкзачка пачку сигарет. Девушки закуривают.
МЭРИ. Здесь, наверное, нельзя курить.
АГЕЕВА. Сейчас можно. Куда Борисовна без нас?
КАТКОВА (тянет носом, улавливает запах, идущий из сумки американки, Мэри). Какой аромат… Шанель номер пять?
Мэри достает из рюкзачка флакон духов.
КАТКОВА. Точно! Еще не забыла…
Мэри снимает крышечку, нажимает на колпачок, распыляет духи. Женщины с наслаждением вдыхают аромат.
МЭРИ. Могу подарить, но у вас могут быть неприятности.
КАТКОВА. По барабану. А ты чего выкаешь? Будь проще, подруга. Представь, что этапом сюда пришла… Девки, за что Мэри могла бы сесть?
АГЕЕВА. За наркоту. Да, духи – класс, торчу, как шпала.
Леднев и Ставская за пределами кабинета.
СТАВСКАЯ. Не работа у вас, а одно удовольствие. Приехали, походили, посмотрели, написали… И денежки, и слава… Привезли непонятно кого, фотографировать наш позор. Занимаетесь не теми, кем надо бы заняться. Учтите, тут некоторые могут зацепить вас очень крепко, даже ценой жизни. Это им ничего не стоит.
ЛЕДНЕВ. А вы, как я понял, по поводу Катковой особенно переживаете?
СТАВСКАЯ. Знаете, это моя мечта – чтобы Лариса освободилась раньше звонка. Отбыла уже семь лет, а впереди еще три. Она уже на пределе… боюсь, сорвется и получит очередной довесок. И уже не выберется отсюда, превратится в Мавру… Посмотрите личное дело Катковой. Сейчас она сидит за участие в лагерном бунте, числится чуть ли не главной зачинщицей, но это не так. Одной из главных была Мосина. Но им добавили одинаково – по шесть лет. Только Мосиной – за дело, а Катковой – за дерзкое поведение во время следствия. (после паузы) Будьте человеком, напишите о Катковой, помогите ей освободиться.
ЛЕДНЕВ. А других вам не жалко?
СТАВСКАЯ. Всех жалко, но Каткову – особенно.
ЛЕДНЕВ. Потому, что самая красивая?
СТАВСКАЯ. Знаете, красоту особенно жалко.
Кабинет начальника колонии. Праздничный стол с напитками и закусками. Леднев,Мэри, Корешков, Шмакова и Гаманец.
КОРЕШКОВ (поднимая рюмку). За ваш будущий альбом, Мэри! За ваш успех… с нашей скромной помощью. Надеюсь, и пантеры наши и мы, ужасные тюремщики, будем выглядеть достойно.
МЭРИ. Я постараюсь… (пригубливает рюмку) О, водка! (выпивает).
КОРЕШКОВ. Браво! Есть в вас, Мэри, что-то нашенское.
МЭРИ. Так пьет моя тетка Даша… Как она говорит, одним махом.
КОРЕШКОВ. Русская душа даёт о себе знать. Ей-богу, я бы пошел с вами в разведку… Закусывайте, Мэри. Вот запеченная лосятина …
МЭРИ. Спасибо, я не ем мяса.
ШМАКОВА. Вот свежий сиг в чесночном соусе. Сама готовила…
МЭРИ. Благодарю… (пробует) М-м-м… Сиг…
ШМАКОВА. У вас, наверное, накопились вопросы?
МЭРИ. Вопросов много… Зачем у вас в женской колонии столько мужчин? Представьте, что творилось бы в мужской колонии, если бы там было столько женщин в погонах.
КОРЕШКОВ. Тогда я вас спрошу. Что больше всего нужно арестанту?
МЭРИ. Свобода.
КОРЕШКОВ. А в чем заключается свобода в условиях неволи? В справедливости, Мэри.
МЭРИ. Вы считаете, что мужчины справедливее женщин?
ГАМАНЕЦ. Чем меньше эмоций, тем больше справедливости. Чем больше строгости, тем сильнее кара. А чем сильнее кара, тем больше справедливости – за содеянное надо отвечать по всей строгости закона.
ШМАКОВА. Молодец, Валера. Красиво завернул.
КОРЕШКОВ (поднимая рюмку). Еще раз за нашу гостью! За успех вашей книги!
ЛЕДНЕВ. За успех не пьют, плохая примета.
ГАМАНЕЦ. Николай Кириллович не сглазит, у него легкая рука… А я, знаете, тоже в восторге от Мэри. У нее украли духи, а она молчит.
МЭРИ. С чего вы взяли? Ничего у меня не украли.
КОРЕШКОВ. И кто это сделал?
ГАМАНЕЦ. Выясняем.
КОРЕШКОВ. Вот когда выяснишь, тогда и объявляй. А если Мэри говорит, что у нее ничего не украли, значит, так оно и есть.
ЛЕДНЕВ (Гаманцу). Вы весь день были рядом. Кто мог забраться в ее рюкзачок?
КОРЕШКОВ. Логично. Валерий Сергеич, прикинь, где ты прозевал?
МЭРИ. Повторяю – ничего у меня не украли. И мне бы не хотелось, чтобы из-за меня кто-то пострадал.
КОРЕШКОВ. Всё! Тема закрыта до полного выяснения обстоятельств… Чем еще можем быть полезными, Мэри?
МЭРИ. Я видела у вас в колонии беременную женщину. Она дохаживает последние дни. Нельзя ли снять роды?
ГАМАНЕЦ. Николай Кириллович, это Чижова. Она же с головы до ног в татуировках.
КОРЕШКОВ. Роддом у нас в соседней колонии… Договориться не проблема. Но как быть с правами человека? Боюсь, сама Чижова будет против. Вы заручились ее согласием, Мэри?
МЭРИ. Хотела сначала поговорить с вами.
КОРЕШКОВ. То есть, вы уверены, что Чижова не откажется. Откуда такая уверенность?
МЭРИ. Я хорошо заплачу.
КОРЕШКОВ. И каким образом собираетесь расплатиться? Наличными?
МЭРИ. Майкл сказал, у каждой осужденной есть свой счет.
ГАМАНЕЦ. Николай Кириллович, можно вас на минутку?
КОРЕШКОВ (гостям). Прошу прощения… Минуточку, Мэри. Джаст э минит!
МЭРИ. Нэва майнд, Николай Кириллович!
Корешков и Гаманец отходят в сторону.
ГАМАНЕЦ. Товарищ подполковник, конечно, вам решать, но нас не уроют за эту Чижову? Это ж стыдобище будет на весь мир!
КОРЕШКОВ. Ох, Валера… Этот мир в таких позах нас уже видел, в таком виде… Никакая татуированная зэчка позора уже не добавит.
ГАМАНЕЦ. Мое дело – предупредить. Ну, тогда хорошая новость. Я как-то рассказывал вам о подруге Мосиной, неуловимой Консуэле. Так вот, идет она к нам этапом за двойное убийство. Думаю, с ее помощью мы много вопросов решим.
КОРЕШКОВ. Она твой агент?
ГАМАНЕЦ. Николай Кириллович, если б даже директор нашего ведомства приказал мне раскрыть агента, я бы ему напомнил о специальной инструкции. Запрещено это.
КОРЕШКОВ. О’кей, Валера. Только смотри, как бы эта Консуэла конкурс нам не сорвала… Да, а кто тебе дунул насчет духов американки? Назовешь или я должен тебе на слово верить? Случай-то деликатный.
ГАМАНЕЦ. Хорошо, товарищ подполковник, нарушу инструкцию. Это информация осужденной Брысиной. Но, по ее сведениям, американка сама подарила духи Катковой. Про кражу это я так… чтобы припугнуть Мэри и заставить ее признаться.
КОРЕШКОВ. А она, видишь, какая.
ГАМАНЕЦ. Тут ведь что главное. Где будет хранить эти духи Каткова. В общежитии никак нельзя. Значит…
КОРЕШКОВ. Значит, Ставская будет ее прикрывать. Что ж, информация ценная. Придется, разрешить Брысиной внеочередное отоваривание в ларьке.
Корешков и Гаманец возвращаются к гостям.
КОРЕШКОВ. Ну что? Еще по рюмашке? Михаил, твой тост.
ЛЕДНЕВ. Выпьем за то, чтобы в вашей работе было больше ключей, чем замков.
КОРЕШКОВ. Этот тост надо запомнить. Ну, а у меня не менее остроумное алаверды… (поднимает рюмку) За своеобразие текущего момента! Ха-ха!
Кабинет Ставской. Леднев и Агеева.
ЛЕДНЕВ. Смотрю я на тебя, Ленка, и думаю: ну как такая Дюймовочка могла стать организатором преступного сообщества?
АГЕЕВА. Вы ж психолог. Должны знать: как раз такая маленькая и может быть большой погремушкой. Вы ведь тоже только с виду белый и пушистый.
ЛЕДНЕВ. Ты, наверное, уже знаешь. Я истории собираю. Кто как сюда попал. Так что если есть настроение, давай, исповедуйся.
АГЕЕВА. Ну, слушайте, отец мой… Только с чего начать?
ЛЕДНЕВ. С главного.
АГЕЕВА. А что главное? Фиг знает. Наверно, Брысина. Я ведь ее, считай, убила, а сейчас мы одном отряде… Я ее убила, я ее и откачала. А сейчас… Я точно знаю, что она на меня стучит оперу, но убить ее уже не могу. Хотя временами очень хочу. Наверно, трудно убивать дважды одного и того же человека.
ЛЕДНЕВ. А за что она на тебя стучит?
АГЕЕВА. Ну, вы даете! Хотите, чтобы я вам так вот и сказала?
ЛЕДНЕВ. Да я сам догадываюсь. Материал с фабрики таскаешь, барыгам продаешь?
АГЕЕВА. Тут почти все понемногу тащат. Всем хочется чего-то помимо того, что разрешено. Но если вы такой умняк, то должны понимать, что барыги наши тоже кому-то продают краденое. (с усмешкой) И кто бы это мог быть, этот скупщик?
ЛЕДНЕВ. Ума не приложу.
АГЕЕВА. А вы рассудите логически. У кого есть возможность выносить краденый материал? Всех, кто в погонах, осматривают на выходе, а кого не осмеливаются? Ладно, предположим, не знаете. Тогда я скажу – режимника и опера. Кто ловит на краже, тот краденое и сбывает. Это сто десять процентов. Вот кого иногда больше хочется убить, чем Брысину.
ЛЕДНЕВ. Однако… Какие страсти тут у вас кипят… Шекспир отдыхает. Но ты все же избавь меня от мучений. Повспоминай, как сюда попала.
АГЕЕВА. Леди из меня никогда бы не вышло. Папа – алканавт, мама точно никогда не держала вилку в левой руке. Но я бы, наверное, улучшила генетику, если бы мы не переехали в неблагополучный микрорайон. Я тогда только закончила восемь классов. Первое, что услышала от Ксюхи, соседки по парте: готовься, подруга, у нас пацанам попробуй откажи. И что же делать, говорю? Она рукав закатала, а там наколка с именем одного «автора» ну, уличного авторитета. Мол, покажи, если начнут приставать, – враз отстанут. Наколола я себе портачку. Училка увидела – стукнула директору. Устроили нам с Ксюхой разборку на педсовете – типа, мы общие. Вызвали родителей, велели им сводить нас к врачам. Обследовали нас и выдали справки, что мы неваляшки. Учителя за наезд извинились. Но «толпа» узнала, что мы с Ксюшкой «честные». Не только пацаны, даже девчонки разозлились. Мол, чего ради мы две на особом положении? И вот сидим как-то у Ксюхи, музон слушаем, и вваливается «толпа». Пацаны кидают Ксюху в койку, девчонки ее держат, чтобы не брыкалась, и еще при этом фотают… Потом и на меня полезли. Я схватила кухонный нож, приставила себе к горлу, говорю – если тронете, козлы, за убийство сядете.
А потом влюбилась в одного. Так поначалу клёво было… Но он не мог отказать своим друганам. Они на меня полезли, а он балдеет… Кинулась к окну, ору, что сейчас выброшусь. Повезло – менты мимо ехали…
Уехала в городок неподалеку, поступила в культпросветучилище. Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Там та же байда! И так это меня достало… Сколотила я с девчонками свою «толпу». Не только для защиты от пацанов. Денег-то ни копья, а одеваться хочется. Начали девок раздевать. Оказалось, это просто. Подошли, напугали, сняли и пошли дальше. В качалку ходили, пацанов начали метелить, ладони бинтами перед дракой обматывали, чтобы костяшки не сбить. Шапочку вязаную на глаза, чтоб не узнали – и вперед!.. Я закурю?
ЛЕДНЕВ. Тебе ж нельзя.
АГЕЕВА. А! Мне теперь всё можно. (закуривает). На малолетке я попала на красную зону. Два часа в день строевым шагом под песню «Дан приказ ему на запад». А я в сапогах и одежке на три размера больше, как пугало огородное, с ног валюсь, пятки в крови. Хотелось забыться хоть на время. В зону въедет грузовик, открываешь крышку бензобака, макаешь туда тряпку и нюхаешь до одурения. В удавочку играли. По очереди душили друг дружку полотенцем, зажимали сонную артерию, отключались на время, тоже как бы кайф. Многие на этой зоне выслуживались, чтобы по досрочке выйти. Навалились мы на одну такую активистку, Брысину, стали душить полотенцем, только сил не рассчитали. Она вырвалась и давай нас кулачищами хреначить. Ну, мы тоже озверели, придавили ее. Когда обмякла, опомнились, начали откачивать… позвали на помощь. Это нам потом зачли на суде. Добавили по два года, меня опять посчитали организатором и отправили сюда, как особо опасную. (кашляет) А потом я заболела… На малолетке в карцере холодрыга, еда – вода и пайка хлеба. По молодости тэбэцэ быстро развивается. У меня пока в закрытой форме, не бойтесь, не заражу…
ЛЕДНЕВ. А как вы с Мосиной познакомились?
АГЕЕВА. На этапе в одно купе попали. Мне после суда жить не хотелось, так она меня поддержала. Стала мне как мать.
ЛЕДНЕВ. Ты из-за нее на Каткову набросилась?
АГЕЕВА. Чего вам только не наговорили…
ЛЕДНЕВ. Что произошло на этапе, в поезде? Давай уж, как на духу.
АГЕЕВА (не сразу). Лежу я рядом с Файкой и не могу уснуть. И вдруг чувствую, она вся горит, и все ближе ко мне, ближе…Ну, и… вот… У меня уже ничего в жизни не осталось, кроме этого.
В кабинет входит Ставская. Она взволнована, встревожена.
СТАВСКАЯ. Поговорили? Лена, иди пока.
АГЕЕВА скрывается за дверью.
СТАВСКАЯ. Вас ждет Каткова. Она в релаксации. Выслушайте ее, наберитесь терпения, прошу вас.
Леднев выходит из кабинета. Ставская достает из сумочки флакон духов и прячет в банку с растворимым кофе, вынимает косметичку, подкрашивает губы. За этим занятием ее застают Корешков и Гаманец.
КОРЕШКОВ. Томочка, давай не будем унижать друг друга. Выдай духи по-хорошему.
СТАВСКАЯ. Какие духи?
ГАМАНЕЦ. Которые Каткова тебе на хранение дала. Больше некому… Ключ! Ключ от двери, быстро!
Ставская отдает ключ, Гаманец закрывает дверь, профессионально быстро потрошит косметичку, обшаривает сумочку, выдвигает ящики стола, осматривает книжный шкаф, ощупывает висящее на вешалке пальто.
ГАМАНЕЦ. Извини, Тома, я должен тебя осмотреть.
СТАВСКАЯ. У нас даже зэчек только надзорки шмонают.
ГАМАНЕЦ. Так я же извинился.
Ставская встает.
СТАВСКАЯ. Гражданин «хозяин», всему есть предел. Давно я собиралась уйти, да всё как-то… Сегодня получишь мое заявление об уходе.
КОРЕШКОВ. Не стоит оно того, Тома… Ладно, если напрасно потревожили, извини. Самая знаешь, служба такая, собачья.
ЛЕДНЕВ (к зрителю). По дороге в релаксацию я сделал открытие, которое предполагалось – оказывается, смежная комната оборудована для наблюдения за происходящим в релаксации. Такое вы наверняка видели в детективных фильмах – кого-то допрашивают, а кто-то за этим наблюдает. В релаксации сидела Каткова – она смотрела прямо на меня, в упор, невидящих взглядом.
Леднев заходит в релаксацию, где его поджидает Каткова.
ЛЕДНЕВ. В прошлый раз тебе здесь не нравилось.
КАТКОВА. Ну, так сейчас я здесь совсем по другому поводу.
ЛЕДНЕВ. Тамара Борисовна сказала, что родители тебя очень любят. А ты их?
КАТКОВА. Я тоже их люблю. (нервно) А что вы хотите сказать? Что они меня больше любят, чем я их? Они за меня переживают, а я веду себя так, что меня не скоро освободят, а для них это страдание? Что я конченная?
ЛЕДНЕВ. То есть безнадежной ты себя не считаешь?
КАТКОВА. Конечно, нет. С чего вы это взяли? С какого потолка?
ЛЕДНЕВ. Но ты наркоманка.
КАТКОВА. Ну и что? Семь процентов наркоманов излечиваются. Я вхожу в это число. Уже семь лет стальной царёк надо мной не властен. Я уже забыла ощущения от ханки. Так у нас в нашей очень Средней Азии называют героин. Я вообще все уже забыла. Иногда мне кажется, что я никогда не жила на свободе.
Рукава рубашки у Катковой высоко закатаны, хорошо видны широкие шрамы на запястьях. Она специально показывает шрамы Ледневу.
ЛЕДНЕВ. Судя по шрамам, ты тоже вскрывалась. Я смотрю, это тут у вас почти хобби.
КАТКОВА. Ага, хобби. Попробуйте, может, понравится. Что-то не похожи вы на психолога. Тонкости вам не хватает.
ЛЕДНЕВ. А говоришь о любви к родителям. Каково им было узнать об этом.
КАТКОВА. Дура была страшная. Ну и от безнадёги. Чего только с собой не делала. Даже медный купорос пила. Жить не хотелось, понимаете? Что вы вообще знаете о зоновской жизни?
ЛЕДНЕВ. Ну, давай о себе по порядку.
КАТКОВА. Не люблю этого слова. Где говорят о порядке, там обязательно насилие и беспредел.
ЛЕДНЕВ. Хорошо, начни с глупостей.
КАТКОВА. О, это пожалуйста. Все брюнетки выглядят старше своих лет… Короче, когда меня взяли в кафе официанткой, мне еще не было шестнадцати. А кафе это облюбовал Штык…
ЛЕДНЕВ. Стоп! Что тебя заставило пойти работать в этом возрасте?
КАТКОВА. Денежки. Когда родители дают детям мало денежек, они толкают их на скользкую дорожку. Надеюсь, вы понимаете, для чего нужны денежки юной алёнушке? Так вот… Это кафе облюбовал братец Иванушка. Игорь Штыков приходил туда со своей бригадой расслабиться после напряженного трудового дня. Что характерно, они не пили, не курили, даже не матерились. Диету держали. У кого почки отбиты, у кого – печень, у кого селезенка. Но я же об этом не знала. Я думала, они просто на удивление хорошо воспитанные чуваки. Это я потом узнала, что они – настоящая власть для многих людей, в том числе для работников и владельца кафе. Штык –гонял на своем джипе, будто один на дороге. Едет на красный свет – гаишники честь отдают. Потерпевший, кого-то угнали машину, обращается к нему, он поднимает братву и в считанные часы тачка возвращается владельцу. Закурить бы.
Леднев протягивает пачку сигарет, щелкает зажигалкой.
Когда я родила сына, Ванечку, ему повесили над кроваткой золотой крест. Открыли на его имя валютный счет, чтобы ни в чем не нуждался, если, не дай бог, с его отцом что-нибудь случится. Своих детей они любят больше родителей, жен, любовниц. А в сыновьях видят будущих братков. И соответственно их растят. А жена… Что жена? Они ели, а я им прислуживала. Я была нужна Штыку, как красивая вещь – вот, мол, чем владею. И еще им нужно, чтобы дети были красивыми, чтобы кто-то встречал, подавал вкусный борщ. А я не привыкла, чтобы со мной так обращались. Устроила Игорю скандал. Думала, он что-то поймет. А он сорвался прямо при ребенке. Я стояла возле зеркала, красила губы, а он молотил меня по ребрам своими кулачищами. Ребенок плакал, а я молчала, хотя Игорь сломал мне ребро. Это его особенно завело. Запер меня в подвале и требовал, чтобы я попросила прощения. Я ни в какую. Тогда он вывез меня за город и бросил на лесной дороге… По натуре, мне кажется, он не был жестоким. Но считал себя сильным. А как можно быть сильным без жестокости? Никак.
Я чувствовала, что теряю ребенка. Кто из него мог вырасти? Такой же… А Игорь чувствовал, что теряет меня. И как-то предложил уколоться. Я попробовала, понравилось. Ну и пошло – поехало. Когда Игорь понял, что натворил, было уже поздно, я подсела на иглу капитально. Ему самому приходилось сыном заниматься – с его-то характером. Кончилось все плохо. Летел однажды по гололеду и врезался в опору моста. Как раз той стороной, где Ванечка сидел… (плачет) А через месяц застрелили его прямо возле дома. А дом наш сожгли. (после паузы). Так сразу все потерять… В общем, я удвоила дозы. Последние бабки быстро кончились. Влезла с другими наркошами в богатый дом. Думали, раскумаримся. А там – собака… Следствие было короткое, а срок дали длинный – пять лет. Меня это оглушило. Я вообще после смерти сына жила, как в тумане. А на зоне было все, чтобы забыться: водка, анаша, ханка. Азиатская колония, чего вы хотите? Трезвой я редко была. И вот однажды – этап из Перми. Триста новеньких. А нас, местных, больше тысячи.
Этапницы друг за дружку держались. Боялись, что мы начнем гнуть их в дугу. Ну и менты нас стравливали. Мы и пошли стенка на стенку. До смерти никого не побили, но все равно – опять суд. Нарисовали мне на деле красную полосу – «особо опасная» – и отправили в Россию. Так я узнала, что такое этап. Конвой материт ни за что – это ладно. Но могут ни за что и под зад сапогом дать. В туалет идешь – солдат за тобой. Дверь рвет на себя, заглядывает, что ты там делаешь. Предложения всякие… Начинаешь грубить – сутки на оправку не выводят.
Суд по идее сажает человека за решетку для чего? Думай, что натворил, исправляйся. На самом деле все не так. В неволе, как в матрешке, еще очень много других неволь. Неволя устроена так, чтобы человек не сидел и думал, а чтобы мучился.
Попала я на пересылке в камеру на шестерых заключенных, а нас туда затолкали шестьдесят. Да еще все курят… Ну, короче, начали мы… с одной зэчкой стучать в двери, чтобы открыли окно – оно ведь обычно задраено. Кормушка открылась – мы думали, нас выслушают, а нам брызнули в лицо «черемухой». Слезы ручьем. Кажется, ослепла и никогда уже видеть не будешь. Блин, как же я ругалась! И тогда надзорки вывели меня, связали и велели зэку из хозобслуги остричь наголо. Зэк отказался. Тогда надзорки сами взялись за ножницы. Я орала благим матом. В камере меня услышали, и… короче, одна женщина меня поддержала. Вскрыла себе вены.
ЛЕДНЕВ. А почему ты прямо не скажешь, что это была Мосина?
КАТКОВА. Просто у нас разлад… Ладно, если вы в курсах, буду рассказывать все, как есть. Всю дорогу над нами смеялись зэки-мужики, коблухами обзывали, крысятницами.
ЛЕДНЕВ. Мосину тоже под ноль подстригли?
КАТКОВА. Да, ей тоже досталось. И на Корсунской зоне нас приняли за крысятниц – тех, кто из тумбочек ворует, кого обычно стригут наголо сами зэчки. Сто пятьдесят пантер окружили и стали бить чем попало. Мы с Мосиной разбили окно, взяли куски стекла, только тогда нас оставили в покое. Но начали ко всему придираться. В основном к одежде. Особенно отличался начальник режима Рэкс – кликуха такая. Ходил все время с ножницами. То юбку располосует сверху донизу, слишком длинной ему покажется, или слишком короткой, то еще как-нибудь унизит. Сам на зону наркоту приносил, расплачивался со своей агентурой. А как-то устроил повальный шмон. Я спала после ночной смены. Просыпаюсь: мама родная, надзиратели бросают в машины вышитые пододеяльники – вышивать запрещалось, сверхнормативные гамаши – была дозволена только одна пара на два года, лишние платья – больше, чем положено – нельзя иметь.
Я бросилась на швейку. Сказала бабам, что творится в жилой зоне. Так мне приписали подстрекательство к бунту. Добавили еще шесть лет, и я поняла: это кранты. Больше жить не могу, не хочу и не буду. Кусочком зеркала вскрыла себе вены на обеих руках. Мне наложили швы – шесть внешних и четыре внутренних. Но как только медики отошли, я сорвала швы… я не хотела жить. Меня снова зашили. Врач настаивал, чтобы меня перевели в санчасть, но менты велели оставить в карцере. Руки опухли, почернели. Когда Мосина узнала об этом, она тоже вскрылась. А я сделала хороший такой глоточек медного купороса. Еле откачали…
ЛЕДНЕВ (недоверчиво). И где же ты взяла этот купорос?
КАТКОВА. Бог мой… Да за бабки на зону слона завести можно.
Уголок общежития. Мавра и ее изрядно помятая жизнью подруга Жоржетта.
МАВРА. Жоржетта, дружочек, вот и пипец твоему сроку, завтра на волю. Ты закон знаешь? Полянку накроешь?
ЖОРЖЕТТА. Маврик, об чем звук? С меня гудёж. Золотую коронку вырву, но куплю у бырыги и чаю, и колеса.
МАВРА. Вреден нам уже чифирьь. А от колес бы не отказалась.
Жоржетта вытаскивает из гольфа заточку.
ЖОРЖЕТТА. Зеркальце дай.
МАВРА (выполняет просьбу). Осторожней, деточка, не порежься.
Жоржетта пытается отодрать от зуба золотую коронку.
МАВРА. Эх, жаль мне тебя – от горячего будет зуб ломить. Но закон есть закон… (прислушивается). Погоди! Кого-то черт несет… Спрячь заточку, а то сроку накинут.
Появляется Мэри.
МЭРИ. Здравствуйте, дамы.
МАВРА. Чур меня! Ну, ты, америка, как привидение. Разгуливаешь по зоне, как по своему Бродвею… Где тебя надзорки потеряли? Еще пофотать меня хочешь?
МЭРИ. Я поговорить.
МАВРА. Офигеть! Ну, давай побазарим, пока все на работе. Хлебнешь чифирьку для настроя? Правда, холодненький…
Мэри берет из рук Мавры кружку с чифирьом, делает глоток, морщится.
МАВРА. Пей, не выёживайся! Чем богаты… А мы тут свои заморочки перетираем. Подруганка вот завтра откинется, а проводы справить не на что, в карманах голяк. Хочет золотую коронку вырвать, а пассатижей нет. Да, мы такие, америка: можем последнее украсть и последнее отдать. А вы? Вы не такие!
МЭРИ. Мы почти такие же, только побогаче.
МАВРА (прищурившись). Я вот думаю, может мне на тебе раскрутиться?
ЖОРЖЕТТА. Маврик, притормози. Дипломатического скандала хочешь?
МАВРА (Мэри). У меня тоже срок кончается. А куда мне? Давай я на тебе довесок получу. Сильно больно не будет. Прославишься у себя в Америке.
МЭРИ. А что вы мне сделаете?
МАВРА. Не боись, не убью, так тока малость покалечу… за дружбу народов… (зловеще обнимает Мэри и пристально всматривается в ее лицо). Вот смотрю на тебя, америка, и думаю – кого ты мне напоминаешь? (к Жоржетте) Ты Машку Бартеневу помнишь? Она ж на нее, царство ей небесное, похожа! Просто одна физия…
Мэри лезет в рюкзачок, достает фотографию, протягивает Мавре.
МАВРА. Ха! Что за хрень? Родня, что ли?
МЭРИ. Дочь.
МАВРА. Охренеть! А у тебя какая фамилия?
МЭРИ. Барт. Мэри Барт…
МАВРА. Барт… Бартенева! Жоржетта, ты слыхала?!
ЖОРЖЕТТА. Маврик, это просто чума, что такое…
МЭРИ протягивает МАНЕ зеленую купюру.
МЭРИ. Не надо коронку снимать, вот вам на проводы.
МАВРА. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! А помельче нету?
Мэри протягивает другую купюру Жоржетте.
МАВРА. О, мля! Узнаю Машку Бартеневу, та тоже широкая была… Ладно, так и быть, не буду на тебе раскручиваться.
МЭРИ. Расскажите о маме. Где она похоронена?
МАВРА. У нас в Раше возле каждой зоны свой погост. Здесь она, мамка твоя.
МЭРИ. Может, вы и бабушку мою знали?
МАВРА. И бабка твоя здесь. Не знаю только, под какими они номерами. У ментов спроси. Мамка твоя была белой вороной среди нас, воровских пионерок, но правильная девка была… Страдалка…
МЭРИ (эхом) Страдалка…
МАВРА. Это мамка твоя нас так называла.
МЭРИ. А за что её сюда?
МАВРА. Использовали ее домушницы. Маленькая была, в форточки лазила… А мать ее, бабка твоя, за политику сидела, и родила ее, мамку твою, уже в колонии. Потом умерла, кажись, от тэбэцэ.
МЭРИ. А отец мой кто?
МАВРА. Эх, девонька, не думай об этом. Мужик – сучество случайное в нашей бабьей жизни.
МЭРИ. Сучество… Неужели уголовник?
МАВРА. Не обязательно, не бери в голову… Примешь пару колес? Мамка твоя иногда принимала. Когда совсем невмоготу было.
МЭРИ. Спасибо, дамы, мне пора. (уходит)
Кабинет Ставской. Входит Леднев.
ЛЕДНЕВ. Тамара Борисовна, можно задать вам неудобный вопрос?
СТАВСКАЯ. Я и так знаю, что вас интересует. Не завела ли я шуры-муры с Катковой? Я вам, пожалуй, так отвечу, Михаил. Все мы здесь, сотрудники, друг за другом присматриваем. А за нами и друг за другом присматривают осужденные, которые кому-то стучат. Так что тут ни один секрет долго не держится. Ни один! И для тайной любви тут никаких условий.
ЛЕДНЕВ. Зачем тогда закрываетесь с Катковой?
СТАВСКАЯ. Сидим, чай пьем. Угощаю ее чем-нибудь вкусненьким. Если дверь не закрывать, вся зона будет знать. Ну и мне просто интересно с ней беседовать. За последние два года она очень изменилась. Стала мягче, перестала нарушать режим… Могу даже сказать, я с ней часто советуюсь, как поступить с той или иной осужденной. И не было случая, чтобы ее совет не пригодился. Она умеет думать за меня, как тюремщицу, и за любую зэчку, простите мне это грубое, но более точное слово, чем слово «осужденная».
ЛЕДНЕВ. Мне нужно очень внимательно прочесть ее дело, сделать выписки.
СТАВСКАЯ. Я постараюсь договориться со спецчастью.
ЛЕДНЕВ. Разве это сложно?
СТАВСКАЯ. В отношении к Катковой – да.
ЛЕДНЕВ. Поделитесь. Я никому не скажу.
СТАВСКАЯ. Это подозрение мне самой кажется бредовым. Но как-то многовато разных наблюдений…
ЛЕДНЕВ. Что-то связанное с ее красотой?
СТАВСКАЯ. Не зря Корешков и Гаманец нервничают, что вынуждены были впустить вас.
ЛЕДНЕВ. О, бог мой! Неужели?
СТАВСКАЯ. Я ж говорю, мне самой противны мои подозрения. Если вы захотите помочь Катковой, постарайтесь сделать так, чтобы об этом никто не знал.
Стук в дверь. Входит Мэри. Ставская смотрит на американку осуждающе: ворвалась, помешала разговору. Но Мэри этого словно не замечает.
МЭРИ. Родилась девочка у нашей Чижовой. Рост полтора фута, вес восемь фунтов. Во мне было столько же.
